Текст книги "Исчезнувший мир"

– Так значит, на «твердой земле» вам остается прожить всего несколько недель до того момента, когда ваша жизнь навсегда изменится.

– Чудесно, Шэннон. Чудесная мысль.

– Готова вас освободить, – сказала я, когда мы пожимали друг другу руки на прощанье, традиционная фраза астронавтов КК ВМФ при расставании, негласное признание, что после моего возвращения домой на борту «Сизой голубки» вся жизнь Ньоку после марта 1997 года исчезнет во мгновение ока, вся его вселенная, вся эта НеБыТь испарится со скоростью мелькнувшей мысли. Но Ньоку не ответил традиционным «Готов освободиться», а лишь улыбнулся.

– Трудно признать, что жизнь – это лишь иллюзия, – сказал он. – Служишь ты в СУ ВМФ или в КК ВМФ, но как только тебя посвящают в секреты «Глубоких вод», ты соглашаешься с тем, что однажды можешь расстаться с жизнью ради страны и теоретически в любой момент можешь узнать, что вся твоя жизнь – лишь иллюзия. Ты пытаешься это осмыслить, твердишь себе, что солдаты отдают жизни ради страны, как и полицейские… Отдают свои жизни ради высшего блага… Но все же, хотя я знаю физику этого процесса, на каком-то уровне я отказываюсь поверить, будто встреча с вами, Шэннон Мосс, будет означать, что вся эта вселенная – просто игрушка и исчезнет вместе с вами. Когда О'Коннор направил меня к вам, он словно подписал мой смертный приговор. Вы можете это понять? Я женат, у меня дети, они уже выросли и скоро заведут собственных детей, но все счастливые моменты моей жизни омрачены пониманием, что это не по-настоящему.

– Но там, откуда я прибыла, вы вполне реальны. И еще можете прожить ту же жизнь.

– Доктор Уолли Ньоку, возможно, и реален, и через несколько недель встретится с Джейлой, как вы и сказали, и даже может завести семью, но это будет другая семья. Каковы шансы на то, что определенный сперматозоид оплодотворит определенную яйцеклетку? У Ньоку могут быть дети, но они будут другими, не моими. Он будет счастлив, но не таким же образом.

– Я знаю. Я понимаю, правда.

– Но я пришел, согласившись с тем, что моя жизнь – иллюзия. Вы когда-нибудь видели цветок под названием «падающая звезда»? Я видел однажды, несколько лет назад, летом. Я гулял с Джейлой, мы проходили мимо соседского сада, и он как раз начинал распускаться. Джейла показала мне цветок, и я был заворожен. На одном стебле были идеально симметричные бутоны огненно-оранжевого цвета. Меня поразило, что первые два бутона, у основания стебля, уже распустились, следующие два только начали, следующие за ними были еще меньше и так далее до самого кончика стебля, где находились два сомкнутых бутона. Цветок называется крокосмия «Люцифер», но Джейла знала его под именем «падающая звезда». Насколько я понимаю, физики считают этот мир чем-то вроде симптома коллапса волновой функции, некой квантовой иллюзией, краткой паузой в неопределенности, но я предпочитаю считать себя и все свои копии «падающей звездой» – все изменения всех вариантов и решений существуют одновременно и вечно. Весело и с песней – разве не так говорят настоящие моряки? Ничто не исчезает и не кончается. Все существует вечно. Жизнь – всего лишь сон, Шэннон. А личное «я» – всего лишь иллюзия.

* * *

На следующее утро я покинула Ошену в выданном мне бежевом седане. От аэродрома я поехала на север, через округ Колумбия, чтобы попасть на шоссе Пенсильвания – Запад, и по дороге думала о «падающей звезде». Машина была электрической, на батареях, и двигатель работал бесшумно, поэтому я все время дергалась, опасаясь, что переключилась на нейтралку. Кофеин помог преодолеть чувство, будто я хожу во сне, – я купила стакан кофе в «Старбаксе» неподалеку от торгового центра во Фредериксберге. По радио звучала кантри-музыка, песни, которые я никогда прежде не слышала, а может, и не услышу, но в горах на FM-диапазоне она сменилась на помехи, и я нашла станцию на средних волнах, где говорили о Воскресении. «Веришь ли ты в воскресение тела?» – когда-то спросил меня Нестор.

