Текст книги "На краю пропасти. Экзистенциальный риск и будущее человечества"

Точкой отсчета для обоих может служить первое испытание атомной бомбы, но объясняется такой выбор совершенно по-разному. В случае с антропоценом это событие главным образом обеспечивает удобную датировку эпохи, но в случае с Пропастью отсчет ведется именно от него потому, что ядерное оружие представляет угрозу для выживания человечества.

Глава 2
Экзистенциальный риск

Ключевая роль, отведенная нам как существам моральным, – это роль членов межпоколенческого сообщества, сообщества существ, которые смотрят назад и вперед, трактуют прошлое в свете настоящего, считают будущее продолжением прошлого, чувствуют свою принадлежность к устойчивым семьям, народам, культурам, традициям.

Аннетт Байер[75]75
  Baier (1981).


[Закрыть]

Мы увидели, как длинная кривая человеческой истории привела нас к исключительно важной точке нашего повествования – ко времени, когда наше будущее повисло на волоске. Мы также заглянули в будущее и поняли, что может ждать нас впереди, если только мы сумеем преодолеть риски.

Пора глубже изучить, что стоит на кону и почему защита человечества в этот период имеет такую важность. Для этого нам прежде всего нужно дать определение экзистенциальному риску. Что такое экзистенциальный риск? Как это понятие соотносится с более знакомыми нам идеями о вымирании и крахе цивилизации?

После этого мы проанализируем, почему эти риски требуют повышенного внимания. На мой взгляд, главная причина в том, что мы можем полностью лишиться будущего: того, кем мы могли бы стать и чего могли бы достичь. Но этим дело не ограничивается. Необходимость сберечь свое будущее проистекает также из множества нравственных устоев и традиций. Экзистенциальные риски грозят и разрушить наше настоящее, и предать наше прошлое. Они проверяют цивилизацию на прочность и грозят тому, что, возможно, представляет собой самый сложный и значимый компонент Вселенной.

Если любая из этих причин кажется нам достаточно весомой, то нам предстоит немало сделать, чтобы защитить свое будущее. Дело в том, что экзистенциальным риском обычно пренебрегают и государства, и ученые, и общество. Мы увидим, почему дело обстоит именно так и почему есть основания полагать, что ситуация изменится.

Будущее человечества изобилует возможностями. Мы достигли глубокого понимания обитаемого мира и вышли на такой уровень здоровья и благосостояния, о котором наши предки могли только мечтать. Мы начали исследовать другие миры в небесах у себя над головой и создавать виртуальные миры, непостижимые для наших предков. Границ тому, чего мы можем добиться, почти не существует.

Вымирание человечества закроет наше будущее. Оно уничтожит наш потенциал. Ликвидирует все возможности, кроме одной: мира, лишенного процветающего человечества. Вымирание приведет к возникновению этого обреченного мира и навсегда отрежет любые пути назад.

Философ Ник Бустрём показал, что вымирание – не единственный сценарий, по которому такое может произойти: возможны и другие катастрофические исходы, связанные с потерей не только настоящего, но и потенциала в будущем[76]76
  См. Bostrom (2002b; 2013).


[Закрыть].

Представьте мир в руинах: масштабная катастрофа привела к глобальному коллапсу цивилизации и вернула человечество в состояние, в котором оно пребывало до перехода к сельскому хозяйству. В ходе этой катастрофы окружающей среде был нанесен такой серьезный урон, что у выживших не осталось шанса восстановить цивилизацию. Даже если бы такая катастрофа не привела к вымиранию человечества, она оказала бы сходное влияние на наше будущее. Огромный диапазон возможных вариантов будущего, открытых для нас сегодня, существенно сузился бы. Мы оказались бы в обреченном мире, не имея никакой надежды вернуться назад.

Рисунок 2.1. Классификация экзистенциальных катастроф по типу исхода, который не поддается изменению.

Теперь представьте мир в оковах: в будущем, напоминающем “1984” Джорджа Оруэлла, где вся планета оказалась во власти жестокого тоталитарного режима, решительно настроенного не сдавать своих позиций. Благодаря мощной пропаганде, поддерживаемой технологиями, а также надзору и принуждению, немногочисленные диссиденты не в силах даже отыскать друг друга, не говоря уже о том, чтобы произвести переворот. Так живет все население Земли, и режим не знает угроз – ни внутренних, ни внешних. Если бы такой режим мог поддерживаться бессрочно, погружение в тоталитарный мир имело бы немало общего с вымиранием: у людей осталось бы лишь ограниченное число вариантов будущего и не осталось бы выхода.

Вслед за Бустрёмом я буду называть такие события “экзистенциальными катастрофами”, определяя их следующим образом[77]77
  Бустрём (2013) определил экзистенциальный риск как риск, “который грозит преждевременным вымиранием возникшей на Земле разумной жизни или необратимым и радикальным уничтожением ее потенциала для желаемого развития в будущем”. Мое определение (и пояснения ниже) соответствует второй половине определения Бустрёма. Я не повторил первую часть, поскольку логически необходимость в ней отсутствует (наше “преждевременное вымирание” само по себе стало бы “необратимым и радикальным сокращением”), а потому она только отвлекает внимание от сути вопроса – от уничтожения нашего долгосрочного потенциала.
  Обратите внимание, что в соответствии с моими определениями экзистенциальный риск – это просто риск экзистенциальной катастрофы. Я мог бы так и написать, но хотел, чтобы определение было самостоятельным.


[Закрыть]:

Экзистенциальная катастрофа – это разрушение долгосрочного потенциала человечества.

Экзистенциальный риск – это риск, грозящий уничтожением долгосрочного потенциала человечества.

