Текст книги "Ковёр"

Открывая шкаф

 
Носите старые одежды,
Забытый всеми макинтош —
Как поручительство надежды,
Что слух по-прежнему хорош,
Что дух силён и остр разум,
Что сердце видит всё насквозь,
Что мы способны вместе, разом
Намного более, чем врозь.
 
 
Носите старые ботинки
Как память пройденных дорог,
Чтоб легким шагом, без запинки
Переступить любой порог,
Где любят нас и жаждут видеть,
А если нужно уходить —
То не цепляясь за обиды,
За мысли: «что там впереди?»
 
 
Носите, джентльмены, шляпы,
Их не заменит нам ничто,
Без шляп мы не годимся в папы,
А жизнь без пап – совсем не то.
И галстук-бабочка уместен —
Ведь он не ниспадает в суп,
Да просто галстук, если честно,
Тому поможет, кто не глуп.
 
 
Носите и несите судьбы,
Что нам оставили отцы:
Им всем кресты – ещё на грудь бы,
Страну водившим под уздцы.
Но звёзды, звёзды на могилах,
На башнях, крыльях и плечах,
И в этих звёздах – наша сила
И недругов животный страх.
 

Сирени

 
Сирени, умытые ливнем,
Над серым асфальтом парят,
И серое небо над ними —
Их свадебный вдовий наряд.
 
 
А воздух цветным ореолом
Вбирает и пламя, и дым;
Расплавленным оловом слово
Смывает остатки беды.
 
 
Дышите грозою, сирени,
Питайте воздушный заряд.
Вы лечите мир от мигрени,
А он и не очень-то рад.
 
 
Резиной чадит и бензином.
Уверен, что долго не жить.
Полны бельевые корзины
И жадно горят этажи.
 
 
Умрите со мною, сирени.
Лучитесь в тумане, во мгле.
Я буду питать вам коренья,
Я вас пронесу по земле.
 
 
Забудутся кисти и листья,
Закроется наш календарь,
Поднимется ветер, неистов,
И страны исчезнут, как встарь,
 
 
Но свет ваш останется прежним,
Сияя жемчужным пятном
На латаной улиц одежде,
Где к почте примкнул гастроном.
 

Сердце июня

 
Дни покатились назад.
Сердце июня трепещет.
Отгромыхала гроза.
Стали волшебными вещи.
 
 
Лето долиной лежит
перед глазами июня.
Тают его миражи.
Голос теряется юный.
 
 
Я виноват, как всегда,
что не услышал призыва.
Тихо мерцает звезда.
И улыбается ива.
 

Конец дождя

 
Не за славу мирскую
и посмертную блажь
я рассветов взыскую
и закатов гуашь.
 
 
Акварельное небо
расплывётся дождём.
Мы со встречи на Эльбе
продолжения ждём
 
 
под мечами дамоклов,
на обрывах судеб —
участь наша промокла
и раскисла, как хлеб.
 
 
Тучи, рваные тучи,
рваный лист на станке.
Холодочек ползучий
сжат в моём кулаке.
 
 
Кто-то ходит над лесом
и вершины ершит,
и капелью отвесной
воздух насквозь прошит,
 
 
и в далёких просветах
на окраинах дня
сквозь сплетения веток
луч встречает меня.
 

На потолке подслеповатом

 
На потолке подслеповатом
Ищи во сне седьмое небо,
Пока играем в аты-баты,
Пока заботимся о хлебе.
 
 
Пока насущное бормочет,
Неистребимое щебечет.
Во флюгеры поднялся кочет.
Со службы не вернулся кречет.
 
 
Эх, родились бы – были б братья.
Да не у тех воды спросили.
А в детсадах стоят кровати —
Рядами, ждут прихода сильных.
 
 
Бреди к рассвету, полуночник,
Сквозь тьму и топкое болото.
Пусть бьёт ключом первоисточник
И облезает позолота.
 
 
Оставь пустое благородство.
Оно не лучше самозванства.
Медвежество на воеводстве
Не хуже ханжества на ханстве.
 
 
У колобков учись потерям,
У щук – веления искусству.
Идёт на куроногах терем
И выражается изустно.
 
