Текст книги "Жизнь этого парня"

Комната наполнилась тенями. Мать поднялась и пошла в душ. Затем надела широкую голубую юбку, и мексиканскую блузку с открытыми плечами, и прекрасное украшение из бирюзы, которое купил для нее мой отец, когда они катались по Аризоне до войны. Серьги, ожерелье, тяжелый браслет, ремешок из раковин. Она немного загорела в тот день, и голубизна бирюзы выглядела особенно ярко, подчеркивая голубизну ее глаз. Она мазнула парфюм за ушами, на сгибах под локтями, на запястьях. Она потерла запястья друг о друга и коснулась ими шеи и груди. Она вертелась из стороны в сторону, осматривая себя в зеркале. Потом остановилась и осмотрела себя спереди с серьезным видом. Не отрывая глаз от зеркала, она спросила меня, как она выглядит. Действительно очень мило, ответил я ей.

– Ты всегда так говоришь.

– Ну, это же правда.

– Ладно, – сказала она.

Она последний раз взглянула на себя, и мы пошли вниз.

Мэриан и Кэти вошли, когда мать готовила для меня ужин. Они заставили ее повертеться перед ними, обе улыбались и восклицали, а Мэриан отогнала ее от плиты и сама взялась за мой ужин, чтобы мать не поставила пятен на свою блузку. На их вопросы мать отвечала уклончиво. Они поддразнивали ее на тему загадочного мужчины. И когда за окном прозвучал автомобильный сигнал, пошли провожать ее в коридор, поправляя ее одежду, разглаживая волосы, снабжая последними инструкциями.

– Ему следовало бы подойти к двери, – сказала Мэриан, когда они вернулись на кухню.

Кэти пожала плечами и уткнулась взглядом в стол. Она была уже сильно беременна к тому времени и, вероятно, чувствовала неуверенность, имеет ли она право решать, как и что лучше на свидании.

– Ему следовало бы подойти к двери, – сказала Мэриан снова.

Спал я плохо той ночью. Так было всегда, когда матери не было рядом, что, впрочем, случалось не так уж часто в последнее время. Она вернулась поздно. Я слышал, как она поднималась по лестнице и как приближались ее шаги по коридору. Дверь открылась и закрылась. Войдя, мать на мгновение замерла, затем прошла через комнату и села на свою кровать. Она тихо плакала.

– Мам? – отозвался я.

Мне нравилось делать это, не потому что она была несчастна, а потому что я был нужен ей, и это ощущение нужности давало мне силы. Когда я успокаивал ее, то успокаивался сам.

Когда она не ответила, я встал и подошел к ней.

– Что случилось, мам?

Она посмотрела на меня, попыталась сказать что-то, потрясла головой. Я присел с ней рядом и обнял ее. Она захлебывалась, ей не хватало дыхания, как будто кто-то держал ее под водой.

Я покачивал ее и что-то нашептывал. Я уже привык к этому, и мне нравилось делать это, не потому, что она была несчастна, а потому, что я был нужен ей, и это ощущение нужности давало мне силы. Когда я успокаивал ее, то успокаивался сам.

Она была уставшей, и я помог ей улечься в постель. У нее чуть кружилась голова, она смеялась и подшучивала над собой, но не позволила мне убрать руку, пока не заснула.

Утром мы немного сторонились друг друга от смущения. Мне как-то удалось не задавать ей вопросов. Той ночью я тренировался в самообладании, но эта тренировка казалась показной, я знал, что слишком слаб, чтобы сохранить чувство самоконтроля.

Мать читала.

– Мам?

Она посмотрела на меня.

– А что там насчет «Роли»?

Она вернулась к своей книге, не ответив. Больше я ничего не спрашивал.

* * *

Мэриан, Кэти и моя мать решили снимать жилье вместе. Моя мать предложила найти дом и нашла его. Это был самый неприглядный прыщ на теле Западного Сиэтла. Краска висела лохмотьями с боков, голая древесина выветрилась до серого, мерцающего блеска. Двор был по колено в сорняках. Провисающие карнизы подпирались длинными досками, а передние ступени прогнили. Чтобы попасть внутрь, нужно было обойти дом сзади. За домом притаился частично рухнувший сарай, маленькие дети любили забираться туда, привлекаемые возможностью играть с разбитым стеклом и ржавыми инструментами.