Эти определения показывают, что исход экзистенциальной катастрофы и плачевен, и необратим. У нас не просто исчезнет возможность реализовать свой потенциал – сам потенциал тоже будет навсегда потерян. Хотя я хочу оставить официальные определения краткими, несколько аспектов этих понятий требуют пояснения.

Во-первых, долгосрочным потенциалом человечества я считаю совокупность всех возможных вариантов будущего, которые открыты для нас[78]78
  Я намеренно не указываю, как именно совокупность возможных вариантов будущего определяет наш потенциал. Проще всего сказать, что ценность нашего потенциала соответствует ценности лучшего из открытых для нас вариантов будущего, то есть экзистенциальная катастрофа происходит, когда лучший из оставшихся вариантов будущего оказывается во много раз менее ценным, чем лучший из вариантов, который был у нас ранее. Можно также учесть сложность реализации каждого из возможных вариантов будущего, например определив ценность нашего потенциала как ожидаемую ценность нашего будущего в том случае, если мы пойдем лучшим из имеющихся путей. Но над этим еще предстоит поработать.
  Определяя, считать ли катастрофу экзистенциальной, я ориентируюсь на уничтожение потенциала человечества, вместо того чтобы сделать акцент на необратимости итога, по двум основным причинам. Во-первых, такое определение удобнее для выявления набора рисков, которые имеют сходные механизмы работы и предполагают сходные стратегии для их предотвращения. Во-вторых, я смотрю на человечество с оптимизмом. Учитывая, что достаточно долгое время наш потенциал оставался невредим, я полагаю, что у нас есть очень большая вероятность его реализовать, а откаты назад будут лишь временными, если только не уничтожат нашу способность к восстановлению. В таком случае вероятность того, что человечество не сможет достичь великого будущего, главным образом связана именно с уничтожением его потенциала, то есть с экзистенциальным риском.


[Закрыть]. Это огромный диапазон, куда входит все, чего человечество может добиться в будущем, даже если нам только предстоит изобрести средства достижения своих целей[79]79
  Потенциал можно определять и иначе – например, в более узком смысле, учитывая только то, на что мы способны сегодня или, вероятно, будем способны завтра. Потенциал такого типа можно увеличить, если работать над расширением своих способностей. Однако в этой книге я рассматриваю только наш долгосрочный потенциал (вкладывая в это понятие тот смысл, который описан в основном тексте). Когда я говорю просто “потенциал” (ради краткости), речь идет о “долгосрочном потенциале”.


[Закрыть]. Но отсюда следует, что, если выбор, который мы совершаем сегодня, отсекает часть наших возможностей, он уже не может открыть новые. Таким образом, любое уменьшение потенциала человечества должно считаться необратимым. Сегодня перед нами стоит задача сохранить наш огромный потенциал и защитить его от риска последующего уничтожения. Суть в том, чтобы дать нашим потомкам возможность реализовать этот потенциал и воплотить в жизнь один из лучших открытых для нас вариантов будущего.

Хотя в таком масштабе моя идея может показаться абстрактной, на самом деле мы сталкиваемся с ней изо дня в день. Представьте ребенка, обладающего высоким долгосрочным потенциалом: ему доступно множество вариантов прекрасного будущего. Важно сохранить этот потенциал, чтобы лучшие варианты будущего не оказались отсеченными из-за несчастного случая, травмы или недостатка образования. Важно и защитить этот потенциал, то есть принять превентивные меры, чтобы его потеря стала крайне маловероятной. Также важно, чтобы ребенок в итоге реализовал свой потенциал – иными словами, прошел по одной из лучших дорог, которые ему открыты. С человечеством дело обстоит точно так же.

Экзистенциальные риски грозят уничтожить потенциал человечества. Уничтожение может быть как полным (например, при вымирании), так и почти полным, скажем при необратимом коллапсе цивилизации, когда остаются возможности для очень скромного процветания или слабая надежда на восстановление[80]80
  Если остается слабая надежда на восстановление, то некоторые из моих прямолинейных утверждений нельзя воспринимать буквально. Например, утверждение о том, что после экзистенциальной катастрофы “нет пути назад”. Это досадно, но я считаю, что игра стоит свеч.
  Я оставляю слабую надежду на восстановление, чтобы мне не могли возразить, что шанс на возрождение всегда есть, пусть даже бесконечно малый. Следовательно, строго говоря, потенциал не может быть уничтожен полностью. Однако от такого строгого прочтения мало пользы. Чтобы сделать выбор, нам не нужно знать, каким именно будет шанс на восстановление при реализации определенного сценария – ровно 0 % или 0,1 %. Обе ситуации почти одинаково плохи в сравнении с текущей, и плохи они по одной причине: их чрезвычайно сложно обратить вспять, и они (почти полностью) уничтожают наш долгосрочный потенциал. Более того, в обоих случаях нам следует действовать схожим образом: принимать предупредительные меры, а не учиться на ошибках. Ситуации, в которой у человечества в буквальном смысле “нет пути назад”, стоит избегать по тем же причинам, что и ситуации, когда “практически нет пути назад”. Таким образом, лучше всего включить почти необратимые ситуации в определение наравне с совершенно необратимыми.


