Текст книги "Мох и клевер"

Тит Горский
Мох и клевер

© Горский Т., 2024

© Оформление. ООО «Издательско-Торговый Дом “Скифия”», 2024

Возвращение «русского сына»

Когда я впервые прочитала стихи русского поэта из Ирландии, который не так давно стал публиковаться под псевдонимом Тит Горский, не скрою – была приятно удивлена. Русское слово звучало из его уст с уверенностью и надеждой, играло всеми гранями красок и образов, заставляло задуматься, звучало то настойчивым колокольчиком исторической памяти предков, то пробуждающим набатом человеческой совести, а то лилось нежной соловьиной трелью, вещая о вечности любви. Многое под силу русскому слову, если им научиться владеть, да к тому же обладать трепетным сердцем и внимательным духовным взглядом. Все это есть в поэзии священника Иоанна Казадоева (псевдоним Тит Горский). А еще – удивляет объем словарного запаса, которым умело пользуется художник слова, свободно проникая сквозь пространство-время, погружаясь в полузабытые пласты традиционной русской ментальности, оживляя то библейские, то фольклорные мотивы, создавая пейзажные и лирические зарисовки, увлекая за собой неравнодушного читателя.

Почему-то подумалось, что современная молодежная поэзия, пробами которой сейчас изобилуют многочисленные интернет-порталы, ставит перед собой в основном одну лишь цель – хоть чем-нибудь мимоходом «зацепить» читателя, раскрутить на эмоции, причем не важно, на какие. А ведь мы не в каменном веке и уже научились отличать необработанный кристалл от бриллианта.

Эмоции вспыхивают быстро, как пучок сухой травы, но также быстро гаснут. Есть универсальная пословица хоть в английском, хоть в русском языке – easy come, easy go (как нажито, так и прожито). Настоящее поэтическое слово способно не только воспламенить фантазию и затронуть душу, но и светить, и согревать на протяжении многих лет, проникая глубоко, заставляя размышлять, сопереживать, изменяться к лучшему, и меняясь, самому изменять окружающий мир. А если нужно – встать на его защиту от зла и несправедливости.

Слово – это универсальное оружие света против тьмы, влияние его неисчерпаемо и неизмеримо привычными количественными категориями, чем больше им делишься, тем ярче и сильнее становится этот свет.

Прочитав поэтический сборник «Мох и Клевер», ты уже не останешься прежним. Вот в чем парадокс. То, что было непонятно, недоступно для восприятия раньше, проходило мимо твоего взора, вдруг становится важным и весомым, высвечивается новой гранью, восполняет пустоту, которая до этого прочтения зияла черной дырой, отбирая силы. Самое невероятное то, что автор не только ведет читателя по «лабиринту души», но и сам честно проходит этот лабиринт вместе с нами, не зная наперед, каков окажется итог. Его поэзия не несет в себе пресыщенной самоуверенности и напыщенной пафосности, ложных обещаний и сомнительных рецептов. Это путь, это искание, основанное на личном духовном и жизненном опыте, это исповедь и надежда. И хочется сказать – добро пожаловать домой, в наш поэтический «русский мир», который всегда открыт для тех, кто владеет классическим русским словом, любит Россию, несет эту любовь в своем сердце и передает людям.

Екатерина Полумискова,

член Союза писателей России, Ставрополь

Тень мотылька

 
Тень мотылька в хрустальной скрыта банке,
Томима памятью о молодых полях,
О теплых днях и птицах-звонарях,
Слетевшихся к весенней перебранке,
И о дождях, секущихся впотьмах
Лучами ламп на дальнем полустанке.
 
 
Тень мотылька… Беззвучна дрожь крыла,
Движеньем невесомым хлада тонка,
Не потревожит, не ударит звонко
Тупой изгиб прозрачного стекла,
Но вопросит с надеждою ребенка
Ту твердь, что так незримо облекла:
 
 
«Что если б явью стали сон и быль
В ответ на бессловесную поруку
Не почитать за пагубу и скуку
Среди житейских вод внезапный штиль
И не подобить слов пустому звуку,
Сжигая дни как тлеющий фитиль?
 
 
Возможно ль это, и какой рукой
Незримых уз отнимутся прещенья
И в направлении свободного парения
Начнется долгожданный путь домой
Сквозь тишину холодного забвенья
Где примет новый бой былой изгой?
Возможно ль это, и какой рукой?»
Внимал он сам себе, и взгляд немой,
Стремясь вовне, не находил покой.
 
