Текст книги "Кража Медного всадника"

* * *

Как и предупреждал Шлиппенбаха штабс-капитан Дудка, приказ о срочном выполнении важного правительственного задания вовсе не означал, что с выполнением этого задания надлежало спешить. Прежде всего, Шлиппенбаху и Булгарину следовало получить утверждённый графом Ростовцевым план работы, но этот план они до сих пор не увидели. Зато Шлиппенбах и Булгарин получали в Главном штабе полное продовольственное обеспечение, включая горячительные напитки – и решительно ничего не делали. Иоганн Христофорович беспокоился на этот счёт, но Булгарин, обрусевший литовский поляк, воспринимал происходящее с философской беспечностью.

Русские сломя голову несутся вскачь, но запрягают очень медленно, говорил он Шлиппенбаху. Вспомните генерал-фельдмаршала князя Кутузова: приняв армию в 1812 году, он не спешил сразиться с Наполеоном, тянул время и отступал в глубь страны. Наполеона изводила эта тактика (поверьте мне, я был в рядах французов, прибавлял Булгарин), он рвался в бой и проклинал медлительность русского полководца. Наконец армии сошлись у Бородина – и что же? Кутузов, неплохо сразившись в первый день, во второй, ни с того, ни с сего, ушёл с поля битвы, а затем покинул Москву, даже не попытавшись её защитить. Встав в шестидесяти верстах от города, он почти два месяца ничего не предпринимал, не вёл военных действий, но и не заключал мира.

Как можно иметь дело с человеком, который ничего не делает, спрашивал Булгарин? Наполеон никогда ещё не сталкивался с подобной тактикой, впрочем, в России он тоже никогда до этого не бывал.

К тому же, русские крестьяне, поощряемые российским правительством, нападали на французов, грабили и убивали их, В конце концов, в эту драму вмешался русский мороз, который окончательно истощил терпение Наполеона и вынудил его покинуть Россию. Кутузов сделался спасителем Отечества, но истинным героем по праву следовало бы признать русскую медлительность.

Иоганн Христофорович морщился от рассуждений Булгарина. Угнетаемый бездействием, дармовым жалованием и обильной кормёжкой Иоганн Христофорович чувствовал сильное физическое недомогание и хотел скорее приняться за дело. Но этот день, как и предыдущий, прошёл впустую; в шестом часу пополудни, убедившись, что сегодня уже никто не принесёт необходимого для работы плана, Иоганн Христофорович отправился к себе в гостиницу. Булгарин предлагал ему весело провести где-нибудь вечер, он наотрез отказался; но поскольку человеку не дано предугадать свою судьбу, Шлиппенбах до гостиницы всё-таки не доехал: по дороге его перехватил штабс-капитан Дудка.

– Ба-а-а, Иоганн Христофорович! – закричал Дудка, остановив извозчицкую пролётку, на которой ехал Шлиппенбах. – Ваша служба на сегодня закончена? Вот и славно: кончил дело, гуляй смело!

– Я не знаю, где есть моё дело, – мрачно проговорил Шлиппенбах.

– Ну-у-у, Иоганн Христофорович: чем вы занимаетесь, за что вам деньги платят, то и есть ваше дело, – беспечно возразил Дудка. – Если и ничего не делаете, но за это платят, то считайте, что всё равно делом заняты…. А не поехать ли нам к Маше? Не забыли свою черноокую красавицу?

– О, нет! – взмолился Шлиппенбах. – Невозможно. Я помню прошлый раз…

– И хорошо, что помните, – перебил его Дудка, – значит, есть что вспомнить. Давай, любезный, разворачивай к Аничковому трактиру, а далее покажу, – приказал он извозчику, усаживаясь на пролётку.

– Да нешто я не знаю, где девицы живут, – обиделся извозчик. – Эх, барин, кого я туды только не возил… А ну, Сивка, покажь прыть! – подстегнул он коня.

– Нет, нет! – слабо пытался сопротивляться Шлиппенбах.

