Текст книги "Призрак Адора"

– Что за пирожное такое? – спросил я, всматриваясь в покачнувшийся вдруг перед глазами стол.

– Второе после пудинга лакомство на корабле. Толкутся сухари до крошек, добавляются сало, вода и сахар. Тут оно самое и есть.

Я почувствовал, что мне не просто тяжело, а что я стал терять силы. Мучительно потянуло лечь и не двигаться.

Мы поднялись на палубу. Здесь я заметил, что крен стал немного меньше, мёртвые тела исчезли, а между мачтами мечется, то и дело падая на колени, наш крикливый пленник и толкает перед собой тяжёлую каболковую швабру.

– Рассказал? – спросил я у Давида.

– Всё, что мог. Но только нового мало.

– А почему крен уменьшился? – поинтересовался я у Бариля.

– Вернули на место пушки левого борта, – доложил тот.

– Так быстро? Сколько же пушек на левом борту?

– Сколько и на правом. Пять.

– Что-о?! На “Дукате” всего десять пушек?!

– В бортовых портах – десять. Но есть ещё порт Оллиройса.

Боцман показал в сторону юта. Я посмотрел. На корме, на самой верхней надстройке, стоял невысокий, в рост человека, широкий шатёр. Круглый, как барабан, шагов семь или восемь в диаметре. Он занимал добрую треть юта; капитанский мостик сиротливо пристроился сбоку.

– Что это? – поражённый, спросил я.

– Никто не знает, – ответил мне Стоун. – Оллиройс строго, даже свирепо потребовал, чтобы ни одна живая душа не видела, что там внутри. Мне он шепнул лишь: “Там сидит страшный зверь”.

– Где он сейчас?

– В крюйт-камере, взвешивает порох.

Но беседовать с канониром уже не было сил. Кое-как я спустился в шлюпку и закрыл глаза.

Глава 4
Тайна камина

Мы разделились. Давид помчался домой – переодеться, чтобы нанести несколько визитов знакомым и друзьям из адмиралтейства. Мы же с Бэнсоном и матросами прикатили домой. Прямо в прихожей я сбросил на пол Крысу и плащ, из последних сил доковылял до залы, лёг на тахту и прошептал склонившемуся надо мной милому лицу:

– Всё, Эвелин. Можешь меня лечить.

Прошептал – и отплыл в тёмную, вязкую пустоту.

Подготовка

Кажется, спал я долго. Очнулся в той же зале, раздетый, перевязанный, укрытый лёгким одеялом. Разбудили меня взволнованные голоса. Они старались быть тише и незаметнее, но эта их напряжённая скрытность вызвала как раз обратное действие. Я приподнял голову и слабо спросил:

– Что?..

Беседующие примолкли; устремились в сторону Эвелин пытливые робкие взгляды.

– Ладно уж, – вздохнула она. – Говорите, раз проснулся. Но только чтоб не вставал!

Поспешно кивая и успокаивающе поводя руками, ко мне приблизились Нох и Давид. За ними подтянулись остальные – высокий узколицый Робертсон, краснощёкий, с необъятной грудью и могучими руками Каталука, а также новичок в нашей компании – с выражением неловкости на круглом лице – Готлиб Глаз.

А я пожалел, что проснулся: раны встрепенулись, словно два зверя; с радостным воем вгрызлись в меня их кривые и острые зубы. Непослушным сознанием, шалея от боли, я принялся вникать в смысл взволнованных слов Давида и Ноха.

Новости действительно были волнующие, и азарт немедленных действий пьянил и покалывал всех. Всех, кроме меня. Одна только мысль – что сейчас нужно будет встать, одеться и ходить – доставляла мне новую боль. Стоило лишь подумать об этом, как с удвоенной силой вспыхивал огонь в проклятых ранах, и подкатывали слабость, отчаяние, тошнота. Я малодушно мечтал, чтобы кто-нибудь сказал: “оставим Тома в покое, сами справимся”, – но никто, никто этого не говорил. Более того, именно мне отводилась, с общего одобрения, главная роль в затеваемом действе. Но честное слово, проклятые звери так измучили меня, что я готов был заплакать! Кто бы мог подумать, что два неглубоких прокола могут принести человеку столько страданий. Как это не похоже на то, что я читал в книгах о боях и героях. На деле всё не так, совсем, совершенно не так. Или книги врут, или я не герой…

Вдруг очередное словечко задело меня. Я уловил, что вот именно сейчас вставать не придётся. Можно провести в постели ещё два дня: предприятие было назначено на понедельник. Два дня! Это меняло дело. Эдак-то ещё можно было жить.

