Текст книги "Полукровка"

Тимур Туров
Полукровка

Роман основан на реальных событиях.

Имена героев и отдельные детали изменены. Любые совпадения имен и названий случайны.

Глава 1

Кафе было ничем не примечательно. Просто кофейня, одна из кофеен одной из многих сетей подобных заведений огромного города. Разве что название в точности такое же, как у картины Жана Этьена Лиотара.

Зал для курящих был полупустым. Может, оттого, что завсегдатаи кофейни пеклись о своем здоровье, может, потому, что находился он на втором этаже, за залом для некурящих и в двух лестничных маршах от входа.

Молодой человек в спортивном пиджаке возник в дверях зала для курящих, оглядывая столики беглым взглядом. К нему немедленно подбежала официантка:

– Здравствуйте. Вы будете один?

– Меня человек ждет, – бесцветно ответил он и направился вглубь зала.

Тот, кто его ждал, сидел в дальнем углу у окна. Одет он был в костюм классического покроя, неброский, но дорогой. Изящное лицо с утонченными чертами, черные густые волосы, но серебристые виски. Образ дополнял галстук стоимостью восемь сотен баксов и запонки из платины с черным меланитом. Странное сочетание.

На самом деле обладатель спортивного пиджака в разговоре с официанткой покривил душой. Солидный мужчина в дорогом костюме человеком не был.

Он занял столик на двоих, сидел на диване спиной к стене таким образом, что весь зал, и вход, и лестница, и пейзаж за окном были у него как на ладони. Молодому человеку в спортивном пиджаке осталось место напротив, на стуле, спиной к залу.

Он подошел, потянул стул за спинку. Тот скрипнул. Стул оказался тяжелее, чем показалось на первый взгляд. Ножки проехали по кафелю. Обладатель классического костюма оторвался от пейзажа за окном.

Молодой человек сел.

– Двойной капучино, – все тем же бесцветным тоном сделал он заказ подошедшему официанту.

– Десерт?

– Что-нибудь легкое, где много фруктов.

Официант черкнул в блокноте и испарился. Молодой человек пристально посмотрел на мужчину. Тот ответил прямым взглядом, от которого захотелось бы спрятаться даже Святому Духу.

Но молодой человек глаз не отвел. Впрочем, был он не так уж и молод, этот человек в спортивном пиджаке. Скорее относился к тем людям, что, дойдя до какого-то возраста, перестают меняться внешне. И если по первому впечатлению к нему подходило определение «молодой человек», то при ближайшем рассмотрении оно становилось неуместным. А возраст хозяина спортивного пиджака невозможно было определить даже с погрешностью в пять лет. Скорее уж к представителю такой породы людей подходило определение «молодцеватый».

Снова появился официант. На стол с легким стуком опустилась чашка кофе и рюмка коньяка. Между ними возникли тарелочка с куском торта, украшенного фруктами, и блюдце с тонко нарезанным лимоном.

– Что за страсть к заведениям общепита? – подал голос обладатель классического костюма. Мягкий глубокий баритон.

Молодцеватый пожал плечами:

– Удобно. Здесь никого нет. Кроме того, эта сеть кафешек принадлежит человеку. Обычному человеку. Так что у этих стен нет скрытых ушей. Нейтральная полоса. И капучино мне у них нравится.

Обладатель классического костюма недовольно фыркнул и снова отвернулся к окну. За стеклом с легкой тонировкой шумела улица. По другую сторону дороги возвышалось странное архитектурное сооружение с вывеской «Ереван плаза», дальше высился еще более оригинальный образец современной архитектуры, внутри которого затаились вездесущие налоговики. Чуть в стороне от этого безобразия торчала часовня, будто предлагая хозяевам «Ереван плазы» и налоговикам дружно топать замаливать грехи. Но мужчина с серебряными висками и платиновыми запонками смотрел на все это так, словно видел там что-то совсем иное.

– Дрянное место, – выдавил он наконец.

Молодцеватый в спортивном пиджаке передернул плечами:

– Ты пришел, чтобы критиковать мой вкус, Даргри?

Тот, кого назвали Даргри, поморщился и поправил безупречный узел галстука. Это не укрылось от его собеседника.