– Полно, Иоганн Христофорович, ловите момент, – Дудка дружески похлопал его по плечу. – Вы же хотели понять русскую душу, а она преотличнейшим образом открывается в весёлом доме.

…Маша пела под гитару русский романс. Половину слов Иоганн Христофорович не разобрал, но понял, что в романсе речь шла о роковых обстоятельствах, разлучивших два любящих сердца. В Германии много было печальных песен и стихов, но в русском романсе присутствовало что-то иное, бесконечно грустное и безысходное, от чего хотелось плакать или пить водку стаканами.

Капитан Дудка, чутко уловивший настроение Иоганна Христофоровича, тут же наполнил большую рюмку, положил на тарелку солёный огурец, селёдку с луком и чёрный хлеб, – любимая русская закуска от императорского дворца до хижины бедняка, – и сочувственно вздохнул. Шлиппенбах тоже вздохнул и опрокинул рюмку в рот «по-молодецки», то есть одним махом, задержав дыхание, затем понюхал хлеб, а уж после закусил.

– Прямо-таки на глазах становитесь настоящим русским человеком, – одобряюще сказал Дудка, а черноокая Маша мило улыбнулась Иоганну Христофоровичу.

– По-второй! – неожиданно для самого себя выпалил Шлиппенбах.

Дудка засмеялся, а Маша одарила Шлиппенбаха ещё одной лучистой улыбкой.

– Маша! Маша! – позвала её хозяйка заведения.

Маша поднялась и вышла.

– О, куда она ушла? – огорчился Шлиппенбах.

– Ничего, скоро вернётся, – утешил его Дудка. – Эх, любезнейший мой Иоганн Христофорович, – продолжал он, томно потягиваясь, – до чего же хорошо в таком заведении. Ответьте по совести, у вас в Германии есть такие душевные заведения?

– Дом, где женщина продаёт себя? – удивился Шлиппенбах. – Да, есть, конечно, без сомнения. Но у нас там женщина очень, очень дорогая по деньгам, если она весьма красивой физиономии и тела. А если она не совсем красива или плоха, или пьёт много шнапс, она стоит недорого, но вызывает дурное чувство… как это… отвратущение.

– Отвращение, – поправил его Дудка.

– О, да, отвращение, – кивнул Шлиппенбах.

– А у нас, как видите, всё по-другому, – довольно произнёс Дудка. – Есть и у нас, само собой, хищницы, старающиеся вырвать у своих жертв последний клок мяса, есть опустившиеся особы, на коих без «отвратущения» взглянуть нельзя, однако большинство девиц, продающих себя за деньги, держатся достойно, а по натуре своей они добры, отзывчивы и благородны. Не округляйте глаза, Иоганн Христофорович, – именно добры, отзывчивы и благородны.

А почему так, знаете? Потому, что ваши немецкие девицы не имеют сотой доли той душевности, что есть в наших. Не понимаете?.. В русских девицах, как в благородных, так и в падших, – в русских женщинах вообще – есть необыкновенная заботливость о мужчине и преданность ему. Каким чёртом оно так получилось, не знаю, но наши русские женщины за самую малую толику внимания со стороны мужчины, за крошечную капельку его любви готовы идти с ним не то что на край света – в адский огонь без страха! Если даже русскую женщину обмануть, оскорбить, унизить наиподлейшим образом, бросить, наконец, то и тогда она не перестает верить, любить и надеяться. Вера, надежда и любовь всегда пребывают в душе русской женщины, и оттого грязь к ней не липнет, но даже в самом гадком жизненном положении душа остается чистой. Я не хочу идеализировать наших женщин, – я не художник и не поэт, – поэтому скажу, что бывает с их стороны обман, подлость, бывают прочие неприятные художества, однако всё это внешнее, не от души.

Знавал я двух девиц, Сонечку и Катеньку, чище которых свет не видал, а были они обе продажными. Сонечка на панель пошла из-за отца-пьяницы, да чтобы не перечить злой мачехе, да чтобы накормить сводных братьев и сестёр, а чиста была, как ангел, набожна и преисполнена любви к людям, даже к преступникам. Вслед за одним таким преступником, за убийцей, в Сибирь отправилась и была тем счастлива.

