Текст книги "Оскорбление нравственности"

Том Шарп
Оскорбление нравственности

Глава первая

В Пьембурге отмечали день героев, и по такому случаю скромная столица Зулулэнда, как бывало всегда в этот праздник, демонстрировала непростительное и безответственное веселье. Цвели и благоухали высаженные вдоль улиц деревья джакаранды, дома тонули за пышно распустившимися в садах азалиями, а на сотне флагштоков развевались знамена англичан и буров – символы бурской войны[1]1
  Англо-бурская война 1899—1902 гг., война Великобритании против бурских республик Южной Африки – Оранжевого Свободного государства и Трансвааля. Закончилась превращением их в колонии Англии.


[Закрыть], позабыть о которой была не в силах ни одна сторона. Само соседство этих флагов друг с другом подтверждало все еще сохраняющуюся взаимную враждебность. Две белые общины отмечали свои исторические победы порознь и в разных частях города. На торжественной службе в англиканском соборе епископ Пьембурга напомнил своей необычно многочисленной сегодня пастве, что в прошлом англичане отстояли свободу от посягательств столь многих и разных ее врагов, как Наполеон, президент Крюгер[2]2
  Крюгер Паулус (1825—1904) – президент бурской республики Трансвааль в 1883—1900 гг.; в период англо-бурской войны один из руководителей сопротивления буров английским войскам.


[Закрыть], германский кайзер и Адольф Гитлер. В голландской реформистской церкви преподобный Шлахбалс призывал своих прихожан никогда не забывать о том, что именно англичане изобрели концентрационные лагеря, в которых во время бурской войны погибли двадцать пять тысяч женщин и детей-буров. Иными словами, празднование Дня героев предоставляло каждому желающему возможность позабыть о настоящем и разжечь в, себе ненависть, унаследованную от прошлого. Лишь зулусам запрещалось принимать участие в торжествах, – отчасти потому, что считалось, будто у них нет собственных героев, достойных таких почестей. Но главным образом по причине того что их участие в празднике, по всеобщему убеждению, привело бы лишь к усилению напряженности в отношениях между расами в городе.

По мнению комманданта Ван Хеердена, начальника пьембургской полиции, ежегодные торжества по случаю Дня героев были событием, достойным всяческого сожаления. Начальник полиции остался в Пьембурге одним из тех немногих африканеров[3]3
  Африканеры – они же буры – белые потомки переселенцев на Юге Африки, в нынешней ЮАР.


[Закрыть], среди предков или отдаленных родственников которых были герои бурской войны. Английский солдат застрелил деда Ван Хеердена уже после окончания сражения под Паардебергом за то, что тот не подчинился приказу о прекращении огня. Учитывая это историческое обстоятельство, от Ван Хеердена каждый праздник ожидали речи на тему о героизме, которую он обычно произносил на митинге националистов, проходившем на стадионе «Воортреккер». На этот раз, однако, уже в качестве одного из высших должностных лиц города начальник полиции должен был присутствовать на торжественной церемонии в Парке первопоселенцев, где достойные сыны Альбиона называли очередную деревянную скамью именем одного из тех, кто пал во время зулусской войны[4]4
  Англо-буро-зулусская война 1838—1840 англичан и голландцев за колонизацию Юга Африки против коренного населения – зулусов.


[Закрыть], происходившей примерно на сотню лет раньше войны бурской.

В прошлом Ван Хеердену удавалось избегать подобных выступлений: обычно он ссылался на невозможность быть одновременно в двух местах. На сей раз город только что приобрел для своей полиции вертолет, и по этой причине отговорки комманданта не были приняты во внимание. Пока вертолет кружил над городом, коммандант, ненавидевший высоту едва ли не сильнее, чем публичные выступления, лихорадочно рылся в своих записях, пытаясь сообразить, о чем же он будет говорить, когда прилетит на место. Эти записи, однако, были набросаны им много лет тому назад, еще во времена кризиса в Конго[5]5
  Имеется в виду провозглашение республики Конго 15 августа 1960 г.