– Не нервничай, здесь никому нет до тебя дела. Нейтральная полоса.

– Я не верю в нейтральные территории так близко от источника, Стефано.

Даргри поежился, хотя в помещении было жарко. В тонких холеных пальцах возникла коричневая, как мулатка, сигарилла. Щелкнула зажигалка, заплясал нервно огонек, затлел шоколадный кончик сигариллы. Мужчина затянулся и пригубил коньяк.

Обладатель спортивного пиджака между тем налегал на тортик с фруктами. Родители дали ему имя Степан, и итальянское произнесение ему категорически не нравилось. Однако вбить это в голову Даргри не получалось. Тот хоть и был коренным москвичом, выпячивал итальянские нотки при любой возможности. И делал это с тем же рвением, с каким Степан беспокоился о своей русскости.

– Ты знаешь что-нибудь о кровосмешении? – поинтересовался Даргри.

– Что-то знаю, – кивнул Степан и отхлебнул кофе.

– Огородники-любители покупают в магазине перец. Крупный, красивый. Они съедают его, берут семечки и сажают на огороде. Потом это прорастает, и результат вызывает удивление. Где та красота? Где тот невероятный размер и совершенство формы? Сажали семя от большого и красивого, выросло мелкое и убогое.

Даргри глубоко затянулся и выпустил немаленькое облако дыма. Его собеседник прикончил остатки торта и со смаком тянул кофе из чашки.

– Все одноплеменное постепенно вырождается. Но если влить свежей крови, со стороны... пусть даже оба родителя не самые лучшие представители своего вида, результат их связи может быть весьма и весьма интересен. Никто не знает, насколько ярко и буйно прорастет это потомство, но то, что оно будет неординарно...

– Ты решил рассказать мне про старика Менделя? – ядовито поинтересовался Степан.

– Нет, – окрысился Даргри, но тут же сбавил обороты. – Тебе не надоело корчить из себя идиота?

– Хочешь серьезно? – голос Степана снова потускнел. – Тогда говори со мной серьезно. Я не кокер-спаниель, я чуть-чуть умнее.

Даргри помялся, потом решительно придавил в пепельнице остаток сигариллы, допил коньяк и подался вперед.

– Хорошо. Мне нужна твоя помощь. Но это давний проект. Потому тебе придется придержать свою желчь и послушать молча.

Степан слегка кивнул, и Даргри заговорил.

О чем беседовали эти два странных господина в углу кафе «Шоколадница», не слышал никто. Разговор длился не больше получаса. Потом двое попросили счет и вышли, не дожидаясь сдачи.

Мужчина в дорогом костюме сел в черный, наглухо тонированный «Лексус», взял разгон, свернул на третье кольцо и через минуту растворился в бесконечном потоке машин.

Обладатель спортивного пиджака купил пачку «Холодка» в табачном ларьке, сунул освежающую белую таблетку в рот и, прыгая через три ступеньки, скрылся в подземном переходе. Через полминуты он возник на другой стороне улицы, чтобы затеряться среди москвичей, идущих к станции метро «Тульская».

Если во всем этом и было что-то необычное, то никто этого не заметил.

* * *

Ночью опять завывала сирена. Мерзко, на одной ноте. Словно кругом война и совсем рядом бомбежка. Володя спал плохо. Снилась всякая ерунда, а на грани сна и яви выло и выло. Потому, когда в семь утра заверещал будильник, встал сразу, но с больной головой.

Умылся и оделся на автопилоте. Пока чистил зубы и брился, в зеркале копировала каждое движение симпатичная, хоть и невыспавшаяся физиономия. Карие глаза, вьющиеся каштановые волосы, которым завидовали девчонки в университете, правильные черты лица. Стройная крепкая фигура, широкие плечи – несколько лет занятий спортом не прошли даром.

Поход в ванную комнату бодрости не прибавил. Утро вообще всегда было сонным и проходило «на автомате». Володя вставал в полудреме, одевался, собирался. Иногда выныривал из дремотного состояния за завтраком, когда папе или маме приходило в голову пообщаться с ним.

