Текст книги "Политика"

Почувствовав смутную тревогу, Гилмор дал больше слабины поводкам. Собаки потянули влево, продолжая поиск, и он едва не натолкнулся на горизонтальную планку полицейского заграждения. Резкой командой Гилмор подозвал собак к ноге, затем повел в брешь между двумя заграждениями, осматривая толпу.

Перед ним были только люди. Тысячи и тысячи людей, так тесно прижавшихся друг к Другу, что, казалось, это был единый аморфный организм. Почти все смотрели на трибуну или на огромный экран «Панасоника», ожидая начала обратного отсчета, до которого оставалось меньше десяти минут.

И тут Гилмор заметил впереди, примерно в десяти футах от себя, на углу Сорок второй улицы, лоток уличного торговца. На передней стенке лавки крупными заглавными буквами значилось: «Свежие пончики». Его взгляд миновал бы киоск, не обратив на него внимания, если бы не две странные вещи: стеклянные полки, на которых обычно бывают разложены пончики, были пусты, а сам торговец как-то слишком поспешно выбирался из своего ларька через боковую дверь.

Гилмор посмотрел на Фей и Херши – оба ощетинились, глядя прямо на стоящий перед ними ларек.

Гилмор почувствовал какую-то смутную опасность. Первоначально едва ощутимую – ведь Херши мог учуять всего лишь «смертоносный» запах завалявшейся булочки с шоколадом, а Фей просто увлеклась энтузиазмом своего партнера, однако и этого ощущения было достаточно, чтобы проверить ларек уличного торговца.

Он снова позволил собакам вести себя вперед. Они устремились к киоску подобно самонаводящимся ракетам. Собравшиеся, напуганные свирепым видом собак, поспешно расступались.

Когда до ларька оставалось меньше ярда, торговец остановился, посмотрел на рвущихся собак И перевел взгляд на Гилмора.

– Извините меня, сэр, – сказал Гилмор, пристально глядя на лотошника.

Собаки тянули за поводки с такой силой, что полицейский опасался за свое плечо.

– Вы не могли бы на минуту отойти в сторону? Мне хотелось бы осмотреть ваш ларек.

Торговец недоуменно уставился на него.

– Почему?

– Таков порядок.

Торговец продолжал стоять, переводя взгляд с Гилмора на собак и обратно.

Полицейский заметил, что на лице мужчины над бородой выступили капельки пота.

– Я собирался уходить, – сказал торговец, нервно облизывая губы. – Не понимаю, чего вы от меня хотите.

– Сэр, – теперь Гилмора охватило чувство неминуемой опасности, – боюсь, что вынужден попросить вас отойти в сторону.

Торговец замер в дверях киоска и нервно сглотнул слюну.

Его левая рука метнулась в карман куртки.

– В гробу я тебя видел, гребаный америкашка, – выпалил он, выхватив из кармана маленький цилиндр, и резким движением сместил один его конец.

Гилмор протянул руку за пистолетом, но так и не успел достать его из кобуры.

В свете того, что произошло потом, это не имело уже никакого значения.

23.55

Полицейский, сидевший в автофургоне, принадлежавшем службе чрезвычайных ситуаций, успел заметить на своем экране какой-то крошечный выброс радиосигнала на частоте от тридцати до пятидесяти мегагерц – менее интенсивный, чем можно ожидать от действующего пейджера или сотового телефона, но гораздо более мощный, чем от электронного устройства, открывающего дверцы автомобиля, который водители носят на цепочке вместе с ключом зажигания.

Он повернулся к своему напарнику, решив, что появление такого сигнала необычно и заслуживает его внимания.

– Джин, – сказал он, – как ты счи…

Оглушительный рев взрыва прервал фразу, и автофургон, и сидевшие в нем полицейские, и все, что находилось внутри, было уничтожено мощной волной огня, буквально превратившись в пар.

23.55

На углу Шестой авеню и Сорок второй улицы Джилея ждала наступления полуночи, сжимая в руке цилиндр электронного детонатора, как вдруг невероятно яркое сияние взрыва наполнило небо. Почти тут же примчавшаяся звуковая волна с колоссальной силой ударила по ней, едва не разорвав барабанные перепонки. Земля задрожала под ногами. Вокруг в магазинах и автомобилях сработали системы тревоги. Из окон посыпались стекла.