 
И ты за ним. Мол, за дровами.
Глядишь, пробьёшься на опушку.
Пусть где-то в сумраке, над вами,
Стреляет пушка, врёт кукушка.
 
 
Не избегая сердца чащи
К живым добраться много проще.
Чем ледовитее, тем чаще
Священные встречаешь рощи.
 
 
Кого оберегает берег
И как – узнаешь, лишь отчалив.
Вот злой чечен и мутный Терек.
Преодолеешь их печалью.
 
 
До дома радости неблизко,
Но неба светится полоска,
Как поминальная записка
В лучах сгорающего воска.
 

Как прежде

 
Таинственный туман бумажного листа
Змеится в темноте и тает в круге света.
В пугающем ничто – не тлен, не пустота —
Вопросов произвол и острый шок ответов.
 
 
Сквозь мутное стекло невыходного дня
Прорублено окно в другой конец Вселенной,
И за пером бежит, предчувствием маня,
Чернильная строка судьбы обыкновенной.
 
 
Один среди людей, среди миров и звёзд,
Не признавая лет, преград и расстояний,
Он – ласточкин кузен, случайный певчий дрозд,
Колдует в тишине, инь смешивая с яном.
 
 
Ночная светотень, продлив проёмы штор,
Уходит вглубь кулис, очерчивая сцену:
Там призраки берут внаём таксомотор,
Под жёлтым фонарём втроём сбивая цену.
 

Рождение

 
Кого спасать – ребёнка или мать?
Господь, спасёшь Рубцова Николая?
Усталый доктор сядет на кровать.
Да не ложится. И не засыпает.
 
 
Сгущенье гроз перечеркнёт июнь
Косым дождём, и в нём не будет снега.
Вот так внезапно снова станешь юн,
Не ощущая горечи побега.
 
 
От прядей тонких, слипшихся волос
На жаркий лоб прольётся струйка пота.
Но жизнь решит поставленный вопрос,
Поскольку в том и есть её работа.
 
 
А день расправит света полотно
Над всей деревней, над рекой и пашней,
Чтоб переполнить детское окно
И незаметно сделаться вчерашним.
 

На южном севере

 
На южном севере не жарко по утрам.
Сквозняк приносит сырость и разлуку,
и свежий холод из открытых рам,
и тёмную листву, и сон мне в руку.
 
 
Привычен нам июньский неуют,
когда надолго запоздает лето
и звёзды – умирающий салют, —
не могут выбрать правильного цвета.
 
 
И серый город с медленной рекой
под хмурым небом ёжится в ознобе.
А ты, прижавшись к облаку щекой,
не думаешь о тёплом гардеробе.
 

Элегия

 
Как холодны ноябрьские аллеи…
Судьбой отца сквозит стальная даль.
Молчи, как прежде, белая лилея.
Не расцветай, ван-гоговский миндаль.
 
 
Беря в расчёт и знаки, и намёки,
На перемены ставя невпопад,
Добрейший ангел перепутал сроки
И, не посеяв, выкорчевал сад.
 
 
Когда растает едкий дым сражений,
И возвратится невозможный мир,
Мой alter ego, добрый друг и гений,
Последнее продав, закатит пир.
 
 
Я брошу в нашу складчину немного.
Но всё, что есть. И более того.
Веди меня, вечерняя дорога,
Осенним полем сердца моего.
 

Не совсем по Шекспиру

 
На высокое небо апреля,
На весенний немыслимый день
Променяйте стремление к цели
И познания бледную тень.
 
 
Почки липы готовы взорваться
Юным клейким зелёным листом.
Вы бессмертны, когда вам пятнадцать.
И неважно, что будет потом.
 
 
Не прервётся дыханье Джульетты.
Не погаснет её поцелуй.
Что бы там ни твердили поэты,
Смерть влюблённым совсем не к лицу.
 
 
А когда всё пройдёт и очнётесь
В совершенно иных временах,
То споёте, что нету, мол, тёти —
И не надо в житейских волнах.
 

Птицы

 
Воробей, снегирь, синичка —
Что им русская зима?
Просто чистая страничка.
Просто истина сама.
 
 
Не прокормишься, покуда
Не истопчешь белый снег.
А какого ждал ты чуда,
Бестолковый человек?
 
