Текст книги "Зеркальные числа"

Фантазия, творчество; жизнелюбие и всепобеждающий оптимизм

Число 3 символизирует планету Юпитер и является началом так называемого главного ряда, который пробегает все числа от 3 до 9 (3, 6, 9, и все их суммы).

Ольга Рейн
Скажи, что мы не умрем

Облака потрепало и пригладило ветром так, что в свете зимнего вечера небо казалось безбрежной пустыней. Долины, дюны и впадины висели над головой, сиреневые, обманчиво-твердые, и сердцу казалось – можно упасть вверх в этот призрачный, безжизненный ландшафт и уйти по неприметной облачной стежке далеко, далеко, в пресветлый небесный мир.

– Рот закрой, мухи налезут, – сказала Оксана наставительно, протянула холодную руку, прихлопнула Сенькин подбородок. Тот дернулся, будто очнулся – стоял у плетня, голову запрокинув, уронив корзинку с еловыми поленьями, смотрел в высоту, летел над небесной пустыней.

– Чувствую, будто домой меня тянет, – сказал он зачарованно.

– Ты ж в пустыне не был никогда, – Оксана подобрала поленца, затолкала в корзину, ткнула ручку в Сенину руку. – Ты ж кроме этого острова ничего не видел уже десять лет с гаком…

– Сама-то подумаешь, путешественница, – буркнул Сеня, перехватывая корзинку и вытирая широкий плоский нос рукавицей.

– Ну, в Петебург меня доктор Дедов с собой брал…

– Для каких нужд он тебя с собой брал, помолчим из приличия.

– Дурак, – Оксана отвернулась. Короткий ежик ее волос стоял торчком от холода, черные глаза блестели обидой. – Грубиян, невежа, баран туполобый…

Сеня кивал, улыбаясь. Все она верно говорила, однако не уходила же, стояла рядом, куталась в драдедамовый платок.

– Мишка тебя звал елку валить помогать, – наконец сказала она, щурясь в сиреневую даль над головой. – Нянечка Линда сундук украшений сняла с чердака. Тесто на пироги поставила. Говорит – последний Новый Год надо хорошо встретить.

– На старом месте последний, – уточнил Сеня, расправляя плечи. – Может, в Москву поедем, или в Хельсинки – по военной линии учиться, а может, – в голосе прорезалась надежда, – и на фронт нас сразу допустят, белых бить.

Далеко вверху между дюн показалась серебристая гондола патруля. Блеснула и исчезла.

– Ты оденься потеплее за елкой идти, боец-молодец, – сказала Оксана со вздохом. – А то сам уже белый, с синим отливом. Мишке-то чего, он без одежды на снегу спать может после последних препаратов. Чем его пичкали, медведем, что ли? Бурым или белым? Ну не стой столбом, пошли уже, давай мне вторую корзинку, помогу…