– А-а… – голоса тут же смолкли. – А что нужно-то? – обретая способность мыслить, прохрипел я.

– Так мы же говорим, Томас, – пустился в пояснения Давид. – Мы нашли человека, который оформлял подозрительные бумаги. Только он один: сэр Коривль.

– Кто таков? – слабо спросил я.

– Очень важный чиновник в адмиралтействе. Сидит на денежном месте уже много лет. Большие знакомства и связи. Очень, очень непрост. Вот его-то и нужно заставить рассказать о тех, кто в день похищения близнецов сделали ему большое денежное подношение. Эти люди монет не жалели, а значит, и взятка сэру Коривлю была втрое, вчетверо, впятеро больше обычной платы за срочность.

– Пытать не умею, – решительно заявил я. – Везите лучше к кузнецу, у него и железо накалить можно.

– Никакого калёного железа, – покачал головой Давид. – Мы же не палачи. Коривль расскажет всё сам, в своём кабинете.

И мне был изложен план, от которого я пришёл в восхищение. Да, это была настоящая находка. План злой, умный и хлёсткий. Я даже пожалел, что его нужно отложить на целых два дня…

Но пролетели они незаметно.

Сколько же было сделано за это время! И сколько денег потратил Давид!

Моё очередное пробуждение произошло от чьих-то осторожных прикосновений. Открыв глаза, я увидел возле себя грустного, с характерным лицом человека. Он обмерял меня гибкой полосатой ленточкой – портняжным ярдом.

– О, еврей, – произнёс я сонным голосом.

– Именно еврей, ваша милость, – ответствовал грустный, с припухшими веками человек и повёл адамовым носом. – Так всегда и бывает: сначала видят еврея, потом видят мастера.

– Мастер – это хорошо, – сказал я в ответ. – Если только он не гробовщик.

– Мне сказали, что вы больной, – выпрямился и вскинул лохматые брови человек. – Но чтобы мне быть таким больным, когда имеется такая способность шутить!

Он снова взялся за ленту.

– Я – портной, ваша милость, и славный портной, смею вас заверить. Вот снимаю мерку с лежащего человека, но даже с неверною меркой я пошью вам такой мундир, что когда вы встанете, то поймёте, что ещё семьдесят лет о гробовщике можно не думать!

Я улыбнулся. Повёл глазами и вздрогнул. Посреди залы стояло багровое чудовище. Высокий, могучего сложения человек, облачённый в новенький красный офицерский мундир. Бэнсон? Да, но какой Бэнсон! Гвардеец! Знаменосец! Триумфатор!

– Это моя работа, – скромно пояснил перехвативший мой изумлённый взгляд портной. – А уж вам пошью – будет больно смотреть! И ещё семьдесят лет… Впрочем, я уже говорил.

Он вздохнул и уколол меня иглой.

– Эй! – вздрогнул я. – Ещё одной раны я не переживу!

– А ведь я это нарочно. Единственный раз, ваша милость. Такая примета. Чтобы мундир сидел как пришитый.

За окном остановилась карета. Бэнсон прошёл к двери и вернулся с шумной компанией. Озабоченные, но довольные – Давид, Готлиб, Нох… Но полно, уж Нох ли? Зловещего вида во всём чёрном старичок. Словно злой карлик из сказки. Чёрная бархатная шляпа. Дорогой, изысканный плащ с наплечной пелеринкой. Чёрные, с синей ниткой, чулки, остроносые туфли с серебряными пряжками. Персонаж из сна ребёнка, которому рассказали на ночь страшную историю. В руках он держал редкой красоты чёрную лаковую трость с серебряным наконечником и серебряной же головой волка вместо рукояти. Хищная, серовато-белая остренькая морда поблёскивала глазками из вклеенного чёрного камня.

– Потрясающий вид, – вымолвил я. – Сколько же денег всё это стоило?

– Это ещё пустяки, – махнул рукой Давид. – Вот что действительно денег стоило. – И показал кусочек солнца. Золотая звезда. Восьмилучевая, ослепительная, с плотным панцирем из бриллиантов.