Моя мать взяла этот дом незамедлительно. Цена была подходящей: он почти ничего не стоил. И она видела в нем перспективы – слово, которое часто использовал мужчина, показывавший ей этот дом. Мужчина настоял на встрече ночью и провел нас через дом, как вор, говоря о его преимуществах почему-то шепотом. Мама, прислушиваясь с сощуренными глазами, дабы показать, что она проницательна и ее так просто не возьмешь, в конце концов согласилась, что этому месту не хватает самой малости, чтобы быть настоящим уютным гнездышком. Она подписала контракт на капоте машины, а мужчина держал фонарик над бумагами.

Другие дома на улице были маленькими, тщательно ухоженными Кейп-Кодами и домиками в колониальном стиле с газонами, как на поле для гольфа. Их дымоходы обвивал плющ. Над дверью каждого из колониальных домиков красовался черный орел с расправленными крыльями. Люди, которые жили в этих домах, выходили на улицу, чтобы поглазеть, как мы въезжаем. Они смотрели довольно угрюмо. Позже мы узнали, что наш дом, первый дом в этом районе, недавно был запланирован на снос, а затем в последний час избавлен от этой участи благодаря циничным манипуляциям его владельца.

Кэти и Мэриан онемели, когда поняли это. Со сгорбленными спинами, замершими лицами они несли свои коробки, не глядя по сторонам. В ту ночь они хлопали, грохотали и ворчали в своих комнатах. Но в конце концов моя мать их утихомирила. Она не подавала виду, что видела какую-либо разницу между нашим домом и домами наших соседей, за исключением нескольких деталей, которые мы сами, в свободную минутку, время от времени, могли легко исправить. Она помогла нам представить дом после того, как мы внесем все эти поправки. Ей так здорово удалось показать нам эту картинку, что мы начали чувствовать, будто все необходимое уже сделано, и поселились там, не пошевелив и пальцем, чтобы спасти дом от его окончательного разложения.

Вскоре после того, как мы купили дом, у Кэти родился мальчик, Уилли. Уилли был смешным, как клоун. Даже когда он был один, он кудахтал и пронзительно кричал, как попугай. Сладкий, почти приторный запах молока наполнял дом.

Кэти и моя мама работали в центре города, в то время как Мэриан следила за домом, готовила еду и ухаживала за Уилли. Предполагалось, что она должна была заботиться и обо мне, но я мотался с Тэйлором и Сильвером после школы и не возвращался домой до момента, пока не понимал, что мать вот-вот вернется. Когда Мэриан спрашивала, где я был, я врал ей. Она это знала, но не могла контролировать меня или даже убедить мою мать, что за мной нужен глаз да глаз. Мама верила мне. Она не была сторонницей дисциплины. Ее отец, Папочка, накормил ее этой дисциплиной досыта, и она не видела в ней никакого прока.

Папочка верил в силу наказаний. Когда мама была еще ребенком, он бил ее за то, что она сосала палец. Чтобы исправить привычку своего малыша ходить со слегка повернутыми внутрь пальцами, он заставлял ее ходить, выворачивая пальцы наружу, как утка. Когда она начала учиться, Папочка шлепал ее почти каждый вечер, следуя теории, что она, должно быть, в тот день сделала что-то не так, знал он об этом или нет. Он говорил ей, что собирается ее хорошенько отшлепать заранее, до того, как семья садилась ужинать, чтобы она могла подумать об этом во время еды, слушая, как он говорит о фондовом рынке и дураке в Белом доме. После десерта он шлепал ее. Затем ей приходилось целовать его и говорить: «Спасибо, папа, за то, что ты заработал на такую вкусную еду».

Моя бабушка была благородной женщиной. Она пыталась защищать свою дочь, но у нее было плохо с сердцем, и она не могла защитить даже себя. Всякий раз, когда она была прикована к постели, Папочка читал ей что-нибудь из произведений Мэри Бейкер Эдди[4]4
  Мэри Бейкер Эдди – основательница псевдохристианской секты «Христианская наука». Считала, что человек может исцелить себя сам, правильными мыслями (прим. ред.).