Катенька служила горничной в богатом доме: её соблазнил молодой барин и бросил с дитём. Со службы её выгнали, на работу не брали, она и пошла в весёлый дом. Однако же чистоту души тоже не запятнала, на низкие поступки была неспособна, к воровству питала отвращение. Кончила тем, что тоже в Сибирь пошла, несправедливо обвинённая, однако же воскресшая для новой жизни, для христианского служения.

Да, велика святость души русской женщины! Кто про это свойство знает, тому с нашими женщинами хорошо. Я, скажем, с ними прост и ласков, не обижаю их – они и довольны. Цените и вы, дорогой Иоганн Христофорович, русскую женщину и можете быть уверены, что она вас не разочарует…

А вот и наша Маша пришла… Эй, хозяйка, подай шампанского! Пользуйтесь моментом, Иоганн Христофорович, отдыхайте и веселитесь; оно неплохо особенно на казённый счёт.

Часть 4
Государь

Император Николай Павлович был единственным законопослушным человеком в России, потому что он никогда не нарушал законы: если было нужно, он просто менял их по своему желанию. Мало того, Николай Павлович был честным человеком, потому что никогда не лгал, не крал и не брал взяток. Имея многомиллионное состояние, сотни тысяч десятин земли и десятки тысяч крестьян, государь гордился тем, что его доходные дела настолько честны, что нельзя сыскать даже единой копейки, которая вызывала бы сомнение в путях приобретения её.

Останавливаясь в своих роскошных дворцах, Николай Павлович всегда занимал самую скромную комнату под спальню; в ней по его приказу ставили солдатскую кровать, покрытую соломенным тюфяком и застланную солдатским же одеялом – на ней он и спал. Однажды во время его поездки по России государю отвели в некоем городе спальные апартаменты, украшенные позолотой, лепниной, картинами, и в них стояла громадная кровать из редкого африканского дерева, с высоченными матрацами и подушками, которые были обшиты лионским шёлком и набиты нежнейшим пухом гагары. Николай Павлович пришёл в ярость и повелел апартаменты разорить, кровать сжечь, пух пустить по ветру, а городничего посадить на гауптвахту, дабы отбить у прочих льстецов охоту сей показной роскошью сыскать дорогу к сердцу царя.

Николай Павлович хорошо понимал, что царь в России остаётся царём даже в рубище и босиком; величие царского имени такое грозное, божественное, священное и трепетное, что не нуждается во внешнем оформлении. Если торжественные царские выходы и обставлялись с пышным великолепием, то это делалось не для того чтобы подчеркнуть величие царской власти, как думали недалёкие иностранцы, но для умиления русской души.

Русский царь мог быть жестоким, мстительным, злопамятным, он мог быть разорителем государства и погубителем своих подданных, но его любили, обожествляли, а порой и причисляли к лику святых. Царю охотно прощали страшные злодеяния, если он вёл себя, как подобает настоящему царю, то есть в духе русских представлений о царской власти. Иностранцы действительно не способны были этого понять, но они жили заботой о своих узких интересах, о земном, в то время как русские люди жили заботой о возвышенном, небесном, и всё земное теряло в сравнении с этим какое-либо значение.

Николай Павлович был подлинным русским царём, хотя в жилах его и текла немецкая кровь. Он понимал чаяния своего народа, отсюда в царствование Николая Павловича в стране господствовали идеи о вселенской миссии России, о богоизбранности русской нации, об исключительной роли православия, подкреплённого самодержавием, и самодержавия, подкреплённого православием. Эти идеи находили зримое выражение в живописи, литературе, музыке и архитектуре. Последнему роду искусства государь придавал особое значение, предпочитая прочные, долговечные и видимые всеми архитектурные сооружения легковесным и преходящим творениям прочих искусств. Придворный архитектор, русский немец Константин Андреевич Тон, тонко чувствующий настроение Николая Павловича, быстро стал незаменимым человеком для государя. В преддверии больших празднеств в честь Отечественной войны 1812 года Константин Андреевич Тон чуть ли не каждый день бывал у царя.