 
Вот если б Некто, проливая свет,
Позволил обрести, как дар, свободу,
Как если б кто живительную воду
Возлил на лепестков увядший цвет,
И, воскресив, благословил вослед:
«Ну что ж, лети, двукрылый силуэт,
Поведай на страницах этой книги,
Какие тяготят тебя вериги,
Отлитые в горниле прежних бед,
И станут ли житейские интриги
Причиною падений и побед?»
 

В тени горчичного дерева

В тени горчичного дерева

 
В тени горчичного дерева
Мы встретимся в жаркий полдень,
Где Бог насквозь просветит
Душу как лист бумаги.
И хватит ли нам отваги?
Ведь каждый тогда ответит,
Глядя в живую просинь,
Над ширью вечного берега,
О том, что было и стало.
И где обитало сердце.
И как простирались руки.
И что порождали песни —
Надежду или болезни?
Струились ли чувств излуки
В добро, как этюды Герца,
Иль чайкой метались шало?
И благ все казалось мало.
И часто грубела кожа
От взоров, смотрящих колко,
Не видя Твой свет в прохожих.
Не слыша Твой стук в прихожих,
Мы так прозябали долго,
Что слез на покровах ложа
Не счесть. И вздохнув устало
Все ищем в себе начало
Любви, что дарует встречу,
Где берег широк и вечен,
Под сенью горчичных дерев.
 

Гранат

 
Гранат, словно сардис[1]1
  Сардис – драгоценный камень красного цвета.


[Закрыть] в твоей ладони,
Так радует взор отшлифованной гранью.
Он будто рождает простую надежду
На лучшую долю, чем рок Персефоны.
 
 
На то, что не вечно томиться в Аиде,
И встреча возможна у Дерева Жизни.
 
 
Гранат, словно сардис в твоей ладони,
Наводит на мысль о присутствии тайны,
И кажется, словно она всем открыта
В своей красоте – на холстах Боттичелли.
 
 
Рассыпанный сардис в твоей ладони,
Играет в лучах переливом порфира,
Ты мне подари эту пригоршню зерен,
Чтоб сердце питала простая надежда.
 
 
Раздавленный сардис в Его ладонях,
Истек красным потом и Воскресением.
Туда, где покоился череп Адама,
К Престолу Отца, у подножия Голгофы.
 

Рождество Христово

 
Нынче Праздник
Пространнее неба и шире земли.
И светила
В холодном бездонье гирлянду зажгли.
Вот по ней
В небывалом сиянье кочует звезда,
Изменяя наш мир навсегда.
 
 
В палестинских полях
Под рогожею спят пастухи.
Слышен шепот углей,
Сладкий запах горячей ухи.
И похоже,
Что целой вселенной пока невдомек,
О свершившемся слове любви
Кое молвил пророк.
 
 
На колючей соломе
Младенец устами приник
К неневестной Невесте,
Покоен божественный Лик.
И в редеющей мгле,
Торжествуя, пылает свеча,
Как осколок живого луча.
 
 
Скоро, скоро прольется
В селениях радостный клич:
«Царь родился на свет
Он отымет обиды и бич!»
А пока неподвижной завесой в глазах старика
Только чернь тупика.
 
 
«Как возможно, чтоб чадо
родилось так дивно на свет?
Неужели сие
то, что ждали уж тысячи лет?
И доподлинно ль Ангел явил этой тайны ключи
Под покровом ночи?»
 
 
Но растают сомненья
Как сон пред рассветом седым.
Бремена Откровения
Станут вином молодым,
Что незримо омоет сокрытую немощь души
Средь лазурной тиши.
 
 
В этот Праздник
Пространнее неба и шире земли
Над простором родным
Замерцало в безбрежной дали
Откровение любви, указуя нам истинный путь,
Чтоб домой нас вернуть.
 

Крестный Путь

 
Звуки, звуки до боли знакомые,
Точно для пущей муки, выкрутив руки,
Человека вели, зная наперед, каков исход
И ковалась брусчатка подковами:
– Битый – небитого – несет!
– Битый – небитого – несет!
Кричал народ:
– Да, кто ж так падает, кто так встает?!
– Ему давали пить, так ведь не пьет!
– Ему б солгать, чтоб жить, так ведь не врет!
– Каков урод!
– Ну ничего, тут поворот и до холма,
а там растянут так, что пыл уймет!
И пыль взойдет
Прям до небес, наступит тьма,
И Он умрет.
Но то потом, сейчас грядет.
 