 
Прикупил билеты в лето?
Чемоданы? Так лети.
Журавлиного совета
Не получишь по пути.
 
 
Жаль. Они-то точно знают —
Шутки в сторону и прочь:
Непреклонна ось земная,
Беспощадны день и ночь.
 
 
Эмигранты-оккупанты
Возвратятся по весне.
А тебе служить атлантом,
Как преставишься. Во сне
 
 
Понежнее с нашим небом.
Не ворочай. Не тряси.
Не глуши нектара с Фебом,
Не ругайся на фарси…
 
 
Это завтра. А сегодня
Вместе с нами – прыг да скок.
Снег растает. Половодье
Стрельнет звёздами в висок.
 

Горшок

 
Вот обычный горшок.
Лишь бы вырос цветок.
Да хоть самый простой ноготок.
А упиться ершом
И скакать нагишом
Не дано мне.
И так хорошо.
 
 
Сунешь палец – земля.
Ей цена три рубля.
Под ногтями чернее угля.
То ли есть в ней зерно,
То ли нет – всё равно
Поливаешь.
Вода не вино.
 
 
Может, что и взойдёт.
Знает всё наперёд,
Но не скажет упрямый народ.
Чем волшебнее боб,
Тем железнее лоб,
Герметичнее
Цинковый гроб.
 
 
То ли ключик в замке,
То ли пуля в виске,
То ли пепел и соль в кулаке.
Покраснеет восток,
И пробьёт потолок
Самый первый
И смелый росток.
 

Обещание

 
Я приду, как подобает ветру,
Свистнув диким посвистом в трубу.
Подари мне вязаные гетры,
Плед походный, пенковый чубук.
 
 
Остальное сам возьму по праву,
Что ни у кого ещё не брал.
Обещай мне нарожать ораву,
Чтоб в ней каждый славно поорал.
 
 
Я стою на пожелтевшем фото —
Тот же самый, что и век назад.
Под защитой старого киота
Я не в силах отвести глаза.
 

Ласточки

 
Часы секут из времени кубы —
Прозрачные отёсанные глыбы.
В немом движении внутри застыли рыбы
И гривы лошадей, встающих на дыбы.
 
 
Часы идут завоевать объём,
Они ведут сверкающие грани
И, синеву рубя сухою дланью
На плиты и кубы, возводят дом.
 
 
И вширь, и вверх растёт сверкающий чертог
Расчётом воплощённого стремленья —
Размеренно и неподвижно строг.
В нём, как в воде, отражены растенья.
 
 
Но твой, о небо, не принизишь свод,
Как вдох не пресечёшь на половине —
В безмерной вышине ты и поныне
Безудержно, как ласточек полёт.
 

* * *

 
О, узкий серп крыла! Дрожание ресницы,
Неровный взмах и резкий поворот,
Парение в струе и в глубине глазницы
Сквозь око неба нескончаемый полёт.
 
 
И так остроконечна гибкость чёрных тел —
Их детский крик я мог расслышать где бы,
Как не в такой просторной пустоте?
О, ласточки, – зрачок бездонный неба!
 

* * *

 
Стихи мои! Какие клети
Построил беспощадный век…
Красивые, беспомощные дети,
Вам умереть в пыли библиотек.
 
 
На полуслове, промокнув бумагой,
Вас жадно пил иссушенный песок.
А были вы живительною влагой,
Как стискивали нежностью висок!
 
 
Ваш путь высок, вы – ласточкины крылья,
И было время – не сходили с губ.
Ах, зелень, синева… Но пахнет пылью,
Бумага шелестит и тянет свой раструб.
 
 
Кто в полумрак ворвётся, хлопнув дверью?
И вмиг – к окну, и полетят листы
Над миром по ветру, все – ласточкины перья.
Кто б это был? Спроси у пустоты…
 

* * *

 
Я день был ласточкой.
Натружены ключицы.
Лопатки помнят боль крыла.
Шарахаюсь испуганною птицей,
Встречая стены из стекла.
 
 
Пора за край лететь —
Испить водицы,
Что утренней росой
В цветки стекла…
Ты говоришь:
Мне это только снится.
Но я – был ласточкой.
И если б ты была…
 

Южный оракул

 
Крымское лето лучится
в царской короне июля.
Что напоследок случится?
Белогвардейская пуля?
 