Зимние вечера накатывают быстро – занавес темноты падает на мир, не успеешь выдохнуть, а уж ночь. Ночь и зима вместе сильнее, чем соль в воде, тонкой корочкой замерзает море, разбегаются ледовые паутинки – уже не волны, еще не твердь. Темной громадой высится остров, поросший негустым северным лесом, чуть присыпанный декабрьским снегом – много тут не держится, ветра выдумают с камня. Холодно в мире, холодно – а вот светятся окна ярким желтым светом, горит «лампочка Ильича», да не одна, освещает теплую шкатулку большого дома – бывшую усадьбу баронов Алонеус, которую называли они «Ма-Жуа», «Моя Радость». Давно перестали радоваться Алонеусы, сгорели в топках мирового переустройства, хотя поговаривали, что один из молодых барончиков перековался, принял Красную печать и служит в ЧК в Царицыне, а старший атаманит в белых отрядах Сибири. «Радость» уже десять лет была санаторием-интернатом, но и этому предназначению срок вышел – прошлый Новый год здесь справляли шестьдесят детей, а в этом младших групп уже месяц как нет, остался только десяток самых старших, кто здесь вырос и другого дома уж и не помнил. Война потянула через всю Европу с востока на запад бикфордов шнур революций, страны вспыхивали, как спички – Россия! Австрия! Венгрия! Франция! Сирот стало столько, что призревать не успевали, но сказал свое слово Великий Ленин и люди вспомнили, о чем нельзя забывать. И вот – тепло в большом доме, натоплено от души, наряжена елка, вкусно пахнет мясным пирогом с капустой. Сироты, спасенные от одиночества и холода, сидят у большого камина, смеются, разговаривают. Оксана – из детского борделя в Житомире – хорошенькая, жилистая, сильная, как паровоз. Добрая девочка, всегда младших опекала. Жюльетта, парижская сиротка, приехала в «Радость» немой пятилетней малышкой, а сейчас застыла у огня, ростом под два метра, волосы золотой копной, медальный профиль, вылитая Волшебница Шалот с картины Уотерхауза. Хорошо ей вжилась последняя эссенция, надо бы повторить, прежде чем отправлять девчонку, да пока донор не издох. Сеня – откуда же взялся Сеня? Мальчик тут самый старший, один из первых в «Радости», пичкали эссенциями его уже раз тридцать, больше чем остальных. И успешный он, очень успешный, о том и речь – больше надо, не боясь, не переживая, история медицины не терпит сомнений и жалости. Молодым республикам нужны бойцы, Америка на взводе, грядет большая война. Но слабаки в Центральном штабе уже приняли решение, комитетчики подтвердили, приняли меры, предписали шаги… Обходит остров береговая охрана, да и сверху патрули посматривают… Интернат «Радость» будет расформирован первого января 1924 года, с боем кремлевских курантов превратится в тыкву, и ничего с этим нельзя поделать.

– Почему первого? Что за нелепость?

– Отчетность, – пожимали плечами те, кто принял решение, и рубиновые звезды мерцали на их погонах.

Человек потирает виски, отступает в тень коридора, вдаль от тихого смеха последних воспитанников «Радости», тепла, мягких отблесков елочных игрушек, запаха хвойного праздника. Ждет его большой, как воздушная гондола, ореховый стол, заваленный бумагами, бутылка финской водки за окном на занесенном снегом подоконнике, пишущая машинка с западающей буквой «ять». И одиночество, вечное теперь одиночество. Темен человек, темны его мысли, темны его тени.

– Ну чего вы зырьки свои понаставили? Сказал – не буду, отвяньте.

– Ну спой, Мишенька, – Оксана погладила его по заросшей белым волосом – или уже мехом? – руке.

– Каждый год упираешься, – вздохнул Сенька. – Потом запеваешь, все подхватывают. Не нарушай традицию. В этом году особенно надо приободриться. Тревожно ж всем. Вон у Ксанки глаза на мокром месте все время…

– По мелким скучаю, – сказала Оксана виновато. – Ночью будто голоса их слышу. Хуже всего – что попрощаться не дали, отправили нас в лес, а их в гондолу загрузили и фьють. Машка-мартышка куклу вот забыла, – она достала из кармана тряпочную куколку редкого безобразия, тут же расплакалась, прижала к лицу. Жуля беззвучно передвинулась к ней поближе, обняла.

– Через год будешь взрослая, с паспортом, – сказал Сеня успокаивающе. – Поедешь, найдешь Машку, отдашь ей куклу. Или новую купишь, уродище такое поискать – сама что ли, шила?

Оксана рассмеялась сквозь слезы, кивнула. Посмотрела на Мишку исподлобья. Тот распрямился – плечи у него были как шкаф в кладовке, где мед под замком хранился.

– В лесу родилась елочка, – запел Миша голосом такой изумительной глубины и чистоты, что все замерли на несколько секунд, потом подхватили, осторожно, слаженно, будто все вместе несли хрустальную вазу. Жульетта, улыбаясь, подняла свои точеные руки с белыми пальцами, ногти на которых после последнего препарата заметно удлинились и вздулись посередине, образуя кромку, как у когтей. Она дирижировала, а остальные пели.