[Закрыть], чтобы доказать, что ее страдания были иллюзорными или являлись результатом неправильных мыслей. На их воскресных прогулках на машине он нервировал ее, проезжая знаки «Стоп» и устраивая гонки с поездами на железнодорожных переездах. Однажды он загреб человека на капот машины и пронес на скорости через несколько кварталов, крича: «Убирайся с моей машины!»

Она не была сторонницей дисциплины. Ее отец, Папочка, накормил ее этой дисциплиной досыта, и она не видела в ней никакого прока.

Моя мать осталась с Папочкой один на один. Когда она начала учиться в средней школе, он заставил ее носить блумерсы[5]5
  Блумерсы – женские гимнастические штаны типа шаровар до колен (прим. ред.).


[Закрыть] – розовые шелковые, с рюшами на ногах. Он привез несколько пар домой из круиза в Китай, где они были все еще в моде среди жен миссионеров. Он приучил ее к сигаретам, чтобы ей меньше хотелось есть. А в ресторанах заставлял налегать на хлеб. Ей не разрешалось гулять с мальчиками. Но мальчики не сдавались. Однажды ночью несколько из них припарковались напротив ее дома и спели «When it’s Spring time in the rockies». Когда они прокричали «Спокойной ночи, Розмари!», Папочка пришел в ярость. Он выбежал на улицу, размахивая «кольтом». Как только водитель сорвался с места, Папочка выпустил несколько выстрелов в парня на заднем сиденье, который пригнулся прямо перед тем, как две пули ударились в металл над его головой. С бабушкой случился приступ, и ей пришлось давать дигиталис.

Папочка не оставил этого так просто. Следующим утром в полном снаряжении он рыскал по парковке возле школы, выискивая машину со следами от пуль.

Моя мать сбежала несколько месяцев спустя после смерти матери, будучи еще совсем девочкой. Но Папочка оставил в ее душе несколько шрамов. Одним из них была ее странная покорность, почти паралич, перед мужчинами с тиранскими замашками. Другим – несовместимая с этим непереносимость любого насилия. Она никогда не была способна ударить меня. Те несколько раз, когда она пыталась это сделать, я отскакивал со смехом. Она даже не могла убедительно повысить голос. Она не считала правильным так вести себя со мной, и в любом случае она не думала, что это пойдет мне на пользу.

Мэриан думала иначе. Иногда по ночам я слышал, как они обе спорили обо мне. Мэриан была резкой, а моя мать – тихой и непреклонной. Это просто возраст, через который мне надо пройти, так она думала. Я перерасту это. Я хороший мальчик.

На Хеллоуин Тэйлор, Сильвер и я разбили несколько окон в буфете школы. На следующий день двое полицейских пришли в школу, и несколько мальчишек с дурной репутацией были вызваны из классов для разговора. Никто не мог и подумать на нас, даже на Тэйлора, который уже имел подобную историю в своей биографии, которая к тому же была запротоколирована. Причина этого была в том, что в сравнении с реально сложными детьми, которые попадали в драки и огрызались с учителями, мы были незаметными и спокойными.

К концу дня директор школы собрал линейку и по громкой связи объявил, что виновные вычислены. До того, как предпринять какие-либо действия, однако, он хотел бы дать этим индивидуумам шанс выйти вперед и сознаться. Добровольное признание будет засчитано им позднее. Тэйлор, Сильвер и я старались не смотреть друг на друга. Мы знали, что это блеф, потому что мы были в одном классе весь день. В противном случае этот трюк бы сработал. Мы не доверяли друг другу, и любое подозрение, что один из нас проявил слабость, создало бы панический страх, что нас раскроют.

Нам сошло это с рук. Неделю спустя мы вернулись после кино, чтобы разбить еще несколько окон, но струсили, когда какая-то машина повернула на парковку и стояла там с включенным мотором несколько минут, прежде чем уехать.