Я проехала через туннель в Аллеганах. Одинокие дома, разрушенные сараи для сушки табака. Я смотрела, как над коническими крышами, похожими на солонки, кружат соколы. Как выглядела эта поездка в предыдущий раз – я ехала здесь в моем мире меньше года назад, а здесь прошло почти двадцать? Каким был пейзаж? Я пыталась вычислить, что появилось нового, а что исчезло. Замусоренные дворы и дома за ржавыми заборами. Вышки коммуникаций, белая церковь в долине у Бризвуда. Обновленные сервисные мастерские, сенсорные туалеты, которые спускают воду сами. И двигатель можно зарядить от сети.

Перемены стали нагляднее, когда я приблизилась к Канонсбергу. Промышленные зоны, сверкающие офисные здания и новые жилые районы вместо пустых зеленых холмов. На холмах виднелись белые ветряки, лениво вращающие лопастями, а еще я увидела целые поля солнечных панелей там, где когда-то зрел урожай. И все же путь в Канонсберг был дорогой домой. Дорога вниз, по Моргансе, осталась прежней, та же «Пицца-хат» на берегу Чартьерс-Крика.

Я запросила полицию Канонсберга и выяснила, что моя мать еще жива, ее адрес – комната четыреста пять в доме для престарелых Таунвилля. Когда я поднялась вверх по холму и остановилась у этого заведения, уже начало темнеть. Женщины в креслах-каталках дышали вечерним воздухом, старики курили. В комнате отдыха по телевизору шла «Своя игра», постояльцы играли в карты. Я оглядела их в надежде обнаружить мать и гадая, насколько она изменилась. Я поднялась на лифте на четвертый этаж, увешанный картинами с изображением сельских домиков и цветов. Мама часто повторяла, что не хочет окончить жизнь в подобном месте, говорила, что я должна ее убить, но не позволить этому случиться.

Дверь в комнату четыреста пять была открыта, телевизор включен. Комната была стерильной, как кабинет врача, такие цвета не выбирают для дома – синий и фуксия с обоями в белый цветочек. На кровати стоял поднос с пластиковыми тарелками и пакетом молока, какие дают в детских садах. На тумбочке у кровати – гиацинты в горшке, наполняющие комнату сладким ароматом, маскирующим более земные запахи моей матери.

– Кажется, действие лекарств кончается, – сказала она. – Я что-то задремала…

Когда она повернулась ко мне, я вздрогнула, увидев ее лицо. Форма ее головы изменилась, стала вогнутой, порядочная часть челюсти отсутствовала. Она выглядела как мумия, с перевязанными пролежнями на предплечьях и накинутой на ноги простыней.

– Мам?

– Что? – ответила она. – Ой, я думала, это медсестра. Шэннон?

– Это я, мама.

– Не может быть. Я тебе не верю.

Мама приподнялась на локтях, ночная рубашка сползла, обнажив плечо, еще больше тронутое временем, мягче на вид и покрытое белесым пушком. Волосы были нечесаные и сальные, похоже, она не мыла их несколько дней.

– Ты ни на день не постарела, – сказала она. – Ты только погляди на себя, Шэннон. Где ты была? Ты меня бросила. Бросила на произвол судьбы. Оставила меня одну.

– Я была на задании, – ответила я, но ложь не стала менее отвратительной оттого, что была в какой-то мере правдой. – Мне пришлось уехать.