На кухне стоял пряный дух. Мама жарила яичницу с помидорами и луком. Помимо привычных ингредиентов она добавляла туда хитрую смесь приправ, отчего студенческое блюдо приобретало пикантный вкус.

Папа читал какую-то распечатку, усиленно размешивая в чашке сахар, который, наверное, давно растворился. Сколько Володя помнил, отец всегда садился за стол с пачкой исписанной или оттарабаненной на машинке бумаги. Позже эти пачки сменились принтерными распечатками. Только суть не менялась. Папа всегда сидел с карандашом над своей ли, чужой ли статьей, диссертацией, курсовой, дипломной или еще какой работой. Причем эта околоисторическая околонаучная писанина имела весьма взрывоопасный характер, она намертво разрушала связь папы с внешним миром.

– Доброе утро, – улыбнулась мама от плиты.

Папа не пошевелился, если не считать руки, скребущей ложечкой по донышку чашки.

– Доброе. – Володя сел к столу и принялся уминать заботливо подставленную яичницу. Сегодня завтрак проходил в тишине. Папа был занят, Володя пребывал в состоянии полудремы, а мама, видимо, решила не беспокоить обоих.

И вдруг отец оставил в покое ложку, бросил распечатку на стол и вбуравился пальцами в виски.

– Черт знает что такое! – проворчал он. – Одни кретины придумывают сложные темы, другие берут их в разработку для курсовой. А всплески маразма читает потом Игорь Анатольевич.

– Не сердись, Игорь Анатольевич, – подмигнул папе Володя. – Лучше кофе выпей, а то остынет.

Папа поглядел на него так, будто только теперь заметил присутствие сына на кухне. Осушил чашку и снова уткнулся в чужую курсовую.

* * *

Сборы были недолгими. Хотя по утрам Володе смертельно хотелось спать, дом он покидал всегда быстро. Десять минут на завтрак, три на то, чтобы побросать вещи, обуться и, накинув куртку, выскочить на лестницу.

В лифте воняло дешевым парфюмом. Видно, тут только что побывал кто-то из соседей мужского пола, надушившийся до невозможности. Морщась от убийственного запаха, Володя спустился на первый этаж и выскочил на улицу.

Возле подъезда Петрович возился со своим драндулетом. Сколько Володя себя помнил, Петрович всегда с ним возился среди кучи машин, раньше только отечественных, а потом и иномарок. Они ездили, разбивались, гнили, менялись на новые. Только у Петровича была все та же «копейка», которая навсегда, казалось, встала на прикол у подъезда. И старик вечно холил и лелеял свою «ласточку».

«Копейка» выглядела гладкой, свежей, чистой и ухоженной в любую погоду. В осеннюю слякоть она сверкала. Зимой с нее всегда был сметен снег, даже если он валил всю ночь и окрестные авто превращались в сугробы.

Место, где она стояла, словно застыло во времени и не менялось с последних дней советской империи. Петрович даже сигнализацию на нее поставил. Странную, самобытную и абсолютно ненужную, потому как среди «Шкод», «Хендаев», «Шевроле», «Пежо», «Фордов» и более серьезных иномарок угонять «копейку» решился бы только маразматик.

– Здрасьте, – сказал от подъезда Володя.

– Привет-привет, – не вылезая из-под капота, отозвался Петрович.

– Это ваш агрегат всю ночь завывал?

Володя подошел ближе. Петрович вынырнул на свет божий и протянул руку. В другой он держал промасленную тряпицу. Володя ответил на рукопожатие, поражаясь чистоте ладони. Когда только старик успел ее обтереть?

– Моя ласточка, – кивнул Петрович. – Она чуткая, если какой паразит сунется, сразу реагирует.

– Анекдот знаете? – улыбнулся Володя. – Это не потому сигнализация сработала, что в машину бутылкой кинули, а в машину бутылкой кинули потому, что сигнализация сработала.

Петрович вежливо гыгыкнул, хотя было видно, что шутка ему не понравилась.

– Вы бы настроили ее, что ли, – посоветовал Володя, чувствуя, что зря подшутил над стариком, явно тронул за больное. – А то и в самом деле кто-нибудь чем-нибудь кинет.