[Закрыть], и, поскольку ими пользовались ежегодно, за прошедшее время сильно поистрепались, стали почти неразборчивыми, а их содержание утратило актуальность и производило уже несколько странное впечатление. На стадионе «Воортреккер», говоря о героизме, коммандант Ван Хеерден заверил собравшихся: граждане Пьембурга могут не сомневаться, что южноафриканская полиция готова не оставить камня на камне, лишь бы ничто не потревожило спокойную жизнь обитателей города. В Парке же первопоселенцев он красноречиво возмущался участью, постигшей изнасилованных в Конго монахинь. Поскольку, однако, выступавший непосредственно перед ним миссионер методистской церкви страстно призывал к гармонии в межрасовых отношениях, слушатели сочли, что речи начальника полиции недоставало хорошего вкуса.

И, наконец, в завершение этого хлопотного дня предстоял еще парад стражей порядка. Он должен был проходить на территории казарм конной полиции, и во время его проведения мэр города согласился вручить награду одному из констеблей, отмеченному за выдающуюся храбрость и преданность долгу.

– История с монахинями, о которой вы говорили, по-моему, довольно любопытная, – сказал мэр, когда вертолет оторвался от площадки в Парке первопоселенцев. – Я о них почти позабыл. Это же произошло где-то лет двенадцать назад, наверное?

– Я считаю, полезно время от времени напоминать себе, что нечто подобное может случиться и здесь, – ответил коммандант.

– Пожалуй. Странно, что кафры как будто бы специально охотятся за монашками. И что им в них так нравится?

– Возможно, то, что они девственницы, – предположил коммандант.

– Наверное, вы правы, – согласился мэр. – Надо будет сказать жене, она давно пыталась понять, в чем тут дело.

Под вертолетом проплывали крыши домов, ярко сверкавшие в лучах послеполуденного солнца. Построенная во времена расцвета Британской империи, крошечная столица Зулулэнда все еще несла на себе отпечаток былого великолепия. Над рыночной площадью возвышалось красное кирпичное здание мэрии и городского собрания, выстроенное в готическом стиле. Прямо напротив него стояло строгое классическое здание Верховного суда. Дальше, за железнодорожным вокзалом, располагался Форт-Рэйпир – прежде в нем размещался штаб английских войск, теперь же клиника для душевнобольных, но внешне здания форта совершенно не изменились. По огромному плацу, где могли бы маршировать до десяти тысяч солдат, теперь бродили пациенты больницы. Бывший дворец губернатора был превращен в педагогический колледж, и на его лужайках, где когда-то происходили великолепные приемы, теперь загорали студенты. По мнению Ван Хеердена, смотреть на все это было странно и грустно. Едва он задумался над тем, почему англичане с такой легкостью отказались от своей империи, как вертолет, зависнув над казармами полиции, пошел на снижение.

– Красиво стоят, – сказал мэр, показывая вниз на выстроившихся для парада полицейских.

Ничего, сухо подтвердил коммандант, вынужденный от размышлений о былом великолепии снова вернуться к серой действительности. Он посмотрел туда, где пятьсот человек, лицом к трибуне, ожидали прибытия начальства. На его взгляд, ничего великолепного и даже просто красивого не было ни в этих шеренгах, ни в стоящих позади них шести бронемашинах-«сарацинах»[6]6
  Марка бронетранспортера, находящегося на вооружении южноафриканской полиции.


[Закрыть]. Вертолет опустился на землю, и, когда его винты перестали вращаться, коммандант помог мэру спуститься и проводил его к трибуне. Полицейский оркестр заиграл бодрый марш, а в нескольких железных клетках разразились лаем и рычанием шестьдесят девять сторожевых собак. Обычно в этих клетках сидели ожидавшие суда негры-заключенные, но сегодня по случаю проведения парада клетки освободили.

– Я за вами, – сказал коммандант у подножия лестницы, ведшей на возвышение к трибуне. Там, наверху, высокий стройный лейтенант держал на поводке огромного добермана-пинчера, зубы которого, как успел с тревогой заметить мэр, были злобно оскалены.

– Нет, только после вас, – ответил мэр.

– Вы первый, я настаиваю, – продолжал уступать дорогу коммандант.

– Послушайте, не стану же я драться там, наверху, с этим доберманом, – сказал мэр.

Коммандант Ван Хеерден улыбнулся.