– Я… Посмотри на меня, – сказала она, натянув рубашку обратно на плечи. – Ты меня смущаешь. Ты не должна видеть меня такой. Не должна видеть мать такой. Тебе следовало предупредить о приходе, я бы оделась.

Выражение ее лица изменилось после операции, шрамы белыми червями змеились по щекам и горлу, когда она говорила.

– Ничего страшного, мам, мне приятно тебя видеть.

– Каждый день приходят новые медсестры, и им на меня плевать. Зайчик? Зайка, ты там? Выходи, зайка.

– Я здесь.

Но стоило мне шагнуть ближе к кровати, как мама сказала:

– Я не тебе.

В дверях появилась женщина, очень древняя старуха в кресле-каталке, ее волосы напоминали клубок стальной шерсти. Зайка приблизилась, перебирая белыми кроссовками по полу и руками по колесам, въехала в комнату и уставилась на меня.

– Это о ней я тебе рассказывала, Зайка. Дочь.

– Меня зовут Шэннон, – представилась я, понимая, что за годы отсутствия меня успели проклясть. – Приятно познакомиться.

Зайка с диким хрипом рассмеялась.

– Зайка – моя подруга, единственная подруга, – сказала мама. – Мы называем это место домом призраков, потому что все мы здесь призраки.

– Это уж точно, – поддакнула Зайка.

Я поставила стул к кровати и взяла мать за руку. Она ничего не весила, одни обтянутые пергаментной кожей кости и вены.

– Что случилось? – спросила я. – Ты больна.

– Мне сказали, что я крепкий орешек, Шэннон. Слишком смелая, чтобы меня сожрала смерть.

Рак кишечника и челюсти, объяснила она. Доктора сломали ей челюсть и удалили пораженную часть. Разрезали горло. Вырезали почти весь кишечник и снабдили ее калоприемником.

– Я питаюсь одними протеиновыми коктейлями, – сказала она. – Кажется, целую вечность. В моем животе уже много времени стоит трубка, вот тут, – и она ткнула чуть выше пупка. – Я отощала.

– Ты всегда была худой.

– Мне трудно жевать, хотя с тех пор… я вообще не могу много есть. А эти медсестры вообще не понимают, что делают.

Она едва притронулась к индейке и пюре на подносе с обедом.

– Девятнадцать лет, – сказала она. – Ты исчезла в 1997-м. Ни разу не вернулась, не попрощалась. Как тебе это, Зайка? Твой мальчик тоже не сахар, я его видела. Вечно пытается прикарманить твои деньги, но он хотя бы тебя навещает. А моя дочь меня бросила.

– Да уж, ничего хорошего, – подтвердила Зайка.

– На мне проводили испытания, – сказала мама. – После того как меня обкорнали, меня навестил один врач-коммерсант, сказал, что у меня термальная стадия, но я идеальный кандидат, и не возьму ли я тысячу долларов за участие в их испытаниях. Я была первой во всей стране. Три укола, и все. В мою кровь запустили крохотных роботов, они нашли рак и убили его. После всех этих лет, всех мучений – и всего три укола. Однажды ты скажешь своим детям, что их бабушка участвовала в первых испытаниях.

Лекарство от рака.

– Это же… чудо, – сказала я. Я слышала, что в далеких вариантах НеБыТи все болезни будут излечимы, но в 2015 году? – Тебя вылечили?

– Как подопытную мышь. Мне повезло, сама я никогда бы не смогла себе такого позволить. Можно мне рассказать тебе свой сон? Сон про тебя. После твоего исчезновения, когда я потеряла надежду, что ты когда-нибудь вернешься, мне приснилось, как я иду по улице, где-то в Европе – старые здания, старые жилые дома. Я услышала треск и увидела, как раскололась стена здания. Я услышала треск дерева, половиц. Горела квартира, из окон выбивалось пламя, его оранжевые языки стремились в небо. Ты была еще ребенком и играла на тротуаре, милая девочка. Я схватила тебя в охапку за мгновение до того, как дом рухнул. Я спасла тебя, Шэннон, но когда посмотрела на свои руки, то ты исчезла.