– Веселей и дружней пойте, деточки, склонит елка скорей свои веточки, – Сеня немного огорчился, когда последний припев пели. Вот так все хорошее кончается, и «Радость» закрывается, будто дом родной снова отнимают, под самый корешок. – В них орехи блестят золоченые, кто тебе здесь не рад, ель зеленая?

Мишка, закрыв рот, пытливо всех обвел блестящими глазами навыкате – кто, мол, не рад? Все были вроде ничего так.

– Ну-ка по кроватям! – в гостиную вошла няня Линда. Она одна осталась на хозяйстве, когда нянечка Наташа, проплакав три дня после отъезда малышей, не выдержала и директор Френч, ругаясь, телефонировал, чтобы прислали патрульную гондолу, увезти сотрудницу лечить нервы. Няня Наташа, опухшая от рыданий, потерявшая среди слез и красных пятен свою красоту, размашисто перекрестила оставшихся воспитанников.

– Деточки мои, – сказала она. – Деточки… Они паслись и играли, как агнцы, славя тебя, Господи, избавителя их…

Молодой капитан не церемонясь, подтолкнул ее в спину, дверь кабины закрылась и на острове осталась только Линда – резкая, строгая, настроенная привить детям более подходящие эпохе религиозные взгляды.

– Задницы поднимайте и по комнатам, куда пошли, невежи, ну-ка поклонитесь перед сном Красным Святцам, кто себя за счастье народов не жалел! Как жить собираетесь среди людей, если… – она вдруг осеклась, проглотила, что сказать собиралась, икнула даже. Тут же опомнилась. – Давайте-ка, всем троим по поклону – великому Ленину, товарищу Аристиду Бриану и кровавому великомученику Сталину…

Свет в коридоре погас, мальчишки покрутились под одеялами и замерли, уставшие от зимы и тревоги. Маленький Адольф – расти он перестал в десять лет, его тогда пичкали акулой, он долго болел и потерял половину зубов – постанывал во сне. Кто-то громко пукнул. Сенька уже собирался и вправду уснуть, но Мишка и не думал – выбрался из кровати и встал у окна. Огромный, мохнатый, он сосредоточенно смотрел вниз.

– Чего там?

– Директор Френч пьяный блукает, по снегу в одних труселях. Они у него революционного цвета, как оклады у красных святцев. Мож, он оттуда тканьку-то стырил? Иди зазырь!

Трусы были длинные, по колено, высокая фигура директора выглядела нелепо – он то шагал по дорожке, высоко поднимая колени, то останавливался и прыгал на месте.

– Хмель сгоняет, – со знанием дела объяснил Мишка. – Налакался, видать, а дела еще не все переделал. Или спать бухим не может.

– Чудной он, – сказал Сеня. – Заковыристый. Темная лошадка. Его сложней понять, чем бышего нашего доктора Дедова.

– Того-то чего понимать, одна случка на уме, конь старый. Я у него в столе картинки срамные видел, в Париже такие печатали до революции. За дело его уволили, пока нам девок не попортил…

Директор во дворе под ними потерял равновесие, качнулся и упал в снег. Поднялся поползти и снова свалился.

– Во дурак!

– Пойдем поднимать, – сказал Сенька, ежась от предстоящего холода. – Замерзнет ведь.

– Оставьте меня, – говорил Френч, булькая и мешая во рту русский с английским. – Leave me alone, bugger off. Я тоскую. Я одинок. They told me she’s on the island.

– Мы тут все он зе айленд, – сквозь зубы сказал Сеня, пытаясь затащить свою сторону директора вверх по ступеням.

– Она на другом, – печально сказал Френч. – На острове Мертвых. Мертвая. Ashes to ashes, dust to dust…

Его голова упала на грудь, и он стал еще тяжелее.

– Не даст, – сказал Мишка. – Никто тебе не даст, если так бухать будешь…

Он отстранил Сеньку, без усилия и без церемоний поднял Френча на руки и понес в дом.