Это Ахад, подумала она. Сердце ее бешено забилось, рот наполнился металлическим вкусом адреналина.

Задыхаясь от восторга, она протянула руку и оперлась о стену здания, чтобы не упасть. Со стороны Таймс-сквер ослепительные молнии вырывались из оранжево-красных клубов огня, которые поднимались над площадью.

– Великолепно, – прошептала она. – Боже, как здорово!

Глава 16

Сан-Хосе, Калифорния, 31 декабря 1999 года

В Нью-Йорке было пять минут первого. Если раньше телевизионные камеры показывали сцены шумного празднества на Таймс-сквер, то теперь на всех экранах виднелись сплошные оранжевые сполохи, устремленные вверх, из которых то и дело вырывался фейерверк ослепительных вспышек.

Если бы это был фейерверк, подумал Роджер Гордиан.

С пепельным лицом, охваченный ужасом и неверием в происходящее на экране, дрожащей рукой он сжал ручку дивана. Бокал «Курвуазье» выскользнул из его пальцев и теперь лежал на полу. Пятно пролившегося бренди расплылось по ковру.

Но Гордиан не замечал ни упавшего бокала, ни пятна, не видел ничего вокруг, кроме трагедии, которая разворачивалась перед ним на экране.

После полуночи прошло пять минут.

Десять минут назад люди всего мира готовились с ликованием приветствовать наступление нового века, ожидая его, словно прихода поезда, с которым должен прикатить в их город цирк. Вместо этого по железнодорожной колее к ним с грохотом ворвалось что-то, что гораздо больше походило на Апокалипсис. И, как ни странно, в первые ужасные мгновения после взрыва Гордиан пытался отвергнуть действительность происшедшего, поставить преграду на его пути в сознание, убедить себя, что это всего лишь какая-то нелепица, просто какой-то техник на телевизионной станции по ошибке нажал не на ту кнопку и включил фильм с показом вселенской катастрофы.

Но он никогда не мог долго скрываться от реальной действительности, особенно если она была такой яркой и очевидной.

Полный ужаса, Гордиан неподвижно стоял, держась за ручку дивана, чтобы не упасть, – ему казалось, что пол под ним уходит из под ног. Однако пока он в потрясении продолжал смотреть на телевизионный экран, какая-то часть его мозга бесстрастно анализировала ситуацию, давая оценку масштабам происшедшего, рассчитывая степень разрушений. Эту способность кто-то назвал бы это проклятием – он привез из Вьетнама, и теперь, подобно «черному ящику» рекордеру на борту самолета, – какой-то независимый механизм в его мозгу будет продолжать функционировать, несмотря на отключившееся сознание.

Слева внизу явно пылает здание, отмечал он про себя. Похоже, большое. А выше яркое пятно с очертаниями груши – это пламя с исключительно высокой температурой. Скорее всего это горит бензин и металл. Значит, это какая-то пылающая машина. Не легковая, скорее грузовик или автофургон. Может быть, даже автобус.

Глубоко вздохнув и вздрогнув всем телом, Гордиан продолжал стоять, все еще не решаясь отойти от дивана и оторвать взгляд от экрана. Видно, телевизионная камера установлена на крыше здания и направлена вниз на Таймс-сквер, отметилось в его мозгу. Слушая отрывочное бормотание комментатора, который пытался описать, что происходит далеко внизу, он вспомнил Вьетнам, бомбовые налеты, оранжевые языки пламени, которые подобно прорвавшимся нарывам появлялись в джунглях. Уклоняясь от русской ракеты «земля-воздух» или глядя на штабной бункер Вьетконга, в который только что попала пятисотфунтовая фугасная бомба, он знал, как истолковывать огненные точки и тире воздушной войны, как понять, являются ли они знаками успеха, неудачи или опасности. Ему казалось, что в мирной жизни ему никогда больше не придется пользоваться этим искусством, и вот теперь он готов был заплатить любую цену за то, чтобы так оно и было.

Россыпь крошечных точек – это пылающие обломки, снова отметил он. А вот то крапчатое черно-красное пятно, от которого поднимается густой дым, скорее всего эпицентр взрыва.

Гордиан заставил себя сосредоточить внимание на комментариях Си-эн-эн.