Петрович рассеянно улыбнулся и развел руками. Над капотом старой, простенькой, вылизанной до блеска советской машинки, стоявшей среди грязных иномарок, этот жест был особенно красноречив. Словно старик замер в растерянности над руинами светлого коммунистического дворца среди грязи хищно скалящегося капитализма.

Готовый кадр.

– Замри, – попросил Володя, теряя субординацию, скинул на асфальт с плеча сумку и расчехлил фотоаппарат.

Аппарат тихонько зажужжал. Палец тронул переключатель, запуская режим репортажной съемки. Кадр Володя поймал по наитию. Нажал на кнопку. Фотоаппарат принялся отщелкивать кадр за кадром.

Володя перехватил машинку, меняя ракурс. Взгляд упал на видоискатель. Припаркованная у подъезда «копейка». Петрович. Дальше через дорогу двор: детская площадка, окруженная газоном, и невысокие, чуть выше колена, металлические оградки, чтобы отрезать путь желающим поставить на газон свое авто. У одной из них стоял мужчина лет пятидесяти, крошил хлебный мякиш, подкармливая грязных бесхозных голубей, и беззастенчиво портил своим присутствием кадр.

– Сместитесь, пожалуйста, – не совсем внятно попросил Володя.

Но мужик понял и не споря отошел в сторону. Парень снова повернулся к Петровичу. Старик побледнел и странно косился на мужика с мякишем. Кадр был испорчен.

– Вы чего? – испугался за Петровича Володя.

Тот мотнул головой.

– Ничего, – улыбнулся вымученно. – Возраст.

Он промокнул выступившую на лбу испарину заляпанной маслом тряпочкой и поспешно, как показалось Володе, уткнулся в мотор.

Володя поглядел на птичьего кормильца, но того рядом уже не было. Ушел.

* * *

В университете все шло своим чередом. Сонные студенты дремали на нудной лекции. Выспавшиеся хохмили на задних столах. Смешками и шуточками привлекали к себе внимание уставшего от жизни препода. Тот гневно супил брови, ярился и обещал показать хохмачам на экзамене кузькину мать.

Такая ситуация устраивала всех. Лектор давал выход эмоциям, выплескивая весь негатив, скопившийся от недовольных жены и начальства, сына-оболтуса, мизерной зарплаты и опостылевших студентов. Основная масса могла спокойно подремывать, не боясь, что ее настигнет кара в виде мифической кузькиной матери. А хохмачам в общем и целом было побоку.

Володя, пока добирался от «Крылатского» до «Выхино», успел покемарить. Из метро выходил на автопилоте и окончательно проснулся только к третьей паре. Перерыв между второй и третьей парами был большим, и он решил выпить чаю.

Университетская столовая напоминала Петровича и его «копейку», она словно застыла во времени. Володя бросил рюкзак на стул у столика в углу и пошел к стойке. Меню было скучным и скудным. Он взял стакан жасминового чая из пакетика и пару пирожков с капустой, благо капустой отравиться труднее, чем неведомым зверем, попавшим в начинку пирожка с мясом.

Когда вернулся к столику, там уже ждали. На стуле, соседствующем с тем, что был оккупирован Володиным рюкзаком, развалился Андрюха Потапкин. На столе перед ним стояла початая бутылка «Клинского».

– Пиво будешь? – бодро спросил Потапкин, кивая на бутылку.

Володя покачал головой:

– Еще две пары.

– Похрен, – беспечно отмахнулся Андрюха.

Володя отхлебнул чаю. Кипяток огнем опалил язык. Володя отставил стакан и со злостью вцепился зубами в пирог с капустой. Потапкин, казалось, ничего и не заметил. Опрокинул бутылку и захрустел сухариками.

– И все-то тебе похрен, – пробурчал Володя, уплетая пирог. – Ты сегодня уже один раз досмеялся до неприятностей.

– Зануда, – усмехнулся Андрюха. – Ну, пообещал мне политолог кузькину мать. Хрущев доморощенный. Ну и что? Чего он мне сделает? Максимум – на экзамене завалит.

– Вылететь не боишься? – поинтересовался Володя, запивая слегка остывшим чаем остатки второго пирога.