[Закрыть]. Я не провожу четких границ, но следует понимать, что в случае любой экзистенциальной катастрофы бо́льшая часть нашего потенциала утрачивается и остается лишь минимум[81]81
  Если наш потенциал значительно превосходит текущее состояние цивилизации, то событие, которое просто законсервирует текущее положение вещей, будет считаться экзистенциальной катастрофой. Примером может служить перманентная остановка технического прогресса.
  Может показаться странным, что мы называем катастрофой сценарий, который просто крайне далек от оптимального. Мы привыкли считать, что потенциал уничтожают такие события, которые вызывают страдания незамедлительно, а не такие, которые разрушают чей либо потенциал, не меняя качества жизни в настоящий момент. Но рассмотрим, например, решение родителей не давать образование своему ребенку. Оно не вызовет страданий немедленно, но может привести к катастрофическому исходу для ребенка в отдаленном будущем.


[Закрыть].

Во-вторых, упор на человечество в моих определениях не подразумевает, что я не учитываю ценность окружающей среды, других животных, преемников Homo sapiens и существ, живущих в других областях космоса. Я вовсе не хочу сказать, что в расчет идут только люди. Я лишь утверждаю, что люди – единственные из известных нам существ, которые воспринимают моральные суждения и доводы, а следовательно, могут изучать мир и решать, как лучше поступать. Если мы не справимся, то эта направленная вверх сила, эта способность стремиться к лучшему и справедливому попросту исчезнет из мира.

Наш потенциал – это то, чего человечество может достичь в результате совокупных усилий всех людей до единого. Ценность наших действий будет отчасти определяться тем, что мы делаем в отношении людей и для людей, но будет также зависеть от того, как наши действия влияют на другие виды. Если в будущем мы каким-то образом поспособствуем возникновению новых моральных агентов, в соответствии с моим определением их нужно будет включить в категорию “человечества”.

Поскольку я рассматриваю все человечество, угрозы отдельным странам и культурам не могут считаться экзистенциальными рисками. Подобный термин существует и для них – порой люди называют нечто “экзистенциальной угрозой для определенной страны”. Если не учитывать, что такие утверждения обычно бывают преувеличенными, в их основе лежит схожая идея – идея о том, что нечто грозит навсегда уничтожить долгосрочный потенциал отдельной культуры или страны[82]82
  В некоторых случаях идеи и методики из этой книги могут также применяться к таким местным “экзистенциальным угрозам”, поскольку они имеют определенные сходства (в миниатюре).


[Закрыть]. Но очень важно, чтобы понятие “экзистенциального риска” (без явной привязки к конкретной группе) употреблялось только в отношении угроз для всего человечества.

В-третьих, любое определение риска сопряжено с понятием вероятности. Каков принцип оценки вероятности экзистенциального риска? Нет смысла рассматривать вероятность как объективную долгосрочную частоту, поскольку экзистенциальные катастрофы, которые нас интересуют, могут случиться лишь один раз и всегда будут оставаться беспрецедентными, пока не станет слишком поздно. Нельзя сказать, что вероятность экзистенциальной катастрофы равняется нулю просто потому, что такой катастрофы никогда не происходило прежде.

Подобные ситуации требуют логического подхода к оценке вероятности, при котором на основе имеющейся информации называется адекватная степень уверенности в том, что событие произойдет. Такой подход используется в судах, банках и букмекерских конторах. Говоря о вероятности экзистенциальной катастрофы, я буду иметь в виду то, насколько человечеству следует быть уверенным, что такая катастрофа произойдет, с учетом самых убедительных доказательств, имеющихся в нашем распоряжении[83]83
  Здесь тоже есть свои проблемы. Так, порой нам придется говорить, что нечто было риском в прошлом (насколько нам известно), но больше риском не является. Например, раньше были опасения, что ядерное оружие подожжет атмосферу (см. с. 108). Но обратите внимание, что такое случается с рисками любого типа: так, на прошлой неделе мы могли полагать, что существует риск падения лифта из за потертости троса, но теперь этот риск снизился до нуля, поскольку у нас появились новые данные (мы проверили трос и обнаружили, что с ним все в порядке). Подробнее об объективной и логической вероятности при определении экзистенциального риска пишут Bostrom & Сirkovic (2008) и Bostrom (2013).


[Закрыть].

Множество возможных кошмарных исходов не попадают в категорию экзистенциальных катастроф.

Например, может случиться не одно событие, которое приведет человечество к шагу в пропасть, а целый ряд менее серьезных сбоев. Дело в том, что я пользуюсь традиционным определением катастрофы как единственного решающего события, а не совокупности событий, приводящих к неблагоприятному исходу. Если бы мы растеряли свой потенциал, просто неизменно плохо относясь друг к другу или вообще не совершая великих дел, результат был бы столь же неудачен, но наступил бы не в результате катастрофы.

Или же может случиться единственная катастрофа, но такая, которая оставит человечеству шанс на восстановление. С нашей точки зрения, если заглянуть на несколько поколений в будущее, подобная перспектива может показаться не менее мрачной. Но через тысячу лет ее, возможно, будут считать лишь одним из нескольких печальных эпизодов в человеческой истории. Настоящая экзистенциальная катастрофа должна быть по природе своей решающим моментом – той точкой, в которой мы потерпели полное поражение.

Даже катастрофы, способные привести к глобальному коллапсу цивилизации, могут не дотягивать до экзистенциального уровня. Хотя глобальный коллапс цивилизации нередко называют “концом света”, он может и не поставить точку в человеческой истории. Несмотря на серьезнейшие последствия, он может не оказаться ни полным, ни необратимым.

В этой книге я использую понятие “коллапс цивилизации” в буквальном смысле, имея в виду ситуацию, когда человечество по всему земному шару утрачивает цивилизацию (по крайней мере временно) и возвращается к тому образу жизни, который вело до перехода к сельскому хозяйству. Часто это понятие используют в более узком смысле, когда говорят о сильной разрухе, утрате современных технологий или уничтожении нашей культуры. Я же говорю о мире, в котором нет ни письменности, ни городов, ни законов, ни каких-либо иных признаков цивилизации.