Женский голос, ведущий репортаж, был плохо слышен, словно доносился издалека, хотя Гордиан знал, что телевизор включен почти на полную громкость и его слышно во всех комнатах. Испытывая без Эшли чувство одиночества, он слушал репортаж о праздновании наступающего 2000 года из кабинета, куда зашел, чтобы налить бокал бренди, и первые сообщения об ужасной катастрофе на Таймс-сквер донеслись до его сознания четко и ясно.

Эшли… подумал он. Она позвонила в десять часов, чтобы сказать, что остановилась у своей сестры в Сан-Франциско, и Гордиан подумал, а не стоит ли ему позвонить ей. Но что он скажет? Что он не хочет оставаться один в такое время? Что ему нужна близость любимого человека? Но при том, что он в последнее время так редко видел жену, такая просьба была бы эгоистичной и несправедливой.

Лучше сосредоточиться на том, что говорит комментатор. Нужно прислушаться к ее словам.

– … и снова я хочу напомнить вам, что мы в прямом эфире и наша передача ведется с вершины небоскреба «Морган Станли тауэр» на углу Сорок пятой улицы и Бродвея. Мне только что сообщили, что телевизионная компания Эй-би-си, чья камера расположена здесь, позволила пользоваться ею всем средствам массовой информации до тех пор, пока в этом районе не будут установлены их собственные камеры вместо уничтоженных взрывом. Мы не получаем изображение от камер, установленных на самой площади. Из-за происшедшего там взрыва оборудование повреждено, и хотя к нам поступают неподтвержденные сообщения, что взрыв был вызван мощной бомбой, мы хотим предупредить вас, что не располагаем, повторяю, не располагаем никакими доказательствами того, что это было ядерное устройство, как заявил комментатор одной из телевизионных станций. Из Белого дома передали, что не позже чем через час президент обратится к нации с заявлением.

Гордиан почувствовал прикосновение ледяного пальца к спине, когда внезапно вспомнил фразу, которой в течение многих лет не пользовался сам и которую не слышал ни от кого другого: «Спукс за работой»[10]10
  Спукс (мн. число) – привидение, призрак, (англ.).


[Закрыть]Это было связано с еще одним воспоминанием о пребывании во Вьетнаме тридцать лет назад. Так называли самолеты А-47, вооруженные несколькими пулеметами Гатлинга калибра 7,62 миллиметра. Они вели наблюдение за вражескими позициями и, когда наступала полная темнота, поливали их длинными очередями, причем скорострельность пулеметов Гатлинга достигала шести тысяч выстрелов в минуту, а каждая третья или четвертая пуля была трассирующей. У американских пехотинцев поднимался дух, когда они видели эти огненные струи, низвергающиеся из невидимых самолетов на вражеские позиции. А вот вьетнамские солдаты в ужасе прятались от них по окопам. Такие огневые налеты наводили на них суеверный страх. Им казалось, что само небо изливает свою ярость и нигде нельзя спастись от нее.

– … одну минуту, одну минуту, – послышался поспешный голос комментатора.

– Мне только что сообщили, что губернатор штата Нью-Йорк ввел в городе комендантский час и отдал приказ полиции и подразделениям национальной гвардии строго соблюдать его. Повторяю, комендантский час введен во всех пяти районах Нью-Йорка…

Господи, взмолился про себя Гордиан, Господи, что же это?

Сегодня в Нью-Йорке «Спук» явно принялся за работу.

Глава 17

Нью-Йорк, 1 января 2000 года

Комиссар полиции Билл Гаррисон не слышал взрыва, от которого погибла его жена. У него осталось много других воспоминаний об этом ужасном вечере, даже слишком много, и они будут преследовать его до самой смерти.

Он помнил, как сидел с Розеттой на трибуне для высокопоставленных чиновников муниципалитета, держа ее за руку, и следил за дуэтом, который исполнял перед микрофоном народные песни, как вдруг заметил двоих. Они направлялись к центральной трибуне, где сидел мэр, и натолкнулись на пару собак из Федерального агентства гражданской авиации, которые умеют вынюхивать взрывчатые вещества. Он вспомнил, что там же, где-то рядом, видел ларек уличного торговца и подумал, что собаки, видно, почуяли что-то аппетитное и вовсе не столь смертоносное, как взрывчатка, – если только они не испытывают отвращения к ванильному крему и пончикам. Но затем Гаррисон заметил серьезное лицо офицера службы безопасности, держащего собак на поводке, понял по его движениям, когда он заговорил с торговцем, что ситуация резко изменилась.

