Текст книги "Двенадцать детей Парижа"

Тим Уиллокс
Двенадцать детей Парижа

Моему другу Дэвиду Коксу, который прошел каждый шаг пути.

Tim Willocks

The Twelve Children of Paris

Copyright © Tim Willocks 2013

Оформление серии С. Шикина

Иллюстрация на переплете А. Руденко

Карта Парижа 1572 г.

Часть первая
Страшный сон

Глава 1
Дочери печатника

Теперь он ехал по земле, растерзанной войной, с еще не зажившими кровоточащими ранами, где безденежные солдаты обманувших их королей искали себе нового хозяина, где доброта приравнивалась к слабости, а жестокость – к силе и где никто не осмеливался быть сторожем брату своему.

Он ехал мимо виселиц, вокруг которых кишели красноногие вороны, черные и раздувшиеся, как и их добыча, мимо стаек детей в лохмотьях, молча смотревших на него. Ехал мимо остовов сожженных церквей – без крыш, с осколками витражей на полу у алтаря, сверкавшими, словно груды брошенных сокровищ. Мимо деревень, населенных обглоданными скелетами, где в темноте светились желтые глаза волков. Пылающий стог сена освещал один из далеких холмов. При лунном свете пепел сгоревших виноградников белел, словно гранит надгробия.

Он остановился на Королевской дороге, среди жары и пыли. Раньше ему и в голову не приходило, что за такое короткое время можно преодолеть столько миль. И вот он здесь, у цели. В мареве от августовского солнца стены словно подрагивали вдали, а над ними клубилось бледно-желтое туманное облако, как будто стены – это вовсе не стены, а горлышко какого-то исполинского кувшина, уходящего в глубь земли.

Таково было его первое впечатление от главного католического города всего христианского мира.

Созерцание цели своего путешествия не принесло страннику облегчения. Мрачные опасения, заставившие его отправиться сюда, нисколько не уменьшились. Он спал прямо у дороги, пускаясь в путь еще в предрассветной прохладе, навстречу судьбе, которая, как ему казалось, затаилась и ждала за стенами города, похожими на стены ада.

Города Парижа.

Матиас Тангейзер направился к воротам Сен-Жак.

Стены здесь поднимались футов на тридцать, а над ними возвышались сторожевые башни примерно такой же высоты. Караульное помещение у ворот было еще больше. Как и стены, его покрывали многочисленные пятна – от старости и птичьего помета. Проезжая по перекидному мосту, Тангейзер почувствовал, как от гнилостных испарений заваленного мусором рва у него защипало глаза. Между громадными бревенчатыми пролетами арки сквозь марево, словно во сне, брели две семьи.

Должно быть, гугеноты, подумал Матиас, увидев их черные одежды. А может, кальвинисты, лютеране, протестанты или даже реформаторы. Вопрос о правильном названии не имел ответа, удовлетворявшего всем потребностям. Их новое учение о том, как нужно веровать в Бога, еще только зарождалось, а разные фракции уже вцепились друг другу в горло. Хотя Тангейзера, которому приходилось убивать во славу Господа ради нескольких религий, это совсем не удивляло.

Гугеноты, в том числе женщины и дети, шатались под тяжестью всевозможных узлов и сумок. Интересно, сколько же вещей им пришлось оставить, подумал путешественник. Двое мужчин, по виду братья, обменялись взглядами, в которых сквозило облегчение. Худой парнишка вытянул шею, разглядывая Тангейзера, и Матиас улыбнулся ему. Мальчик уткнулся лицом в материнскую юбку. На его шее, прямо под скулой, виднелось ярко-розовое родимое пятно, и мать поспешно закрыла его ладонью.

Тангейзер заставил свою лошадь шагнуть в сторону, освобождая пилигримам дорогу. Старший из братьев, удивленный такой вежливостью, взглянул на него, но, увидев мальтийский крест на черной льняной рубахе, опустил голову и ускорил шаг. За ним поспешила семья, и мальчик, проходя мимо незнакомца, посмотрел ему в глаза. Лицо паренька осветила робкая улыбка – самое приятное зрелище из всех, что видел Матиас за много дней. Потом ребенок споткнулся, и мать, схватив сына за руку, потащила его за собой, навстречу неизвестным опасностям.