Коллапс цивилизации – очень серьезная катастрофа, вызвать которую чрезвычайно сложно. Несмотря на все трудности, с которыми цивилизации сталкивались в своей истории, такого не случалось никогда – даже в масштабах континента[84]84
  Часто появляются списки потерпевших крах цивилизаций прошлого, таких как Римская империя и цивилизация майя. Но в этой книге, говоря о (глобальном) коллапсе цивилизации, я имею в виду другое. Статистика небольших коллапсов практически бесполезна при определении того, ждет ли нашу цивилизацию глобальный коллапс.
  Погибшие цивилизации были в высокой степени локализованы, поэтому их коллапс был скорее сравним с коллапсом отдельной страны, а не глобальной цивилизации. Так, даже Римская империя в период своего расцвета была гораздо меньше современной Бразилии и по площади, и по численности населения. Эти небольшие цивилизации были гораздо более уязвимы для региональных климатических эффектов, для действий единственного плохого правительства и для нападений внешних врагов. Кроме того, их коллапсы были вовсе не столь разрушительны, как тот, о котором я веду речь: часто целые города и деревни переживали “коллапс”, но народы не возвращались в состояние, в котором пребывали до перехода к сельскому хозяйству, а многие аспекты культуры продолжали развиваться.


[Закрыть]. Европа выжила, потеряв 25–50 % своего населения во время эпидемии чумы, но сохранив цивилизацию невредимой, и это свидетельствует, что коллапс цивилизации может случиться, только если в каждом регионе мира будет потеряно более 50 % населения[85]85
  Или если произойдет событие, которое более непосредственным образом воспрепятствует развитию цивилизации и ведению сельского хозяйства: например, будет нанесен исключительный ущерб окружающей среде или начнется длительная эпидемия болезни с тяжелыми последствиями.
  Возможно, хрупкость мира возросла и сегодня он менее устойчив к коллапсу, чем средневековая Европа, а следовательно, коллапс может произойти и при потере менее 50 % населения. Впрочем, я сомневаюсь на этот счет и полагаю, что такой сценарий не более вероятен, чем сценарий, при котором даже потеря 90 % населения не приведет к полной утрате цивилизации.


[Закрыть].

Даже если бы коллапс случился, вполне вероятно, что цивилизацию удалось бы восстановить. Как мы видели, цивилизации независимо друг от друга возникли по крайней мере у семи обособленных народов[86]86
  С точки зрения новейшей истории эти неолитические революции происходили в разные времена, и тысячелетия форы сыграли большую роль в развитии некоторых цивилизаций и определении их веса на мировой арене. Но если смотреть шире, разные регионы независимо друг от друга перешли к сельскому хозяйству практически одновременно: в диапазоне нескольких тысяч лет в масштабах истории, которая тянется сотни тысяч лет. Это позволяет предположить, что сельское хозяйство было не маловероятным техническим прорывом, а достаточно типичным решением общей проблемы. Наиболее вероятным толчком к нему стало завершение великого “ледникового периода”, случившееся в промежутке от 17 до 10 тысяч лет назад, прямо в период зарождения сельского хозяйства. Оно оказало огромное влияние на окружающую среду, сделав мир менее подходящим для охоты и более подходящим для земледелия.


[Закрыть]. Хотя может показаться, что из-за истощения ресурсов восстановить цивилизацию будет сложнее, на самом деле задача сегодня значительно проще. Если произойдет катастрофа, в результате которой человечество не вымрет, после нее на земле останутся одомашненные животные, а также огромное количество материальных ресурсов в руинах городов: заново выковать железо из старых перил наверняка проще, чем выплавить его из руды. Гораздо проще, чем в XVIII веке, будет получить доступ даже к невозобновляемым ресурсам, таким как уголь, ведь у нас найдутся заброшенные разработки и шахты[87]87
  Общая тенденция такова, что доступ к ресурсам затрудняется, поскольку первым делом мы добываем то, что добыть легко. Так происходит с нетронутыми ресурсами в земных недрах. Но в результате люди забывают об огромном объеме ресурсов, которые уже извлекаются, отправляются на хранение и остаются среди руин цивилизации. Например, одна угольная шахта открытого типа в Вайоминге дает 100 млн тонн угля ежегодно, и остаток запасов в ней составляет 1,7 млрд тонн (Peabody Energy, 2018). На момент написания этой книги в резервах у угольных электростанций в США находится 100 млн тонн готового к использованию угля (EIA, 2019). В стратегических резервах хранится около 2 млрд баррелей нефти (IEA, 2018, p. 19), а количество используемого в нашей глобальной цивилизации железа составляет около 2000 кг на душу населения (Sverdrup & Olafsdottir, 2019).


[Закрыть]. Кроме того, по всему миру будут обнаруживаться свидетельства о том, что цивилизация вообще возможна, и сведения об инструментах и знаниях, необходимых, чтобы ее восстановить.

Существуют, однако, две тесные связи между коллапсом цивилизации и экзистенциальным риском. Во-первых, если коллапс необратим, он может считаться экзистенциальной катастрофой. Так, вполне можно представить, что определенное изменение климата или специально подготовленная эпидемия сделают планету непригодной для жизни, в результате чего человечество навсегда вернется к собирательству и разрозненному образу жизни[88]88
  Хотя в главе 4 мы увидим, что даже экстремальная ядерная зима или изменение климата вряд ли причинят окружающей среде по всему миру достаточный ущерб, чтобы это произошло.


[Закрыть]. Во-вторых, глобальный коллапс цивилизации может повысить вероятность вымирания человечества, сделав людей более уязвимыми для последующей катастрофы.