Сам Гаррисон служил в полиции четверть века, начал свою карьеру с патрулирования на улицах верхнего Манхэттена и знал, с какой осторожностью приближаются полицейские к подозрительным людям.

Он стоит футах в восьми или девяти от торговца, чтобы следить за его движениями, не упускать из виду его руки, подумал Гаррисон, а свою держит радом с кобурой пистолета.

Гаррисон навсегда запомнит, как оцепенел, когда увидел, что торговец сунул руку в карман, а полицейский расстегнул кобуру, никогда не забудет собственное ощущение страха и стремительный бег времени, как на видеомагнитофоне, когда ты прокручиваешь запись, не выключив изображение.

Затем он взглянул на огромный экран «Панасоника» над головой, увидел, что цифры показывают 23.56, подумал, что осталось четыре минуты, вот-вот наступит полночь, и понял, что они хотят сделать это ровно в эту минуту, если только не случится что-то, что вынудит их сделать это раньше.

Он всегда будет помнить, как повернул голову к Розетте и их дочери Таше, думая, что нужно как можно быстрее увести обеих с трибуны, как он сжал руку жены, встал со своего стула и с поразившей Рози поспешностью потянул ее за руку, отчего она посмотрела на него удивленным взглядом, словно спрашивая «Что случилось?». Но прежде чем он успел ответить, все вокруг растворилось в ослепительном блеске новой звезды, он почувствовал удар раскаленного воздуха, под ногами задрожала земля, его бросило вниз, и он начал беспомощно кувыркаться в потоке этого адского режущего света, так и не отпуская руки Рози, руки Рози, руки…

Внезапно ослепительный свет померк, ослаб обжигающий жар, и он почувствовал, что находится все еще на трибуне, лежит распростертый на боку, а его левая щека уткнулась в кучу колких обломков. Кровь текла по лицу, и мир, казалось, раскачивался вокруг. Почему-то его ноги оказались выше головы.

Вокруг полыхало пламя, все было затянуто дымом. Сверху градом сыпались осколки стекла. В ночи ревели сирены, а повсюду вокруг кишели люди. Часто залитые кровью, они бежали, ползли, кричали, стонали, звали друг друга. Словом, это было настоящее светопреставление.

Откуда-то сверху донесся стон рвущегося металла. Гаррисон невольно подумал, что странное положение его тела связано с тем, что под трибуной рухнули подпорки, а ее середина ушла вниз.

Доски трескались и горели, и ровные раньше ряды складных стульев были опрокинуты и валялись повсюду, словно разбросанные рукой какого-то гиганта.

Площадь после взрыва напоминала скорее лунный ландшафт, чем привычную Таймссквер.

Где-то справа от себя Гаррисон увидел вздымающийся в небо огромный огненный гриб. Он поднимался из глубокого кратера, и Гаррисон мгновенно понял, что именно там стоял ларек уличного торговца, там стоял полицейский со своими собаками, там произошел взрыв.

Почему-то эта мысль вернула его к действительности, вырвала из сумерек шока, в котором он находился несколько секунд после взрыва, и тут на него с невероятной силой обрушилось сознание того, что он не проверил, где Рози и Таща, Только сейчас осознав, в каком положении лежит, Гаррисон почувствовал, что его левая рука, вывернутая назад, по-прежнему сжимает маленькую руку жены.

– Рози..? – еле слышно простонал он:

Ответа не последовало.

– Рози..?

Молчание.

Гаррисон заставил себя поднять голову. Стон рвущегося металла над головой стал громче и зловещей, вселив в его душу страх и смятение. Он с трудом повернулся к жене, с испугом произнося ее имя, боясь задать себе вопрос, почему она никак не отвечает.

– Рози, ты…

Слова застряли у него в горле, когда он увидел, что она лежит на спине, один ее глаз закрыт, другой смотрит прямо вверх, а покрытое кровью и цементной пылью лицо походит на страшную маску в японском театре «кабуки». Волосы Розетты растрепались, и вокруг затылка расплывалось темное мокрое пятно. Только рука, за которую он все еще держал ее, не была покрыта грудой обломков.

