Текст книги "Зеркальные числа"

Тимур Максютов
Трижды рожденный

– Говорил же – п-плохая идея. Цветочки, п-понимаешь.

У Заики лицо бледное, губы синей полоской сжаты. Кожа с ободранной ноги свисает клочьями, набухает темной кровью.

– Молчи, – говорю, – сейчас больно будет.

– А то было п-приятно, когда меня колючка грызла. Ты-то куда глядел? А еще нап-парник.

– У меня на затылке глаз нет. Под ноги надо было смотреть, а не шарики ртом ловить. «Какая к-красота!». Лошара ты. Лучше бы я один пошел.

Заика пыхтит обиженно. Зря я так. Не дошел бы один, конечно. И предложил именно ему, Заике, потому что мы с ним с малолетки кореша. Он сразу согласился. Не стал испуганно икать, как Толстяк. Или насмехаться, как Красавчик:

– Ты болота надышался, Умник, что жизнь свою на цветок для девки меняешь?

Снимаю мешочек с пояса, развязываю шнурок. Пальцы дрожат, ногти ломаются. Чертов узел, язви его червяк. Если не успею – яд впитается в кровь, и Заике конец. Станет из бледного зеленым и распухшим.

– Потерпи, – говорю.

– Что там у т-тебя? – хрипит приятель, – отрава, небось. Чтоб я сразу – к Прежним, д-да? И не мучился.

Заика не со зла – от страха так говорит. Прекрасно знает, что я – ученик. Может, даже будущий Преемник. И зелье мне сам Гарнир дал.

Сыплю темный порошок. Он шипит и пузырится; Заика дергается и воет так, что стайка любопытных шариков шарахается в сторону.

– Тихо, братище, тихо, – прошу я, удерживая парня одной рукой и закрывая ему рот второй. На крик наверняка прибежит какая-нибудь дрянь, а у меня всего две стрелы. Копье осталось там, где Заика напоролся на колючку.

Друг, наконец, утихает. Его амулет, черный кубик, играет таинственными искорками. На розовеющем лбу выступают мутные капли – значит, поживет еще. Позаикается.

Холодно. Потому что Верхнее Светило уже несколько дней не показывается, а Нижнее – хилое, его тепла не хватает. И небо утратило бирюзовый оттенок, покраснело. Старшие говорят: так всегда бывает, когда кончается Сезон. Некоторые из них помнят по пять-шесть Межсезоний, а Гарнир – целых восемь. Значит, и у меня шансы есть дотянуть до того момента, когда Верхнее вернется в зенит.

Ведь одно Межсезонье я уже пережил. Правда, был в то время еще мальком, не помню ничего. Тогда у меня была семья, мама и папа. А сейчас – только Заика и Ветка. Ну, еще Гарнир.

Костер разжигать нельзя. Болотных червей отпугнет, а вот стреза наверняка приманит.

Стрез!

Черно-золотое чудовище, пронзающее фасетами мрак ночи. Разрывающее педипальпами плоть.

Его хитиновую броню не берут ни железо, ни огонь. От этой твари спасения нет – только бежать. Нельзя ни копье поднять, ни стрелой ударить. Так говорят старшие. Сопротивляться стрезу – табу.

А куда бежать, если друг – бездвижный? И сколько еще часов проваляется в беспамятстве – неизвестно.

Я укрыл Заику брезентовым плащом. Сам сел на камень, обхватив руками колени.

Холодно, черви поганые. И чего я поперся в эту даль? Обошлась бы Ветка без подарка. Хотя…

Гибкая моя, тоненькая. И глазищи – как болотные огни: завораживают, зовут куда-то.

Осторожно разворачиваю сверток. Вот он, цветок. Нежно-медовая шкурка светится алыми прожилками. А аромат!

Ветке понравится. Улыбнется, тронет тонкими пальцами мою щеку. Может, даже поцелует.

От одной мысли сердце начинает грохотать. Пугаюсь: вдруг безглазые услышат? Или, упаси Прежние, сам стрез?

Выдергиваю нож из чехла. Древняя сталь, доставшаяся от Прежних, сточенная временем до самого обуха. Всматриваюсь во мрак: там булькает зловонными пузырями трясина, шелестят лапками ночные сколопендры. Да далекие болотные огни гуляют, светят зеленым – будто Ветка ищет меня, зовет.

Наконец, выскакивают хохочущим табунком луны – вся дюжина. Не день, конечно, но светлее. Полегче.