 
И взгляд Его дрожит струной,
Живой кричащею струной,
Для Той, что молча за толпой
Идет.
 
 
«Не плачь родная, все это пройдет!»
 
 
Глотая пыльный воздух дрогнет рот:
 
 
«Иной наступит день, иной рассвет.
Взойдет на сердце у людей слезы упавшей плод.
И в третий день Твой Сын к Тебе придет!
Теперь пойдем, народ уж ждет».
 

Человек умер

 
…И распахнулось небо,
По шву облака лопнуло.
Прожектором маяка в глаза
Залило светом, как лето
Через сад заходящее
Окнами.
 
 
И жизнь ворвалась.
Легкие раздуло дыханием
Вечности.
Шаги стали легкими,
и оказалось, что суть
не в прихоти и жемчугах,
а в человечности.
 
 
Тогда по дворам крытым
Понесли,
Подстелив сеном и рогожами.
И говорили: «Умер Человек!»
Закрыв крышку
Гроба,
Чтобы не тревожили.
 
 
Но небо распахнулось!
В жизнь распахнулось!
И человек ожил!
 

Ты закажешь по мне литию

 
Ты закажешь по мне литию
В день, когда поспевают яблоки.
И в саду, что на ближнем краю,
Эти яблоки будут сладкими.
 
 
В день, когда не открою дверь,
Тень грозы на окно опустится.
Заскулит калитка, как зверь,
И не пустит в мой домой распутицу.
 
 
А потом будут снег и лед,
Треск печи в пику зимней вьюге.
Горьковатым окажется мед
Из цветов, что растут на юге.
 
 
Увлечет память прежних лет
В дни, когда после вечной стужи,
Веру в жизнь согревал рассвет
Отражением в чистой луже.
 
 
Ну а там уж рукой подать
До прогулок с тобой в летней чаще.
Встану рядом, скажу: «Благодать!»
Ты шепнешь: «Приходи почаще…»
 

Выстрел в вечность

 
Время взведенным курком снова выстрелит в вечность.
Тихо споет кроткий инок – «блаженный покой».
Хлынет из тлена живая стихия в беспечность,
Только бы выстрел на вылет, а не холостой.
 
 
Может, тогда мне поведают, кто я такое,
И отчего непрестанно чинился разбой?
В темных глубинах души, где аукал людское,
Я в этих шахтах частенько спускался в забой.
 
 
Где-то на ощупь, а где-то при свете лампады
Вновь натыкался на двери исходных начал.
В келье монаха мне были безудержно рады,
В грязном притоне на ухо враг матом кричал.
 
 
«Что ты добыл или что наработал трудяга?» —
С горькой иронией спросишь себя у черты.
К тесным вратам даже самый запойный бродяга
Станет вперед твоей «милости» за пол версты.
 
 
Ты помолись неспеша у резного кивота
В миг, когда в сердце вольется безмолвный призыв.
Чтобы за гранью той, вместо петли эшафота,
Нас бы встречали, все прегрешенья простив.
 

Нам не нужно теперь умирать

 
Наши мысли по сути – жизнь.
Неужели себе я враг?
Миллион в каждом взгляде – призм.
Отражающих свет – мрак.
 
 
Наши жизни по сути – скорбь.
Если мыслишь один – страх.
Не тащи на себе горб —
Откажись от вещей – прах.
 
 
Что за дикая ложь – спесь?
Искажает твой лик грех.
Где родилось мое «Я»,
Там закончился человек.
 
 
Время проб и потерь – рок.
Только времени нет ждать.
Оказалось, Любовь – Бог,
Так зачем же теперь умирать?
 

За полем жизни – Жизнь

 
А за полем есть жизнь,
Только вечная.
Там камыш и вода —
Не случайные.
Там закат хохломой,
Сны беспечные,
И душа там не рвется
Отчаянно.
 
 
Ты на поле за мной
Теми тропами
Не ходи по пятам —
Волчцы-тернии.
Проросло жизни поле
Хворобами,
Вместо злаков – лишь зло,
Да сомнения.
 
 
Мне б до края дойти
И взмахнуть рукой —
Ветер дунет, я ввысь
Одуванчиком.
Где камыш и вода,
Я стою босой.
И звенит колокольчик
Заманчиво.
 

Дорога Домой

 
Как неясыть на нырище[2]2
  Нырище (ц. с. я.) – развалины, место разрушенного дома.