– Не-а, – Потапкин одним долгим глотком осушил ополовиненную бутылку, лихо грохнул тарой по столу.

Смешной он. И парень хороший, но балбес. Ведет себя черт-те как. Преподавателей постоянно провоцирует, нарывается на неприятности. Лекции вечно пропускает мимо ушей. Сидит за задним столом и ржет по поводу и без. Но не дурак. При всем при том экзамены как-то сдает. И голова у него работает.

– Слушай, – заинтересовался вдруг Володя. – А зачем тебе универ? Тебе ж вся эта учеба не нужна.

– «Корку» хочу, – пояснил Андрюха. – И в армию не хочу. А сам ты чего тут забыл?

– Учусь, – пожал плечами Володя.

– Вовка, хорош заливать, весь поток знает, что у тебя на уме один твой фотоаппарат. Экономика тебе до лампочки.

– Ну-у, – протянул Володя и поднялся из-за стола. – Пошли, три минуты до звонка.

– Ты не нукай, ты на вопрос ответь, – прицепился Потапкин. – Мог бы перевестись, раз тебя так фоткать прет, и учиться на фотографа.

– У нас в стране на фотографа не учат.

– Учат, – отрезал Андрей.

– Ну, поступил уже, – пробормотал Володя. – Надо доучиться. Не бросать же. И маме обещал.

Потапкин заржал. Володя потупился.

– Маме обещал, – передразнил Андрюха. – Тютя.

– Да иди ты, – разозлился Володя и, оставив за спиной хохмача, поспешно зашагал к аудитории.

К дверям подошел, когда зазвенел звонок, на минуту раньше преподавателя. Уселся в угол, уткнулся в тетрадь и сидел надутый, как мышь на крупу.

Злость утихла так же быстро, как и вспыхнула. Сердиться было глупо. На правду не обижаются. А Володя и сам прекрасно знал то, о чем шушукался весь поток. На экономический он поступил не по зову сердца и даже не по расчету, как Андрюха. Просто после школы плохо представлял, куда дальше двигаться по жизни. Воспользовавшаяся этим мать подкинула идею с экономическим вузом. Дескать, менеджер ты или маркетолог – не важно, а все близко к торговле. И раз страна живет продажами и перепродажами всего подряд, значит, любая экономическая профессия полезна.

Папа с мамой согласился. Володя тоже спорить не стал. Просто пошел и сдал экзамены. Поступил он с первого раза и бесплатно, несмотря на приличный конкурс. Учился спокойно, уверенно. Но радости этот процесс не вызывал.

Перестали приносить радость и занятия в школе карате, на которые угрохал семь лет. Детский восторг от махания руками-ногами давно угас. В спорте Володя себя не видел, а заниматься по инерции еще и карате надоело. Этой инерции хватало в жизни и без секции. Интереса не хватало. Азарта. Страсти.

Страсть загорелась в нем неожиданно.

Это было на втором курсе. Из очередной загранкомандировки приехал дядька, которого он видел раз в несколько лет, и привез в подарок фотоаппарат. «Никонскую» зеркалку. И началось.

Фотография захватила Володю неожиданно, но окончательно и бесповоротно. Он щелкал все подряд. Самостоятельно постигал тайны цвета, света и тени, построения кадра. Прошло некоторое время, прежде чем из сделанных кадров он начал вычленять такие, за которые не было стыдно. А фотография тем временем стала занимать все большую и большую часть его жизни.

Еще в детстве, вместе с дедом разглядывая листочки и букашек, он научился восторгаться красотой в самых простых ее проявлениях. Но если раньше молча радовался этому наедине с собой, то теперь, с фотоаппаратом, мог донести свое видение красоты в обыденности до всех. И это завораживало.

Мама с папой к этой страсти относились сдержанно. Успехам сына, конечно, радовались, но эйфории его не понимали. Мама прагматично считала, что фотограф – это не профессия, папа молча с ней соглашался. А Володя продолжал учиться, чтобы не нагнетать конфликт, хотя экономистом себя не видел. Скучные менеджеры, зажатые в рамки установленного дресс-кода, вызывали уныние. Каждое утро они затягивали удавку галстука на шее, натягивали улыбку, накидывали лямку и существовали с девяти до восемнадцати с перерывом на обед, ненавидя это существование, но смиряясь с ним из-за пачки сомнительных благ.