Интерес полиции к тому, что мы делаем, не заставлял нас быть более осторожными, а, напротив, подначивал. Мы возомнили о себе невесть что, были самоуверенны и безумны в своем высокомерии. Мы разбивали окна, уличные фонари, взламывали двери автомобилей, припаркованных на холме, и снимали их с ручника, так что они скатывались вниз и врезались в машины, стоящие впереди. Мы поджигали мешки с дерьмом и оставляли их на порогах, но люди не вляпывались в них, как это предполагалось. Вместо этого они ждали, с изнуренными лицами, пока эти мешки сгорят, время от времени поглядывая по сторонам за тенями, по которым они угадывали, что мы наблюдаем за ними.

Мы совершали все эти вещи в темноте и средь бела дня, оказываясь всегда там, где был слышен звук битого стекла, орущих котов или скрежета металла.

И еще мы воровали. Сначала воровство было частью нашего хулиганского бытия. Особенно Тэйлора и Сильвера, у которых кражи не стали делом жизни. Но для меня воровство было серьезным делом, настолько, что я маскировал его серьезность, не позволяя Тэйлору и Сильверу видеть, какое влияние оно имеет на меня. Я был вором. По моей собственной оценке – мастерским вором. Когда я слонялся по магазинам дешевых товаров, разглядывал складные ножи и модели авто с совершенно невинным выражением лица, то искренне считал, что продавщица, изредка поглядывающая в мою сторону, видела перед собой честного покупателя, а не мелкого воришку. И когда мне, наконец, удавалось украсть что-либо, я считал, что мне ничего за это не будет, потому что я очень хитрый, а вовсе не потому, что эти женщины на ногах целый день и слишком устали, чтобы связываться с мальчишками вроде меня и проблемами, которые они могут принести. Фальшивое возмущение, затем страх, рыдания, триумфальное пришествие менеджера, полицейского, бумажная волокита и пустота, которую они будут чувствовать, когда все это закончится.

Интерес полиции к тому, что мы делаем, не заставлял нас быть более осторожными, а, напротив, подначивал.

Я прятал вещи, которые украл. Время от времени я вынимал их из укрытия, вертел в руках, тупо рассматривая. Вне магазина они меня не интересовали, за исключением складных ножичков, которые я бросал в деревья до тех пор, пока не ломалось лезвие.

Несколько месяцев спустя после того, как мы переехали в новый дом, Мэриан обручилась с ее морским бойфрендом. Затем Кэти обручилась с мужчиной из ее офиса. Мэриан думала, что моя мать должна тоже обручиться, и все пыталась ее пристроить. Она организовала короткий смотр поклонников. Один за другим они приходили в наш дом, пристально смотрели на разрушенный порог, обходили дом сзади. Затем, войдя в кухню, собирались с духом и надевали веселость как праздничную шляпу. Даже мне была видна безнадежность их попыток имитировать радость. Хотя они и понимали, что эта женщина также вряд ли сочтет их подходящей кандидатурой для брака.

Был один моряк, который показывал мне фокусы с веревочками, завязанными на пальцах, и казалось, вовсе не хотел покидать дом и мою мать. Тип, который пришел пьяный и был спроважен обратно на такси. Один пожилой субъект, который, как сказала мне позже мать, пытался занять у нее денег. И затем появился Дуайт.

Дуайт был невысоким мужчиной с кудрявыми каштановыми волосами и грустными беспокойными карими глазами. От него пахло бензином, ноги были слишком короткими для широкогрудого тела, но недостаток длины компенсировался пружинистостью. У него была удивительная манера отрывисто пружинить при ходьбе. Он одевался как никто из тех, кого я когда-либо видел раньше – туфли в два цвета, разрисованный вручную галстук, украшенный монограммой блейзер и носовой платок с такой же монограммой в нагрудном кармане. Дуайт неоднократно возвращался к нам, что делало его главным претендентом среди поклонников. Мама говорила, что он хороший танцор – только пыль летит из-под ног. И к тому же очень милый и обходительный.