Тангейзер смотрел им вслед. Эта семья была похожа на стаю уток. Они были плохо подготовлены к трудному и опасному путешествию, но, по крайней мере, сумели выбраться из Парижа.

– Удачи, – сказал им рыцарь-госпитальер, но ответа не дождался.

Он проехал под первой из двух решеток и оказался в караульном помещении, где таможенник был занят подсчетом монет и едва удостоил его мрачным взглядом. Здесь толпились другие беженцы, тоже одетые в черное. Въехав в город, Тангейзер остановился в тени у стены. Жара была просто удушающей, и он вытер намокший лоб. Путь из Гаронны на север, занявший десять дней и потребовавший дюжины сменных лошадей, истощил его силы. Похоже, Матиас был больше не в состоянии проехать ни мили. Но он впервые попал в столицу, и эта мысль немного подбадривала его.

Прямо перед путником начиналась Гран-рю Сен-Жак, спускавшаяся по склону холма к Сене. Почти по всей длине улицы ее ширина не превышала пяти ярдов. Казалось, каждый квадратный фут в этих местах кишел человеческими существами и принадлежавшими им животными. Шум голосов, мычание, блеяние, лай, жужжание мух – по сравнению со всем этим на поле битвы было гораздо спокойнее! А запах стоял такой, что от него поморщились бы и те, кому в аду предназначено вечно вылизывать языками ночной горшок Сатаны. Все это не стало для Тангейзера неожиданностью, но за царящей на улице повседневной суетой чувствовалось какое-то зловещее напряжение, словно страх и ненависть накапливались слишком долго и теперь грозили прорваться наружу. Парижане славились своей грубостью, непокорностью и склонностью к разного рода общественным беспорядкам, но даже им эта лихорадочная атмосфера казалась необычной. В других обстоятельствах все это не особенно смутило бы Матиаса, но теперь он пересек почти всю Францию вовсе не затем, чтобы ввязываться в назревающий конфликт.

Он приехал, чтобы найти Карлу, свою жену, и увезти ее домой.

Безрассудство любимой женщины, отправившейся в Париж, ввергло его в пучину тревоги и ярости, и эти чувства усиливались тем, что она была на последних месяцах беременности. Это будет их второй ребенок и – если даст Бог – первый выживший. Однако поведение жены не слишком удивило Матиаса. Если Карла что-то задумывала, то двигалась к своей цели с несгибаемым упорством, и практические трудности лишь укрепляли ее решимость. Это было одно из многочисленных качеств, которые ее мужу нравились в ней, – и одновременно каменная стена, о которую он не раз расшибал лоб. А если верить поговорке, приравнивавшей беременность к временному помешательству, то в путешествии этой дамы в Париж по дорогам, не ремонтировавшимся со времен падения Рима, не было ничего необычного.

Немного найдется женщин, способных устоять против приглашения на свадьбу, особенно если это брак между двумя королевскими особами, который широко празднуется как величайший союз эпохи!

Две малолетние проститутки стали пробираться к госпитальеру по грязи – толстый слой свинцовых белил на лицах, ярко-красная киноварь на щеках и губах. Девочки были близнецами, что, по всей видимости, повышало их цену. Огонь в их глазах давно потух и, вероятно, уже никогда не вспыхнет снова. Словно проучившись вместе в школе порока, они имитировали одинаковые похотливые улыбки в надежде привлечь его внимание.

Матиас почувствовал, как к горлу подступает тошнота, и оглянулся в поисках сутенера, на которого работали девочки. Грубого вида парень поймал его взгляд и понял, что его ждет хорошая трепка, если не хуже. Он пронзительно свистнул, и распутные девчонки поспешно вернулись к нему, а затем исчезли в толпе, чтобы их изнасиловали в другом месте.

Тангейзер направил лошадь прямо в толпу.

Его знания о Париже и его географии были примитивными: он почерпнул их из писем пасынка Орланду́, который изучал здесь математику и астрономию в коллеже д’Аркур. Южная половина города на левом берегу реки называлась Университетом. Остров посреди Сены – это Сите. Правый берег на той стороне реки был известен как Вилль. Кроме того, Матиас знал, что Париж – самый большой город на земле, похожий на перенаселенный кроличий садок с отсутствующими на карте улицами и безымянными переулками, дворцами и тавернами, церквями и борделями, рынками и скотобойнями, мастерскими и многочисленными лачугами, такими убогими, что о них не хотелось даже думать.