– С чем пожаловал, Константин Андреевич? – спросил его государь, принимая в ранний час.

– Извольте посмотреть, ваше величество, – отвечал Тон, раскладывая на столе большие листы бумаги. – Проект Измайловской богадельни в Москве, как вы хотели.

– Отлично, – довольно произнёс Николай Павлович. – Поглядим, что у тебя получилось.

Он принялся смотреть чертежи, глубокомысленно поднимая брови и бормоча время от времени: «О, да! О!». Затем отложил их в сторону и сказал:

– А знаешь, Константин Андреевич, ты своими словами объясни, что задумал. Устал я от бумаг – всё бумаги, бумаги, мои глаза уже отказываются видеть их.

– Как прикажете, ваше величество, – отозвался Тон.

Он взялся за один из листов, развернул его и, укрепив на столе, принялся пояснять.

– Под Москвой, в селе Измайлово при государе Алексее Михайловиче был построен храм Покрова Божьей Матери. Местоположение сего храма следует признать весьма удачным: он стоит на острове, окружённый двумя прудами и рекой. Вокруг простираются луга и леса, кои радуют глаз идиллическим пейзажем, а воздух этой местности полезен для здоровья. Трудно найти лучшее пребывание для приюта, предназначенного солдатам, которые пострадали за Отечество.

– Потому-то я избрал Измайлово для обозначенного приюта, – кивнул Николай Павлович.

– Как всегда, вы проявили мудрость и знание всех обстоятельств, ваше величество, – поклонился Тон.

– Продолжай, Константин Андреевич.

– Памятуя, что Бог есть верховный спаситель и утешитель страждущих, я осмелюсь предложить вашему величеству пристроить приют для инвалидов непосредственно к храму Покрова Божьей Матери, в две линии, с одной и с другой стороны. По высоте эти строения должны быть равны нижней части храма, не возвышаясь, однако, над его куполами, дабы не умалить значение купольных крестов.

– Очень хорошо.

– Для того чтобы пристроить инвалидные здания к храму, придётся разрушить два его крыльца, – Тон вопросительно посмотрел на Николая Павловича.

– Это ничего, это мы можем допустить – ответил государь.

– А также ещё некоторые старинные строения, – продолжал Тон.

– Это ничего, – повторил Николай Павлович.

– Зато инвалиды, кои будут пользоваться уходом в вышеозначенных зданиях, смогут по причине пристройки сих зданий непосредственно к храму получить лёгкий доступ к церковной службе – особливо если в храмовых стенах пробить отверстия для сообщения с инвалидными домами.

– Прекрасно! – воскликнул Николай Павлович.

– В том видна будет забота и о тех инвалидах, которые лишёны движения в силу увечий, полученных в битвах за Отечество. Находясь на своих кроватях, они услышат церковную службу, звук от которой будет беспрепятственно разноситься по коридорам богадельни.

Государь заплакал; несмотря на железную волю, он имел чувствительное сердце. Константин Андреевич, знавший эту слабость государя, терпеливо ждал, когда он успокоится.

– Твой замысел носит в себе подлинно христианский дух: увечные солдаты лежат на своих койках, слушают церковные песнопения и возносят хвалу Богу, – сказал Николай Павлович, справившись с волнением. – Этот сюжет подходит для изображения на иконах. Светлая ты голова, Константин Андреевич.

Портрет Е.Ф. Канкрина. Акварель И.А. Нечаева

Георг Людвиг Канкрин родился в Германии. Ряд исследователей полагают, что Канкрин имел еврейское происхождение, в частности, Бенджамин Дизраэли в своём романе «Coningsby» писал о встрече главного героя (прототипом которого являлся Натан Ротшильд) с Канкриным в Петербурге. Приехав в Россию, Канкрин сделал блестящую карьеру: с 1823 по 1844 год он занимал пост министра финансов – никто из российских министров финансов так долго не оставался на этом месте.