– Не беспокойтесь, – ответил он. – Это чучело. Это и есть та самая награда.

Он неуклюже взобрался на возвышение и коленом отпихнул добермана в сторону. За начальником полиции поднялся и мэр.

– Лейтенант Веркрамп, руководитель местного отделения службы безопасности, – представил наверху коммандант стройного лейтенанта.

Лейтенант улыбнулся холодно и как-то печально. Мэр уселся на предназначенное ему место. Он понял, что его познакомили с представителем БГБ[7]7
  Игра слов: может быть понято и как «познакомили с боссом», то есть «с хозяином». BOSS, Bureau of State Security – Бюро государственной безопасности (далее – БГБ) ЮАР. Двусмысленность этого созвучия неоднократно обыгрывается в книге и дальше.


[Закрыть] – Бюро государственной безопасности, организации, которой не было равных в деле пыток подозреваемых.

– Скажу несколько слов, – предложил коммандант, – а потом вы вручите награду. – Мэр кивнул, соглашаясь, и коммандант направился к микрофону.

– Господин мэр, леди и джентльмены, офицеры южноафриканской полиции! – прокричал он. – Сегодня мы собрались здесь для того, чтобы отдать должное героям, вошедшим в историю Южной Африки. И в частности, почтить память недавно ушедшего от нас констебля Элса, трагическая гибель которого лишила город Пьембург одного из лучших полицейских.

Громкоговорители разносили над плацем многократно усиленный голос комманданта, в котором не чувствовалось и следа той неуверенности и тех колебаний, какие испытывал начальник полиции, произнося имя Элса. Идея вручить в качестве награды чучело добермана принадлежала лейтенанту Веркрампу. Коммандант согласился, довольный уже тем, что эту штуковину наконец-то заберут из его кабинета. Но сейчас, оказавшись перед необходимостью произнести панегирик в адрес покойного Элса, коммандант уже не был уверен в том, что его посмертное награждение было удачной задумкой. При жизни Элс подстрелил, находясь при исполнении служебных обязанностей, больше черных, чем любой другой южноафриканский полицейский. К тому же он постоянно нарушал законы о нравственности[8]8
  Законы периода апартеида в ЮАР, запрещавшие как семейные, так и любые внебрачные связи между белой и небелой частями населения страны.


[Закрыть]. Коммандант взглянул в свои записи и продолжал дальше.

– Надежный товарищ, хороший гражданин, преданный христианин… – Мэр всматривался в лица стоявших перед ним полицейских и постепенно проникался сознанием того, что гибель констебля Элса действительно была тяжелой для полиции Пьембурга потерей. Ни на одном из собравшихся лиц не было и следа тех замечательных качеств, которыми, по-видимому, в полной мере обладал констебль Элс. Судя потому, что видел сейчас мэр, средний уровень интеллекта у находившихся в строю должен был быть где-нибудь порядка 65[9]9
  Коэффициент умственного развития по 100-балльной шкале.


[Закрыть]. Размышления мэра прервали последние слова комманданта, окончившего речь и теперь объявлявшего, что награда имени Элса будет вручена констеблю Ван Руйену. Мэр встал со своего места и принял из рук лейтенанта Веркрампа поводок, к которому было привязано чучело добермана-пинчера.

– Поздравляю с присуждением вам этой награды, – сказал он, когда вызванный из строя полицейский подошел к нему и по-уставному представился. – За что же вас так высоко отметили?

Констебль Ван Руйен смешался, покраснел и пробормотал что-то насчет того, что он застрелил кафра.

– Он предотвратил побег заключенного, – поспешно объяснил коммандант.

– Что ж, это в высшей степени похвально, – сказал мэр и передал констеблю поводок. Под веселые выкрики своих коллег, аплодисменты публики и громкий туш оркестра награжденный призом имени Элса спустился по лестнице с чучелом в руках.

– Прекрасная идея – вручать такую необычную награду, – говорил мэр чуть позже, расположившись под тентом и потягивая холодный чай. – Но должен признаться, мне бы такое и в голову не пришло. Чучело собаки – как оригинально!

– Ее убил сам констебль Элс, – сказал коммандант.

– Он, наверное, был человеком выдающихся качеств?