– Это должно быть на груди, на камзоле, слева, – сообщил Давид портному. – И ещё вот это…

“Вот этим” оказались новенькие, моего размера, туфли с золотыми массивными пряжками.

Но и здесь череда моих изумлений не завершилась. Поднялись с первого этажа и вошли в залу два солдата английской армии, в алых мундирах, с мушкетами. Я не верил себе. Неузнаваемые, чужие – и всё же они: Робертсон и Готлиб Глаз. Да, дело готовится нешуточное. Набраться бы только сил к понедельнику. Что-то будет!

Сундук на крюке

Сил к понедельнику я набрался. Да и как было не поправиться, когда на манекене, стоящем рядом с кроватью, сияет расшитый золотом камзол и горят угольки бриллиантов! К тому же дом полон живой, осязаемой, затаившейся силы. Решительность и азарт, и непреклонная воля струились из слов, из шагов, из бряцанья оружием и запаха новенького дорогого сукна безупречно пошитых мундиров.

Я осторожно встал, умылся, позавтракал. Ничего, ноги держат. Плечо ноет, но не горит. Осторожно влез в свой изысканный наряд. Прихрамывая, немного прошёлся, прислушиваясь к ноге. И – сурово сдвинув брови, отнял у Ноха его трость. Он обиженно выпятил губку, но тут же растаял: Алис поднесла ему чашку горячего шоколада. Все немного посмеялись – и к месту: ослабло и развеялось напряжение.

Подошла ко мне Эвелин, протянула две белые горошины.

– Одну проглоти сейчас, вторую – если будет нестерпимо больно. А если можно будет терпеть – лучше потерпи. Это опий.

Вот и всё. Мы замолчали, переглянулись. Мягко ударили часы. Пора, джентльмены. За дело.

Самая трудная задача была – пройти как можно быстрее от входного портала адмиралтейства до кабинета сэра Коривля. Пройти так, чтобы ни одному из встретившихся нам людей не дать возможности обратиться к нам с вопросом, на который пришлось бы отвечать. Любая остановка или задержка грозила разоблачением. Следовало окружить себя некоей легендой, которая оградила бы наш маленький отряд от любых попыток нас остановить. Три головы – Ноха, Давида и Готлиба придумали такую легенду.

Мы подкатили к адмиралтейству в карете с королевским гербом на дверцах. Неслыханная наглость и авантюра, но стоящие в охране портала солдаты, вместо того, чтобы потребовать документы, вытянулись и вскинули мушкеты в позицию “парад”. Без суеты, но быстро, мы выстроились в линию. Впереди – массивный и грозный, облачённый в офицерский мундир Бэнсон, за ним – я и маленький Нох в глухих чёрных плащах, с лицами надменными и скучающими. За нами лёгкой, тренированной, солдатской походкой топали узколицый Робертсон и серьёзный, внимательный Готлиб Глаз. В алых военных мундирах, с мушкетами на плечах, в положении “поход”.

Бэнсон до последней чёрточки выучил нарисованный Давидом план адмиралтейства и быстро и решительно распахивал нужные двери, сворачивал в нужные коридоры. Встречающиеся на пути посетители и чиновники, едва поймав взглядом его крупную, стремительную фигуру, поспешно лепились к стенам, и мы с Нохом проносили свои высокомерные, с печатью власти лица уже в пустом и гулком пространстве. Мерный, в ногу, сплочённый шаг летел тревожным гулом впереди нас, и честное слово, наводил озноб и на меня самого. Или то было действие опия?

И вот распахнулись двери приёмной кабинета сэра Коривля. Слева обнаружился секретарь – молодой черноволосый юноша, привстающий из-за стола, заваленного кучками свёрнутых в трубки бумаг. Замерли на тяжёлых, резного дуба, стульях посетители – ходатаи и купцы. А прямо перед нами – ещё одно полотно двери, громадное, с инкрустацией. Отворяемая обычно робко и медленно, сейчас она рванулась, болезненно визгнув шарниром. Бэнсон не церемонился.