Заика мечется, бредит:

– Господин Фарш, не велите наказывать. Мы т-только до цветочного дерева и обратно, уж больно друг хотел Ветке любезность оказать. А на колючку я сам наступил, виноват. Меня судите, д-друга не надо…

– Тсс, тихо.

Даю напиться из фляги. Воды совсем мало, едва на донышке плещется. А из болота пить – последнее дело.

Заика глотает. Поднимает голову, смотрит на меня, не узнавая.

– Г-господин Фарш! Ради П-Прежних! Меня – хоть стрезу на пищу, только не Умника. Вот и господин Гарнир вам скажет.

– Тихо, тихо.

Укладываю его, вновь накрываю брезентом.

Все-таки правильно я Заику выбрал в напарники. Настоящий друг.

* * *

Не повезло. Совсем немного не хватило.

Утром Заика встал, как новенький. Хромал, конечно; так я ему крепкий костыль из болотного деревца вырезал. Пошли потихоньку. Брели да болтали о всякой ерунде, чтобы ужас отогнать. И старались вверх не смотреть: уж больно жутко небо красным видеть, а не зеленым.

– Вот п-переживем гадостное время, – мечтал Заика, – я наизнанку вывернусь, но б-бродягой стану, Черновласку в жены возьму.

Смех меня разобрал.

– Она же тебя на две головы выше! Сварливая да капризная. Бить тебя будет, братище! Или в порыве любви задавит нечаянно. Титьки-то у нее – вдвоем не поднять!

– Ничего, п-потерплю, – улыбается, – а коль д-достанет – уйду на болота, за добычей.

– И я с тобой, – киваю, – с таким напарником до самого хребта не страшно!

– Не, – не соглашается Заика, – т-тебе одна дорога – в Преемники. Будешь зеньки таращить, умные речи толкать и поучать нас, голытьбу безмозглую. А время п-придет – шлем светлый наденешь, когда Учитель твой тапки скинет.

И благостно вокруг, только хлюпает болотина под ногами, свирли курлыкают, да шарики парочками из-под кустов посверкивают, словно глазастый зверек таращится.

Только не подумал я, что кровь-то Заикина из-под сбившейся повязки сочится-капает.

На запах они и приползли. Десятка два. Безглазыми рылами вынюхали, высосали болотную воду с каплями человечьей крови – и в след вцепились.

А я уже радовался: вот она, золотая вершина Запретной Горы, сияет! Даже если ковылять на одной ноге – за час до своей пещеры дойдем.

Я еще ночью свой нож к дрыну примотал. Не то доброе копье, конечно, что я у цветочного дерева выронил, но хоть что-то.

Черви, как всегда, взяли в полукольцо. Пасти зловонные разинули, шипят, едкой слюной брызжут – завтрак предвкушают. Шарики тут как тут, стайкой. Вспомнил я, как Учитель, господин Гарнир, говорил: шарики эмоции чувствуют, эмоциями питаются. Вот и появляются, когда что-то веселое или ужасное готовится, им все равно.

Дыхание смог успокоить, лук в руке почти не дрожит. Два раза хлопнула тетива – на два червя меньше. А толку?

Заика завопил, костылем шарахнул ближнего, перебил спину гадине. Умирающий червь завизжал, закрутился – остальные замерли испуганно. Пока своим крохотным мозгом соображали – я еще троих проткнул.

Да все равно далеко мы не ушли.

Извивающиеся твари вдруг исчезли, будто в черной болотной жиже растворились. И шарики, сияя радужными боками, прыснули в кусты.

Только я обрадовался, что проскочили – и услышал.

Ни с чем его не спутаешь. Низкое гудение. Грозное, как приближающийся ураган.

Стрез!

Руки сразу обмякли. Выронил я свое никчемное копье. Опустился на колени.

Заика рядом ничком скорчился, черный кубик амулета гладя. Бормочет:

– П-пришел мой час, последним вздохом взываю к вам, П-Прежние: примите меня в чертоге Друзей своих, какого есть – грешного и светлого, г-глупого и слабого…

А я даже молитвы все забыл. И про оберег свой, желтый кругляш, не вспомнил.

В голове пусто. Только краем – глаза Ветки. Да еще женский крик, далекий-далекий: «Кровинка моя, сыночек! Живи!».