– Это всего лишь сон, – сказала я.

– Кошмарный сон.

Мы просидели около часа, вместе с Зайкой, большую часть времени молча, втроем тупо уставившись в телевизор – там шел музыкальный конкурс, и судьи вращались на футуристических тронах. Медбрат поменял калоприемник, вызвав у матери приступ стеснительности, эту работу выполнял мужчина, который поднял ее тело как пушинку, словно мусорное ведро, которое нужно опорожнить.

– Ты меня бросила. Прямо как он, – сказала она, зная, куда воткнуть нож.

– Я была на задании, – повторила я ту же ложь.

– На задании, вечно на задании. Ты потеряла ногу, чудовищно постарела, так постарела, как будто мы одного возраста, а теперь ты здесь и за двадцать лет совершенно не изменилась. Это болезнь…

– Я была в море.

– Ни словечка за девятнадцать лет, прямо как от твоего отца.

– Я знаю.

– Ты хоть помнишь отца? Он ушел, когда ты была совсем маленькой, но ты наверняка что-то помнишь.

Ничего, кроме фотографий под разбитым и грязным стеклом, которые для меня были все равно что образы святого.

– Я помню его фотографии на полке, – ответила я. – В основном это.

– Я и хотела, чтобы ты запомнила отца таким. Хотела, чтобы у тебя остались хорошие воспоминания.

– Я помню, как он подбрасывал меня в воздух.

– Я всегда гадала, чувствуешь ли ты запах другой женщины.

– Пожалуйста, не надо…

– Ты же не такая неженка? Вернулась после стольких лет и ожидаешь, что я не буду сравнивать тебя с ним? Мы взрослые люди. Или ты хочешь хранить ему верность? Он этого не стоит. Я чувствовала ее запах на нем, когда он поздно приходил домой, а потом он обнимал тебя, и я гадала, чувствуешь ли ты запах. Разве это не ужасно, когда женщина гадает, знает ли ее крошка-дочь, как пахнет другая женщина?

От отца пахло трубкой с табаком. А изо рта иногда цитрусовыми.

– Нет нужды об этом говорить, – сказала я.

Я мало помнила отца. Фланелевые рубашки и синие джинсы – вот и все воспоминания. Трубка с табаком, цитрусовые. Неряшливый – я помню его с бородой или с щетиной, хотя на фотографии с полки, которую я помню лучше всего, он был гладко выбритым молодым моряком.

– Я помню его фланелевые рубашки, – сказала я.

– Я тебе не верю. Наверное, ты просто сон, кошмарный сон. Я сплю, Зайка?

– Надеюсь, что мы обе спим, – ответила ее подруга.

– Ты не могла исчезнуть на девятнадцать лет, – сказала мама. – И ты, и твой отец.

– Прости.

Я шагнула в сторону, чтобы не плакать перед ней. Воздух в коридоре пропах больничными запахами и дезинфекцией. Где-то в другой комнате кричала женщина, как будто ее сжигают заживо. Мне пришлось напомнить себе, что это фальшивая реальность, что ее обвинения против меня – неправда, это отец нас бросил. Я чувствовала вину за то, чего не делала, ведь я никогда ее не покидала и снова буду рядом, когда вернусь из НеБыТи, как будто не прошло ни секунды. По крайней мере, для нее. Когда я вспоминала отцовскую фотографию на полке, то всегда толковала сомнения в его пользу, подсознательно всегда винила мать в том, что он нас бросил. Это было несправедливо с моей стороны, но я думала о матери в колл-центре, о крахе ее стремлений, о пьянстве, о баре Макгрогана, где она профукивала свою жизнь, и тогда я решала: «Неудивительно, что он ушел». Я злилась на нее из-за того, что отец ушел. Это она его потеряла. Она все теряет и ничего не хранит.