Я не беспокоился на его счет. Он был слишком мелким, работал механиком. Одежда его была несуразной – хоть и не могу сказать, в чем именно. Мы приехали за столько километров вовсе не к нему. Он даже жил не в Сиэтле, а в местечке под названием Чинук – крохотная деревушка в трех часах езды от Сиэтла вверх по Каскад Маунтинс. Кроме того, он уже был женат. У него было трое детей, которые жили вместе с ним, все подростки. Я знал, что моя мать никогда бы не впуталась в подобный бардак.

И даже несмотря на то что Дуайт продолжал ездить с гор, чтобы увидеть мою мать, каждые вторые выходные, а затем и каждый уикенд, казалось, он чувствовал, что его случай безнадежен. Его внимание к матери было таким щенячьим, таким раболепным, будто он знал, что вероятность прибрать ее к рукам трогательно ничтожна. И даже находиться в ее присутствии – большаая удача, которая зависит от его почтения, хвастливой лжи, оптимизма и всякого рода хорошего настроения.

Дуайт уже был женат. У него было трое детей, которые жили вместе с ним, все подростки. Я знал, что моя мать никогда бы не впуталась в подобный бардак.

Он старался изо всех сил. Для того чтобы заметить подобный тип старания, нет глаза острее, чем глаз соперника, который, может, является ребенком. Я взялся за это дело с усердием и отмечал каждый промах Дуайта: его привычку облизывать губы, метать взгляд от одного лица к другому в поисках малейших признаков несогласия или скуки, его неуверенную улыбку, фальшивый тембр смеха, когда он рассказывал шутки, которые на самом деле не понимал.

Никто не мог просто пойти на кухню и сделать себе напиток, Дуайт обязательно должен был вскочить и сделать это сам. Никто не мог открыть дверь или надеть пальто без его помощи. Никто не мог даже курить свои собственные сигареты. Нужно было непременно брать у Дуайта и покоряться продолжительному спектаклю с прикуриванием. Он вынимал из бархатного футлярчика зажигалку «Зиппо» с монограммой; открывал со щелчком крышку о свою брючину; демонстративно делал паузу, глядя на высокое пламя с короной маслянистого дымка, и затем весь ритуал повторял в обратном порядке.

Я был хорошим мимом или, лучше сказать, жестоким, и Дуайт был легкой мишенью. Я принимался за эту комедию сразу, как он покидал наш дом. Моя мать и Кэти старались не смеяться, но у них не получалось, и они все равно хохотали. То же делала Мэриан, хотя в действительности вовсе не потешалась над Дуайтом.

– Дуайт не так уж плох, – обычно замечала она матери, и та кивала в ответ.

– Он очень мил, – добавляла Мэриан, и мать уже не кивала и говорила:

– Джек, довольно.

* * *

День благодарения мы провели в Чинуке с Дуайтом и его детьми. Снег выпал несколько дней назад. Он растаял в долине, но все еще покрывал деревья на склонах, которые были фиолетовыми от теней, когда мы приехали. Хотя был еще день, солнце уже садилось за горы.

Дети Дуайта вышли, чтобы поприветствовать нас, когда мы подъехали к дому. Двое старших, мальчик и девочка, ждали у порога, а девочка примерно моего возраста подбежала к моей матери и обхватила ее руками за талию. Я чувствовал полное отвращение. Девочка была с худым лицом и костлявая, а на затылке у нее виднелась плешь размером с серебряный доллар. Она как-то странно сопела, когда схватила мою мать, которая, вместо того чтобы оттолкнуть это создание, засмеялась и обняла ее в ответ.

– Это Перл, – сказал Дуайт и незаметно высвободил мать из ее объятий. Перл осмотрела меня. Она не улыбалась, так же как и я.

Мы подошли к дому и познакомились с другими двумя. Оба были выше Дуайта. У Скиппера была клинообразная голова, плоская сзади и острая спереди, с близко посаженными глазами и длинными крыльями носа. Он носил короткую стрижку ежик. Скиппер рассматривал меня с вежливым равнодушием и переключил внимание на мою мать, приветствуя ее с серьезной, но безупречной любезностью. Норма просто сказала: «Привет!» – и взъерошила мои волосы. Я поднял на нее взгляд, и пока мы были в Чинуке два дня, я не смотрел на нее только в те моменты, когда спал или когда кто-нибудь проходил между нами.