Вот она, полосатая погибель моя. Появился из-за низких перекрученных деревьев, рухнул на бесчисленные членистые ноги. Сложил перепончатые крылья.

И побрел к нам, раскачиваясь, острые сочленения конечностей в небо втыкая. Медленно и неотвратимо, как сама смерть. Жвала с руку длиной, острые, как сабли, изготовил. Рвать живое мясо, разбрызгивая кровь горячую мою…

Остановился шагах в пяти. Стоит. Мертво блестит фасетами.

Не помня себя, завопил я:

– Не тяни, сволочь! Вот он я! Жри уже.

А стрез, будто от крика моего, покачнулся.

Завалился на бок.

И затих.

Упал я в болотную грязь, лицом в ладони. Заплакал, конечно. От ужаса пережитого. От неверия, что – жив.

А сзади уже набегали наши, размахивая копьями. Красавчик меня тряс, орал что-то – только не понимал я ничего…

* * *

Любого я ждал: злой ругани, обидной затрещины, сурового наказания. Стоял перед Учителем, повинную голову склонив.

А он только:

– Дурак ты, Умник. Куда вы поперлись? И когда! Сколько вам, соплякам, объяснять: Сезон кончился, никогда наша жизнь не будет прежней. Все иным становится в Межсезонье, незнакомым. Я уж сколько их пережил – и все равно, удивляюсь всякий раз.

Стою, слушаю, соплю в две дырки. А Учитель глаза прикрыл, как всякий раз, когда былое вспоминает. Будто не говорит – древнюю былину поет:

– Сколько их, дней раскаленных и ночей муторных, уплыло рекой вечности? Сколько раз Верхнее Светило покидало нас, и растерянный мир замирал от ужаса? Шесть Межсезоний назад, когда был я еще крепок, но еще глуп, с холодами пришла серая плесень. Три рода, три пещеры погибли, до сих пор их крики помню… Два цикла тому породило болото жуть наших ночей – червей поганых, безглазых, всевидящих. Каждый раз трудами и кровью растили мы семя свое – и вновь гибли: от бед роковых, от хищников, тьмой рожденных, от болезней – то синей холеры, то болотной лихорадки… Да и болота когда-то не было. Степи были – светлые, бескрайние, травами ароматными колыхавшие.

Заслушался я. Будто увидел эту картину: изумрудное травяное море, и звери невиданные – легконогие, грациозные, с маленькими рожками на точеных головках…

Провел господин Гарнир по лицу распухшими в суставах пальцами, словно паутину воспоминаний стряхнул. Вздохнул:

– Прежние говорили: не будет конца нашим страданиям, потому что не наш этот мир, чужаки мы в нем. Но осыпется весь песок в сосуде, и придет Трижды Рожденный, Знающий Путь. Он откроет золотые врата, и введет народ наш в благословенные чертоги, и примут нас Друзья в доме своем, и унесут нас далеко-далеко отсюда. Туда, откуда мы вышли и куда вернемся…

Журчит голос, течет.

– А в прошлый Сезон ты в нашем роду появился. Землю трясло, скалы рушились. Вашу пещеру завалило, щель осталась – в две ладони. Хрустели кости, лопались легкие, кричали люди. Маялись, умирая страшно, в темноте раздавленные, в крови своей и чужой. А я стоял у щели той – и не мог ничего поделать. Только волосы мои седели от ужаса сопереживания.

Но увидел вдруг – шар красный, и волосенки прилипшие. Это мать твоя дыру разглядела и сунула тебя в нее за секунду до того, как пещерный свод осел, последний луч света им отрезая. А я – принял тебя. Словно из материнского лона. Вновь рожденного.

Сказал это Учитель мой и замолчал.

А я зажал мокрое лицо ладонями и слышал вновь вопли умирающих, и чувствовал страх мамы, и запоминал ее последний крик:

– Кровинка моя! Сыночек! Живи!

Учитель обнял меня и прошептал:

– Понимаешь теперь, почему я тебя с младенчества лелею, как ни один отец со своим дитя не нянчится? Дважды рожденные – это я, все бродяги, Заика твой. Трижды Рожденный – это ты. Тебе человечий род спасать. Так говорили Прежние.

Не знаю, чего от меня Учитель ждал. Наверное, слов громких, обнадеживающих. Мол, не вопрос: щас, только высморкаюсь – и ну подвиги воротить.

А я зареванное лицо на него поднял и промямлил:

– Почему стрез меня не сожрал? Что с ним вообще такое было? Будто губить передумал да уснул.