Для путешествия Тангейзер воспользовался сетью почтовых станций, которую восстановили после войн. Последняя конюшня в цепочке – «Конюшня Энгеля» – находилась на боковой улочке к западу от улицы Сен-Жак. Он нашел ее довольно легко, хотя ему пришлось еще несколько раз уклоняться от встречи с подонками общества. В Париже было больше попрошаек, проституток и воров, чем во всей остальной Франции, а наемные убийцы в столице были так многочисленны, что, подобно ювелирам и перчаточникам, могли похвастаться собственной гильдией. Банды преступников процветали в тесном сотрудничестве с бесчисленными комиссарами и сержантами. А на другом конце иерархической лестницы располагались высокородные аристократы, которые если не плели заговоры друг против друга и не затевали бессмысленные войны, то тратили оставшуюся от разврата энергию на ограбление подданных с помощью еще более изощренных налогов – по мнению Матиаса, последнее было самым гнусным из их многочисленных преступлений.

После улицы с ее сточной канавой конюшня, несмотря на стоявший в ней запах лошадей и навоза, принесла глазам и носу Матиаса некоторое облегчение. Но затем он услышал звуки, словно кого-то пороли – явно не лошадь, поскольку жертва была слишком молчалива. Из глотки экзекутора при каждом ударе вылетало довольное хрюканье. Тангейзер спешился во дворе конюшни и завел кобылу внутрь. Привязав животное в пустом стойле, он направился в ту сторону, откуда доносились эти звуки, – в дальнем конце конюшни мускулистый парень с обнаженным торсом, не щадя своих сил, лупил острым концом уздечки всхлипывающего мальчишку. Путешественник увидел окровавленные лохмотья и нескладное детское тело, извивающееся на влажной соломе.

Это ему не понравилось.

Когда конюх снова занес руку, Матиас схватил уздечку за окровавленный конец, обвил ее петлей вокруг шеи конюха и дернул вверх. Дождавшись, пока конюх начнет задыхаться, он наступил ему на ахиллово сухожилие, завел его свободную руку за спину, уперся коленом в позвоночник и навалился всей тяжестью, так что тот согнулся и его лицо оказалось в четырех дюймах от каменных плит пола. Тянувшийся вдоль стойл желоб наполнился мочой испуганной кобылы. Тангейзер погрузил нос и рот конюха в этот зловонный ручеек и подождал, пока он стал захлебываться. Наверное, это сам Энгель, внезапно пришло мальтийскому рыцарю в голову. Конюх извивался и хрипел, а потом обмяк. Тогда Тангейзер отпустил уздечку и выпрямился.

Мальчишка, которого пороли, уже вскочил на ноги. Это оказался паренек довольно крупного сложения, но в остальном природа была к нему немилосердна. Заячья губа обнажала десны и доходила до левой ноздри. Возраст ребенка определить было довольно трудно – лет десять или около того. Следовало отдать ему должное – на щеках избитого мальчика не было и следа слез. Взглянув на его уродливую нижнюю челюсть, Матиас задумался, не идиот ли перед ним.

– Кобылу нужно напоить и почистить, – приказал он.

Мальчик кивнул и исчез.

Тангейзер несколько раз пнул конюха в грудь, пока тот не отполз в сторону, а затем снял с лошади поклажу и отстегнул седло. Появился мальчишка с ведром воды, и Энгель, хромая и держась за ребра, прошмыгнул мимо него на улицу. Юный помощник проводил его взглядом, и Матиас засомневался: не оказал ли он пареньку медвежью услугу – вдруг теперь его будут лупить еще сильнее, чем прежде? Потом он оценил вес своего скарба и представил, как будет тащить все это в толчее улиц по удушающей жаре.

– Как тебя зовут? – спросил рыцарь ребенка, и ему понадобилось некоторое время, чтобы разобрать невнятный, гнусавый ответ.

– Грегуар? – уточнил он неуверенно.