[Закрыть],
Головня на пожарище,
В тишине одиночества —
Мысленный силуэт.
Зазывает на сонмище,
На постыдное зрелище,
Возрождая пророчества
В вечность канувших лет.
 
 
О годах разворованных,
Суетой окантованных,
Тех, где нитью протянута
Память лживых побед.
От того ли на кладбище,
Глядя ввысь умоляюще,
Для души, что обманута,
Сердце ищет ответ?
 
 
Даль пресытится сыростью,
Словно Божией милостью,
Осень звезды рассыпала,
Чтоб бродяге помочь.
Там, где небо засветится,
Не Апостол ли встретится?
И согреет рубахою,
Что ткала ему ночь.
 

Ночь носит густые чернила

 
Под черною рясой Ночь носит густые чернила.
Пожалуй, таких не отпустит вам лавочник в долг.
Им свойственно в час, когда тьму разбавляют светила,
Касаньем одним обращать все в сияющий шелк.
 
 
Не сразу приметишь в графитовой мгле переливы,
Сему созерцанью приличествует тишина.
Где тихо стрекочут сверчки, да и те не игривы,
И тешит повадкою мирною в небе луна.
 
 
Тогда лишь проступят таинственные очертания.
В них сможешь по слову поэта «фигуру прочесть»
И фибрами грешной души с замираньем дыхания
Прославить безмолвной слезой христианскую весть.
 

Брат

Когда приблизился к дому, услышал пение и ликование;

и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое?

Он сказал ему: «брат твой пришел…

Лк. 15:25–27

 
«Иссиня! Иссиня!» – Зычно птица кричит.
А в сенях, а в сенях сердце грузно молчит.
«В небо синь! В небо синь!» – звонких нот хоровод
Разлетается ввысь от древесных колод.
Этой песней и ты залети за порог.
Если сделаешь шаг, то усвоишь урок.
Из далеких краев брат вернулся домой.
Слышишь? Ради него жизнь ведут на убой.
Будет праздник и пир из заколотых мяс.
Даже старый отец резво бросится в пляс.
В окружение семьи и надежных друзей
Молодого вина себе в чашу налей,
Но бери только то, что из новых мехов,
Чтобы впредь не цедить память ветхих грехов.
От чего же ты бледен и будто бы зол?
Как свидетель, заставший чужой произвол.
Это зависть, мой друг, и мещанская спесь.
Что скрывалось от глаз – обнаружилось днесь.
Непутевого Брата обнять поспеши,
И обрящешь покой на просторах души.
Сей мотив повторяется тысячи лет
Покаянным примером духовных побед,
Упраздняя желанье ударить под дых
Оступившихся братьев – родных и чужих.
 

Надежда как лунный блик

 
Качаются мирно, тонут,
Плывут и мерцают во тьме,
Попав в леденеющий омут
Средь глыб на покойной Неве,
Сияющие потоки —
Разлившийся Млечный Путь.
Слегка обжигает щеки
Лучей, отраженных, ртуть.
 
 
Уже запорошен Невский,
Клубится густая мгла.
И точечно, по-достоевски,
Вонзилась под сердце игла
Забытых воспоминаний,
Несказанных нужных слов…
Над сводами ветхих зданий
Возносится Крест Христов —
 
 
Орудие от бессилья.
Сей образ в века отлит.
С Ним, чинно расправив крылья,
Посланник Небес парит,
Чернеет немая бронза,
Горе[3]3
  Горе (ц. с. я.) – вверх, к небу.


[Закрыть] указует перст,
Там дом, там Святая Sponsa[4]4
  Sponsa (лат.) – невеста. Святая Невеста – образ Церкви Христовой.


[Закрыть],
К Ней путь ныне всем отверст.
 
 
Блестит на водах канала
Надеждою лунный блик.
Возможно ли, чтоб сначала
Он в небе звездой возник?
 

Praefectus

 
Упаду средь кустов можжевельника,
На восточных июльских холмах,
В пыльной тоге, в кальцеях[5]5
  Кальцеи – кожаные сапоги до щиколоток в Древнем Риме.


[Закрыть] сановника,
На мгновение стану безмолвником,
Потерявшись в седых облаках.
 
 
Смысла нет, я ищу лишь забвения
В ежедневной мирской суете.
Средь кифар и вина упоения,
Средь обмана и хитросплетения,
Растворяясь в сплошной череде.
 
 
Кипарисовым зноем окутанный,
В тонкой дреме мне снится опять:
Холм лесной окруженный запрудами
Там деревья цветут изумрудами,
Тень бросая на водную гладь.
 