Норме было семнадцать, она была зрелая и хорошенькая. Губки ее были полными и красными и всегда чуть припухшими, как после сна. Двигалась она тоже как-то сонно, медлительно, часто потягиваясь. Когда она расправляла руки, ее блузка туго натягивалась и слегка раздвигалась между пуговицами, открывая молочные ломтики живота. У нее была белоснежная кожа. Густые рыжие волосы, которые она сонно откидывала назад. Зеленые глаза с коричневыми пятнышками. Она пользовалась лавандовой водой, и слабенькая сладость запаха смешивалась с теплом, которое от нее исходило. Иногда, просто дурачась, не думая ни о чем таком, она могла положить руку мне на плечо и стукнуть меня бедром или притягивала меня к себе.

Я поднял на нее взгляд, и пока мы были в Чинуке два дня, я не смотрел на нее только в те моменты, когда спал или когда кто-нибудь проходил между нами.

Если Норма замечала мой неморгающий взгляд, она считала это само собой разумеющимся. Она никогда не показывала виду, что удивлена или смущена. Когда наши глаза встречались, она улыбалась.

Мы занесли наши сумки внутрь и пошли осматривать дом. Это на самом деле был не совсем дом, а половина барака, где размещались немецкие военнопленные. После войны эти бараки были переделаны в двухквартирные дома. Семья по фамилии Миллер жила в одной половине дома, семья Дуайта – в другой, с тремя спальнями, которые соединялись с кухней, столовой и гостиной через коридор. Комнаты были маленькими и темными. Со скрещенными на груди руками мать всматривалась в эти комнаты, делано восторгаясь. Дуайт чувствовал ее сдержанность. Он размахивал руками, озвучивая планы по поводу переделки дома. Мать не удержалась и дала несколько собственных рекомендаций, которые понравились Дуайту настолько, что он принял их все, незамедлительно.

После ужина мать пошла вместе с Дуайтом на встречу с его друзьями. Я помогал Норме и Перл мыть посуду, затем Скиппер достал «Монополию», и мы сыграли две партии. Перл выиграла обе, потому что относилась к игре серьезнее всех. Она подозрительно смотрела на нас и повторяла правила, а сама тайно торжествовала по поводу своей растущей кучи ценных бумаг и денег. После выигрыша она указала нам на то, что, по ее мнению, мы сделали неправильно.

Мать разбудила меня, когда вернулась. Мы спали на одном раскладном диване в гостиной, и она без конца ворочалась и взбивала подушку. Она никак не могла улечься. Когда я спросил, в чем дело, она ответила:

– Ни в чем. Спи давай.

Затем она поднялась на локоть и прошептала:

– Что ты думаешь?

– Они хорошие. Норма замечательная.

– Они все замечательные, – сказала мама.

Она снова улеглась на спину. Все еще шепотом сказала, что они ей все понравились, но что она чувствует спешку. Она не хотела спешить.

– Это правильно, – сказал я.

Она сказала, что у нее действительно стало получаться на работе. Она чувствовала, что начала чего-то достигать. Она не хотела останавливаться, не сейчас. Понимаю ли я, что она имеет в виду?

Я сказал, что прекрасно понимаю, о чем она говорит.

– Это эгоистично? – спросила она.

Мэриан полагала, что ей необходимо выйти замуж. Мэриан считала, что мне позарез нужен отец. Но моя мать не хотела замуж, в самом деле. Не сейчас. Может быть, позже, когда она почувствует, что готова, но не сейчас.

Я сказал, что мне нормально. Позже – нормально.

Назавтра был День благодарения.

После завтрака Дуайт упаковал всех нас в машину и повез кататься по Чинуку. Чинук был корпоративной деревней, которой обладал «Сиэтл Сити Лайт». Несколько сотен людей жили здесь в выстроенных в аккуратный ряд домах и переделанных бараках, как один, белых с зеленой отделкой. Узкие улочки между домами были засажены рододендроном, и Дуайт сказал, что цветы цветут все лето. Поселение имело милый, прекрасно ухоженный вид старого военного лагеря, и именно так его все и называли – лагерь. Большинство мужчин работали на электростанции или на одной из трех плотин вдоль Скэджита.