За дверью открылся громадный полутёмный кабинет. Широкий и длинный стол в глубине, за ним – силуэт человеческой фигуры со светлым пятном парика. Мы действовали, как будто пели песню. Бэнсон вошёл в кабинет, сделал два шага, развернулся боком и замер. Сзади Робертсон и Готлиб, встав у входной двери, скинули мушкеты к ноге. Вточенное в приклады железо наполнило грохотом почтенный мирок приёмной. Я медленно снял треуголку, перевернул, бросил в неё перчатки и, не поворачивая головы, отправил её секретарю. Цепкие, проворные руки приняли её. Я зевнул. Знал, знал, что человек в кабинете всё это видит сквозь распахнутую дверь, и тянул секундочку, давая разрастись его недоумению. Наконец, ощущая рядом подёргивание маленького, в чёрном плаще, Ноха, неторопливо шагнул.

Бэнсон быстро закрыл дверь за нашими спинами и снова замер, а мы отправились в поход к маячившему в глубине, возле затемнённых контуров громадного камина, столу сэра Коривля, широченному, с четырьмя тумбами, с зелёным, по всей столешнице, сукном.

Нох неслышно скользнул в сторонку, и тут у меня впервые что-то дрогнуло в груди. Как поступать дальше, какое слово произнести первым? Предо мной – проживший жизнь в три моих, кряжистый, хваткий чиновник. А я всего лишь ряженый юнец. Смутно мне, робко. Но в голове пронеслось: “Эдд и Корвин!” – и это спасло дело. Неторопливо, и твёрдо, и властно, как по палубе “Дуката”, я прошествовал к столу, зашёл сбоку, приблизился вплотную к недоумённо взирающему на меня человеку и кончиком трости сильно ткнул его в живот. Человек вскрикнул и побагровел. Я ткнул ещё раз, в пухлую грудь, покрытую кипенно-белым жабо, и кружева съёжились, взялись морщинками, увлеклись за серебряным кончиком трости, погрузившимся в недра всесильного и неприкосновенного сэра Коривля.

– Что?! Что?! – потрясённо воскликнул он и вскочил-таки с кресла.

Вычертив тростью в воздухе перед испуганным лицом какой-то замысловатый вензель, я заставил его, негодующего и растерянного, отступить к краю стола. Сам встал на его место, развернулся к столу лицом, распустил узел шнура у горла. Плащ упал на мою левую руку. Вспыхнуло и закричало золото мундира, засияла неподдельными бриллиантами звезда на груди. Небрежным махом выложив плащ на зелень стола, я мирно опустился в мягкое, ещё тёплое кресло. Не глядя в сторону сэра Коривля, я утвердил трость кончиком на лаковом, красного дерева, подлокотнике (серебряный волчий оскал замер сбоку над моей головой) и негромко заговорил:

– Когда человек, виновный в государственной измене, впервые видит лорда тайной полиции (я крутанул пальцами; волк развернул острую морду в сторону утробно икнувшего сэра Коривля), он ведёт себя как блудливый щенок. Да, щенок. Нахальный, трусливый и глупый.

Я сдвинул серебряный кончик с подлокотника, трость скользнула вниз, в руку; челюсть волка легла на указательный палец. Я повёл кистью, вытянул трость над столом и, направив её в пространство перед собой, брезгливо и вяло сказал:

– Стать здесь.

И всё рухнуло. Рассыпалось величие кабинета, пропал гигант, распоряжающийся доходом купцов, сникла надменная, вечная здесь тишина. Зашаркал, застучал каблуками туфель сэр Коривль, задышал с клёкотом и встал напротив, через стол от меня.

– Взятками никого не удивишь, – неторопливо продолжил я удачно найденным тоном. – Здесь в каждом кабинете берут и дают, так было и так будет. Деньги, понимаете ли, они как вода – имеют свойство растекаться. Это ладно. Это вздор. За этим бы лорд тайной полиции к вам не пожаловал.

Я сделал паузу. Поднеся руку к лицу, вперив озабоченный взгляд на свои отполированные ногти, тихо продолжил:

– Громадная партия фальшивых денег завезена в Лондон, Глостер, Бристоль и Оксфорд. Именно завезена, поскольку монеты, как выяснилось, французской чеканки. И так же от Лондона, через Рединг, и Оксфорд, и Глостер мы преследовали преступников, и здесь, в Бристоле, почти настигли их. Но три дня назад вы выдали им отъездные бумаги в обход всех инстанций, в обход даже таможенного реестра, и в вашей жадной душе даже не шевельнулось удивление – почему за нередкую, в общем-то, услугу вам заплатили впятеро больше, чем кто-либо до или после того.