Зайка и моя мать снова устремили все внимание в телевизор, на губах у матери играла рассеянная улыбка, когда она подпевала одному из участников шоу.

– Мама?

– Слишком поздно, слишком поздно, – сказала она.

Она откинулась на подушку и закрыла глаза. Я поцеловала ее в лоб, в липкую кожу с запахом пота. Я заплакала сильнее, эта НеБыТь причиняла мне слишком сильную боль. Я сказала себе, что это всего лишь версия правды, НеБыТь влияет на разум наблюдателя, как черная дыра искажает свет. Я всегда гадала, похожа ли на отца, иногда даже надеялась, что пошла в него, представляла его сложный внутренний мир – по контрасту с мамой, которая всегда была как на ладони. После смерти Кортни я чувствовала себя такой одинокой и нуждалась в матери, хотела, чтобы она показала мне, как переносить эту потерю, но она была отстраненной. Все так же ходила к Макгрогану и возвращалась поздно, пока дочь дрейфовала по течению. Иногда я думала, что отец пытался ее любить, но ее просто никогда не было рядом, она постоянно его отталкивала. Я тоже с обидой грезила, что уйду от нее. Но ведь именно она осталась со мной, когда он ушел. Она осталась, хотя все ее покинули, даже я ее покинула.

В карих глазах Зайки можно было утонуть.

– Мы поддерживаем друг друга, – сказала она. – Когда она проснется, я скажу, что ты была всего лишь сном, призраком.

У стойки администратора я нашла медсестру, щелкающую ногтями по экрану телефона.

– Простите, – сказала я. – Мою мать лечили от рака. Она упоминала инъекции. Аманда Мосс.

Сестра выглядела раздраженной из-за того, что ее оторвали от экрана, и плюхнула на стойку буклет. «Неинвазивное лечение рака. „Фейзал системс“». Я знала эту компанию, она отпочковалась от исследовательской лаборатории ВМФ. В большей части других НеБыТей «Фейзал системс» превратилась в телекоммуникационный и развлекательный конгломерат, создателя Техносферы. Здесь же это была фармацевтическая компания. В других вариантах будущего было чудо Техносферы вместо смартфонов, но здесь умели лечить рак. Доставка лекарств до нужных клеток. Умное лечение, нанотехнологические инъекции.

– Она лечится от рака на средства правительства, – сказала медсестра, – но жить вечно могут только богачи.

* * *

Я поселилась в гостинице «Красная крыша», где принимали наличные. Она располагалась в бизнес-центре, и в комнате рядом с вестибюлем стояли компьютеры и принтер. Я довольно легко подключилась к сети с помощью ключ-карты от комнаты и вошла в Гугл, администратор за стойкой показал мне, куда кликать. Несколько часов я искала Мариан, записывая заметки в гостиничный блокнот. Запрос «Нестор Западная Виргиния» привел на сайт под названием «Орлиное гнездо»[4]4
  «Орлиное гнездо» (нем. Kehlsteinhaus) – чайный домик Адольфа Гитлера, расположенный вблизи его резиденции Бергхоф в Баварских Альпах в районе Берхтесгаден.


[Закрыть]. Сувениры Второй мировой войны. Во вкладке «магазин» оказались нацистские предметы вроде флагов и старого оружия. Я поежилась при взгляде на свастики, гадая, тот ли это человек, которого я знала, или я нашла другого Филипа Нестора. На сайте оказалось мало информации, но во вкладке «события» имелся список предстоящих выставок, включая оружейную ярмарку в Монровилле через несколько недель. Я могу найти его там.