В предновогодний день няня Линда объявила амнистию от обычных домашних хлопот – в доме было чисто, к праздничному ужину наготовлено, директор Френч с тяжелым похмельем заперся в кабинете и велел не беспокоить. Дети разбрелись кто куда – читать, болтать, гулять, наслаждаться последним днем покоя и домашнего уюта. Четверо стояли у воды и смотрели на остров Мертвых – скалу в сотне метров от берега, где испокон веку Алонеусы хоронили своих мертвецов. Когда-то к островку были мостки, да уже года три как обвалились, оставив лишь деревянные опоры торчать из воды гнилыми зубами.

– Ну, поскакали, – сказала Оксана, деловито завязывая на спине полы своего платка. – Со столбика на столбик, как курочки. Одно неверное движение и ледяная ванна, утонуть не утонешь, но приятного мало.

Дорожка, вырезанная в камне, огибала скалу широкой спиралью, по правую руку – море, по левую – склепы и саркофаги. На граните некоторых были вырезаны не только буквы, но и лица, порою даже целые статуи – лежащие мужчины и женщины со спокойными, умиротворенными лицами.

– Аж завидки берут, – сказал Мишка, присаживаясь передохнуть на плиту к «Агате Алонеус, почившей 18 октября 1832 года, в возрасте 18 лет, третьими родами, упокой Господь всех невинных и смиренных». – Не в смысле что родами, – тут же поправился он, – а тоже немножко хочется туда, к ним, тоже отдохнуть, чтобы вот так было…

– Тут-то и порадуешься, что мы бесплодны, – вполголоса сказала Оксана, погладив гранитную Агату по руке. Жулька кивнула.

Они дошли почти до самого верха и резко остановились – в ложбине между двумя камнями лежала мертвая няня Наташа, смотрела в зимнее небо мутными голубыми глазами, а во лбу у нее была черная дырка от пули с подмерзшими красным краями.

От низкого, утробного рычания Сенька вздрогнул, оглянулся с бешено бьющимся сердцем. Жульетта, приоткрыв рот, сжимала и разжимала кулаки, острые ногти ранили кожу, по запястьям побежала кровь. Оксана шагнула к ней.

– Жуль…

Та, не обращая ни на кого внимания, потянулась, закрыла Наташины глаза. Легла рядом с ледяным телом, прижалась, затихла. С закрытыми глазами Наташа стала очень красивая и спокойная, как гранитные покойники острова Мертвых. Светлые волосы смерзлись, тоже были как из камня. Жулька подняла руку и погладила их, марая кровью.

– Надо сказать директору Френчу!

– Он знает, – тихо ответил Сеня. – Он все знает.

– Сегодня последний день, – вдруг сказал Мишка.

– Перед Новым Годом? – с надеждой спросила Оксана.

– Последний, – повторил Мишка, не глядя на нее, поднимая голову в небо, где по-над горизонтом, у самого материка, проходил воздушный патруль. – А мы тут, как звери в ловушке… Вода ледяная, не уплыть. Воздух не держит, не улететь. Не спрятаться…

Когда возвращались к «Радости», Сеня умудрился в воду свалиться, не удержался на столбике в пяти метрах от берега, ухнул в ледяное. Хотел закричать, но вопль застыл в горле угловатым острым куском. Жулька его без видимого усилия из воды подняла, держа за шкирку, как котенка. Прыжок – и на берегу, и ветер схватывает коркой соленую воду на лице…

– Ей там сппокойно ббудет… – пробормотал он, стуча зубами. – Им вдвоем там… И детки…

Жулька с Мишкой, уперевшись, сдвинули плиту со старого саркофага. К мертвой девочке-баронессе и ее новорожденным близнецам положили Наташу. Задвинули, поклонились, и домой, Новый Год встречать.

В библиотеке в кресле у окна сидела няня Линда и вязала на спицах что-то, на поверку оказавшееся фигурой из Красных Святцев, сверху на елку посадить.