Володя загонять себя в рамки не хотел. Все это, называемое за глаза «офисным планктоном», было ему глубоко отвратительно. Но при этом с фактом учебы, которая неминуемо должна была закончиться превращением в такой планктон, смирился и не спорил. Может, оттого, что боялся, а может, потому, что расстраивать никого не хотел. Так или иначе, видение его жизненного пути у него и у его родителей было разным. И то соглашение, которое молчаливо возникло между ними по этому поводу, было скорее затишьем перед бурей.

А в том, что буря на подходе, Володя не сомневался. Она уже рокотала маминым недовольством по поводу того, что он устроился на работу. И не по специальности, а в одну из мастерских «Кодак». Родители считали это глупостью. Мама ворчала, что он еще пожалеет потом об упущенном времени. Но давить открыто не рискнула, а только аккуратно каждодневно капала на мозги: мол, вместо фотомастерской можно найти место поприличнее, и к концу учебы в университете иметь не только «корку», но и некоторый опыт работы по специальности.

Он вздохнул, возвращаясь мыслями в аудиторию. Что-то гундосила лекторша, сухощавая тетка с желчным взглядом. Интересно, они все так жизнью не удовлетворены, что ли? Откуда эта злость на все и всех во взгляде? Бывают же отдельные преподаватели, которые светятся изнутри. Вот его папа, например. С другой стороны, папа помешан на своей работе, а тетке, что читает лекцию, скучно. Как там ее?

Володя вдруг четко осознал, что не помнит имени преподавательницы. Об стол что-то ударилось, выводя из раздумий. Володя вздрогнул и уставился на прилетевший невесть откуда колпачок от ручки. Взгляд с колпачка метнулся в сторону. Там, пригнувшись к столу, сидел Потапкин и пялился на друга с заговорщицким видом.

– Ты чего после пары делаешь? – зашептал он так громко, что запросто мог бы разбудить этим шепотом десяток покойников.

– С Ольгой встречаюсь, – одними губами отозвался Володя.

– Айда с нами в парк.

– Молодые люди, – вклинилась лекторша. – Вот вы, на «камчатке». На следующем занятии у вас семинар. И вас двоих я запомнила.

* * *

С Ольгой Володя познакомился на дне рождения у кого-то из общих знакомых. Увидел и влюбился с первого взгляда. В ней не было амбициозности, расчетливости и стервозности московских девчонок. Ни капли гламура и понтов. Она была естественна и умела себя держать как-то особенно, с сочетанием скромности и достоинства.

У нее отсутствовала глянцевая красота, но она была определенно красива, и в каждой черточке сквозила мягкость домашнего уюта. И улыбка была сказочной. И глаза лучились чистотой, хоть и возникали в них порой дьявольские искорки. С такой девушкой хотелось завести семью и нарожать детей. Впрочем, Володя этого тогда не понимал, скорее, чувствовал что-то интуитивно. Ольга, хоть выглядела по поведению старше большей части шебутной компании, оказалась на год младше.

Тогда она засобиралась домой рано. Узнав, что ее никто не провожает, Володя с радостью сбежал, не дожидаясь конца пьянки, и проводил до подъезда. Наедине тем для разговоров почему-то не нашлось, хотя проблем в общении с противоположным полом у него никогда не было. Но и того чувства, которое разгоралось при одном взгляде на эту девушку, он прежде ни к кому не испытывал.

На другой день Володя пригласил ее в кино. Тот фильм стал первым совместным впечатлением и первой общей темой. А от этой темы заплясали другие, и стало легко и хорошо. Откуда и как взялась эта легкость, они не понимали, да и не думали. Не нужно им было копаться в причинах и следствиях.

А потом сами собой завертелись отношения, лишенные той легкомысленности, какой грешили все предыдущие Володины интрижки. С тех пор прошло чуть больше полутора лет.