Мальчик засмеялся, а потом энергично кивнул. Тангейзер рассмеялся в ответ:

– Итак, Грегуар, я хочу сделать тебя своим лакеем. И, надеюсь, проводником.

Паренек упал на колени и, сложив руки, что-то забормотал – похоже, благодарность. Что ж, значит, этот юный парижанин станет его Вергилием[1]1
  В «Божественной комедии» Данте проводником автора в ад был древнеримский поэт Вергилий. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть] – не в последнюю очередь потому, что Матиас с трудом его понимал. Он поднял паренька на ноги и заглянул ему в глаза. В них светился ум – нет, мальчик явно не идиот!

– Займись лошадью, Грегуар, а потом мы найдем тебе приличную одежду, – распорядился путешественник.

Грегуар, переодетый в белую батистовую рубашку Энгеля, сгибался под тяжестью двух огромных седельных сумок, скатанной парусиновой подстилки, бурдюка с водой и пары больших пистолетов, которые Тангейзер разрядил, чтобы его новый слуга случайно не прострелил себе ногу. Сам Матиас нес на сгибе локтя ружье с колесцовым замком, а на боку у него висел полуторный меч. Приблизившись к Гран-рю Сен-Жак, они снова увидели Энгеля.

Нос и губы у конюха были похожи на гнилые груши, а один глаз заплыл и не открывался. Его сопровождали два сержанта с короткими луками. Интересно, подумал Тангейзер, сколько Энгель им заплатил? Представители закона окинули взглядом приближавшегося к ним крупного, хорошо вооруженного человека и, похоже, пришли к выводу, что плата была явно недостаточной.

– Слава Богу, – сказал им Матиас. – Вы его арестовали.

Сержанты остановились.

– Этот человек совокуплялся с моей лошадью, – продолжил госпитальер.

У Энгеля отвисла челюсть, и по подбородку потекла струйка слюны.

– Не скрою, эта была кобыла, но, насколько мне известно, в этом случае наказание не менее сурово, – добавил он со злорадством.

Конюх собрался было запротестовать, но Тангейзер шагнул к нему и ударил прикладом ружья в нос. Мужчина рухнул, словно его ступни были прибиты гвоздями к земле, – падение остановилось только после того, как его затылок уткнулся в кучу мусора. Путешественник улыбнулся сержантам, которые попятились и взялись за рукоятки мечей:

– Мой лакей может засвидетельствовать его преступление. Правда, Грегуар?

Мальчик пробормотал нечто нечленораздельное.

– Итак, господа, у вас есть еще вопросы?

– Закон запрещает носить с собой ружье, – заявил один из стражей порядка.

– Ваши законы не относятся к рыцарям святого Иоанна, – возразил Матиас.

Сержанты переглянулись.

– И как убедился последний из встреченных мной воров, это ружье способствует соблюдению закона, – торжественно объявил приезжий.

Заговоривший с ним сержант решил не настаивать. Чтобы как-то реабилитировать себя, он ухмыльнулся с видом знатока несправедливостей жизни и посмотрел на несчастного конюха:

– Не беспокойтесь, сударь. Мы позаботимся, чтобы этот содомит получил по заслугам.

Тангейзер с помощником оставили военных обшаривать карманы Энгеля и направились к Гран-рю Сен-Жак. Там Тангейзер остановился. Где-то среди этой огромной помойки была Карла, а в ее животе – их ребенок. Матиас понятия не имел, где она могла находиться. Надежда разыскать жену была связана с предположением, что ее сын Орланду лучше информирован на этот счет.

– Грегуар, мне нужно найти коллеж д’Аркур на Рю-де-ля-Арп, – сказал путешественник своему новому слуге.

Тот издал каркающий звук и нырнул в толпу.