– Голыми руками, – продолжил коммандант.

– О Боже! – воскликнул мэр. Воспользовавшись тем, что мэр начал обсуждать с преподобным Шлахбалсом вопрос о том, целесообразно ли разрешать приезжающим в страну японским бизнесменам пользоваться плавательными бассейнами, предназначенными только для белых, коммандант покинул его и отошел. У входа под тент лейтенант Веркрамп увлеченно разговаривал о чем-то с крупной блондинкой, которой очень шло прекрасно сидевшее на ней бирюзовое платье. Всмотревшись в лицо, скрытое цветочной розовой шляпкой, коммандант узнал доктора фон Блименстейн, известного психиатра, работавшую в клинике для душевнобольных в Форт-Рэйпире.

– Получаете бесплатную консультацию, лейтенант? – пошутил коммандант, протискиваясь мимо них к выходу.

– Доктор фон Блименстейн рассказывала мне, как она лечит маниакально-депрессивные психозы, – ответил лейтенант.

– Похоже, лейтенанта Веркрампа больше всего интересует применение электрошоковой терапии, – улыбнулась доктор фон Блименстейн.

– Да, я знаю, – сказал коммандант и вышел из-под тента, раздумывая о том, не увлекся ли Веркрамп блондинкой-психиатром. Ему такое увлечение казалось странным; впрочем, от лейтенанта Веркрампа можно ожидать чего угодно, Коммандант Ван Хеерден давно уже оставил попытки понять своего заместителя.

Ван Хеерден нашел место ж тени и, усевшись, принялся рассматривать город. Да, мое сердце навеки принадлежит Пьембургу, думал он, слегка почесывая длинный шрам на груди. С того дня, когда ему сделали пересадку сердца, коммандант Ван Хеерден во многих отношениях почувствовал себя новым человеком. У него улучшился аппетит, он редко стал уставать. Но самое главное – теперь хоть какая-то часть его тела могла претендовать на то, что ее происхождение восходит к норманнам-завоевателям. Это обстоятельство в значительной мере компенсировало недостаток у него уважения к другим частям своего тела[10]10
  Игра слов: использованное понятие «blackballed» означает «забаллотированный», но и «с черными яйцами», что может быть понято также как намек на происхождение.


[Закрыть]. Теперь, когда в нем билось сердце настоящего английского джентльмена, единственное, чего ему недоставало, – это тех внешних признаков «английскости», которыми он неизменно восхищался. Именно поэтому он приобрел твидовый костюм от Харриса норфолкскую тужурку с поясом и пару грубых коричневых полуспортивных ботинок. По выходным он облачался в эту тужурку и ботинки и в одиночестве гулял по лесам в окрестностях Пьембурга, погруженный в свои размышления – а точнее, в те интеллектуальные страдания, которые коммандант считал размышлениями и которые сводились у него к поискам ответа на один и тот же мучительный вопрос: каким образом мог бы он добиться признания у английской части пьембургского высшего общества и быть принятым в его ряды.

Ван Хеерден уже предпринял некоторые действия в этом направлении, подав заявление о приеме в «Александрийский клуб» – самый закрытый из всех клубов Зулулэнда. Но безуспешно. Потребовались объединенные усилия президента, казначея и секретаря этого клуба, чтобы убедить Ван Хеердена, что неудача при попытке вступления в клуб не бросает никакой тени на, чистоту его расовой принадлежности и не содержит намеков на цвет его половых органов. В конце концов коммандант вступил в местный гольф-клуб, членство в котором было более доступно, и где он теперь мог часами просиживать, с завистью прислушиваясь к чисто английскому, по его убеждению, произношению. После таких посещений клуба он проводил дома вечера за разучиванием английских песен. И сейчас, подремывая в кресле, испытывал определенное удовлетворение оттого, что добился в этом некоторых успехов.