На работу его ждали сегодня к пяти часам, и между последней третьей парой и этими пятью часами была масса времени. Это время они с Олей договорились провести вместе. А вот где, не решили, потому Володя легко принял приглашение Потапкина. Ольге всегда нравились его однокурсники. Особенно молчаливый, вечно уткнувшийся в себя, но не пропускающий ни одной пьянки Гоша и разудалый Андрюха со своими шуточками.

Потапкин хохмил всегда, причем опасно, балансируя на грани приличий. Позволял себе легкую похабщинку, при этом никогда не скатывался в откровенную пошлость. Как ему удавалось удерживаться в рамках, которые отделяют джентльменов и примкнувших к ним не совсем джентльменов от скотов и хамов? Загадка. Володя считал, что в этом плане у Потапкина врожденный талант.

Ольгу Андрюха развлекал так, как Володя не позволил бы себе никогда. При этом на девушку друга Потапкин не посягал даже в мыслях, для него это было табу. Что тоже вызывало уважение и благодарность.

Парк располагался неподалеку от университета, в Кузьминках. Всего несколько остановок на автобусе – и вот вам, пожалуйста, клочок природы в окружении цивилизации. Впрочем, природы не покоренной, но взнузданной, с тропинками, урнами и лавочками. Одну из этих лавочек и оккупировала шумная компания с пивом, смехом и потапкинскими шуточками.

Ольга хохотала, Андрюха был в ударе. Мрачный Гоша устроился с краешка и с обреченностью фаталиста грыз сухарики. Володя присел с ним рядом. Пива ему не хотелось, в парк он пришел не за укупоренным в бутылку хмелем, скорее за кусочком скоротечной золотой осени.

Он расчехлил фотоаппарат, сделал несколько снимков.

Потапкин с бутылкой и перекошенной рожей, что-то рассказывающий в лицах. Володя искренне завидовал его непринужденной и удивительно яркой мимике.

Ольга. Глаза блестят от пива, что добавляет ей дерзости и делает еще более красивой.

Мизантроп Гоша. Ложка мрачности в бочке веселья.

Вся компания целиком. Восемь человек, собравшихся в одном месте.

Володя уже давно заметил, что периодически воспринимает окружающее картинками. Мир вдруг теряет целостность и превращается в раскадровку. Когда произошла эта перемена? Он не смог бы ответить точно. Но это видение кадрами стало чем-то самим собой разумеющимся, закрепилось, превратившись в неотъемлемую его часть.

Фотоаппарат щелкнул еще пару раз. Володя по инерции поулыбался, соскользнул с лавочки и побрел в сторону от шумной компании.

Ему хотелось остаться наедине с лесом. И пускай в парке это было невозможно, хотя бы иллюзию этого он получить мог.

Золотая осень. Бабье лето. Как ни назови. Это что-то сродни улыбке умирающего старика. В этом есть нечто ласковое, лучшее от этого живого мира, и нечто бесконечно ледяное от того, которого никто не видел. Прозрачный прохладный воздух. Черные стволы, осыпанные золотом листьев тропинки. Удивительно желтые листья – остатки былой роскоши. И сладкий запах прелости. Приятный и отталкивающий одновременно. Образ собрался в голове, отдался где-то внутри ощущением грусти и вечности.

Володя отошел в сторону от тропинки и снова защелкал фотоаппаратом. Настроение было, природа была. Оставалось только сложить то и другое вместе и запечатлеть в фотографии. Целостность мира снова развалилась на кадры. Но парадокс заключался в том, что в каждом из них крылась теперь эта целостность.

Он самозабвенно отщелкивал пейзажи, не обращая внимания на то, что в кадр попадали люди. Потом вдруг ловил что-то под ногами и переходил на макросъемку. И снова возвращался к пейзажу.

Сзади прошелестели шаги. Что-то легонько легло на плечо. Володя обернулся. Ольга стояла перед ним в светлой короткой куртке, легком, прозрачном, как воздух, шарфике и с охапкой кленовых листьев в руках.

– Ты чего меня бросил? – она наигранно надула губки.

Бесподобно красивая, как сама осень. Володя подхватил камеру и быстро поднес палец к губам.

– Ты удивительная.