Тангейзер последовал за мальчиком. Они обошли двух скованных цепью сумасшедших, лопатами грузивших нечистоты на повозку, прошли мимо священника, насиловавшего грязную проститутку в переулке – подолы его рясы и ее юбки были задраны до талии, – а потом свернули с Гран-рю Сен-Жак на запад, в лабиринт улочек, где дома стояли так тесно, что нависавшие над проходом крыши почти соприкасались. Тангейзер обнаружил, что ему трудно пробираться сквозь толпу. Большинство людей едва доходили ему до груди, однако он с трудом поспевал за Грегуаром, который прокладывал себе дорогу с помощью своей нагоняющей страх улыбки. Через какое-то время они оказались в квартале, заполненном студентами и вездесущими проститутками. Матиас уловил обрывки речи на нескольких языках. Если кто-то из этих ученых отроков и сражался с метафизикой, путешественник этого не увидел и не услышал. Правда, он заметил пару студентов, мутузивших друг друга в грязи, к удовольствию своих пьяных товарищей, говоривших по-английски.

Суровый внешний вид коллежа д’Аркур несколько укрепил пошатнувшуюся веру Тангейзера в академическое сообщество. Вестибюль был пуст, если не считать старика служителя, сидевшего на высоком табурете в нише за конторкой. Складывалось впечатление, что этот старик не слезал с табурета уже несколько лет. На нем был короткий парик из конского волоса, слишком маленький и не скрывавший болезнь, поразившую кожу его головы. У края парика над ушами виднелись серые струпья лишая. Глазные яблоки смотрителя выпирали над скулами и слегка подрагивали под опущенными, покрытыми голубыми прожилками вен веками.

Матиас постучал по конторке. Служитель проснулся, но остался неподвижен, словно ящерица. Глаза у него оказались ярко-синими, словно это древнее тело населяла душа какого-то другого существа. Их взгляд скользнул по одежде гостя, по белому кресту у него на груди и ружью в его руке, потом переместился на Грегуара, согнувшегося под тяжестью поклажи и мокрого от пота, и снова вернулся к Тангейзеру. От этого взгляда не укрылось ничего: иностранец низкого происхождения, убийца, которому улыбнулась судьба. Служитель таких презирал и потому не произнес ни слова.

– Я ищу Орланду Людовичи, – сказал ему Матиас.

– Семестр в коллеже давно закончился, сударь, – отозвался старик, похоже радуясь этому. – В это время года лишь немногие студенты остаются в своих комнатах.

– Ты знаешь Орланду Людовичи? Он один из этих немногих?

– Мальтиец не жил здесь с… да, с Михайлова дня.

Почти год. Для Тангейзера это стало новостью.

– Ты знаешь, почему Орланду переехал? – продолжил он расспросы.

– Я не посвящен в мысли господина Людовичи, и тем более в его побуждения.

– Ты знаешь, где я могу его найти или где он живет?

– Боюсь, что нет, сударь. – Похоже, этот факт тоже доставлял служителю удовольствие.

Матиаса предупреждали, что любое взаимодействие с парижскими чиновниками, даже самыми мелкими, потребует необыкновенной настойчивости.

– Однако он остается членом коллежа, – сказал он твердо.

– Насколько мне известно, сударь.

– Когда ты видел его в последний раз?

– Не помню, сударь.

– Неделю назад? Месяц?

– Не помню.

– Ты помнишь, что он переехал почти год назад, но не помнишь, когда видел его в последний раз?

– В моем возрасте, сударь, память слабеет.

Последнее письмо Матиас отправил Орланду четыре месяца назад, до поездки, которая привела его в Велес-де-ла-Гомера[2]2
  Небольшой скалистый полуостров на побережье Марокко.


[Закрыть] и даже дальше. Он указал на полку с ячейками, висевшую на задней стене владений служителя. В ячейке, обозначенной буквой «Л», лежали какие-то бумаги.

– Для него есть сообщения или письма? – Мальтийский рыцарь прислонил ружье к конторке.

– Нет, сударь.

– Я был бы тебе благодарен, если бы ты проверил.

– Я уже проверял, сударь.

Тангейзер поднял откидную доску конторки и шагнул к полке.

– Сюда нельзя входить, сударь, – запротестовал смотритель.

Матиас, не слушая его, перебрал бумаги из ячейки с буквой «Л». Ничего, что предназначалось бы Орланду. Ячейка с буквой «О» и вовсе была пуста. Тангейзер повернулся.

Глаза старика улыбались. Губы его, оставаясь неподвижными, каким-то образом ухитрялись передавать всю глубину его презрения. У рыцаря появилось странное чувство, что его тут ждали: этот человек предполагал, что он должен появиться, и знал, кто он такой.