– А то у нас устаревший ангел рождественский, – объяснила она, – а его нельзя уж. Другой праздник, другой мир, другие символы. Ну-ка, девочки, подсобляйте. Ксанка, голову вяжи, а ты, Жуль, усы вырезай из бурого фетра. Будет Сталин пусть.

– Может, Ленин? – спросила Оксана, критически осматривая нянину вязку. – Больше похож. Толстый, красный, лысый…

За это ей был даден подзатыльник, спицы, пряжа и велено не святотатствовать. Жуля улизнула и теперь дышала Сеньке в затылок, заглядывая в библиотеку. Все молчали, не зная, что делать – в доме было так тепло и привычно, где-то звучал смех, пахло корицей и мандаринами. Мишка ходил по коридору, как медведь по клетке, из угла в угол. Потом ударил по стене кулаком.

– Пошли, – сказал. – Буду с Френчем базарить. Как мужик с мужиком. А не выйдет, – он потянулся, хрустнул суставами мощного тела, – будем как зверь со зверем.

Френч был еще чуть теплый, когда они его нашли – в кресле за ореховым столом, с выпавшим из руки наганом, с лицом тревожно-удивленным, будто бы что– то на потолке поразило его в самое сердце. Сеня глянул – ничего такого не было, только доски и дохлый паук. На стене за Френчем подсыхали красно-серые потеки – и как это никто выстрела не услышал? На столе среди разбросанных бумаг и писем – «My dearest „Dr. Moreau“ if I may jokingly call you so…» начиналось одно – лежала дагерротипная карточка Наташи с крупно написанными поверх портрета цифрами и словом «door».

– Шифр от двери в медчасть, – сказал Сеня. – Ну что, пойдем смотреть или няню Линду звать, чтоб телефонировала в милицию?

Жулька молча взяла карточку со стола и вышла из кабинета – медицинское крыло начиналось сразу за углом.

– Хорошо, что Ксанка не видит, – сказал, наконец, Сеня. Когда смог говорить, когда тишина, давящая на уши, его уже почти расплющила. Когда разум, не пропуская ничего под поверхность, потому что не пролезало, уже осмотрел и запомнил все в лаборатории – самой дальней комнате, за хирургической операционной. Там-то все бывали, ложились на белый стол, и доктор Дедов, а потом профессор Френч доставал каучуковые пробки из золотых трубочек, которые всем детям были вживлены в мозг, в живот и в позвоночник и вводил препараты – вытяжки «эссенциальных клеток». Иногда от них становилось лучше, иногда хуже. Тела менялись, вырастали когти или выпадали волосы, кожа покрывалась шерстью или язвами, обострялся нюх, глаза начинали видеть в темноте или зарастали тяжелыми сморщенными веками, которые потом приходилось удалять, и это было страшно и больно. Но Сеня бы лучше еще три раза веки отрезал, лишь бы не было сейчас перед ним ящика с тонкими золотыми трубочками, еще не мытыми, покрытыми запекшейся кровью, и не стояли бы рядком высокие банки заспиртованных препаратов – вытянутая голова Машки-мартышки, опухшие глаза закрыты, волосы заплетены в две косички, нелепо прижатые к стеклянным бокам банки. Когтистая рука девятилетнего Саши – пальцы почернели, круглые чешуйки на них вздулись. Чьи-то вырванные с корнями зубы, клыки, желтые резцы, маленькие, но острые…

– Они не уехали, – сказал Мишка, медленно, выталкивая слова сквозь время, как сквозь бесцветный мед. – Они все здесь… И мы не уедем… Новый год…

Жулька зарычала, потом заскулила. Тут же что-то большое двинулось в углу, дети застыли.

Распятый на огромной деревянной раме, опутанный трубками и проводами, ведущими к тусклому шкафу динамо-машины, на них смотрел тигр. Животное было измучено, но янтарные глаза смотрели спокойно и властно, и в каждом сделанном из последних сил движении была грациозная конечность. Жулька шагнула к тигру.