Лейтенанту Веркрампу перемены, произошедшие с коммандантом после перенесенной им операции, не принесли ничего, хорошего. Те преимуществу, которыми пользовался лейтенант раньше – лучшее образование и более быстрая сообразительность, – оказались практически сведенными на нет. Коммандант обращался с ним с высокомерной терпимостью, которая доводила лейтенанта до крайнего возмущения, а на саркастические замечания Веркрампа отвечал легкой, едва заметной улыбкой. Еще хуже было то, что коммандант постоянно препятствовал попыткам Веркрампа освободить Пьембург от коммунизма, либерализма, гуманизма, англофильства, римского католицизма и прочих врагов южноафриканского образа жизни. Когда люди Веркрампа организовали налет на помещение местной масонской ложи, именно коммандант Ван Хеерден высказал по этому поводу самое резкое осуждение. Он же настаивал и на освобождении археолога из местного университета, которого служба безопасности арестовала за якобы обнаруженные им доказательства, что на территории Трансвааля выделывали железо задолго до прибытия сюда в 1652 году Ван Рибеки[11]11
  Считается основателем первых поселений, организованных английской Ост-Индской компанией (1600—1858 гг.) в 1652 г. на территории нынешней Капской провинции ЮАР.


[Закрыть]. Веркрамп был категорически против того, чтобы отпускать этого типа на свободу.

Никаких черномазых на Юге Африки до прибытия сюда белого человека не было. Кто утверждает противоположное, тот предатель, доказывал он комманданту.

– Знаю, – ответил коммандант, – но этот парень и не утверждает, что здесь кто-то жил до нас.

– Утверждает. Он заявляет, что здесь выделывали железо.

– Если тут выделывали железо, это еще не значит, что здесь жили люди, – подчеркнул коммандант. В результате археолога, у которого к тому времени были явные признаки сильного душевного расстройства, перевели в психбольницу Форт-Рэйпира. Тогда-то Веркрамп и увидел в первый раз доктора фон Блименстейн. Она ловко завернула пациенту руку за спину и почти строевым шагом повела его в палату, а лейтенант Веркрамп смотрел ей вслед, любовался ее широкими плечами и мощными ягодицами и чувствовал, что влюбился. После этого он стал почти ежедневно бывать в больнице, чтобы справиться о состоянии здоровья археолога, и, сидя в кабинете врачихи, внимательно изучал и запоминал мельчайшие подробности ее лица и фигуры. Назад в полицейский участок он возвращался с таким ощущением, будто побывал в каком-то сексуальном Эльдорадо. Он мог часами мысленно восстанавливать образ прекрасной психиатрини в деталях, подсмотренных во время его бесчисленных визитов в клинику. Каждое новое посещение обогащало его каким-то дополнительным штрихом, и ее образ в его представлении становился все более полным. Один день это могла быть ее левая рука. В другой раз – мягкие изгибы ее живота, образующего резкие складки в том месте, где он был схвачен поясом. Или же одна из ее крупных грудей, плотно лежащая в бюстгальтере. А как-то летним днем ему удалось подсмотреть и ее бедра, скрытые под плотно облегавшей юбкой, – белые, покрытые легкой рябью. Лодыжки, колени, руки, подмышечные впадины – все это Веркрамп знал отлично и в подробностях, способных удивить саму докторшу. Впрочем, вполне возможно, что, узнай она об этом, она бы не удивилась.

Сейчас, когда они стояли в тени под тентом, под которым подавали прохладительные напитки и мороженое, лейтенант Веркрамп заговорил о происшедшей в комманданте перемене.

– Не понимаю, в чем дело, – сказал он, предлагая врачихе еще одну порцию мороженого. – Он стал так модно одеваться. – Доктор фон Блименстейн пристально посмотрела на Веркрампа.

– Что значит модно одеваться? – спросила она.

– Ну, он купил себе твидовый пиджак. С накладными карманами и поясом сзади. И начал носить какие-то странные ботинки.

– По-моему, это все совершенно нормально, – ответила Блименстейн. – А к духам или женскому белью он интереса не проявляет?

Лейтенант Веркрамп грустно покачал головой.

– У него и речь изменилась. Теперь он предпочитает говорить по-английски, а на письменном столе у себя в кабинете поставил портрет английской королевы.

– Вот это уже довольно странно, – сказала доктор.

Веркрамп почувствовал прилив вдохновения.

– Ведь настоящий африканер не станет ходить и у всех спрашивать: «Клево я прибарахлился, а?»