– Ты знаешь, кто я, – заявил он, глядя служителю в глаза.

– Очень важный господин – я в этом не сомневаюсь, сударь.

– У Орланду должны быть друзья, наставники.

– Вне всякого сомнения, сударь. Но в мои обязанности не входит разбираться в таких вещах.

– Здесь есть еще кто-нибудь, кого можно спросить?

– В субботу, сударь?

– Значит, в коллеже я о нем ничего не узнаю?

– Сударь, в Париже тысячи студентов со всей Европы. Кто знает, что на уме у всех этих молодых людей? Особенно в такие времена?

– Орланду мой пасынок. Он мне дорог.

Безразличие старого служителя было выковано несметными ордами скулящих юнцов, каждый из которых считал себя самой важной персоной в мире. Но возможно, доверительный тон влиятельной особы развяжет ему язык, подумал Матиас.

– Орланду может жить со своей матерью, леди Карлой, графиней де Ла Пенотье, – сказал он. – Она была гостьей королевы на королевской свадьбе. Не знаешь, где я могу ее найти?

– Если вам неизвестно, где ваша жена, откуда об этом могу знать я?

Тангейзер подавил разгоравшуюся в нем ярость и прибегнул к последнему средству:

– Если у тебя есть информация, которая поможет мне найти Орланду или леди Карлу, то моя благодарность будет измеряться золотом. Например, в виде пожертвования коллежу.

– Взятка? Вы нанесли мне глубокое оскорбление, сударь.

Путешественник так не считал: свое предложение он сформулировал со всей мыслимой деликатностью. Оскорбительным был ответ служителя, и старый пройдоха прекрасно это понимал. Тангейзер отложил бумаги и ткнул указательным пальцем в грудь собеседника, почувствовав под грязной курткой хилое, немощное тело. Надавив посильнее, он сбросил смотрителя с табурета, и тот, раскинув руки и ноги, опрокинулся на пол. Стон был первым искренним звуком, слетевшим с его губ. Не обращая на него внимания, Матиас порылся на полочке под конторкой, вытащил бумагу и чернила и, перебрав пучок использованных перьев, нашел одно, кончик которого выглядел пригодным для письма, после чего принялся строчить по-итальянски, неровным почерком:

«Дражайший Орланду, я в Париже. Еще нигде не устроился. Оставь для меня сообщение здесь, в коллеже. Напиши, где я могу найти тебя и твою мать».

Тут Тангейзер остановился. Сомнительно, что его пасынок получит это письмо в ближайшее время. А если и получит, то служитель не станет передавать его ответ. Вспомнив, что видел таверну на углу соседней улицы, рыцарь приписал:

«Оставь копию в “Красном быке”. Я должен как можно быстрее найти Карлу».

Потом он задумался, вспоминая, какое сегодня число. Завтра праздник святого апостола Варфоломея. Тангейзер расписался и поставил дату: «Вечер 23 августа 1572». Размахивая листом бумаги, чтобы высохли чернила, он посмотрел на Грегуара, который взирал на происходящее широко раскрытыми глазами. Челюсть у него отвисла, из носа текло.

– Таверны, – сказал Тангейзер. – Поищем в студенческих тавернах.

Он сложил лист пополам, написал на обратной стороне «ЛЮДОВИЧИ» и «МАТИАС». Буквы над ячейками были написаны на деревянных дощечках, прибитых к полке. Госпитальер кинжалом подцепил дощечку с буквой «Л» и с ее помощью прикрепил записку к ячейке так, чтобы надпись было видно из-за конторки. Потом вернулся к служителю и ткнул его носком сапога в ребра:

– Вставай.

Несмотря на кажущуюся немощность, старик вскочил на ноги с резвостью, которой позавидовал бы и более молодой человек. Без парика, с искаженным от ярости лицом, служитель выглядел скорее лет на пятьдесят, чем на семьдесят. Его череп покрывали шелушащиеся струпья, и Тангейзер попятился, опасаясь, что болезнь заразна. Взяв ружье, он кивком указал на полку с ящичками.

– Проследи, чтобы моя записка попала к господину Людовичи.