Гаррисон видел, что жена не дышит.

– Милая, нам нужно уйти отсюда и найти Тащу. Ты должна встать…

Она не двигалась. Выражение ее лица не менялось.

В отчаянии, понимая в глубине души, что жена мертва, что ни один человек не может уцелеть под такой грудой обломков, он приподнялся и потянул Розетту за руку, потянул изо всех сил, задыхаясь от рыданий. По его лицу катились слезы.

От пятого рывка рука жены, раздробленная у локтевого сустава, отделилась, оставив раздробленную плечевую кость торчать из похороненного под обломками тела.

Гаррисон замер, в ужасе глядя на то, что он держит в руке.

Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы до конца осознать случившееся.

И тогда, полный ужаса и горя, он закричал…

* * *

При каждом взрыве из его эпицентра рвется наружу мощный поток воздуха, и сразу после этого в образовавшуюся пустоту устремляется его новая сжатая волна, – в природе не бывает пустоты. Именно этим пользуются специалисты-взрывники, когда устанавливают заряды НМХ, TNT или аммиачно-селитренных взрывчатых веществ внутри зданий, которые им предстоит разрушить так, чтобы обломки не разлетались по сторонам, а сложившись рухнули внутрь, подобно карточному домику. Чем больше первоначальный заряд, тем значительней последующий эффект, и поток воздуха, ворвавшийся на Таймс-сквер после столь мощного взрыва, был колоссальным вырывало окна, двери срывались с петель, металлические конструкции обрушивались, словно игрушечные, опрокидывались стены, поднимало в воздух автомобили, а людей втягивало в эту чудовищную воронку, словно наступило состояние невесомости. Уцелевшие свидетели катастрофы будут потом сравнивать рев воздуха, который врывался на площадь, с шумом поезда, мчащегося прямо на них с огромной скоростью.

Стон рвущегося металла над трибуной для высокопоставленных гостей на Сорок второй улице становился все пронзительней, крепления огромного экрана «Астровижн», поврежденные силой взрыва и ослабленные ворвавшимся на площадь потоком воздуха, гнулись и скручивались под нагрузкой, которая намного превосходила ту, на какую они были рассчитаны.

Уже через несколько секунд после взрыва гигантский телевизионный дисплей, укрепленный на стене небоскреба Таймс-сквер № 1, сорвался с креплений на одной стороне и теперь раскачивался, подобно картинной раме. Вниз сыпались сотни фунтов стекла от разбитого экрана и бесчисленных ламп дневного света. Они устремились вниз на улицу губительным потоком, рассекая человеческую плоть, вены и артерии, отрубая ноги и руки, вонзаясь в тела пытающихся спастись людей с остротой кинжалов. Десятки жертв нашли здесь свою смерть еще до того, как стихло эхо сокрушительного взрыва. Не прошло и нескольких минут, как мостовая была покрыта кровавой слизью, стекающей по тротуарам и красными щупальцами бегущей к канализационным решеткам, где она скапливалась, так как решетки были забиты бесчисленными осколками.

Град стеклянных осколков сыпался вниз волнами по мере того, как крепления огромного телевизионного экрана не выдерживали нагрузки и разрывались, все больше наклоняя экран на одну сторону, пока он не повис под углом, почти на девяносто градусов отклонившись от своего первоначального положения.

Наконец, с последним протестующим стоном экран сдался и рухнул вниз.

В ярком свете пожаров, горевших повсюду, огромная тень падающего экрана распростерлась над толпой, словно гигантский плащ всадника Апокалипсиса. Не в силах убежать в плотной толпе, попавшие в смертельную ловушку мужчины, женщины и дети с криками ужаса смотрели на падающее сооружение. Изуродованный экран огромным весом своей металлической рамы и электронных внутренностей раздавил и искалечил многих, кто оказались под стеной небоскреба.

Это случилось на восьмой минуте наступившего двадцать первого столетия.

Две минуты спустя взорвалась первая сумка с лежащей в ней бомбой.

– Девять-одиннадцать, оператор службы спасения слушает. Вы нуждаетесь в неотложной помощи?

– Слава Богу, слава Богу, я дозвонилась, линия все время была занята, я звоню из телефона-автомата и уже не надеялась, что мне удастся дозвониться…

– В чем суть несчастного случая, мэм?