 
Или лихая испанка,
бред по мотивам корриды?
Гордая наша осанка
станет судьбою Тавриды.
 
 
В Чёрном рассерженном море
бегством подстёгнуты волны.
Станешь ли заново спорить,
чашу терпенья наполнив?
 
 
Южнобережной лозою
будут отмечены будни.
Слёзы прольются грозою.
Жгучий медузовый студень
 
 
вместе с отливом отчалит.
Острые запахи йода
несовместимы с печалью
этого времени года.
 
 
Надо бы точно проверить.
Нужно во всём убедиться.
Кошки тут вовсе не серы
и не замучены птицы.
 
 
От городского уюта
тают в прибое ошмётки.
Памятью давних салютов
звёзды нависли над лодкой.
 

Партенит

 
Вино и сыр, и дым простых жилищ,
и тень вечерняя от жгучих кипарисов —
что мне шуршание бумажных тыщ,
и что тебе – судилище Париса?
 
 
Забудемся среди немых забот.
Пустые промыслы оставим финикийцам.
Их подберёт случайный пароход,
но пусть доставит не сюда, а в Ниццу.
 
 
Когда под море рыли котлован,
нашли и клад – и им и оплатили:
подводных гад, прибрежный ресторан
и воздух с явным привкусом ванили.
 
 
Естественна, как речь в кругу мужчин,
нисходит ночь, минуя час собаки —
утихнет лай, настанут лад и чин,
и всё утонет в первозданном мраке.
 

* * *

 
Предпочитаю вечернее солнце
ясному утру и жаркому полдню.
С неба кружок золотого червонца
падает звонко в копилку… Не вспомню
 
 
прежних событий и будущих тоже.
Воздух достиг состоянья муската.
Старый божок с алкогольною рожей
тихо бредёт в направленьи заката.
 

Прощай

 
Июль арбузами набит
и вроде смотрит на восток,
но холодок за вороток
нет-нет да осенью пролит.
 
 
Нет-нет да повернёт листок
той, серебристой стороной,
и порох вспыхнет между строк,
почти как меж тобой и мной.
 
 
Пусть катера идут внахлёст,
не поспевая за волной,
а колесо июльских звёзд
закручено удачно, но
 
 
недосчитаешься одной, одна —
конечно, не беда, к тому же,
что считать звездой? —
да и кому нужна звезда? —
 
 
важнее, верно, потолок,
как раньше говорили, кров,
и плов, и в сердце уголёк,
за них-то и прольётся кровь,
 
 
за это и сгорит июль,
и не вернутся никогда
в окне на море белый тюль,
привычная богам еда,
 
 
и мы, вернувшись, не найдём
своих растаявших следов,
прощай июль, случайный дом,
но, может, до свиданья, до…
 

Переселяясь

 
Переселяясь в деревья,
в запах листвы под дождём,
мы за невидимой дверью
всех остальных переждём.
 
 
Времени будет немного —
век или два, или три.
К морю сбегает дорога
или к чему-то внутри…
 
 
Серым подмоченным мелом
черчен морской горизонт.
И остаются без дела
плащ и калоши, и зонт.
 
 
Кто ж теперь носит калоши?
Значит, и прочее – блажь.
Вот запишусь в водоноши,
в общий ведёрный кураж.
 
 
Наводопею, как роща.
А сквозь меня, вдалеке
будет и легче, и проще
литься небесной реке.
 

Край

 
Убогая сакля татарская
Надстроена над гаражом.
Заглохла тропиночка царская,
В кусты ускользнула ужом.
 
 
Но в воздухе плещется белое
Вино из цветов и травы.
И что б мы с собою ни сделали,
Растают морщины и швы.
 
 
Где море и суша повязаны
Извилистой линией сна,
Не липа кудрявится с вязами,
А пальму целует сосна.
 
 
И жар над дорогою к ужину
Ужмётся до солнечных дынь,
Чтоб каждую выкупил суженый
Из дальних морозных твердынь.
 
 
Прозрачные пики сиреневы
В навершиях розовых гор.
Душистыми пахнет кореньями
Столетний церковный кагор.
 