На улице солнце пекло еще жарче, чем прежде, толпа стала еще плотнее, а запах – еще отвратительнее. Матиас почесал бороду. Пот стекал у него по спине, глаза слезились. Ему хотелось принять ванну – если это возможно в Париже. И хорошо бы снова вскочить на лошадь, чтобы оказаться подальше от прилипавшей к сапогам грязи. Грегуар тем временем указал на длинный ряд шумных, забитых людьми строений, похожих на свинарники.

– Студенческие таверны, – сообщил он.

Первые три пивные гудели от пьяных выкриков и споров, но выяснить в них ничего не удалось. В каждой рыцарь-иоаннит называл хозяину имя Орланду, перекрикивая гвалт, но ему никто не ответил. Видя, что эта тактика не приносит успеха, в четвертой таверне, «Красном быке», Тангейзер сел за столик у двери. Он заказал вино, холодный пирог с гусятиной и двух жареных цыплят. В разговорах посетителей ощущалась атмосфера страха. Похоже, произошло что-то важное. Матиас пытался понять, в чем дело, но местный выговор был непривычен для его уха.

Он слышал имена королевы, Екатерины Медичи, ее сына, короля Карла, и его брата Генриха, герцога Анжуйского, а также герцога де Гиза, предводителя парижских католиков. Гораздо чаще, чем хотелось бы Тангейзеру, звучало имя Гаспара де Колиньи, известного демагога из числа гугенотов и адмирала Франции. Этот человек морил голодом Париж в 67-м году, его немецкие наемники разорили почти всю страну, а теперь – по слухам – он жаждал войны с Испанией и Нидерландами. Эта банда недоумков и негодяев уже трижды ввергала Францию в бессмысленную гражданскую войну.

Тангейзер не вмешивался в политику и даже не интересовался ею, поскольку никак не мог повлиять на ход событий. Сильные мира сего были преисполнены ощущения собственной значимости: их самые примитивные чувства вращали колеса истории. Правители Франции были не более испорчены или некомпетентны, чем где-либо еще, но Матиас полюбил эту страну, и поэтому их преступления вызывали у него особенно сильное отвращение. Но тут ему принесли вино и еду, и настроение иоаннита явно улучшилось.

Прислуживавшая в трактире девушка не знала, будет ли слуга рыцаря принимать участие в трапезе. Когда Тангейзер взглядом указал мальчику на угощение, тот удивился не меньше ее. Пирог был жирным, сочным и вкусным. Похоже, Грегуар не ел досыта с тех пор, как сосал материнскую грудь – если ему вообще было ведомо подобное удовольствие. Каприз Матиаса изменил судьбу этого паренька. Точно так же в детстве его собственную жизнь изменил душевный порыв одного незнакомца. Наверное, следовало найти кого-нибудь посимпатичнее, чей вид вызывал бы уважение к хозяину, но сердце Тангейзера восставало против этой мысли. Он выбрал этого парня и не бросит его.

Грегуар зашелся в приступе сильного кашля. Когда лицо его побагровело, а затем начало синеть, Матиас встал и хлопнул помощника ладонью между лопаток. Куски пирога разлетелись по столу, и мальчик стал жадно хватать ртом воздух. Потом он чихнул, и остатки пищи вылетели у него из носа.

– Откусывай понемногу и жуй двенадцать раз. Умеешь считать до двенадцати? – спросил его путешественник.

– Я могу считать до пятидесяти, – отозвался маленький парижанин.

– О, ты образованнее многих, но хватит и двенадцати.

Грегуар последовал совету своего нового господина, но вдруг заметил что-то за его спиной и, покраснев, смущенно опустил взгляд в тарелку. Тангейзер повернулся.

За соседним столиком двое студентов, хихикая и гримасничая, передразнивали мальчика. С ними сидели две девушки-подростка, но шутки парней, похоже, их не впечатляли. Матиас вытер рот тыльной стороной ладони и посмотрел на студентов, которые явно выпили лишнего, что было одной из причин их веселого настроения.

– Если вас так забавляет несчастье, я могу дать вам повод для смеха, – предложил им приезжий.