– Моя дочь, у нее… глаза, Боже милостивый, ее глаза…

– Вы говорите о ребенке?

– Да, да, ей только двенадцать лет. Мы с мужем хотели встретить здесь Новый год… мы думали… о, проклятье… прошу вас, помогите ей…

– Мэм, слушайте меня, вам надо успокоиться. Я вас правильно понимаю, что вы в районе Сорок третьей улицы и Седьмой авеню?

– Да, но как вы узнали это?

– Местоположение всех, кто звонят нам, автоматически высвечивается на экране…

– Тогда пришлите сюда кого-нибудь, черт побери! Пришлите немедленно!

– Мэм, очень важно, чтобы вы выслушали мои указания. Нам известно о ситуации на Таймс-сквер. Туда прибывают спасательные бригады, но пройдет некоторое время, прежде чем они смогут оказать помощь всем пострадавшим. К тому же они вынуждены в первую очередь помогать умирающим. Мне нужно знать, в каком состояли ваша дочь?

– В первую очередь? Что вы имеете в виду?

– Мэм, постарайтесь помочь нам. На площади масса пострадавших и всем нужна помощь…

– Неужели вы думаете, что я не знаю об этом? Ведь я стою посреди этой проклятой площади! Я говорю о глазах моей маленькой девочки, ее глазах, ее глазах…

* * *

Сирены разрывали воздух, пронзительные и требовательные, заглушая все остальные звуки в городе. По улицам и виадукам, переулкам и тротуарам тысячи машин «скорой помощи» устремились к Таймс-сквер, включив сигнальные огни и сирены.

Первая машина Службы по ликвидации чрезвычайных ситуаций, сопровождаемая двумя полицейскими автомобилями, примчалась на место катастрофы уже в 00.04 и установила свой распределительный пункт на Сорок четвертой улице, недалеко от Бродвея. Медики тут же приступили к осмотру жертв взрыва и распределению их на категории в зависимости от тяжести полученных увечий. Людей, получивших относительно легкие раны и порезы, способных ходить, направляли в импровизированный пункт «скорой помощи», развернутый за стоящим здесь же медицинским автофургоном. Тех, кто находился в тяжелом состоянии, укладывали на носилки, а когда носилки кончились, прямо на очищенную от обломков мостовую. Им тут же ставили капельницы с солевым раствором и раствором глюкозы. Многим понадобились кислородные маски. На кровоточащие раны накладывались бинты, на переломы – шины. Болеутоляющие средства давали обгоревшим. Девяти пострадавшим, у которых произошел инфаркт и остановилось сердце, потребовалось снова запускать его с помощью электрошока, но двое успели умереть, прежде чем бригады «скорой помощи» смогли добраться до них.

К мертвым телам привязывали бирки и раскладывали двойными рядами вдоль улицы. Уже через несколько минут кончились резиновые мешки для трупов, и тела приходилось оставлять неприкрытыми.

На углу Бродвея двое подростков – юноша и девушка – были придавлены тяжелой стальной балкой, упавшей на строительной площадке, В момент взрыва юная пара обнималась, и теперь их тела, прижатые балкой, переплелись. Девушка была мертва – балка раздавила ей грудь. Юноша остался в живых – балка упала по диагонали и придавила ему только ноги. Юноша то и дело терял сознание, истекая кровью, которая ключом била из разорванной бедренной артерии.

Еще до прибытия автофургона Службы чрезвычайных ситуаций полицейские под угрозой ревущего вокруг пламени и падающих обломков попытались освободить юношу из-под балки. Им удалось раскопать груду битого кирпича, и они поспешно установили под балку подъемные воздушные подушки, которые были у них в машине.

В обычном сложенном виде такие неопреновые воздушные подушки имеют толщину всего два дюйма, и их легко удалось подсунуть под балку. Теперь их подсоединили трубкой к баллону со сжатым воздухом, и полицейский, который руководил операцией, начал наполнять подушки воздухом, постепенно увеличивая их толщину до четырех футов. Это приходилось делать осторожно, чтобы не допустить больших повреждений, и подъем осуществлялся поэтапно – на несколько дюймов за один этап.

В 00.08 тело юноши удалось извлечь из-под балки и под довольные возгласы спасателей его уложили на носилки и унесли. Но ни им, ни их снаряжению, предназначенному для помощи людям, отдыхать было некогда: еще кто-то кричал из-под груды обломков на другой стороне улицы.