– Сомневаюсь, что это стал бы делать даже любой нормальный англичанин, – подтвердила врачиха. – А у него бывают внезапные смены настроений?

– Да, – многозначительно произнес Веркрамп.

– А приступы мании величия?

– Случается, – ответил Веркрамп.

– Что ж, похоже, ваш коммандант страдает каким-то психическим расстройством, – сказала доктор фон Блименстейн. – Надо мне будет за ним последить.

День открытых дверей в полицейских казармах подходил к концу, поэтому, высказав свое предположение, доктор фон Блименстейн отбыла. Лейтенант же Веркрамп после разговора с ней испытывал состояние легкой эйфории. Замечание врача о том, что, возможно, коммандант Ван Хеерден находится на грани нервного срыва, таило в себе перспективу продвижения по службе. Лейтенант Веркрамп предался мечтам о том, что в скором времени начальником полиции Пьембурга, возможно, станет он сам.

Глава вторая

Два дня спустя, когда лейтенант Веркрамп сидел у себя в кабинете и мечтал о докторе фон Блименстейн, из Бюро государственной безопасности поступила директива. На ней стоял гриф «Лично адресату», и потому, в соответствии с установившейся практикой, прежде чем директива легла на стол лейтенанта, ее прочли всего несколько констеблей. Веркрамп с жадностью набросился на документ и прочел его от первой до последней строчки. Он касался нарушений «законов о нравственности» сотрудниками южноафриканской полиции и был обычной памятной запиской, какие регулярно рассылаются во все полицейские участки Южной Африки.

«Настоящий документ обязывает вас провести расследования в тех случаях, когда подозревается наличие связей между офицерами полиции и женщинами банту». Веркрамп проверил слово «связей» по словарю и убедился, что оно означает именно то, на что он надеялся. Чем глубже он вчитывался в документ, тем яснее осознавал, какие возможности открывает перед ним эта директива. «Учитывая, что враги Южной Африки придают высокую пропагандистскую значимость всем случаям сообщений в печати о судебных процессах, по которым привлекаются офицеры южноафриканской полиции и женщины банту, национальные интересы требуют найти эффективные средства и методы противодействия наблюдаемой среди белых полицейских тенденции вступать в общение и иные связи с черными женщинами. В интересах поддержания расовой гармонии следует также предотвращать случаи межрасовых половых отношений. Судебное преследование лиц, в отношении которых существуют доказательства их противоправной сексуальной активности, – если хотя бы одно из таких лиц является сотрудником южноафриканской полиции, – могут возбуждаться только после предварительного уведомления о том Бюро государственной безопасности».

Закончив чтение документа, лейтенант Веркрамп так и не понял, должен ли он возбуждать дела против полицейских, нарушающих «законы о нравственности», или нет. Он понял, однако, что ему поручено проводить расследования в «случаях, когда подозревается наличие связей», и что «национальные интересы требуют найти эффективные средства и методы». Особенно вдохновляюще подействовала на него перспектива совершить что-либо такое, что отвечало бы требованиям национальных интересов. Лейтенант Веркрамп снял трубку телефона и набрал номер психиатрической клиники Форт-Рэйпир. Ему необходимо было кое-что выяснить у доктора фон Блименстейн.

В то же утро, только чуть позже, на бывшем английском военном плацу, служившем сейчас местом для прогулок пациентов психбольницы, встретились двое.

– Это идеальное место для нашего разговора, – сказал Веркрамп врачихе, прогуливаясь с ней среди пациентов клиники. – Тут нас никто не подслушает. – Это замечание породило в груди психиатрини надежду, что ей собираются сделать предложение. Следующая фраза лейтенанта показалась ей даже еще более многообещающей: «Я хотел спросить вас кое о чем, что касается… э-э-э… секса».

Доктор фон Блименстейн холодно улыбнулась и посмотрела на свои туфли девятого размера.

– Продолжайте, – тихо прожурчала она, наблюдая, как кадык лейтенанта ходит вверх-вниз, выдавая его смущение.

– Конечно, в обычных условиях я бы не стал обсуждать такой вопрос с женщиной, – выдавил он наконец. Надежды доктора резко упали. – Но, поскольку вы психиатр, я подумал, что, возможно, вы сможете мне помочь.