Ляпнул – и ужаснулся. Во я дурак-то я! Сейчас Учитель разочарованно вздохнет, оттолкнет меня, дебила, навсегда.

Он и вправду отшатнулся. Взглянул на меня, будто увидел впервые. Прошептал:

– Как ты догадался про стреза?! Точно – избранный.

Кряхтя, опустился на распухшие колени – и поклонился мне в ноги.

* * *

Небо темнело, словно протухшая кровь.

Все племя собралось перед входом в пещеру: беззубые ворчливые старухи и юные матери, прижимающие к груди драгоценные сопливые свертки; полуслепые старики, чепушилы чумазые и матерые бродяги с неразлучными копьями. Мы, молодые дважды рожденные, ровным строем – Красавчик с брезгливой ухмылкой, Толстяк с мокрыми губами, Заика с костылем (надо же, не потерял мою поделку!), и еще три десятка моего поколения – все серьезные, животы с поперечными шрамами гордо выпятив.

И я – сбитый с панталыку словами Учителя. Растерянный.

А перед племенем кучкой – малолетки. Худющие, ободранные, озираются волчатами. Шарики над ними вьются, поживу предвкушают.

Мы ведь такие же когда-то были. Малолетка – это на всю жизнь жестокая школа: впроголодь, недосып постоянный, побои от старших. Не все прошли: кто в холодной речке утонул, когда острогой рыбу бить учился, а кто с дерева сверзился и шею свернул, яйца в гнезде свирлей добывая…

А итогом – Посвящение, второе рождение. Тут испытание, навсегда судьбу решающее. Выдержишь – и ты человек: хоть в бродяги, хоть в мастера, да хоть в Преемники. И жениться можно. А не сможешь – одна дорога: в чепушилы презренные, жадных пиявок в болоте на собственные ноги ловить и хворост таскать, у баб-кухарок на подхвате.

Только мы-то взрослее были, чем эта мелюзга. Странное что-то происходит, рановато им Посвящение принимать. Дети совсем. Волосенки еще не выросли ни на подбородках, ни там.

Так и есть. Красавчик шепотом пояснил:

– Старшие решили Посвящение досрочно провести, из-за того, что Межсезонье пришло. Бойцы нужны, времена страшные настали.

– Да какие из них б-бойцы, – ухмыльнулся Заика, – мальки недоделанные. Их еще учить и учить. Правда, Умник?

Промолчал я. Так и не пришел в себя до сих пор от слов Учителя.

Загрохотали барабаны. Это знак: женщинам и чепушилам на колени падать, нам и бродягам – уважительно головы склонить.

Первым из пещеры главный вышел. Шагает торжественно, колыхая брюхом, на котором шрам мужской давно уже жиром заплыл и волосом густым зарос. По такому особому случаю на голове его цилиндрический шлем с плоским верхом. Шлем этот древнейший, еще от Прежних, из невиданного светлого металла, с двумя дужками, и надпись яркой краской «фарш». Все видят: сам господин Фарш, вождь племени. Только, когда артефакт на голову надет, надпись вверх ногами получается. Специально, чтобы злых духов запутать.

А следом – Учитель мой, главный мудрец. Господин Гарнир. Тоже в шлеме, и буквы соответствующие.

Говорят, в запретном закоулке пещеры спрятана гигантская каска древнего героя по имени «Картофель». Голова у того героя в два обхвата, а ростом, значит, был он выше самого большого дерева. Только сам я ту каску не видел. Враки наверняка.

Вождь руку поднял – стихли барабаны. Положенные слова малолеткам сказал:

– День Посвящения пришел. Рождены вы были своими матерями в муках, пришли в мир беспомощные и безмозглые, как головастики в луже. Племя вас растило, племя вас кормило, кусок не доедая, защищая от злобных хищников, от холода укрывая. Теперь пора долги отдавать. Кто не готов родиться вновь – уйдите сейчас.

Двое мальков, ссутулившись, мелкими шажками тихо в сторону отошли, к чепушилам. Там теперь их место и их прозябание.

Остальные ближе тощими плечами сдвинулись, отчаянно глазами сверкая, ужас загоняя вглубь.

Учитель подошел к первому. Достал заветный клинок – острый, узкий. Глядя малолетке в глаза, кожу на животе пальцами схватил, оттянул и ткнул ловко. Лезвие под кожей прошло, высунуло окровавленное жало. Сноровка особая нужна: внутренности не повредить, мышцы не распороть.