Щелкнул фотоаппарат. Ольга рассмеялась, и он поспешил сохранить ее смех.

– Я тебя люблю, – она притянула его к себе и чмокнула в нос.

Назад они возвращались вместе, держась за руки. Неторопливо, загребая ногами листья. Володя чувствовал, как внутри разливается ощущение покоя.

– А вы знаете, как раньше наш универ назывался? – донесся издалека голос Потапкина.

– ГАУ. Государственная академия управления. Потом в университет переименовали, получилось ГУУ, – похвалился познаниями Валька Саушкин.

– А вот и ни фига! – взвился Андрюха. – Сперва его переименовали в Государственный университет менеджмента. Даже остановка автобусная называлась «ГУМ». Но из-за ассоциации с универмагом снова переименовали.

Слушатели засмеялись. Валька насупился:

– Свистишь.

– Гадом буду, – пообещал Потапкин.

– Конечно, будешь, – весело поддел Володя.

* * *

Фотомастерская, в которой он работал, располагалась рядом с метро «Новокузнецкая». Не ближний свет, что от «Крылатского», что от «Выхино». С другой стороны, для того, кто тратит на дорогу от дома до университета полтора часа в одну сторону, не такой большой крюк.

Володя утешал себя тем, что в метро можно почитать. Где еще выкроить полтора часа на чтение? За книгой дорога пролетала быстро.

Сегодня на работу вошел, уткнувшись в «Карту Птолемея» Герца Франка. От книги смог отвлечься уже внутри, чуть не сбив напарника.

– А под ноги смотреть? – усмехнулся тот.

Володя извинился, поздоровался и включился в трудовые будни. Книжка легла на стол, рюкзак был пристроен на полу. Напарник бросил взгляд на обложку:

– Хорошо хоть не Донцова.

– Обижаешь, – отозвался Володя. – Профессиональная литература... почти.

– Сойдет за самообразование, – отмахнулся напарник. – Ты опоздал.

Володя покосился на часы:

– На пять минут.

– Скажи спасибо, что Саныча не было, – подытожил напарник.

Володя кивнул. Владлен Александрович как начальник был милостив и всегда открыт для конструктивного диалога. Но кое в чем имел жесткую советскую закалку. Так что опоздание на работу у него приравнивалось к одному из смертных грехов. И в паршивом настроении Саныч мог запросто отправить опозданца писать заявление «по собственному». Володин предшественник так с работой и попрощался.

Взгляды начальства Володя в общем и целом разделял, пока они не касались его самого. Тогда в голову закрадывались подленькие мыслишки о придирках начальника, отговорки и оправдания. Однако ему доставало ума, чтобы держать свое мнение при себе. Или недоставало смелости, чтобы выплеснуть все это на голову начальника.

Работа захватила Володю, вышибая все посторонние мысли, и он прокрутился до позднего вечера, принимая заказы, отправляя на печать картинки из чужих жизней и возвращая готовые фотоснимки.

Занятие, которое кому-то могло показаться рутиной, занимало его ничуть не меньше, чем страсть к фотографии. Собственно, работа в «Кодаке» и была ее частью. И он учился. На плохих непрофессиональных снимках – тому, чего делать никогда не стоит. На редких серьезных работах – всему остальному.

Впрочем, были и иные причины. Например, меркантильные. Володя время от времени задерживался на работе и распечатывал свои снимки. Как говорил один сатирик: «Что охраняешь, то имеешь».

Владлен Саныч так и не появился. Напарник ушел в семь. Мастерская закрывалась в девять, но сегодня он надолго задержался. Сперва раздавал заказы припозднившимся клиентам, потом занялся своими снимками.

Фотографий накопилось много. Сегодняшние из парка, и еще множество разрозненных кадров. Так, по мелочи. Плюс к этому снимки с фотовыставки, на которой он был с Ольгой еще неделю тому назад. Выставка проходила в Музее современного искусства у Патриарших и чувства вызвала двоякие. С одной стороны, там была представлена масса достойных и интересных работ, с другой, среди них пестрели и откровенно дрянные, но имена авторов и эпатаж делали их чуть ли не центральной темой всей выставки. Это удручало.