Канкрин пользовался неограниченным доверием Николая I, однако экономическая политика Канкрина вызывает большие сомнения. Дарон Аджемоглу и Джеймс Робинсон в книге «Почему одни страны богатые, а другие бедные», проанализировав экономическую политику Российской империи времен Николая I, пришли к выводу, что она была направлена на сдерживание развития промышленности, поскольку Николай I и его идеологический сторонник Канкрин видели в этом развитии потенциальную угрозу существующему порядку.

– Благодарю, ваше величество, – снова поклонился Тон.

– А вот что мне пришло в голову, – сказал государь, сделав ударение на слове «мне». – Когда в честь победы над французами начнётся задуманный нами всенародный праздник на овеянном славой Бородинском поле, пусть солдаты-ветераны пройдут строем перед намеченными там быть памятниками. Это будет утешительно для ветеранов и очень полезно для молодого поколения, которое сможет лицезреть победную поступь отцов.

– Превосходно, ваше величество, – согласился Тон.

– Да, да, – кивнул Николай Павлович, будто наяву видя эту сцену, – очень полезно и утешительно… У тебя что-нибудь ещё есть на сегодня, Константин Андреевич?

– Большой Кремлёвский дворец, ваше величество, – сказал Тон, принимаясь за следующие листы. – Первые эскизы.

– Он должен отражать представление народа о том, каким надлежит быть обиталищу царя, – назидательно произнёс Николай Павлович.

– Я помню, ваше величество. Извольте посмотреть… Вот таким я мыслю сие сооружение.

– Бедные мои глаза, они совсем не имеют отдыха, – со вздохом проговорил Николай Павлович, вглядываясь в рисунок. – Что же… По-моему, замечательно! Строго, по-военному… Чем-то напоминает Преображенские казармы, но в царском величии… А это что? Завитушки? – он ткнул пальцем в эскиз.

– Точно так, ваше величество. Внешнее убранство выдержано в стиле старорусской архитектуры.

– Так оно и следует, – твёрдо сказал государь. – Мы любим свой народ и его прошлое.

– Дворец будет возведён, я полагаю, возле Боровицких ворот: хорошее место, видное. Но придётся сломать немалое число древних кремлёвских построек.

– Это ничего, это мы можем допустить, – рассеянно повторил Николай Павлович. – Работай, Константин Андреевич, дерзай для славы Бога и Отечества!

– И для вашей славы, государь, – прибавил Тон.

– Что я? Я лишь слуга России, – возразил Николай Павлович. – Ступай. Деньги под строительство тебе будут выделены.

– Ваше величество, – низко склонился перед ним Тон.

* * *

Всеми побывавшими в России или изучавшими её иностранцами единодушно было признано, что это богатейшая страна на свете. По количеству земель, по лесам, рекам, по запасам её недр, по неслыханным сокровищам, дарованным ей Богом, Россия превосходила любую державу мира. Но признано было также, что российский народ плохо пользуется данными ему богатствами, а потому пребывает в невообразимой бедности и может считаться одним из несчастнейших на земле. В то же время нельзя было не заметить, что те, кому дана власть, живут в России хорошо, ни в чём не уступая самым богатым людям Запада и Востока, и даже заставляя их завидовать себе.

Это дало основание иностранцам утверждать, что верхушка русского общества умна, а народ глуп и, к тому же, нечестен, так как постоянно стремится обмануть свою власть. На деле, умны были все: верхушка русского общества отлично понимала, что для хорошей жизни ей нужно, чтобы народ был беден, а народ знал, что если он будет честно и открыто трудиться, у него заберут последнее. Поэтому с давних пор в России шло состязание между властью и народом: она думала, как бы забрать у народа заработанное им, а он изыскивал способы не отдавать это.