Мальчишка побледнел, губу прикусил – до крови. Но выдержал.

Учитель одобрительно кивнул. Не отпуская пропоротой складки, вынул витой шнурок, от Прежних оставшийся – из тонких нитей, не из лыка грубого, но прочный – хоть стреза связывай.

Пропихнул шнурок в отверстие. У всех наших лица перекосило. Помню я эту жуть: кажется, что Учитель не пальцем – раскаленным прутом в животе ковыряется.

Повел малька к столбу. Шнурок, кровью сочащийся, вокруг деревяхи обвил и связал концы крепким узлом. Теперь мальчишка к столбу привязан, чтобы освободиться – надо собственную плоть разорвать. Учитель изрек:

– В первый раз родила тебя женщина, и не было в том ни капли твоей заслуги. Я пуповину этим ножом перерезал, отделив тебя от матери и отправив в мир – жить. Только жить все умеют: и шарики пустые, и черви гнусные, и чепушилы презренные. А мужчина и воин должен не гнить в грязи, пиявкам подобный, а храбрецом быть, страх свой побеждая и боль. Родись же во второй раз, порви пуповину сам, приди в мир не личинкой, но человеком!

Мальчишка выдохнул, зажмурился. И дернул, откинувшись всем телом, руками в столб упираясь.

Только – пожалел себя. Не получилось. Кожа человечья – штука прочная. Одуревший от боли, упал на колени, задыхаясь.

Не так надо. Надо с жизнью проститься, чтобы жизнь обрести. Рвануться, собственное тело разрывая. Не думать. Не жалеть себя, не бояться страдания – мечтать о нем, мукой наслаждаться.

Мальчонка отдышался. Поднялся – и теперь уже все верно сделал. Рухнуть не успел – Толстяк с Красавчиком подхватили, отнесли в пещеру на приготовленную лежанку. Там уже женщины хлопочут, водой из каменной чашки дважды рожденного отпаивают, кровь вытирают, уважительные слова говорят. Теперь он им не малолетка, мишень для подзатыльников.

Теперь он Мужчина, Дважды Рожденный. Боец. Защитник.

А Учитель уже к следующему идет, клинком посверкивая.

* * *

Мальчишки молодцами оказались, все прошли Посвящение. Одного водой отливать пришлось – трижды пробовал, но смог.

Костер в небо веселые искры пригоршнями швыряет, шарики распугивая, ночную тьму разгоняя. Женщины брагу из синего мха разносят и пиявок жареных. Толстяк в одно ухо врет что-то про охоту на полосатых свиней, что за хребтом будто живут, Красавчик в другое ухо успехами у девок хвалится.

Я их не слушаю.

Я смотрю, как Ветка танцует под барабаны и камышовую дудку.

Она – легкая птица. Тонкими руками-крыльями обнимает небо, поднимаясь все выше, где маленькие веселые луны ждут ее, любимую свою подружку.

Она – бешеный лесной пожар, ломящийся с треском по вершинам обреченных деревьев, пьяным пламенем сжигающий все.

Она – загадочное озеро, заманивающее несчастных путников русалочьими песнями, и у каждой русалки – зеленые глазищи.

Она смотрит только на меня.

И на ее изящной шее – нежно-медовый цветок с алыми прожилками, ароматом пропитывающий Вселенную.

* * *

Утром загрохотала вдруг запретная Золотая Гора, окуталась малиновыми смерчами, странные свои утесы до блеска раскалила. Она всегда неожиданностями пугала: то туманом покроется посреди жаркого дня, то ночью разбудит воем нездешним, будто гигантский зверь в муках умирает, прощается с миром. До нее – рукой подать, пять тысяч шагов от нашей пещеры, а ходить туда нельзя: табу.

Да и желающих особо нет. Вблизи горы и свирли падают трупиками бездыханными, и червей находят, узлом завязавшихся в предсмертной агонии. На малолетке было: трое наших, придурков любознательных, решили к Горе прогуляться. Выжил один. Принесли его бродяги, в бреду мечущегося. С тех пор заикаться стал, потому и Заика. Не помнит ничего. Трупы других двух крючьями притащили к пещере, боясь руками касаться. И лица у них были – не забудешь.