Запрос по Николь Оньонго, женщине с фотографий Мерсалта, дал скудные результаты. Я просмотрела pdf-файлы департамента шерифа, где значился срок в окружной тюрьме, связанный с наркотиками. Еще больше причин не светить значком, засыпая ее вопросами о былом убийстве. В файле Ньоку упоминалось, что она обычно ходит в бар «Мэйриз-инн». Я сразу подумала про свою мать – если ее не было дома, значит, она в баре Макгрогана. Название «Мэйриз-инн» казалось смутно знакомым, я проверила адрес и тут же поняла, что бар находится всего в десяти минутах езды от «Красной крыши» в сторону центра города, по Саут-мэйн. Была уже почти полночь, но бар почти наверняка открыт, так что я вытащила ключ из компьютера и поехала. «Мэйриз-инн» был зажат среди по большей части заброшенных магазинов рядом с домом Дэвида Брэдфорда, каменным зданием 1700-х годов, откуда началось восстание из-за виски[5]5
  Восстание из-за виски – протестные выступления в США, начавшиеся в 1791 году, при президенте Джордже Вашингтоне. Восстание подняли фермеры, не желавшие платить введенный налог на алкоголь.


[Закрыть]. Никаких окон, лишь изумрудно-зеленая дверь под козырьком. «Курение разрешено. Крылышки по средам». Я припарковалась на пустой улице.

Внутри «Мэйриз-инн» заливал неоновый свет, мерцающий над стойкой бара телевизор был едва различим в дыму. В узком пространстве раздавался стук бильярдных шаров из соседнего зала, а из музыкального автомата звучали «Лед Зеппелин». В баре было почти пусто, но она сидела там и разговаривала с барменом, в ее руках дымилась сигарета. Николь Оньонго выглядела старше, чем на фотографии, и оказалась выше, чем я представляла, но ее движения были такими же гибкими, как дымок сигареты. Она заметила, что я на нее пялюсь. Ее глаза были потрясающими, цвета тикового дерева, но взгляд замкнутый, словно она уже сомневалась во всем, что я когда-либо скажу.

– Что вам предложить? – спросил бармен.

– Я просто кое-кого ищу, – ответила я.

Ее допрашивало ФБР, ее допрашивал Нестор. СУ ВМФ, возможно, тоже с ней разговаривало, вероятно, даже О'Коннор. И если в то время, сразу после убийства Мерсалта, она замкнулась в себе, то теперь может заговорить. Она была близка с Мерсалтом, ее воспоминания о нем представляют для меня интерес.

* * *

Рядом с «Мэйриз-инн» стояло потрепанное здание с табличкой на двери «Сдаются комнаты». Оказавшись в «Красной крыше», я набрала номер владельца. Был почти час ночи, и я собиралась оставить ему сообщение на автоответчике, но отозвался мужской голос с восточноевропейским акцентом, таким густым, что я с трудом разобрала слова.

– Приходите завтра, – сказал он. – Утром. Я дам вам ключи.

– Ничего, если я заплачу наличными?

– Только наличными и можно, – ответил он.

Я вручила ему депозит и деньги за первый месяц, в дальнейшем оплата помесячно. В тот же день я переехала в квартиру с одной спальней, на третьем этаже без лифта. В ней пахло затхлостью. Кухонным ножом я отколупала краску с окон и только тогда смогла их открыть. Полы проедены жучком, плинтусы покрыты несколькими слоями бежевой краски. У раковины на кухне был тот же кран, что и в доме моей бабушки, да и шкафчики похожи. Видимо, эффект фокусировки, детали, существующие здесь только потому, что их вижу я. На «твердой земле» эта квартира выглядела бы слегка по-другому. Я забрала с собой блокноты из «Красной крыши», села за древний письменный стол и стала делать наброски и рисовать – скелеты и распятых людей.

Я написала: «Патрик Мерсалт. Эльрик Флис. „Либра“».

Я вспомнила о Ремарк, командире «Либры», и как она спасла «Кансер». Я написала: «уплотнительные кольца», задумавшись о том, не они ли привели к гибели «Либры». Но разве Ремарк бы это не определила? Разве не спасла бы «Либру», как спасла «Кансер»?