Доктор фон Блименстейн холодно посмотрела на него. Она ожидала услышать вовсе не это.

– Продолжайте, – повторила она, и на этот раз ее голос звучал привычно профессионально. – Говорите, в чем дело.

Веркрамп наконец-то решился.

– Вот в чем. Многие полицейские проявляют антиобщественные наклонности. Делают то, чего они не должны были бы делать. – Лейтенант вдруг резко оборвал себя. Он начал уже сожалеть, что вообще начал этот разговор.

– А чего полицейские не должны были бы делать? – Голос врачихи звучал уже откровенно неодобрительно.

– Черные женщины, – выпалил Веркрамп. – Они ведь не должны трогать черных женщин?

Ответа можно было бы и не ждать. Лицо доктора фон Блименстейн приобрело розовато-лиловый оттенок, на шее у нее вздулись вены.

– Не должны трогать? – яростно завопила она. Несколько пациентов поспешно устремились к главному корпусу. – Не должны трогать?! Вы меня вытащили сюда только затем, чтобы признаться, что трахаете цветных девок?!

Лейтенант Веркрамп понял, что совершил жуткую ошибку. Голос докторши был слышен за добрых полмили отсюда.

– Не я! – отчаянно закричал он. – Я говорю не о себе.

Доктор фон Блименстейн недоверчиво взглянула на него.

– Не вы? – переспросила она после затянувшейся паузы.

– Клянусь честью, – заверил ее Веркрамп. – Я просто хотел сказать, что некоторые полицейские так поступают. И я хотел с вами посоветоваться, как можно положить этому конец.

– Почему нельзя их просто арестовать и предать суду за нарушение законов о нравственности, как поступают в отношении всех прочих нарушителей?

Веркрамп отрицательно помотал головой.

– Ну, во-первых, они полицейские, и поэтому их довольно трудно поймать. А кроме того важно избежать скандала.

Доктор фон Блименстейн уставилась на него с выражением полного отвращения.

– Вы хотите сказать, что нечто подобное происходит постоянно?

Веркрамп кивнул.

– Но тогда наказание должно быть еще более строгим, – сказала врачиха. – Семь лет тюрьмы и десять ударов плетьми – этого слишком мало, чтобы удержать от преступления. С моей точки зрения, любого белого, который идет на половые сношения с черной, надо кастрировать.

– Совершенно с вами согласен, – с энтузиазмом поддержал Веркрамп. – Это принесло бы массу пользы.

Доктор фон Блименстейн подозрительно посмотрела на него, но ничто в выражении лица Веркрампа не давало оснований думать, будто он иронизирует. Лейтенант глядел на нее с нескрываемым обожанием. Воодушевленная его откровенностью, врачиха стала развивать свою мысль дальше.

– Я столь нетерпима к смешению рас, так ненавижу межрасовые сношения, что готова даже делать эту операцию сама. Да – а что здесь такого?

Лейтенант Веркрамп внезапно смертельно побледнел. Мысль о том, чтобы оказаться кастрированным прекрасной врачихой, так совпадала с его собственными мазохистскими фантазиями, что ему стало плохо.

– Нет, нет, ничего. – Он попытался перевести дух и одновременно стряхнуть с себя видение – сам он лежит на операционном столе, а к нему подходит врачиха в маске и прочем облачении хирурга.

– Здесь немного жарко.

Доктор фон Блименстейн взяла его под руку.

– Давайте продолжим беседу у меня в коттедже там прохладно, и мы сможем приготовить чай.

Лейтенант Веркрамп позволил увести себя с плаца к коттеджу. Как и все остальные корпуса больницы, этот дом тоже был построен еще в начале века; тогда в нем жили офицеры. С южной стороны дома была веранда, откуда открывался вид на холмы, за которыми проглядывало море. Внутри дома царил полумрак и было прохладно. Пока доктор фон Блименстейн готовила чай, лейтенант Веркрамп сидел в гостиной и несколько запоздало размышлял, стоило ли ему затрагивать тему секса в разговоре с такой сильной женщиной, как врачиха.