Эта река текла через деревню, глубокая мощная река, стиснутая с обеих сторон крутыми горами. В той точке, где расстояние между берегами достигало полумили, и был построен Чинук. Горные склоны были плотно покрыты лесом, деревья укоренялись даже в том месте, где порода выходила наружу, и в каменистых овражках. В вершинах деревьев висел туман.

Дуайт неспешно показывал нам окрестности. После осмотра местности он повез нас вверх по ручью узкой горной дорогой. С одной стороны ее была пропасть, на дне которой струилась река, а с другой нависали валуны. За рулем он рассказывал нам о прелестях жизни в Чинуке. Воздух. Вода. Никакого криминала, никакой детской преступности. Можно выходить из дома и не бояться оставлять двери открытыми.

Мэриан полагала, что ей необходимо выйти замуж. Мэриан считала, что мне позарез нужен отец. Но моя мать не хотела замуж. Не сейчас.

Охота. Рыбалка. На самом деле Скэджит был одним из лучших мест в мире, где водилась форель. Тед Уильямс, который (не многие люди это осознавали) был первоклассным рыбаком, а также великим бейсболистом, не говоря уже о том, что он был героем войны – рыбачил здесь годами.

Перл сидела спереди, между Дуайтом и моей матерью, положив голову ей на плечо. Она почти забралась к матери на колени. Я сидел сзади между Скиппером и Нормой. Они молчали. В какой-то момент мать повернулась и спросила:

– Ну как вы тут, ребята? Вам нравится?

Они посмотрели друг на друга. Скиппер ответил:

– Нормально.

– Нормально, – сказала Норма. – Просто скучно, только и всего.

– Не так уж и скучно, – сказал Дуайт.

– Ну, – сказала Норма, – может и «не так». Хотя вполне себе.

– Есть масса вещей, которыми можно заниматься, если только проявить инициативу, – сказал Дуайт. – Когда я рос, у нас не было всех тех штук, которые есть теперь у вас. Не было магнитофонов, телевизоров, всего этого, но мы никогда не скучали. Никогда. Мы использовали воображение. Читали классику. Играли на музыкальных инструментах. Нет для детей абсолютно никакого повода скучать, в моих книгах не было ничего подобного. Покажите мне скучающего ребенка, и я покажу вам ленивого ребенка.

Мать посмотрела на Дуайта, затем повернулась к Норме и Скипперу.

– Ты заканчиваешь школу в этом году, так? – спросила она Скиппера.

Он кивнул.

– А ты учишься еще год, – сказала она Норме.

– Еще один год, – ответила Норма. – Еще один год, и поминай как звали.

– Какая здесь школа?

– Здесь нет школы. Только начальная. Мы ездим в Конкрит.

– Конкрит?

– Старшая школа Конкрита, – сказала Норма.

– Это название города?

– Мы проехали его на пути сюда, – ответил Дуайт. – Конкрит.

– Конкрит, – повторила моя мать.

– Это несколько миль вниз по реке, – сказал Дуайт.

– Сорок миль, – сказала Норма.

– Брось, – сказал Дуайт, – это не так уж и далеко.

– Тридцать девять миль, – вставил Скиппер. – Точно. Я мерил это расстояние на одометре.

– Да какая разница! – сказал Дуайт. – Вы бы хныкали точно так же, если бы гребаная школа была рядом с домом. Если все, что вы умеете, это жаловаться, я был бы вам весьма благодарен, если бы вы прекратили это. Просто будьте добры прекратить.

Дуайт смотрел назад все то время, пока говорил. Его нижняя губа была выкручена наружу, и видны были нижние зубы. Машина виляла по дороге.

– Я в пятом классе, – сказала Перл.

Никто ей не ответил.