В частности, коллапс может привести к вымиранию, если крупнейшая из выживших популяций окажется меньше минимальной жизнеспособной популяции, то есть если ее численность будет ниже, чем необходимо для выживания. Точной цифры здесь нет – этот уровень определяют с позиций вероятности с учетом множества факторов: где находится популяция, к каким технологиям она имеет доступ, в какой катастрофе она выжила. Оценки варьируются в диапазоне от нескольких сотен до десятков тысяч человек[89]89
  Вопрос о минимальной жизнеспособной популяции также встает, когда речь заходит о космических путешествиях, во время которых сменяются поколения. Marin & Beluffi (2018) полагают, что достаточно начальной популяции размером 98 человек, в то время как Smith (2014) считает минимальной гораздо более крупную популяцию размером от 14 до 44 тысяч человек. Возможно, выжить сумеют и меньшие популяции – все зависит от того, какие генетические технологии они смогут применять для минимизации рисков инбридинга и дрейфа генов.


[Закрыть]. Если непосредственно в результате катастрофы численность населения планеты опускается ниже этого уровня, логичнее считать такую катастрофу событием вымирания, а не необратимым коллапсом цивилизации. Я полагаю, что этот путь к вымиранию будет одним из наиболее типичных.

Мы редко всерьез задумываемся о рисках для всего потенциала человечества. В основном мы сталкиваемся с ними в боевиках, но в таких случаях наш эмоциональный ответ оказывается приглушенным из-за того, что подобными угрозами злоупотребляют, ведь с их помощью легко усилить драматический эффект[90]90
  Полагаю, это стало одной из причин, почему люди считают возможность вымирания человечества казенным штампом, а не серьезной угрозой. Когда этот риск используют в качестве двигателя сюжета в подобных фильмах, он действительно превращается в штамп. Однако не стоит совершать ошибку и позволять этому штампу заслонять реальную угрозу для нашего будущего.


[Закрыть]. Мы видим их и в интернете, когда листаем списки вроде “десять вариантов конца света”, составляемые главным образом для того, чтобы будоражить и развлекать читателей. После окончания холодной войны мы редко натыкаемся на рациональные дискуссии с участием ведущих мыслителей на тему того, что вымирание значило бы для нас, для наших культур, а также для всего человечества[91]91
  Мы редко встречаем и серьезные эмоциональные рассуждения на эту тему, такие как песни Let Me Die in My Footsteps (1963) Боба Дилана и Eve of Destruction (1965) Барри Макгуайра.


[Закрыть]. Поэтому в обычной жизни люди зачастую довольно легкомысленно относятся к перспективе вымирания человека.

Но когда риск становится очевидным и достоверным – когда совершенно ясно, что миллиарды жизней и все будущие поколения висят на волоске, – большинство людей не сомневается в важности защиты долгосрочного потенциала человечества. Если бы мы узнали, что к Земле летит крупный астероид, столкновение с которым с вероятностью более 10 % приведет к вымиранию человечества до завершения текущего столетия, вряд ли кто-то стал бы спорить, что́ лучше – потрудиться и построить отклоняющую систему или же закрыть глаза на проблему и понадеяться на авось. Напротив, ответ на угрозу немедленно стал бы одним из главных мировых приоритетов. Таким образом, отсутствие беспокойства из-за подобных угроз сегодня связано скорее с тем, что мы пока не верим в их существование, чем с тем, что мы всерьез сомневаемся в огромном размере ставок.

И все же очень важно постараться понять, из каких источников исходят серьезные угрозы. Это понимание подстегнет наши эмоции и подтолкнет к действию, вызовет новые дискуссии, а также поможет принимать решения о расстановке приоритетов.

Не все экзистенциальные катастрофы предполагают вымирание человечества, и не все сценарии вымирания предполагают боль или безвременную смерть. Например, теоретически мы могли бы просто решить не заводить потомство. Это могло бы уничтожить наш потенциал, не причинив нам страданий, что вполне допустимо. Но экзистенциальные риски, с которыми мы сталкиваемся в реальности, не столь безболезненны. Напротив, они объективно чудовищны, если судить по общепринятым моральным стандартам.

Если в грядущее столетие человечество будет уничтожено в ходе ядерной зимы, или спроектированной пандемии, или катастрофической войны с использованием новых технологий, то прервутся семь миллиардов жизней, включая, возможно, и вашу жизнь или жизни ваших близких. Многие, вероятно, умрут в муках – от голода, огня, болезней.

Нет нужды объяснять, почему мораль обязывает нас предотвратить этот ужас. Человечество уже переживало катастрофы меньших масштабов, в которых погибали тысячи и даже миллионы людей. Мы знаем, как бесконечно важно предотвращать такие события. В таком масштабе мы теряем способность в полной мере осознавать величину убытков, и все же цифры дают нам представление о том, что с моральной точки зрения стоит на кону[92]92
  См. Slovic (2007).


[Закрыть]. При прочих равных миллионы смертей значительно хуже тысяч, а миллиарды – значительно хуже миллионов. Даже если оценивать катастрофы только по количеству прерванных жизней, вымирание человечества, несомненно, стало бы худшим событием в нашей долгой истории.

Но экзистенциальная катастрофа – это не просто катастрофа, уничтожающая исключительно большое число жизней. Она уничтожает и наш потенциал.

Мой наставник Дерек Парфит предлагал нам представить, как опустошительная ядерная война убивает 99 % населения планеты[93]93
  Parfit (1984), pp. 453–454.