Иной раз борьба между властью и народом принимала открытые жесткие формы, когда народ восставал, а власть подавляла восстание, но чаще эта борьба шла потаённо. В ходе её поставленные государством люди стремились взять у народа заработанное им так, чтобы он не слишком раздражался, а лучше того, не мог сообразить, каким образом у него отняли заработанное. В царствование Николая Павловича признанным мастером таких операций считался министр финансов Егор Франциевич Канкрин. Он создал в России кредитные учреждения, главной целью которых была вовсе не выдача кредитов для увеличения всеобщего благосостояния, как это могло показаться из публично объявленной задачи, но сбор денег у населения для обращения их на нужды власти.

Сберегательный банк, выпестованный Канкриным, блестяще справлялся с этим нелёгким делом с помощью хитроумных процентов и комиссионных отчислений, однако Канкрин пошёл ещё дальше и провёл великолепную финансовую реформу. Бумажные рубли были объявлены несущественными: основой национальной финансовой системы стал серебряный рубль, но поскольку у населения на руках были в основном именно бумажные рубли, то оно начало от них лихорадочно избавляться. Правительство давало за 3 рубля 50 копеек бумажных рублей 1 серебряный рубль, однако продать их по такой цене было сложно ввиду того, что все хотели сбыть бумажные деньги. Тогда население стало продавать бумажные рубли по более низкой цене, а затем ещё по более низкой, так как спрос на них всё падал и падал. В результате устроители реформы скупали бумажные деньги значительно дешевле установленного курса, а продавали в казну по цене в 3 рубля 50 копеек. На этом были нажиты огромные капиталы; Егор Франциевич Канкрин тоже сделался богатым человеком и про него сочинили стишки:

 
То Канкрин! – Пришел с алтыном
Из далеких чуждых стран.
Стал России верным сыном,
Понабив себе карман.
 

Впрочем, этот пасквиль нисколько не волновал Егора Франциевича: в его финансовой реформе участвовали столь высокопоставленные персоны, что беспокоиться ему было нечего. Сам государь получил от неё немалые средства, и что очень важно – честным путём, без каких-либо сомнительных начинаний, которые Николай Павлович презирал и преследовал. Государь за глаза и в глаза звал Егора Франциевича «мой финансовый гений», даровал ему графский титул и принимал у себя запросто, почти как члена семьи.

…Обсудив с Тоном проекты новых строений, которые должны были подчеркнуть величие России и торжество православной идеи, Николай Павлович обратился к Канкрину за денежной поддержкой. Егор Франциевич, умевший предвидеть просьбы государя, уже ждал в приемном зале и тут же явился на царский зов.

– А, мой финансовый гений! – приветствовал его государь. – Ну как наши дела, казна ещё не опустела?

– Напротив, ваше величество, она приобрела какую ни на есть округлую полноту, – ответил Канкрин, любивший вставить в свою речь исконно русские обороты.

– Финансовый гений, – повторил государь. – Барон Ротшильд не сравнится с нашим графом Канкрином.

– Душевно готов вас тепло отблагодарить, – поклонился Канкрин.

– А к тебе с нижайшей просьбой, – шутливо продолжал государь. – Не изволите ли заложить в бюджет некоторые дополнительные расходы, ваше сиятельство?

– Какие расходы пришли вам на ум, ваше величество?

– Решил я в ознаменование годовщины наиславнейшей войны 1812 года возвести в первопрестольной столице нашей Кремлевский дворец, который должен воплотить в камне представление русского народа о том, каким следует быть обиталищу царя, а также построить богадельню для солдат, получивших увечья в битвах за Отечество, – с чувством сказал Николай Павлович. – Так ты изволь, Егор Франциевич, произвести вместе с Тоном необходимые денежные расчеты, а после найди возможность изыскать средства для осуществления сих проектов.

– О, государь, я понимаю ваш загад, который обязан быть богат, – вновь блеснул Канкрин знанием русского фольклора. – Средства мы найдем даже на самом дне глубокого моря.

– Однако, мой финансовый гений, не будет ли это накладно для казны? – спросил Николай Павлович с некоторым сомнением.