 
Почерпаю прохладу живящую,
Чтоб напиться, но в этот же миг
При касанье, рукою дрожащей
В отражение, столь сердце щемящий,
Проступает твой ангельский лик.
 
 
Что-то было в глазах твоих вечное,
Словно радость и тихий покой,
И на все уговоры беспечное,
Без малейшего страха, сердечное:
«На Голгофе Он будет со мной».
 
 
Я молчал, оглушенный раскатами,
Пораженный святой простотой.
Отпустить? Но указ императора!
Она шла вдоль колоны с солдатами
В Колизей, за холмовой грядой.
 
 
С того дня стало тесно на свете…
Все, что есть у меня, я отдам,
Чтоб вернулись мгновения эти,
И тогда б в галилейском рассвете
Я услышал: «Префекта ко львам!»
 

Когда-нибудь

 
Когда-нибудь в светлой горнице
Мы сядем за длинным столом,
И Чистая Дева со взглядом горлицы
Споет несказанный псалом!
 
 
В тот день мы не будем закалывать агнца,
С опаской взирая на дверь.
И в чаши, играя оттенками марганца,
Польется вино, поверь!
 
 
А нынче нам надо в окопах томиться,
И лучше б ты спал пока.
Но поздно, застыли в твоих роговицах
Свинцовые облака.
 

Я все же – верю!

Вы – соль земли…

Мф. 5:13

 
О, как много шума и слов!
А хотелось просто молитвы.
Чтоб не звук гортанных узлов,
А решимость духовной битвы.
 
 
Чтобы екнуло сердце так —
Словно Ты сносишь двери ада,
Чтобы пыльный души чердак
Стал как райская анфилада.
 
 
И когда в сотый раз – пустой,
И когда нестерпимо больно,
Я сказал бы: «Владыка мой!
Мне и этой любви довольно.»
 
 
А пока множу все на ноль
И подоблюсь больному зверю.
Что Ты, Боже, какая соль —
Я лишь прах, но я все же верю!
 

«Уж солнце село за пустынный горизонт…»

И когда вышел Он из лодки, тотчас встретил

Его вышедший из гробов человек, одержимый

нечистым духом, он имел жилище в гробах,

и никто не мог его связать даже цепями…

Мк. 5:2

 
Уж солнце село за пустынный горизонт,
А знойный воздух все сочится вглубь пещеры,
Где низких сводов и пустых гробов архонт
В ладонь сгребает, как песок, остатки веры.
 
 
Дрожащих рук костяшки больно сбиты в кровь,
И в горле дрожью изошелся плод адамов.
Он знает точно, наперед, что завтра вновь
Его судьбе не избежать глубоких шрамов.
 
 
В сплошном бреду он четко слышит – воет волк
Иль это он как дикий зверь в бессилии воет:
«Какой же Господи в сием безумии толк?!
Кто этой казни, наконец, мне суть откроет?!
 
 
К чему мне жить, зачем калечу плоть?
Поруган всеми, притча во языцех,
Так дай же, Господи, меня им запороть
Руками злыми бедуинов смуглолицых!»
 
 
Предельной болью вдруг застыл открытый рот
Как воплощенного отчаяния маска,
И до холодного озноба, до хрипот
Его сковала неестественная тряска.
 
 
Вдруг тишина, короткий всхлип, и вот он спит,
Еще не зная, как в сиянии с востока
На зов грядет души заблудшей Следопыт,
Чтоб исцелить его от гиблого порока.
 
 
О, человек! Когда ты в скорби одинок,
Когда иссяк елей в ночной лампаде,
Не усомнись, что Бог ступает на порог,
И Ангел молит за тебя в Небесном Граде.
 

Звон медного обола

Человек, дай мне медный обол —

призывает Господь, —

и Я отсыплю тебе тысячу талантов золота!

Но только дай мне твой медный обол!

Прп. Варсонофий Великий

 
«Да, брат, последние настали времена,
Поверь рассказу честного бродяги.
Я видел, как в питейной сатана
Попа поил из филигранной фляги.
Ты мнишь, что вздор, и пьян был я? Изволь,
Но я продолжу про того халдея!
Не видывала разбитная голь
Такого брандахлыста, фарисея!
Урезать муху всяк мастак, старо,
А вот кутить иное брат искусство.
Такое там творилось болеро,
Что, право слово, без купюр, беспутство.
А утром срам и задушевный вой,
Не проще ли таких топить в пучине?
Хотя, пожалуй, то решит запой.
И поделом такой расклад ему, скотине!»
 