 
Берётся за звёздную перепись
Усердный трудяга-сверчок.
Врачует дремучие ереси
Прохожий монах-старичок.
 
 
Здесь каждому есть применение —
В Твоём заповедном краю.
И я, неумелое брение,
И я Тебе славу пою.
 

Телепортация в Ялту

 
Луна, как рюмка лимончелло,
Венчает тёмное желе
Морской воды. И Азазелло,
Поднаторевший в добром зле,
 
 
Готовит крем из крымской ночи,
Сгущая в тёмный эликсир
Волшебный запах – и не очень:
Как если бы он делал сыр.
 
 
Мелькнула тень Девлет Гирея —
Уже который век она
Глядит, как род его хиреет,
Не в силах снять оковы сна.
 
 
Оно и к лучшему. Не стоит
Дразнить большой уицраор.
Потомка за глаза устроит
Фруктовый сад, крестьянский двор.
 
 
Растаял мир Бахчисарая.
Эллады выцвел яркий миф.
Но ими ночь благоухает.
Слегка хрустит в земле костьми —
 
 
То скифа с жадными очами,
То слишком храбрых англичан —
Не то скучающих по чаю,
Не то по девичьим плечам.
 
 
Таврида розовой ставридой
Плывёт в солёной глубине.
Когда б не мартовские иды.
Когда б не выборы в стране…
 
 
Черпая море мерной кружкой,
Мой друг, решительный Сизиф,
Обзаведись хотя б подружкой
Иль на троих сообрази.
 
 
Ах, запах, магия растений!
Им для чего-то пропитал
Какой-то парфюмерный гений
Животный жир и кальций скал.
 
 
Уводит в дебри этот запах,
Где гаснет южная звезда.
А вслед на мягких рысьих лапах
Крадётся древняя вода.
 

К полуночи

 
Винные южные ночи
с привкусом хвои и роз —
нервы пушинкой щекочет
эхо невидимых гроз.
 
 
Лунного света немного.
Туча прикрыла светило.
Чуть серебрится дорога.
Звёзды прибоем намыло.
 
 
Звёзды ли? Мокрая галька.
Тропка ли? Призраки моря.
Ну-ка, попробуй, отчаль-ка
к тем светлячкам на просторе.
 
 
Тихо по траверсу мыса
с берега выскользнет лодка.
Палуба гладкого тиса.
Древняя метеосводка.
 
 
Шито ли, крыто ли дело —
тёплая тьма не расскажет.
Может, кому нагорело
перышко в шляпу с плюмажем.
 
 
Час для привычного риска.
Выпивки и серенады.
Вспыхнет внезапная искра —
сердце добьётся награды.
 
 
В воздухе запах сокровищ
тает, как лёгкий дурман.
Семьи подводных чудовищ
год, как ушли в океан.
 

Падение Бахчисарая

 
Я приступом возьму Бахчисарай.
И пусть трепещет окруженье хана —
я завоюю персиковый рай!
Для этого и встану нынче рано.
 
 
Надеюсь, что понятен мой намёк
на щёки и на… стоп, речь о намёке.
А он так быстро в дело перетёк,
что тут пока оставим только щёки.
 
 
Такой загар не купишь у татар.
Им сколько ни плати, всё будет мало.
Зато в ассортименте есть нектар,
амброзия и что-то с перевала.
 
 
Потёмкин, архитектор деревень,
наладил мир таврический навечно.
И нам сладка полуденная тень
под солнцем, пышущим
привольно и беспечно.
 

Экспедиция

 
В зачёт поэта Гумилёва
Гусар расстрелян, Гумилёв.
Весомей оказалось слово
Чем тяжкое немое зло.
 
 
Обрыв – и ров… Была команда?
Нет, не обрыв. Стена? Подвал?
Харон причалил на шаланде —
Пора заканчивать привал.
 
 
Здесь нет поэта Гумилёва.
Зато есть просто Гумилёв —
Отец. А сын поэта, Лёва,
Помазан будет мирром слов.
 
 
Жена, любовница, подруга
С тобой не делят больше снов.
Ушли друзья. И ты – вне круга.
Застыл товарищ от испуга,
Но к путешествию готов.
 
 
Вы исчезаете, оставив
Нам всё как есть.
И как нам быть?
А палачи чуть-чуть устали.
Решили трошки покурить.
 