[Закрыть]. После такой войны на многие столетия настали бы темные времена, но в конце концов выжившие смогли бы восстановить цивилизацию в прежнем виде, посрамленные, израненные – но непобежденные.

Теперь сравните это с войной, в которой погибают все 100 % населения. Вторая война, конечно, будет хуже, но насколько? Любая из них может стать худшей катастрофой в истории. В любой погибнут миллиарды. Во второй войне погибших будет на десятки миллионов больше, и по этой причине она хуже. Но есть и другое, гораздо более значимое различие между этими войнами. В обеих погибают миллиарды человек, но только во второй погибает человечество. Обе разрушают наше настоящее, но лишь вторая разрушает наше будущее.

Именно эта количественная разница в потерях за счет последнего процента делает экзистенциальные катастрофы уникальными, в связи с чем снижение риска экзистенциальной катастрофы приобретает исключительную важность[94]94
  Как мы увидим далее, эта количественная разница также играет решающую роль при анализе представлений о нашем прошлом, наших добродетелях и нашей космической значимости.


[Закрыть].

Ожидается, что почти всем людям, которые когда-либо будут жить на Земле, еще только предстоит родиться. В отсутствие катастрофы большинство поколений – будущие. Писатель Джонатан Шелл сказал об этом так:

Вереница поколений, которая тянется в будущее из нашего настоящего, теряется далеко-далеко за пределами нашей видимости, а отмеренные человечеству сроки превосходят всю историю Земли до настоящего момента, и потому в сравнении с ними наш короткий цивилизованный эпизод кажется практически ничтожным. И тем не менее мы грозимся положить всему этому конец во имя своих меняющихся целей и сомнительных убеждений. Если наш вид уничтожит сам себя, он умрет в колыбели – и пополнит статистику младенческой смертности[95]95
  Schell (1982), p. 182.


[Закрыть].

Поскольку ожидается, что почти вся жизнь человечества еще впереди, впереди и почти всё, что имеет ценность: почти все процветание, почти вся красота, наши важнейшие достижения, наши справедливейшие общества, наши величайшие открытия[96]96
  На этом стоит остановиться подробнее. По примеру Parfit (1984) разделим все, что может быть потеряно, на две группы.
  В первую войдет то, чем мы могли бы стать. Окажутся потеряны все люди, которые могли бы появиться на свет. У нас никогда не будет ни детей, ни внуков: не будет миллионов поколений человечества, в каждое из которых входят миллиарды людей, живущих гораздо лучше, чем мы сами. Не будет никого. Катастрофа не убьет этих людей, но перечеркнет саму возможность их существования. Она не сотрет их со страниц истории, а вообще не позволит им оказаться туда вписанными. Мы потеряем ценность всего, что делает хорошей жизнь каждого из этих людей, будь то их счастье, свобода, успех или добродетель. Мы потеряем и самих людей. И еще мы потеряем всю ценность, которая заключена в их взаимоотношениях и самой структуре их общества, – любовь, дружбу, гармонию, равенство и справедливость.
  Во вторую группу войдет все, что мы могли бы сделать. Взгляните на наши величайшие достижения в искусстве и науке и обратите внимание, какое большое их число приходится на последние два столетия. Если мы проживем еще два века, не растеряв свой потенциал, вероятно, мы достигнем еще больших высот. Мы можем добраться до одной из главных вершин науки: полностью описать фундаментальные законы, управляющие реальностью. И мы продолжим расширять диапазон своего прогресса, исследуя все новые и новые территории.
  Важнее всего, пожалуй, потенциальные достижения в области морали. Хотя за века и тысячелетия мы проделали в этой сфере немалый путь, прогресс в ней шел значительно медленнее, чем в других областях, и был менее стабильным. Человечество обладает потенциалом построить поистине справедливый мир, и исполнение этой мечты стало бы огромным достижением.
  Мы можем очень многим стать и очень многое сделать, впереди у нас множество вариантов благополучного будущего и множество достижений, и потому, какого бы представления о ценности мы ни придерживались, нам почти всегда найдется о чем горевать, если мы потерпим неудачу и растеряем свой потенциал. Поскольку масштабы благополучия и достижений чрезвычайно велики, защита нашего потенциала имеет первостепенное значение.


[Закрыть]. Наше общество может и дальше становиться все более процветающим, здоровым, справедливым, свободным и высоконравственным. Мы можем создать такой благополучный мир, который пока не в состоянии даже представить. И если мы сумеем защитить этот мир от катастрофы, он просуществует миллионы столетий. Это и есть наш потенциал – то, чего мы можем добиться, если преодолеем Пропасть и продолжим работать на благо мира.

Именно этот новый взгляд на будущее – осознание огромной ценности человеческого потенциала – и есть главная причина, которая заставляет меня направить всю свою энергию на снижение экзистенциального риска. Когда я думаю о миллионах будущих поколений, мне становится очевидно, насколько важно сберечь будущее человечества. Рисковать уничтожением этого будущего ради получения тех или иных преимуществ, ограниченных настоящим, – крайне узколобая и опасно недальновидная стратегия. Такая беспечность ставит крошечный фрагмент нашей истории выше всей ее протяженности, крошечное меньшинство людей – выше подавляющего большинства, которому только предстоит родиться, а наш единственный век – выше миллионов, а может, и миллиардов грядущих веков[97]97
  Таким образом, масштаб нашего будущего не просто важен с точки зрения консеквенциализма. Он также подкрепляет аргументы в пользу снижения экзистенциального риска, проистекающие из соображений о справедливости или законности.


[Закрыть].