Я разорвала заметки на мелкие кусочки и снова посмотрела на фотографию Ремарк в списке экипажа «Либры». Привлекательная женщина, даже очень, на снимке она выглядела так, словно может весь мир обвести вокруг пальца. Что с тобой произошло?

* * *

Оставалось несколько недель до оружейной ярмарки в Монровилле, где я смогу расспросить Нестора о том, что он помнит про смерть Патрика Мерсалта и обнаружение Мариан, как все это было. Время еще есть. По утрам я чаще всего бродила по улицам, вбирая в себя дух этого места, и некоторое время потратила в торговом центре, покупая одежду, под стать другим женщинам, – комфортную одежду. Горнолыжную толстовку, спортивные майки и леггинсы. Я покрасила волосы краской от «Л'Ореаль», чтобы они соответствовали фото на водительских правах, превратившись в роскошную брюнетку. Этот цвет подчеркнул резкие черты лица, скулы и линию челюсти, я стала выглядеть крепче и задиристей, чем была блондинкой.

Вечера в «Мэйриз-инн» стали регулярными, и обычно там бывала и Николь. Она приходила, чтобы покурить, выпить и посмотреть телевизор, нас разделяло всего два стула, но целую неделю мы молчали, до того четверга, когда обе неплохо набрались. На улице начался ранний снегопад, входящие посетители топали ботинками и отряхивали снег с воротников. Я уже поняла, что она пьет «Манхэттен», и заказала ей коктейль.

– Кстати, меня зовут Кортни, – сказала я, усилив свой канонсбергский акцент. – Пора представиться.

– Коль, – откликнулась она с мелодичным и напевным африканским акцентом.

Мы пожали друг другу руки. Ее ладони были шершавыми, загрубевшими. Она носила браслет в форме змейки. Николь пересела поближе и закурила «парламент».

– Живете поблизости?

– В соседнем доме, – ответила я. – В той дыре, в белом здании. Сняла там квартиру несколько дней назад, так что пью здесь и просто топаю вверх по лестнице, когда меня вышвыривают.

– Когда вы появились в первый раз, я решила, что вы из газовой компании, – сказала Николь. – Но потом мне показалось, что я вас знаю. Мы встречались?

– Вряд ли. Вы ходили в школу поблизости? Я была в Кэнмаке.

– Я выросла в Кении, – ответила она. – Что вы пьете?

– Ром с вишневой колой.

Она купила мне следующую порцию. Николь оказалась разговорчивой, забалтывая меня подробностями своих будней, тяжкого и унылого труда в хосписе. Я подталкивала ее к разговору о прошлом, задавала прямые вопросы о старых приятелях, в надежде, что она упомянет Патрика Мерсалта и я этим воспользуюсь, но вместо этого я узнала все детали про «Доннел-хаус», его персонал, радость от помощи людям и чувство виноватого облегчения, охватывающее Николь, когда один из самых сложных пациентов наконец отходил в мир иной – эти случаи она отмечала стопкой егермейстера.

Я встречала Николь в «Мэйриз-инн» почти каждый вечер, иногда я просто получала удовольствие от атмосферы бара и ее общества, ее болтовни. Иногда позволяла себе забыть Шэннон Мосс и стать Кортни Джимм. Так просто приспособиться к новой жизни и отбросить старую – ведь здесь у меня нет срочных дел, сколько времени я бы здесь ни провела, я вернусь в настоящее ровно в тот же миг, в какой его покинула. Я могу позволить времени течь и жить, как мне нравится. Могу совсем забыть себя, и потому мне часто приходилось вспоминать, зачем я здесь. Каждую ночь, прежде чем лечь спать, я смотрела на фотографию Мариан Мерсалт на письменном столе. «Ты жива, – шептала я. – Ты еще жива». Я положила листок из гостиничного блокнота рядом с фотографией и написала черным маркером: «Жизнь – нечто большее, чем просто время».