– Снимайте пиджак, располагайтесь как дома, – предложила докторша, войдя с подносом, на котором стояло все необходимое для чая. Веркрамп нервно замотал головой. Он не привык пить чай в обществе леди, которая предлагала бы снять пиджак. Кроме того, ему казалось, что его подтяжки будут констрастировать с убранством комнаты, отделанной с большим вкусом.

– Бросьте, не надо меня стесняться, – сказала докторша, – я вас не съем. – Мысль о том, чтобы оказаться съеденным врачихой, которая только что выступала как убежденная сторонница кастрации, подействовала на Веркрампа. Он поспешно пересел в кресло.

– Не волнуйтесь, мне тут очень удобно, – сказал он, но доктора фон Блименстейн это не убедило.

– Давайте я вам помогу, – сказала она, поднимаясь со своего кресла так, что лейтенанту Веркрампу стала видна гораздо бо́льшая часть ее ног, чем ему удавалось подсмотреть раньше. – Я знаю, как это делается, – улыбнулась она. Веркрамп охотно поверил.

– У меня большой опыт в больнице. – Ощущая себя хорьком, перед которым вдруг возник гигантский кролик, Веркрамп сидел в кресле, как загипнотизированный, и смотрел на приближавшуюся к нему докторшу.

– Встаньте, – сказала она.

Веркрамп встал, очутившись с ней лицом к лицу. Пальцы доктора фон Блименстейн расстегнули пуговицы на его пиджаке, и в следующее мгновение она уже снимала с него пиджак, причем так, что он не смог бы даже пошевелить рукой.

– Вот и все, – мягко сказала она, улыбаясь ему прямо в лицо, – так ведь намного приятнее, правда?

Сам лейтенант Веркрамп вряд ли воспользовался бы словом «приятнее» для того, чтобы передать обуревавшие его в этот момент чувства. Когда ее холодные пальцы начали развязывать галстук, Веркрамп ощутил, что какая-то сила, противостоять которой он не властен, переносит его из отдаленного и безопасного мира сексуальных фантазий в мир реального и близкого удовлетворения. Сказав нечто нечленораздельное и ощутив внезапное облегчение, лейтенант Веркрамп повис на врачихе, и только ее сильные руки удержали его от падения на пол. Он почувствовал около своего лица ее волосы, полумрак в комнате, казалось, сгустился еще больше, услышал ее шепот: «Ну вот и хорошо, мой милый», – и потерял сознание.

Спустя двадцать минут он снова сидел в кресле, испытывая скованность от угрызений совести и смущения, и гадал, как ему поступить, если ему предложат еще чашечку чая. Если он скажет «нет», то чашку у него заберут, и тем дело и кончится. Сказать же «да» означало бы лишиться того единственного средства, при помощи которого он как-то еще скрывал неспособность в достаточной мере контролировать собственное поведение. Тем временем доктор фон Блименстейн рассказывала ему о том, что причиной всех сексуальных проблем всегда является комплекс вины. По мнению Веркрампа, ее рассуждения не выдерживали критики. Однако ум его был слишком занят решением вопроса, соглашаться или нет на следующую чашку чая, и потому лейтенант не ввязывался в спор. В конце концов он решил, что лучше всего будет ответить «Да, пожалуйста» и одновременно положить ногу на ногу. Он пришел к этому заключению как раз в тот момент, когда доктор фон Блименстейн заметила, что его чашка уже пуста. «Еще чая?» – предложила она и потянулась за его чашкой. Тщательно составленный план рухнул, не начав даже претворяться в жизнь. Лейтенант Веркрамп полагал, что докторша подойдет к нему и возьмет чашку, а не станет дожидаться, пока ей эту чашку протянут. Пытаясь одновременно продемонстрировать скромность и хорошие манеры, Веркрамп заложил ногу на ногу и встал, попутно пролив себе на брюки те остатки чая, которые он оставил в чашке на случай, если решит ответить «нет». Пролитый чай смешался с прежними результатами его неумения держать себя. Лейтенант Веркрамп расставил ноги и посмотрел вниз, испытывая стыд и замешательство. Докторша среагировала практичнее. Подобрав с пола чашку и вовремя выхватив у него из руки блюдце, она вышла из комнаты и почти тут же вернулась, неся мокрое полотенце.