 
«Я вижу, путник, ты красноречив,
Но скор на суд и легок на расправу.
На это дело наш народ ретивВсе
обратит в публичную забаву.
 
 
Но я знавал служащих алтаря,
Чьи руки – в кровь истертая щепоть,
Им каждому досталася своя
Изжаленная, раненая плоть.
 
 
И ты не слышал в зыбкой тишине,
Как мрамор освященного Престола
Звенел от слез разлитых по стране
Упавшим звуком медного обола».
 

Я вошел в свою душу…

 
Я вошел в свою душу, как в избу с густого мороза,
Хлопнув дверью в лицо вслед плюющих задиристых вьюг.
Затхлый воздух дохнул перегаром вина и навоза,
На поверхности стен свет от ламп был трескуч и упруг.
 
 
Половицей скрипя, подошел к неказистой печурке,
Ледяную ладонь положил на горячий кирпич,
Из трубы, под узором растрескавшейся штукатурки,
Доносился мятежной стихии воинственный клич.
 
 
Лишь когда впопыхах отогрел неподвижные пальцы,
Да подкинул щепу, чтоб не стыл закопченный котел,
Я заметил, что в жалкой лачуге сидели скитальцы,
И смиренно смотрел из-под лавки продрогший осел.
 
 
«Что за шут?! И откуда в такую пургу пилигримы?
Иль застрял в непролазных сугробах крестьянский обоз?
Уж не Духом Святым вы, блаженные, нынче водимы,
Иль иной на погибель мою ваши души принес?»
 
 
«Ты не прав, признавая нас всех за чужую когорту,
Приглядись и поймешь, что, бесспорно, толкуешь с собой.
Не рабом ли соделался сам бытовому комфорту,
Что так громко шумишь, защищая свой мнимый покой?
 
 
Этой ночью святой в трудном поиске крова-ночлега,
Пресвятая Мария с Иосифом тихо бредут.
Погляди, как темно да по пояс навалено снега,
Так не лучше ли, если сюда их к печи приведут?»
 
 
«Ты в своем ли уме?! Оглянись, рассуди обстановку.
Уж довольно и тех, кого сивер к порогу примел.
Вас и так вон поди размести всех теперь на зимовку,
Так еще очень кстати смердит этот тощий осел!»
 
 
И не ясно как долго б еще сотрясалась душонка
От того, что слова милосердия принял за суд.
Только вдруг, протирая окошко, знакомый мальчонка
Звонко точку поставил, решительно крикнув: «Идут!»
 

Рдеет облак небесная пашня

 
Рдеет облак небесная пашня,
Ширь просвета – распущенный сноп,
За рекой монастырская башня
Как маяк средь намоленных троп.
 
 
Мирен вечер, ни птицы, ни эха.
По воде тихо чалят челны.
Лишь под сердцем чернеет прореха,
Да на сердце грехов валуны.
 
 
Этой тяжести скрытое бремя
Понесу на церковный погост.
Брошу в землю сермяжное семя,
Где кресты и молитвенный пост.
 
 
Прорастай дней упущенных убыль,
Дай плоды – жизни вечной оброк.
Горизонта сгорающий уголь,
Хмурит лик, как суровый пророк.
 
 
Что теперь, о, душа-горемыка,
Коль бесплодна и нечем воздать?
Так ужель сорняком повилика
Порешила свой век скоротать?
 

«Знойный воздух лета небо сушит скоро…»

 
Знойный воздух лета небо сушит скоро,
Жаждут на равнинах травы и цветы,
Спелая клубника киснет у забора,
Схоронились в куще певчие альты.
 
 
Под рубаху мяту вишневого сада
Сыплет позолотой солнечная пыль.
И звенит цикады звучная монада,
И в тени беседки спит ночной мотыль.
 
 
А на горизонте по откосу сопки
Рукавом белесым курится река,
И по серпантину каменистой тропки
Пыльная поземка кружится слегка.
 
 
Там на пьедестале горного утеса,
Что по всем канонам виден за версты,
Монастырь сияет в переливах плеса,
И душе покойно, глядя на кресты.
 
 
Отцветут однажды в поле незабудки.
Почернеют маки, окунувшись в пыль.
И мотыль порхая у садовой будки
Серым силуэтом упадет в ковыль.
 
 
Прежде это было, дале то же будет.
«Все… – сказал великий – суета сует…»
От того ли память грусть зачем-то будит
И немного жалко отзвеневших лет?