Чтобы понять, почему это было бы неправильно, проведите аналогию с расстоянием. Значимость человека не уменьшается, когда он отдаляется от вас в пространстве. Неважно, заболеет моя жена на конференции в Кении или у нас дома в Оксфорде. И благополучие случайных людей в Кении значит столько же, сколько и благополучие случайных людей в Оксфорде. Разумеется, у нас могут быть особые обязательства перед некоторыми людьми – перед близкими, перед членами нашего сообщества, – но расстояние в пространстве само по себе никогда не определяет различия в наших обязательствах. Признать, что люди одинаково важны вне зависимости от географического положения, – значит сделать серьезный шаг на пути нравственного прогресса, и нам нужно активнее внедрять соответствующие принципы в свою политическую и благотворительную деятельность.

Люди одинаково важны и вне зависимости от временно́го положения. Наши жизни важны в той же степени, как жизни всех, кто жил тысячи лет назад и кто будет жить через тысячу лет[98]98
  Говоря, что жизни людей “важны в равной степени”, я имею в виду, что все хорошее и плохое в их жизнях одинаково важно вне зависимости от того, когда они живут.
  В среднем люди сегодня живут лучше, чем тысячу лет назад, поскольку хорошего в их жизни больше, а кроме того, наша жизнь, вероятно, важнее как инструмент, так как мы живем в более судьбоносное время. В этом смысле наша жизнь, вероятно, имеет большее значение, но здесь нет противоречия с тем типом временно́й нейтральности, которого я придерживаюсь.


[Закрыть]. Подобно тому как было бы неправильно полагать, что важность людей снижается по мере их отдаления от вас в пространстве, неправильно и думать, что их важность снижается по мере отдаления во времени. Их счастье не менее ценно, а страдания – не менее ужасны.

Признать, что люди одинаково важны, когда бы они ни жили, – значит сделать следующий серьезный шаг на пути нравственного прогресса человечества. Многие из нас уже в некоторой степени признают это равенство. Мы знаем, что неправильно ухудшать положение будущих поколений ради меньших выгод для самих себя. Если задать такой вопрос, мы согласимся, что люди сегодня не имеют объективно большей важности, чем люди в будущем. Однако мы полагаем, что на большинстве наших приоритетов это не сказывается. Так, мы считаем, что долгосрочные эффекты наших решений быстро исчезают; что в них столько неопределенности, что хорошее перевешивает плохое; и что люди будущего лучше нас смогут о себе позаботиться[99]99
  Об этом говорили J. J. C. Smart (1984, pp. 64–65) и G. E. Moore (1903, § 93).


[Закрыть].

Но возможность возникновения предотвратимых экзистенциальных рисков на нашем веку показывает, что порой наши действия могут оказывать устойчивое положительное влияние на все долгосрочное будущее и мы сами – единственное поколение, способное обеспечить это влияние[100]100
  Новые поколения столкнутся с новыми рисками и смогут помочь их снизить, но только мы можем снизить риски, которые возникают сегодня и возникнут в грядущие десятилетия.


[Закрыть]. Таким образом, представление о том, что люди будущего не менее важны, чем мы сами, имеет глубокие практические следствия. Нам предстоит большая работа, если мы хотим в полной мере осознать и внедрить их в нашу мораль.

Подобные соображения предполагают существование этической системы, которую можно назвать философией лонгтермизма и которая уделяет особое внимание влиянию наших действий на отдаленное будущее[101]101
  Это название предложили мы с Уильямом Макаскиллом. В основе этих идей – рассуждения наших коллег Nick Beckstead (2013) и Nick Bostrom (2002b, 2003). В настоящее время Макаскилл работает над полноценной книгой, в которой их рассматривает.


[Закрыть]. В рамках этой системы крайне важно, что нашему поколению отведена лишь одна страница в гораздо более длинной истории и наша главная роль, вероятно, в том, чтобы повлиять (или не суметь повлиять) на ход этой истории. Работа над сохранением потенциала человечества – это один из способов оставить такой долгий след, но могут быть и другие[102]102
  В Приложении E мы увидим, что помимо защиты человечества существуют и другие способы оказывать устойчивое влияние на отдаленное будущее.


[Закрыть].

Необязательно рассматривать экзистенциальный риск под таким углом – есть серьезные моральные основания снижать его даже в связи с его немедленными эффектами, – но этика лонгтермизма тем не менее особенно хорошо подходит для преодоления экзистенциального риска. Дело в том, что лонгтермизм основан на нравственной переориентации на безбрежное будущее, которое могут перечеркнуть экзистенциальные риски.

Несомненно, здесь есть и сложности.

Когда специалисты по экономике оценивают будущие выгоды, они применяют метод дисконтирования, при котором снижают ценность выгоды в зависимости от того, насколько долго придется ее ждать. Если взять стандартную ставку дисконтирования 5 % в год и применить ее к нашему будущему, ценности в нем останется на удивление немного. При неграмотном применении метод дисконтирования покажет, что наше будущее всего раз в двадцать ценнее грядущего года, а в период с 2100 года до бесконечности оно стоит даже меньше грядущего года. Не возникают ли в связи с этим сомнения, что наше будущее действительно обладает огромной ценностью?

Нет. Подобные результаты получаются только при некорректном применении экономических методов. Когда учитываются тонкие аспекты проблемы и метод дисконтирования применяется как положено, будущее приобретает чрезвычайно высокую ценность. Не будем слишком глубоко погружаться в математические детали – пока достаточно отметить, что дисконтирование человеческого благосостояния (а не таких материальных благ, как деньги) исключительно на основе отдаленности от нас во времени дает крайне недостоверные результаты, особенно при рассмотрении таких длительных периодов, какие обсуждаются на страницах этой книги. Так, подразумевается, что если у вас есть возможность либо спасти одного человека от головной боли через миллион лет, либо миллиард людей от пыток через два миллиона лет, то спасать нужно человека, у которого болит голова[103]103
  При ставке дисконтирования 0,1 % в год (низкой по стандартам экономистов) разница в миллион лет делает страдания через миллион лет более чем в 10434 раз важными, чем аналогичные страдания через два миллиона лет.