– Осторожнее, – прошептал Сеня. Из каких-то немыслимых глубин памяти всплыл давний теплый день, Московский зоопарк, неудобные новые штанишки, низкий голос мамы, мягкая рука на щеке, цветочный запах – и тигр в клетке, в которую втолкнули козу. Как быстро, с каким крохотным усилием, одним плавным движением лапы коза была убита и лежала на засыпанном соломой полу – уже не животное, уже просто мясо.

Жулька взяла со стола длинный хирургический нож, перерезала путы, трубки, провода. Тигр, перевалившись через раму, тяжело рухнул на пол. Жулька села рядом, положила белую тонкую руку на тусклый мех. Тигр вывалил жесткий серый язык, потянулся, лизнул ее. Жулька наклонилась, успокаивающе рыкнула, тоже лизнула тигра в сухой шершавый нос, обняла одной рукой за шею, а второй изо всех сил вонзила в нее нож, дернула, пересекая сонную артерию. Держала его, пока он умирал – недолго, меньше минуты. В желтых глазах его почти ничего со смертью не изменилось.

– Жулькины последние препараты… – сказал Сеня Мишке, – из этого тигра… Ее три раза пичкали за полгода. А он был тут… И все наши теперь тоже… тут. Ванька самый младший был, да? Пять ему было… А еще какого– то младенца привозили в сентябре, я думал – увезли обратно, усыновил кто-нибудь…

Мишка, будто не слыша, стоял на коленях, глаза его были закрыты.

– Господи, любы неизреченная, помяни усопшия рабы Твоя, – вдруг тихо запел он чистым своим, хрустальным голосом. – Яко последнее ко вразумлению и покаянию знамение смерть даровал еси, Господи. При грозном блистании ея суета земная обнажается, страсти плотския и страдания утихают, непокоривый разум смиряется. Правда вечная отверзается…

– Мы здесь все умрем, – перед Сеней отверзлась правда, и ей приходилось смотреть в лицо. – С этого острова никого не выпускают…

– Никого, – эхом откликнулась от двери няня Линда. В руке у нее был наган директора Френча, она повела им, осматривая лабораторию и замерших детей. Когда ее взгляд упал на банки со спиртом, оружие задрожало, дыхание встало всхлипом.

– Ох, – сказала Линда. – Ох, господе Иисусе, права была Наташка…

И тут же собралась, опомнилась, снова поджала губы.

– Выходите, шагайте аккуратно и не вздумайте на меня прыгнуть, пристрелю…

В библиотеке было пусто, тихо, тепло. Вязаный Ленин валялся на полу, а Оксана, сидя в кресле, качала на коленке пухлую маленькую девочку со светлыми кудряшками.

– Вжж – полетела гондола, – говорила она, дергала коленкой и девочка хихикала.

– Агата, – сказала Линда. – Я ее так назвала. Это ее последней привезли, как раз перед тем, как решение было принято о… расформировании. У нас таких крошек не бывало никогда. Не смогла я ее отдать на заклание. Она чистая, чистая деточка, ее еще никакой дрянью не успели напичкать, как вас…

– И где вы ее… как вы?

– Унесла в суматохе и на чердаке прятала, – сказала Линда, дернув ртом. – Там есть тайная комната. Там и спрятана педальная гондола моего отца, на которой вы попробуете спастись в эту ночь. Все Новый Год празднуют с удвоенным рвением, раз Рождество запретили. Все пьют, причащаются Красных святцев. Может, и выберетесь из патрульной зоны до утра…

– А как вы… А вы? А откуда про комнату узнали?

– Она из рода Алонеусов, – подала голос Оксана. Малышка доверчиво прижалась к ее плечу – бледненькая была очень, столько недель без свежего воздуха. – Я еще в прошлом году книжку нашла, там портрет старый, няня Линда похожа очень.