Эти слова тоже вызвали смех, скорее нервный, чем оскорбительный, но Тангейзер считал, что человек имеет право насладиться пирогом без того, чтобы какие-то подонки насмехались над его лакеем. Поднимаясь со скамьи, он схватил одного юнца за горло. Второй отскочил, но рыцарь поймал его за волосы. Потом он подождал немного, чтобы извивавшиеся в его руках студенты могли рассмотреть его лицо, и потащил обоих к выходу.

На улице он поволок их к сточной канаве, где зловонные кучи нечистот ждали лопат сумасшедших. Там госпитальер стукнул парней друг о друга головами и оставил валяться в грязи. Повернувшись к таверне, Матиас увидел в дверях младшую из девушек. Она стояла, уперев кулачки в бедра. Обе руки ее были испачканы чернилами.

– Зачем вы это сделали? – спросила она возмущенно.

Тангейзер окинул ее внимательным взглядом. Девушка смотрела на него, вздернув подбородок. Ее темные глаза полыхали яростным огнем, а волосы, черные, как вороново крыло, были пострижены очень коротко, почти как у мальчика. Девчонка была худой, и рыцарь подумал, что ей не больше тринадцати лет. Ее нельзя было назвать красавицей, но силе духа юной парижанки можно было только позавидовать, а это много значило для Матиаса. Девушка не красилась, но от гнева ее щеки порозовели.

Тангейзер вежливо склонил голову:

– Урок хороших манер им не повредит.

– Хороших манер? – Похоже, девчонка намекала, что его манеры тоже оставляют желать лучшего. – Да, они подло себя вели по отношению к вашему мальчику. Жестоко. Но вы пытались их убить.

Иоаннит рассмеялся:

– Ты забываешь, что я предложил им извиниться.

– Вы им угрожали и напали раньше, чем они смогли ответить.

– Прошу прощения, если наши воспоминания не совпадают.

Девушка пристально смотрела на него, явно не собираясь уступать. Тангейзер оглянулся. Юнцы поднялись на четвереньки и оценивали ущерб, нанесенный их одежде, – он оказался катастрофическим. Увидев, что путешественник смотрит на них, и, вероятно, заметив девушку, они вскочили и бросились прочь.

– Видишь. Никакого вреда, который нельзя было бы устранить погружением в реку. – Тангейзер повернулся к девушке, которая, похоже, ничуть не смягчилась. – Да будет мне позволено заметить, – продолжал он, – что они оставили тебя в обществе явного грубияна, а это не лучшим образом характеризует их храбрость.

– Я не в вашем обществе.

– Тогда прими мое приглашение и раздели с нами трапезу. Я Матиас Тангейзер, граф де Ла Пенотье, рыцарь ордена святого Иоанна.

Парижанка не ответила, но кулаки ее разжались.

– Я провел в городе меньше часа, причем это мой первый визит сюда. И его жителей никак не назовешь сердечными, – добавил госпитальер.

– Неудивительно. – Его собеседница скрестила руки на груди.

Тангейзер склонил голову, принимая этот упрек:

– В любом случае я приношу извинения за причиненные неудобства.

Губы девушки сомкнулись, словно она спорила сама с собой, как минуту назад спорила с обидчиком ее друзей. Затем она отвела взгляд и посторонилась. Матиас еще раз поклонился и вошел в трактир.

Принесли большое блюдо с жареными цыплятами. Тангейзер разрезал их на куски и сказал Грегуару, чтобы тот накладывал себе еду на тарелку. Мальчик отвернулся, извлек из ноздри зеленую горошину и приступил к делу. За едой мальтийский рыцарь размышлял.

Косвенной причиной его приезда в Париж стало бракосочетание сестры короля Маргариты Валуа и ее кузена Генриха Бурбона, короля Наварры, которое состоялось в минувший понедельник. Маргарита была католичкой, дочерью Екатерины Медичи. Итальянка – то есть представительница народа, ненавидимого большинством французов, – Екатерина даже по признанию своих сторонников обладала дьявольским коварством. Она правила страной с 59-го года, после смерти мужа. А поскольку Карл IX, которому исполнилось двадцать два, по-прежнему был всего лишь испорченным ребенком, Екатерина – что бы там ни думал король – оставалась всевластной правительницей Франции.