– Не держите в своей голове такой ничтожный пустяк, – отвечал Канкрин. – Финансовая реформа, попутно сопровождаемая банковской, придаёт нам достаточно средств, чтобы не свистеть в кулак, как выражается наш мудрый народ. В той же упряжке скачет преобразование нашего уважаемого министра государственных имуществ Павла Дмитриевича Киселева касательно казённых крестьян… Дозвольте рубить правду-маменьку с плеча, ваше величество. Русский мужик богобоязнен, покладист и трудолюбив, но пока молния не сверкнёт, он не осенит себя крестом. Надежда на Божью милость превозмогает в нашем мужике стремление к хорошей работе.

– Ну, ну, ну! – перебил его Николай Павлович. – Не зарывайся. Я люблю свой народ и не дам говорить о нём дурно.

– Ваше величество, я тоже люблю его больше светлой жизни, – горячо сказал Канкрин. – Я хочу лишь обозначить, что от обязательного труда на государство мужик может иметь привычку лениться. Другое дело, если мы заменим этот труд, как предложил Павел Дмитриевич, на денежные выплаты. От них мужику труднее будет бегать – назвался грибом, так полезай в корзину, то есть плати. Тут нечего кивать на соседа Якова – сколько положено, столько и отдай звонкой монеты государству. Мы же, собрав деньги, можем распорядиться ими с великим толком. Не мужику же, окажи нам милость Господь, доверять контроль за доходами и расходами? Если дать распоряжение финансов мужику, он, чего доброго, в кабаке всё оставит. Нет, деньгами должны распоряжаться те, у кого они имеются в большем количестве – у кого денег… как это… прорва. Прочим людям следует отдавать свои средства без хитрого лукавства.

– В этом я с тобой, пожалуй, согласен, – кивнул Николай Павлович. – Оттого я и поддержал начинание Киселёва… Так ты считаешь, что мои строительные проекты осуществимы в финансовом смысле?

– О да, государь! – убеждённо произнёс Канкрин. – Не держите сомнения в душе, бросьте ненужную тревогу. Мы договоримся с Тоном мирком да ладком.

– Финансовый гений, – повторил Николай Павлович. – Как отрадно мне видеть, что я не един в своих заботах о России, но вся Россия едина со мной. Без ложной гордости скажу, что лучшие люди нашей державы составляют мою опору и поддержку, а если и встречаются негодяи, которые злоумышляют против нас, то сам народ с презрением отвергает сих злодеев и проклинает их. Утешили вы меня сегодня – сперва Тон, теперь ты. Иди же, Егор Франциевич, к нему и возьмись за исчисления. Чем скорее ты их произведёшь, тем лучше.

– Мы семь раз будет отмерять и один раз резать, но это произойдёт скоро, – поклонился царю Канкрин. – Вскоре я обрадую вас своим расчетом, как яичком в пасхальный день.

– Гений, гений! – воскликнул вослед ему Николай Павлович.

* * *

Третий визит был столь же приятен государю, как первые два. У отца Николая Павловича, покойного государя Павла Петровича, и у старшего брата, покойного государя Александра Павловича, ходил в любимцах Алексей Андреевич Аракчеев. Он был предан им без лести и, выполняя царскую волю, не щадил ни себя, ни других; он был подобен выпущенному из пушки ядру, которое в своём полёте сметает всё, что попадается навстречу. Николай Павлович ценил такие качества в чиновниках, однако полагал, что грубая сила более необходима в низших сферах государственной жизни, а в высших нужна некоторая деликатность.

Вращение высших сфер напоминало ему сложный механизм с множеством колесиков, шестерёнок, маховиков и пружинок. В кабинете Николая Павловича стояли большие часы, шедевр заграничной механики, которые не только показывали точнейшее время, день недели, месяц, год, но и умели производить под музыку соразмерную перестановку заложенных в них аллегорических фигур. Что было бы, если в эти часы залез неумелый человек, вооружённый молотком и зубилом вместо тонкого часового инструмента?.. Нет, для работы с таким механизмом обязательно нужна была деликатность, не говоря уже об умении – оттого-то Николай Павлович больше прочих государственных мужей ценил Петра Андреевича Клейнмихеля.