Мы проехали еще немного. Потом мать попросила Дуайта съехать на обочину. Она хотела сделать несколько снимков. Она поставила Дуайта, Норму, Скиппера и Перл вместе на обочине, а позади них вздымались заснеженные вершины. Затем Норма захватила камеру и начала командовать. Последней фоткой, которую она сделала, был снимок меня с Перл.

– Ближе! – кричала она. – Ну же! Так, теперь возьмитесь за руки. За руки! Вы знаете, что такое руки? Ну, такие конечности, сразу после предплечий.

Она подбежала к нам, взяла Перл за левую руку, положила ее в мою правую, обернула мои пальцы вокруг нее, затем отбежала назад к своей удачной позиции и направила камеру на нас.

Рука Перл безжизненно повисла. Моя тоже. Мы оба уставились на Норму.

– Боже, – сказала она, – похоже, здесь никаких шансов.

По дороге обратно в Чинук мать сказала:

– Дуайт, я не знала, что ты играешь на музыкальных инструментах. На чем ты играешь?

Дуайт жевал незажженную сигару. Он достал ее изо рта.

– На маленьком пианино, – ответил он. – Но главным образом на саксе. На альто саксе.

Скиппер и Норма быстро переглянулись, затем снова стали смотреть каждый в свое окно.

* * *

Когда Дуайт приглашал нас в Чинук, он заманил меня сообщением о том, что клуб по стрельбе будет устраивать праздничный турнир пальбы по индейкам. И если я захочу, могу привезти с собой винчестер и поучаствовать в соревновании. Я не стрелял и даже не держал в руках винтовку с тех пор, как мы уехали из Солт-Лейк. Каждую пару недель или около того я перерывал весь дом вверх дном в поисках винтовки, но мать прятала ее где-то, может быть, даже в своем офисе в городе.

Я думал о поездке в Чинук как о новой встрече с моей винтовкой. Во время уроков рисования я изображал ее и показывал Тэйлору и Сильверу, которые делали вид, что не верят в ее существование. Еще я намалевал картинку, как целюсь из винтовки в большого индюка с закатанными глазами и длинным красным гребешком.

Стрельба по индейкам проходила днем. Дуайт, Перл, моя мать и я поехали на стрельбище, а Скиппер отправился в гараж возиться со своей машиной, которую сам собирал. Норма осталась дома готовить ужин. Уже когда мы прибыли на стрельбище, Дуайт подошел ко мне, чтобы сообщить, что на самом деле не будет никаких индеек. Мишени будут бумажные. Индейку даже не выдавали в качестве приза; призом была копченая ветчина «Вирджиния».

Стрельба по индейкам была лишь фигурой речи, сказал Дуайт. Он думал, все это знают. Он также как будто случайно, мимоходом, словно эта информация не имела никаких последствий, бросил мне, что я не могу быть допущен до соревнований. Они рассчитаны на взрослых, а не на детей. Только этого им и не хватало – стайки детишек, бегающих вокруг с оружием.

– Но ты говорил, что я смогу участвовать.

Я мог с уверенностью сказать, что он лгал, он знал это всегда. Я не мог ничего сделать, кроме как стоять, уставившись на него.

Дуайт собрал мою винтовку, из которой он, очевидно, намеревался стрелять сам.

– Мне стало известно об этом всего пару дней назад, – ответил он.

Я мог с уверенностью сказать, что он лгал, он знал это всегда. Я не мог ничего сделать, кроме как стоять, уставившись на него. Перл, слегка улыбаясь, смотрела на меня.

– Дуайт, – вступилась моя мать, – ты действительно сказал ему именно так.

– Я не устанавливаю правила, Розмари, – ответил он.

Я начал спорить, но мать потрясла меня за плечо. Когда я взглянул на нее снизу, она трясла головой.

Дуайт все не мог сообразить, как собрать винтовку, поэтому я сделал это для него, пока он смотрел.

– Это, – сказал он, – самая идиотская конструкция огнестрельного оружия, которую я когда-либо видел, без сомнений.

Человек с планшетом в руках подошел к нам. Он собирал взнос с участников. После того, как Дуайт заплатил, он уже собрался уходить, но тут моя мать остановила его и протянула деньги. Он посмотрел на них, затем на свой планшет.