Только стрезы Горы не боятся. Постоянно их силуэты шипастые рядом в небе торчат. Гнездовье там, наверное. Одним словом – порождения тьмы, стрезы эти чертовы.

Сидели мы на корточках, копья между коленями поставив, и с опаской на сияющую Гору поглядывали, когда Учитель пришел. Сказал:

– Молодые, пришла пора вам тайну узнать. Сейчас пойдете по округе, тела стрезов искать. Межсезонье началось. Стрезы лежат беспомощные, заснувшие без света Верхнего.

– Здорово! – обрадовался Заика, – теперь мы их тепленькими п-перебьем, избавимся навсегда от беды. Поглубже копьем между хитиновыми плашками, и все д-дела.

– Ты меня слышишь, придурок? – разозлился Гарнир, – никаких копий. Принесете их в пещеру нежно, как девку – на лежанку. Не помяв, крыльев не повредив.

Мы остолбенели. Как так? Стрезов, главных врагов, вечный наш ужас – и нести нежно в свой дом? Мир привычный в лицо расхохотался, глумливо высунув язык.

Хмурые бродяги подтвердили: да, ребятки. Главная работа наша в Межсезонье – стрезов беречь. Когда Верхнее Светило вернется – стрезы очнутся, светом напитавшись. И снова будут за нами охотиться, не помня добра. Такие дела.

Разбились на отряды, побрели по округе. Мне достался крестничек, который еще вчера меня чуть не сожрал. Ворочали мы тело огромное, уродливое, чтобы на слеги положить. Уклонялись от кривых шипов, дабы кожу не распороть – да все равно, двое поранились. Крякнули, подняли, поволокли. Тяжесть страшная, восемь здоровых мужиков – все в поту, с руганью, мелкими шажками.

Когда заносили в пещеру, стрез вдруг вздохнул. Жалостно, будто больной ребенок во сне.

А, может, мне послышалось.

* * *

– Четырнадцать локтей. Подрос, было восемь.

Учитель мерную веревку отложил, начал цифры царапать на плоском камне.

Я поразился:

– Ты что, каждого стреза в лицо знаешь? То есть, в морду, тьфу.

– У него же бляха на шее, – улыбнулся Гарнир, – давным давно Прежние отметили и наказали каждое Межсезонье измерять и записывать.

Точно! Бляха на цепочке, и цифры выбиты «59».

– А почему число такое? Мы же притащили всего одиннадцать, и больше стрезов не нашли.

Учитель вздохнул горько:

– Да. Каждый раз – все меньше их. Сезон долгий, всякое бывает: смерти случайные, хвори у них свои. Плохо это.

– Почему плохо? Меньше врагов – людям легче.

– Не враги они, а спасители. Прежние велели стрезов сберегать, вот как до двадцати локтей вырастут – и будет нам избавление. Так Прежние говорили.

– А что случится, когда вырастут?

Учитель процитировал:

– «И израстут они, и переродятся, и станут лучше людей, и распахнут чертоги свои».

– Я ничего не понял. Во что переродятся? Как это – «лучше людей»?

Гарнир посмотрел на меня пристально:

– Это ты должен мне сказать, Трижды Рожденный, Знающий Путь.

Ответил честно:

– Никакой я не «знающий», а Умник, простой ученик.

– Ну, раз простой, – разозлился Гарнир, – то иди простым делом заниматься, покорми их.

Стрезы спят, но жрать им надо, а то отощают и не доживут до следующего Сезона. Я, как ученик, до таинства допущен. Жвала древком копья раздвигаю и куски мяса в горло запихиваю: чудовище рефлекторно глотает. Прожорливые они, каждый – как двадцать вечно голодных малолеток.

Припасы из-за них быстро кончаются, завтра идем на большую охоту.

* * *

Меньше трети нас вернулось. Межсезонье породило новых чудовищ: волосатые стремительные твари, выбрасывающие когтистые щупальца. Сбились мы кучкой, ощетинились копьями – а они налетали, по одному выдирая. Толстяка там оставили.

Когда Заике в грудь когти вонзились, я закричал, бросил копье, обхватил друга, чтобы мразям не отдавать. Да куда там. Только амулет его, черный кубик, в моей руке остался.

Что ныне нас ждет?

Бойцов осталась горстка, да и та – измотанная, когтями рваная. И стрезов кормить нечем, и самим жрать.

Как теперь Межсезонье пережить?

* * *

Трещит последний факел. Голая Ветка, желанная моя, горячим телом прижимается. Водит пальчиком по моей груди, трогает желтый кругляш.