Я отнял взгляд от ногтей, опустил руку, вскинул голову в сторону маленькой чёрной фигурки:

– Ведь так? Такие у нас сведения?

Нох скользнул, вытянул остренький носик, выдохнул:

– Именно так, милорд.

– Конечно, вы, сэр Коривль (он вздрогнул), не знали, что эти деньги – бросовые, подделка. Но вы непременно пустили бы их в траты, и они разошлись бы по стране, и ослабили бы казну короля нашего Георга, царствовать ему сто лет. Кроме того, выдав неоплаченные по уставу бумаги, вы помогли преступникам скрыться в непостижимо короткий срок – а именно в тот же день, когда они примчались в Бристоль.

Но, видимо, я переусердствовал. Да кто же знал, что всесильный чиновник адмиралтейства окажется столь слаб! Неожиданность произошла после того, как я показал рукой на Ноха и спросил:

– Как вы думаете, кто этот человек?

– Ко… Королевский палач, – прохрипел бьющийся в ознобе Коривль.

– Нет, – сказал я со вздохом. – Это не палач. Но всё возможно…

Сэр Коривль всхлипнул, дёрнул головой, покосился на одно колено и рухнул навзничь. Повинуясь какому-то наитию, я вскинул вверх раскрытую ладонь, и спутники мои замерли. Томительно потянулись мгновения. Прошло, наверное, не менее семи или восьми минут, пока сэр Коривль не начал приходить в себя. Он со стоном привстал, огляделся. Стыд и растерянность легли на его лицо, но тут же и недоумение – почему мы так спокойны, не треплем его по щекам, не поливаем водой. Я рассчитывал, что после обморока он будет окончательно сломлен и выложит всё, что знает. Однако не всегда получается так, как мы желаем. Сэр Коривль встал – нагнув голову, расставив толстые, в серых чулках, икры.

– Это не палач, – как ни в чём не бывало, продолжил я. – Это королевский казначей. С собой у него все инструменты – и весы, и кислота, чтобы на месте определить фальшивость денег. И вот ведь какая странность, сэр Коривль. Сейчас вам выгодно, чтобы монеты оказались фальшивыми. Тогда будет понятно, что вас обманули, и отвечать придётся лишь за чиновничьи грешки. Но если нет – то, значит, вы – соучастник бандитов, которым помогли скрыться от нас. Жена ваша, как нам известно, имеет два неприятных качества: болтлива и расточительна. Стало быть, дома вы денег не держите. Где в таком случае находится это пятикратное подношение?

Он ещё ниже опустил голову, прижал руки к груди.

– Клянусь, милорд, – пробасил он густым, срывающимся в хрип голосом. – Клянусь, я не совсем понимаю…

А сам исподволь, быстро сверкнул на меня глазом. Я понимающе, неторопливо кивнул, откинулся в кресле, улыбнулся. Снова немного подержал паузу и щёлкнул пальцами Бэнсону. Тот мгновенно переместился от двери к столу.

– Встаньте сзади, – я снова вытянул в сторону сэра Коривля трость, – и как только этот человек ещё раз посмеет не ответить на мой вопрос – ударьте его. Но чтобы не умер!

Бэнсон вытянулся, кивнул и неслышным чудовищем замер у сэра Коривля за спиной.

– Как назывался корабль, за документы которого вы получили плату?

(Бэнсон нежно выдохнул ему в макушку.)

– “Хаузен”!..

– Это что же, немецкое слово? – повернулся я к Ноху. – Что оно означает?

– Это слово означает “белуга”, милорд, – быстро и почтительно пояснил вошедший в роль старичок.

– Немец имел право стоять в гавани? – обратился я снова к сэру Коривлю.

– Да…

– Что он предъявил?

– Ганзейский патент.

– Вы регистрировали предъявление?

– Нет…

– Нет! – повторил я. – Нет. Разумеется, нет, а то как бы вы прибрали денежки. И действительно, они заплатили впятеро больше обычного?

– Вш… Вшестеро…

– И были довольны?

– Да.

– Деньги были новой чеканки?

– Да.