 
Стоит кровавая работа.
Но не рассчитывай, поэт,
Что недовыписана квота
На твой отстрел. И свой билет
 
 
Предъявит вовремя охотник.
Так прапорщиком будь. Отцом.
Любовником и мужем. Мокни
Под ливнем ночью. Утром солнцу
Почаще подставляй лицо.
 
 
И на губах солёный привкус
Не крови – жизни сохрани.
Он – строк неодолимый искус,
Он – луч, укрывшийся в тени.
 

Шкатулка

 
Под небом иконы в окрестностях рая
Крестьянские дети беспечно играют.
Их мамы и папы – ещё не святые,
И все их заботы – донельзя простые:
 
 
Достать из колодца воды просветлённой
И зёрна златые посеять на пашне.
И все они смотрят на нас удивлённо
Из нашей утраченной веры вчерашней.
 
 
Как будто под лаком такая свобода,
И чёрное поле, как космос, открыто,
И как бы у нас ни гуляла погода —
У них в закромах не закончится жито.
 
 
И будет звучать бесконечная песня
Под звуки гитары и красной гармони.
И с новым столетием всё интересней
Касаться их мира раскрытой ладонью.
 
 
В окрестностях рая, по краю иконы,
Ещё не написанной в ядерном веке,
Небесные действуют своды законов,
О Боге гласящие и человеке.
 
 
Где сказка уже началась, но покуда
Нет страсти и жертвенной крови Исуса,
Собрались работники малого чуда
Для жизни пронзительной и безыскусной.
 

Из У. Уитмена

 
О Капитан! Мой Капитан! Окончен страшный путь.
Приз обретён – корабль стерпел шторма и штилей жуть.
У входа в порт – колокола, счастливый сбился люд.
Устойчив киль, форштевень крут, морской упорен труд.
 
 
Но сердце! Сердце! Столько ран…
Кровит добытый клад,
Где рухнул ты, мой Капитан,
На деку – в мрак и хлад.
 
 
О Капитан! Мой Капитан! Вставай, тебе звучат
Колокола, рожки и флаг лишь для тебя поднят.
Букеты, с лентами венки, толпа по берегам,
И лиц волна – она тебе, тебе их жадный гам.
 
 
Здесь, Капитан, мой дорогой
Отец, моя рука —
Лелеет голову твою
Призывом маяка.
 
 
Не отвечает мне отец – ни дрожи бледных губ,
Ни пульса. Только рук моих отнять я не могу.
Корабль – на якоре. Сигнал победы ясно дан.
Закончен рейс. Цель на борту. Но рухнул Капитан.
 
 
Волнуйся, берег… Звон, плыви!
О скорбь, ты мой капкан…
Шагать по деке, где в крови
Лежит мой Капитан.
 

Виктор

 
Лети аки голубь корейский —
Когда ещё так-то лететь?
Вокруг на волне милицейской
Тихонько заведует смерть.
 
 
На заводном шарабане,
На коробке жестяном,
При скоростном автобане
Пущен её метроном.
 
 
Чаще тик-таки и чаще…
Да хоть один пропусти,
Будто он ненастоящий,
Господи-боже-прости!
 
 
Ваш инструмент. Музыкантов.
Сердце тут только футляр.
Кто-то небесным бельканто
Выписал твой формуляр.
 
 
Вверх уходя фейерверком,
Вниз обернёшься дождём.
Просто проходит проверка,
Все ли мы точно умрём.
 
 
Несовместимые с жизнью,
Словно удар головой,
Мы оставляем отчизну
Пьяной весёлой вдовой.
 
 
Встретит другого – и ладно.
Пусть и другой поживёт.
Крови ему виноградной
В летний сапфировый лёд.
 
 
Лейся, последняя песня.
Что-то приёмник хрипит
От непонятных воздействий…
Всё. Доигрался, пиит.
 

Открытие

 
Жил человек. Или – не жил.
Но нечто записал в тетради.
Тетрадь фонит сквозь этажи —
Совсем как неоткрытый радий.
 
 
А человека больше нет.
Он как-то пил. Или – не очень.
Он недолюбливал сонет.
Что точно неизвестно, впрочем.
 