Полицейские, медицинские бригады и пожарники, занятые своим делом на Сорок четвертой улице, лихорадочно помогали пострадавшим, а вокруг царил полный хаос, и потому для Бакача, подручного Ники Рома, не составило труда проскользнуть мимо них, положить сумку с еще одной бомбой на грунт и затем носком ботинка затолкнуть ее под автофургон Службы чрезвычайных ситуаций.

Через несколько минут после того как у окна таверны «Джейсонс Ринг» на Сорок четвертой улице был установлен распределительный пункт, официантка начала раздавать бутылки с прохладительными напитками благодарным спасателям и пострадавшим. В подвале бара имелся большой запас, и хозяин сам доставал их оттуда ящиками, не считаясь с тем, во что ему обойдется такая щедрость.

Официантка только отошла в глубину бара за новым запасом бутылок, как позади нее на улице раздался оглушительный взрыв. В ужасе оглянувшись, она увидела, что автофургон Службы чрезвычайных ситуаций превратился в ослепительный оранжево-голубой огненный шар. Через мгновение горящие обломки метеоритным дождем устремились через окно внутрь таверны, сметая все на своем пути и опрокинув даже стойку бара. Обжигающая взрывная волна отбросила официантку к стене. Сам автофургон и все вокруг него – спасатели, полицейские, пострадавшие – все до единого сгорели в страшном огне.

Позади официантки, уставившись на разбитое окно своего заведения, стоял ошеломленный хозяин с ножом в руках – он вскрывал коробки с напитками – и не верил своим глазам, что это не кошмарный сон.

Увы, это было реальностью, и пройдет много времени, прежде чем оба они перестанут просыпаться от повторений кошмаров в своих снах.

* * *

Билл Гаррисон разбрасывал обломки трибуны, как одержимый. Лицо его было в саже и слезах. Он снова и снова выкрикивал имя дочери, обезумевший от горя, шока и отчаяния. Мгновениями ему казалось, что он уже видел самое ужасное, и тут же его охватывал страх, что это всего лишь начало еще более леденящего кошмара.

Он неустанно ползал на коленях по разрушенной трибуне, разбирая глыбы бетона, острые осколки стекла, расщепленные доски – все, под чем могло скрываться тело дочери. Пальцы его были в крови и ожогах от деревянных головешек и раскаленных кусков металла, которые он хватал и отбрасывал в лихорадочной спешке.

Усталый до изнеможения, Гаррисон продолжал хриплым голосом звать дочь.

Бежавшие по лицу слезы мешали ему видеть. Он чувствовал, как невообразимое чувство утраты поднимается у него в груди. Он схватил доску и в приступе бешеной ярости начал бить ею по обломкам – раз, другой, замахнулся в третий, как почувствовал у себя на плече руку.

Он-поднял голову и увидел лицо дочери.

– Бэби? – проговорил он тихо, словно только что вышел из транса. Он положил ладонь на руку дочери. Ему хотелось коснуться ее, убедиться, что это действительно она, прежде чем он позволит себе поверить, что Таша стоит рядом с ним. – Таша? Боже, я думал ты погибла… погибла, как и мама…

Дочь молча кивнула, сглотнув слезы, и сжала плечо отца. Лицо ее было в царапинах, разорванный рукав пальто пропитался кровью, но она была жива. Жива, Боже милостивый, жива! Этот певец – Займан – стоял рядом с нею, поддерживая ее рукой, хотя у него по лицу тоже стекала кровь и он сам едва держался на ногах.

– Пошли, дружище. Нужно убраться с этой трибуны, пока она не рухнула совсем, – сказал он, протянув руку Гаррисону.

Тот схватился за протянутую ему руку, позволил помочь встать и прижал к себе дочь. Она уперлась подбородком в его плечо, и он ощутил теплый поток ее слез на своей щеке. В какое-то мгновение, стоя здесь, среди этих страшных разрушений, он осознал, что несмотря на то, что жизнь уже никогда не станет для него такой же счастливой, как раньше, – даже отдаленно не станет, – все же есть надежда, что со временем все наладится.

– Наш друг прав, – проговорил наконец Гаррисон, кивнув в сторону Займана.

– Нужно скорее уходить отсюда.