Пётр Андреевич никогда не шумел и не горячился; полученные задания он выполнял с отменным хладнокровием и даже с определённой рассеянностью. Она была замечена у него ещё в военной службе, но особенно проявилась на государственной. Он часто забывал имена людей, с которыми имел дело, а порой забывал и собственное имя. Взгляд Петра Андреевича Клейнмихеля вечно был обращен куда-то в сторону и ввысь; теряя нить разговора вскоре после начала беседы, Пётр Андреевич вздрагивал, когда его возвращали к текущей теме. Всё это нисколько не мешало Петру Андреевичу образцово выполнять поручения государя, напротив, способствовало их выполнению, ибо он шёл к намеченной цели, не замечая частностей. Как слепой ощупью находит дорогу, не видя ничего вокруг и обращая мало внимания на тех, кто находится рядом с ним, так Пётр Андреевич продвигался по обозначенному государем пути. Что же касается практических вопросов, здесь на помощь Петру Андреевичу приходила его жена Клеопатра Петровна, которую никак нельзя было упрекнуть в рассеянности и невнимательности к всевозможным жизненным обстоятельствам.

Петру Андреевичу Клейнмихелю недаром предрекали великую карьеру – он уже был особо ценим государем, а будущее предвещало ему прочное положение на самом верху государственной лестницы.

…Завидев Клейнмихеля, государь расплылся в улыбке.

– Заходи, Пётр Андреевич, жду тебя с нетерпением. Не хочу и спрашивать, как идут твои дела – уверен, что хорошо.

Заслышав своё имя, Клейнмихель вздрогнул и посмотрел назад, будто ожидая, что там есть ещё кто-то, а потом удивлённо перевёл взгляд на государя.

– Пётр Андреевич, – сказал Николай Павлович, продолжая улыбаться, – я говорю, дела у тебя идут хорошо!

– Дела? – задумчиво переспросил Клейнмихель, рассматривая теперь верхний угол оконной портьеры. – Да, дела идут хорошо…

– Скажу тебе по секрету, я сомневаюсь в графе Толле, нашем главноуправляющем путями сообщения, – доверительно сообщил государь. – Ты знаешь, как я перевернулся на дороге в Царское Село и сломал ногу; Толль позже дорогу починил, но отчего позже, а не раньше? Ему не хватает твоего усердия, Пётр Андреевич, твоей быстроты и аккуратности. Я думаю, тебе надо будет взяться за все работы по дорогам, а также и по казённым зданиям. Никто лучше тебя не справится с их строительством и поддержанием в надлежащем порядке.

– Дороги… Казённые здания… – пробормотал Клейнмихель, по-прежнему глядя на портьеру. – Как прикажете, ваше величество.

– И прикажу! – весело проговорил Николай Павлович. – Ты слыхал, что на царскосельской железной дороге давеча приключилось? Инженер Герстнер захотел учинить очередную пробу по передвижению вагонов с помощью паровой машины. Поставили машину на рельсы, пустили пар, а поезд не едет! Что такое? Герстнер машину проверил, – она из Англии куплена за большие деньги, – никаких неисправностей не обнаружил. Запустили в другой раз – снова не едет. В третий раз – опять то же самое… Народ волноваться начал; хорошо, что наш вездесущий Александр Христофорович Бенкендорф догадался своих жандармов повсюду расставить – они волнение вмиг уняли… Но поезд не едет – отчего, что за причина?.. Оказалось – представь себе! – что по чьему-то распоряжению покрасили рельсы, дабы они приняли праздничный вид. В результате, как мне объяснили сведущие люди, колеса цеплялись за краску, и машина не шла. Но куда Толль смотрел? Ему надлежит производить надзор над всеми дорогами, а грунтовые они или железные, казённые или акционерные, дело десятое. Нет, Пётр Андреевич, тебе надо браться за пути сообщения: иного походящего человека я не нахожу.