– Какой амулет у тебя странный. От Прежних? А что за знаки?

– Ты что, читать не умеешь?

Тихо смеется:

– Забыла, как. Зато ты – ученик Гарнира, самый умный в племени. Повезло мне.

– Там цифры и надпись «проигрыватель». Прежние, наверное, его в кости друг другу проигрывали, как наши мальчишки – сушеных пиявок.

А она уже кубик, от Заики оставшийся, рассматривает. Любопытная, словно стайка шариков.

Щелкнуло что-то, мой кругляш неожиданно кубик проглотил и выбросил струю света. Ветка вскрикнула, с лежанки вскочила. Я следом. Стою голый, копье подняв, любимую собой закрывая.

Облако невесомое поиграло цветными пятнами и стало незнакомцем в невиданной одежде – гладкой, красивой, нашим шкурам не чета. Качался человек, потрескивал искрами и говорил непонятные слова:

– … эвакуация дальней планеты. Союзники-стрезы пригнали транспорт за своим инкубатором и предоставили место в корабле для двухсот человек. Совет принял решение спасать детей, то есть нашу колонию для малолетних преступников…

Я, себя не помня, метнул копье – оно проскочило сквозь говорившего, будто тот из тумана сделан, и звякнуло о стену пещеры.

– … при подлете к системе двойной звезды атакованы дравинским рейдером. Стрезы погибли все. Бортовой биокомпьютер стрезов, поврежденный при аварийной посадке, выбросил инкубаторские контейнеры наружу, а людей посчитал инородными включениями. Я, начальник пенитенциарного отдела, успел вывести воспитанников из трех боксов…

Ветка всхлипнула:

– Это морок? Что он говорит?

– Это Прежний. Я сам не понимаю, что он говорит.

Фигура расплывалась на отдельные пятна, вновь собиралась и продолжала вещать непознаваемое:

… – только три сотни яиц. Я не криптозоолог, не знаю точно, сколько у стрезов циклов преобразований. Из яиц должны вылупиться личинки; потом, после стадии куколки, кажется, что-то вроде гигантских перепончатокрылых. Корабль пустит внутрь только взрослых особей, прошедших процесс реанимации генетической памяти. До этого момента…

Прежний вдруг покрылся дырами, сквозь которые стали видны изрисованные лишайником каменные стены.

…– планета отлично приспособлена для жизни: мягкий климат, плодоносные деревья, отсутствие опасных видов флоры и фауны. Однако, видимо, компьютер корабля свихнулся без контакта со своими создателями, пытается как-то изменить среду, экспериментирует с климатом и формами жизни. Появились какие-то шарообразные существа, реагирующие на эмоции. Еще проблема: ожидаются длительные периоды затмений альфа– звезды, а недостаток ультрафиолета не только сбивает компьютер, но и существенно угнетает физиологию стрезов в любой их жизненной форме…

Прежний вдруг сильно постарел, вместо невиданной одежды облачился в привычные нам шкуры. Лицо пересек рваный шрам; глаза Прежнего слезились, руки дрожали.

…– гораздо дольше, чем я думал. Не знаю, сколько всего понадобится времени. Терпения вам, потомки. Когда-нибудь стрезы из безмозглых насекомых превратятся в тех, кого мы знаем. В мудрых старших братьев. Пригласят нас на корабль и вернут на Землю.

Человек повернулся, показал рукой в сторону: на миг возник силуэт Запретной Горы, окутанной малиновым туманом. Потом изображение резко увеличилось: остались слезящиеся глаза, окруженные сеточкой морщин, словно наполненные дождевой водой метеоритные кратеры – трещинами.

Глаза Прежнего, полные тревожной надежды.

И исчезли. Световой столб поблек и юркнул обратно в амулет-кругляш.

Ветка прижалась сзади. Ее колотило.

– Не трясись. Я понял: это послание.

– Послание тебе?

– Не знаю. Может, и мне. Надо подумать.

За каменной стеной юные матери баюкали младенцев. Стонали израненные бродяги, прятались в закоулках чепушилы.

Шуршали бесчисленными лапками сколопендры, отсчитывали мгновения срывающиеся с низкого потолка капли воды.

Умирал на пропитанной мочой лежанке мой Учитель.

Догорал последний факел.

И плакал во сне, как голодный ребенок, золотоглазый стрез.