 
А излучение растёт.
И люди, даже не читая,
Во всём меняют свой расчёт.
А почему – они не знают.
 
 
Проходит, скажем, сорок лет.
И некто, ощутив ожоги,
Откроет старенький буфет.
А там – тетрадь.
И что в итоге?
 
 
Бессмертием пахнёт в лицо.
Мы вяло скажем —
Он же гений.
Любил. Потягивал винцо.
И наших бы не принял прений.
 
 
Она ушла. И – не ушла.
Осталась вместе с ним в тетради.
Тела – давно лишь дым и шлак.
А жизнь – вот этих строчек ради.
 

Гессе

 
Здравствуйте, старый магистр.
Нынче в лугах Монтаньолы
Пчёлы гудят, и регистр
Гуда их сходится в полый
 
 
Шар бытия. Он почти что
Равен хрустальному своду.
К вечеру прочит затишье
Ветреный демон погоды.
 
 
Нежное ложе Марии
Вас в колыбели качает.
Словно озноб малярии
Нервные выкрики чаек.
 
 
Море, лежащее к югу,
Тучу прислало и влагу.
Вы написали бы другу,
Да отсырела бумага.
 
 
Колокол стонет в Лугано.
Духу ли, Сыну, Отцу ли
Хватит и Вашего сана.
Вы бы, магистр, уснули.
 

Ангел

 
Ты посетишь меня, мой ангел,
В мой миг последний бытовой?
Ты подымал меня, как штангу,
И так держал над головой,
 
 
Не приняв приглашений к спору,
При этом стоя на воде —
Чтоб я почувствовал опору
В иной, невидимой среде.
 
 
Когда со скоростью фотона
И массой строго нулевой
Душа помчит в Его корону,
Порог пробивши болевой,
 
 
Мигни мне, сборщик энтелехий,
Дай знать: велик ли урожай?
Мои телесные доспехи
Телесная же точит ржа,
 
 
И я ad ultimum momentum,
Как всё и делаю всегда,
Верну заёмное с процентом,
Покинув оргию труда.
 
 
Да кто бы смог без сожалений
Оставить этот бурный мир?
Пусть даже стоя на коленях
И потребляя лишь кефир?
 
 
Я исключением не буду,
Цепляясь всем, что есть, за край —
Сулите ль мне нирвану Будды
Или привычный добрый рай.
 
 
Но будет, будет та минута,
Вслед за которой нет минут.
Ну вот – она пришла к кому-то,
Кого как раз сейчас и ждут.
 
 
И вроде больше ты не нужен.
Ведь там – уже другой конвой?
И путь определённо уже.
И сверху – хор, а снизу – вой.
 
 
Так проводи меня до двери.
Я сам открою и шагну.
Но перед тем – в тебя поверю
И взглядом кочергу согну.
 

Умирает ли поэзия

Поэзия – или то, что мы называем поэзией, – умирает.

Дэвид Бетеа, «Воплощение метафоры: Пушкин, жизнь поэта»

 
Стоять в ряду второю сотней,
Восьмидесятою строкой
Всё веселей, чем в подворотне
С клошарами делить покой.
 
 
Хотя покой ничуть не хуже,
Чем пресловутый вечный бой.
Поэты – оппоненты ружей.
Что делать с этой голытьбой?
 
 
За воздух наш на книжной полке
Я разбиваю свой бокал.
Не каждый выл голодным волком.
Да и козлом не всяк скакал.
 
 
Мы не герои. Просто люди.
Со скромной тихою судьбой,
Как по пустыне на верблюде,
Как шарик в небо голубой.
 
 
Мы есть везде, пусть нас не видно
И даже слышно не всегда.
Но это вовсе не обидно —
Быть незаметным, как вода.
 
 
Да был ли век двадцатый прозой?
Чем станет двадцать первый век?
Любовь – морковь. Морозы – слёзы.
И вечно – век и человек.
 
 
Толкуют нам о смерти Бога,
О смерти Автора и проч.
А мы вот живы понемногу.
Хоть умирать совсем не прочь.
 
 
В поэзии наш век – Железный.
Под стать стволам, под стать броне.
Мы не боимся взгляда бездны.
Мы им насытились вполне.