– Да, я – Белинда Алонеус, – сказала Линда, распрямляясь, откидывая с лица волосы и делаясь очень внушительной. – Это мой дом, это мой остров. Шестнадцать поколений моих предков родились и умерли здесь… и, хорошенько подумав, я сделаю так же. Пойдемте, дети. Миша, сдвинь-ка вот этот стеллаж…

Через семьдесят четыре ступеньки они оказались в комнате на чердаке. Линда чиркнула спичкой, зажгла свечу, обвела зыбким светом небольшое пространство, половину которого занимала закрытая чехлом конструкция под потолком. Под нею стоял большой сундук с дырявой крышкой, вокруг – пустые бутылочки от молока.

Жульетта подняла одну, понюхала, сморщилась.

– Конечно, опаивать пришлось Агату, – пожала плечами Линда. – Или так, или Френч бы ее нашел. Я ж не знала, что у него совесть проснулась. Да и то как посмотреть – может это и не совесть, а умом он двинулся после того, что делать пришлось. Он же сюда науку двигать ехал из Оксфорда, а не газом отравленных в кабине гондолы детей потрошить…

– О чем это она? – спросила Оксана подозрительно.

– Тсс, потом тебе все расскажу, – прошептал Сеня, твердо зная, что никогда ей всего не расскажет.

Линда потянула вниз брезент. Гондола выглядела допотопно – каучук на сфере с газом весь растрескался, легкая деревянная рама с тремя сиденьями и педалями тоже доверия не внушала.

– А как же остальные? – спросил Сеня. – Друзья…

– Ваши друзья сидят внизу у камина, – сказала няня Линда, и голос ее был очень усталым. – Поют песни, пекут картошку. Борис на прошлой неделе стащил из кабинета Френча литровую бутылку шотландского виски, думает, что я не знаю. Так они будут пить аккуратнее и радоваться от того, как хитро меня обманули. Девочки морщатся, хихикают, но тоже пьют. Под елкой подарки… Думаешь, Сеня, кто-нибудь захочет сейчас узнать, что они обречены? Или променять последнюю ночь праздника и радостных надежд в домашнем уюте и тепле на полет сквозь метель над ледяным морем – в неизвестность?

– Я не могу спасти всех, – сказала Линда. – Но могу попытаться спасти троих. И Агату. А завтра будет новый… год. Я все всем объясню, покажу лабораторию и раздам оружие.

Жулька показала на Сеню, Оксану, Мишу. Подняла три пальца, будто бы никто из них до трех считать не умел. Кивнула торжествующе.

– Не, – сказал Мишка. – Неправильно считаешь.

Она мотала головой и сопротивлялась, но он прижал ее руки к бокам и нежно, непреклонно дотащил до гондолы. Поднял, усадил. Она дернулась слезть, но Мишка забрал у Оксаны уже укутанную в платок, как гусеница в кокон, малышку, сунул Жульетте в руки, будто замком к месту ее припечатал.

– Сеньку берегите, девки, он головастый, из любого пердимонокля вытащит. Умный, как… кто у нас из зверей самый умный?

– Человек, – сказал Сеня. Линда потянула рычаг у стены, крыша открылась, гондола начала подниматься в темноту.

– Скажи мне, – вдруг сказал Мишка, не отпуская Жульеттиной руки и голодно глядя ей в лицо. – Скажи…

– Мммм, – страшно замычала Жулька, чудовищным усилием выталкивая звук сквозь натянувшееся жилами горло. – Ммы, ммы…

– Я так и думал, – улыбнулся Мишка, отпустил ее руку, поцеловав, подпрыгнул, толкая гондолу вверх. – Бывайте, ребята, мы тут завтра повеселимся напоследок. Будет отряду зачистки полное Ма-Жуа, придется второй присылать, а повезет нам – так и третий.

– Крути давай педали, – гнусаво сказала Оксана Сеньке, – пока тебе не дали. А как дадут… – ее голос сорвался, дрогнул, но она сглотнула и закончила, – так педали отпадут.

И истерически засмеялась. Они были уже высоко. Стрелка компаса слабо светилась в темноте, снег жалил лицо тысячами крохотных невидимых пчел.

– С Новым Годом! – хотел сказать ей Сеня, но молча приналег на педали.