[Закрыть]. Подробнее о том, почему экономическое дисконтирование не умаляет ценность долгосрочного будущего, написано в Приложении А.

Некоторые философы сомневаются в необходимости защиты нашего долгосрочного будущего по другой причине. Они отмечают, что в этом случае необычно не только время получения выгод. Если мы спасем человечество от вымирания, это изменит число людей, которые когда-либо будут жить на земле. В связи с этим встают этические вопросы, которых не возникает, если мы просто спасаем жизни уже живущих людей. Сторонники некоторых радикальных подходов к этой относительно новой сфере “популяционной этики” полагают, что не допускать вымирания исключительно из заботы о будущих поколениях бессмысленно, ведь совершенно неважно, появятся ли люди будущего на свет.

Подробное рассмотрение этих вопросов заняло бы слишком много места и было бы интересно лишь немногим, поэтому я отведу для обстоятельной дискуссии на эту тему Приложение B. В двух словах, аргументы в пользу такого подхода мне также не кажутся убедительными. Его сторонники пытаются понять, почему нас должно волновать, вредим ли мы людям будущего, когда загрязняем планету и способствуем изменению климата, и объясняют, почему у нас есть серьезные основания не допустить в будущем такой ужасной жизни. В то же время те, кто поддерживает эти взгляды, за исключением самых невероятных из них, согласны, что крайне важно спасти будущие поколения от других типов экзистенциальных катастроф, например от необратимого коллапса цивилизации. Поскольку большинство рисков, грозящих вымиранием, грозят и таким коллапсом, на практике разница между ними невелика. Вместе с тем нюансов в этих вопросах немало, и потому я советую заинтересованным читателям обратиться к приложению.

Я хочу упомянуть и еще одно возражение. Когда я был моложе, меня порой тешила мысль, что полное уничтожение человечества будет, пожалуй, не таким уж плохим исходом. Людей не останется, поэтому некому будет скорбеть и страдать. Раз исчезнет сама категория “плохого”, то как вообще уничтожение может быть плохим? А если существование человечества было необходимым условием для существования категорий плохого и хорошего, правильного и неправильного, то, возможно, эти категории станут вообще неприменимыми в безмолвии, которое воцарится на земле.

Но теперь я понимаю, что такие рассуждения не лучше старых доводов философа Эпикура, который утверждал, что в смерти для человека нет ничего плохого, поскольку переживать ее человеку не приходится. Однако здесь не учитывается, что если я брошусь под машину и погибну, то моя жизнь в целом станет короче, а следовательно, хуже – не потому, что в ней станет больше плохого, а потому, что в ней окажется меньше хорошего. Именно поэтому не стоит бросаться под машину. Хотя аргумент Эпикура может служить утешением в минуты скорби и страха, его не стоит считать руководством к действию, как никто и не делает. Представьте, что правительство ссылается на него, определяя политику в сферах безопасности и здравоохранения или принимая законы об убийствах.

Если бы катастрофа в этом столетии привела к нашему вымиранию, то жизнь человечества стала бы короче и, следовательно, хуже[104]104
  Можно трактовать это по разному в зависимости от ваших представлений о ценности. Одни сосредоточатся на том, насколько плох сам факт смерти целой группы или вида, человечества. С точки зрения других, хуже станет отсутствие человеческих жизней в будущем, а вместе с этим и всего хорошего, что в них могло бы быть.


[Закрыть]. Учитывая, что человечество пока пребывает в младенчестве, она стала бы гораздо короче – и гораздо хуже. Даже если бы не осталось никого, кто мог бы признать это трагедией, мы вполне можем вынести такое суждение уже сейчас. Подобно тому как мы можем судить о событиях, происходящих в других местах, мы можем судить и о событиях, происходящих в другое время[105]105
  С этим могут возникнуть серьезные сложности, если культура другого времени (или места) сильно отличается, но в нашем примере это не имеет значения.


[Закрыть]. И если эти суждения корректны сейчас, они останутся корректными и тогда, когда нас не станет. Я не стал бы винить людей, которые на закате жизни человечества нашли бы утешение в эпикурейских аргументах. Но пока нам решать, насколько долгую и полную жизнь проживет человечество, и мы должны признать эту ответственность[106]106
  Представьте, что бы мы подумали, если бы узнали, что наше правительство не стало принимать в расчет риск ядерной войны на том основании, что, если мы все умрем, плохого в этом не будет.


[Закрыть].

Этим возможные возражения не исчерпываются. И все же нет нужды отвечать на все до единого философские вопросы о ценности будущего, чтобы решить, стоит ли оберегать наш потенциал. Сама идея, что будет относительно неважно, вымрет ли человечество или же будет процветать на протяжении миллиардов лет, представляется глубоко неправдоподобной. В этом отношении любая теория, которая это отрицает, должна восприниматься с изрядной долей скепсиса[107]107
  Если же, даже проявив должный скепсис, мы все равно склоняемся к одной из таких теорий, нужно с огромной осторожностью следовать ее рекомендациям в конкретной сфере, где она сильнее всего расходится с нашей интуицией и другими теориями, которые представляются нам правдоподобными, а именно в вопросе о ценности нашего долгосрочного будущего. См. Beckstead (2013, p. 63).


[Закрыть].