– Выплачены были здесь?

– Да.

– Они и сейчас здесь?

– Д… Да…

– Предъявите.

Всё. Это предел. Если он сейчас выложит деньги, то я вытяну из него всё, что он знает об этом “Хаузене”. Это приблизило бы нас к Эдду и Корвину больше, чем десять дней погони. Если не выложит…

Сэр Коривль икнул, шагнул медленно, но, что-то вспомнив, вздрогнул, приоглянулся – и быстро подскочил к столу. Дрожащими руками он вытянул самый нижний ящик и вынул из него толстую ручку-рычаг, конец которой загибался под прямым углом и имел шестигранное сечение. Этот шестигранник он вставил в невидимое отверстие в боку камина и принялся с усилием вращать ручку. В далёких каминных кишочках послышались клёкот колёсика, какой-то шелестящий скрип и звон (я понял, на что он был похож – на шум спускаемого корабельного якоря). А потом и увидел – опускается в зеве камина откуда-то сверху висящий на натянутой, словно струна, цепи сундук.

Клацнув углами, сундук встал на каминный под. Цепь ослабла, её кончик с двойным крюком свернулся с ручки набок и лёг на крышку сундука. Я кивнул Бэнсону. Он подошёл, отсоединил ручку от крюка, потянул. Сундук скрипнул, разворачиваясь, две его задние ножки оторвались было от пода, но снова, перетянув усилие Бэнсона, встали и клацнули о камень. Бэнсон удивлённо повёл шеей, занёс одну ногу в камин и, натужно задавив выдох, вытащил сундук из округлой каменной пасти. Опустив его возле стола, Носорог неслышно откочевал к двери.

– Содержимое – на стол, – без тени интереса в голосе сказал я и снова уставился на ногти.

Сэр Коривль щёлкнул ключиком, запыхтел, и я, вдруг утратив волю, притянулся взором к растущей на столе горе сокровищ. Уже были сдвинуты пресс-папье, переместились на пол чернильные приборы, бронзовая конторка перекочевала на стул, а гора всё росла, накрывая собой суконную зелень стола. Кошели, кисеты, кожаные мешочки с монетами, золотые и серебряные безделушки, табакерки – с камнями в крышечках и без них, перстни, кольца, медальоны, длинные, запечатанные с торцов сургучом бумажные колбаски, ровные поперечные полоски на которых указывали, что внутри завёрнуты столбики монет. Наконец – два ларца. Сэр Коривль как будто забылся. Он торжественно открыл ларцы и стал бережно выкладывать на стол коллекцию карманных часов – изумительной красоты, и изящества, и блеска. Каждый экземпляр был, как это принято сейчас называть, “брегюэтом”, по имени мастера-француза, придумавшего бой часовых мелодий. Сэр Коривль не ленился отщёлкнуть крышечку у каждого экземпляра, и хор то мелодичных, то бравурных, то печальных звонов заполнил громадную залу до самых дальних уголков.

Двумя длинными, в полстола, линиями вытянулись часы передо мной, тревожно топорща крышечки – то просто полированного золота, то с тончайшего письма фигурками по эмали, то с девизами, то с вензелями. Цепи их переплетались, как змеи.

– Где монеты с “Хаузена”? – с трудом оторвался я от сокровищ.

Спокойный, кряжистый, с отрешённым лицом, сэр Коривль поднял и отставил в сторону три кожаных, с витыми шёлковыми шнурами, кошеля. Проклятый дар коварной судьбы, отравленная добыча, погубившая своей заразой столько лет стяжаемое добро.

Нох с ухватками заправского казначея погрузился в эти кошели; я же встал, обошёл стол и указал хозяину кабинета на его кресло.

– Пишите! – не выдержав-таки роли скучающего лорда, с металлом в голосе скомандовал я ему.

Сэр Коривль покорно поднял и пристроил на уголке стола чернильный прибор, сел в кресло. Взял перо, бумагу, безучастно замер в ожидании.

– Пишите, сколько человек приходило к вам с “Хаузена”. Предельно подробно – кто как выглядел, как держался, во что был одет, какие слова говорил, проявлял ли какие-то странности. Если мы их поймаем – обещаю – палач будет калить железо не для вас.

Он вздрогнул, с усилием сглотнул, очернил перо и медленно повёл им по листу.