Текст книги "34 пациента. От младенчества до глубокой старости: какие опасности поджидают на каждом из этих этапов"

– А другие родственники?

– Родители.

– Они знают, что он здесь?

– Мы с ними не общаемся.

Она поднимает на меня свои пронзительные зеленые глаза.

– Вы что-нибудь знаете о нем?

– До последнего дня мы не знали о нем ничего, кроме имени, – говорю я. – Он не мог разговаривать. Нам было бы полезно больше узнать о его здоровье.

Она делает глубокий вдох.

– У нас было трудное детство. Отец вел себя агрессивно, мама пила. Нам рано пришлось научиться твердо стоять на ногах. Я старалась защищать его, но он был пухлым, застенчивым… Когда Ник понял, что он гей, он рассказал мне об этом по секрету. Родителям он не доверял – они придерживались старых взглядов.

Она замолкает. В воздухе витает чувство вины.

– Я беспокоилась о нем, когда отправилась путешествовать, но мне очень хотелось уехать. Дома было тяжело. Ник не возражал, чтобы я уехала. Он сказал, чтобы я проложила ему дорогу. Он обещал присоединиться ко мне при первой возможности. Я уехала, а он нет. Когда я ненадолго вернулась домой, он изменился. Он признался во всем родителям, и они были в ужасе. Он похудел и стал очень привлекательным. Я так им гордилась… Много времени я провела в Индии. Он всегда говорил, что приедет ко мне, но так этого и не сделал. Теперь я понимаю, что наши пути разошлись, когда я оставила его. Он переехал сюда, – говорит она, указывая на город за окнами. – Сначала мы встречались каждый раз, когда я приезжала. У него было все хорошо, и ему нравилась его новая жизнь, но он слишком часто ходил на вечеринки. Казалось, так он пытался изгонять своих демонов. Он попал в плохую компанию. Слишком много наркотиков и мало здравого смысла. В какой-то момент он заразился ВИЧ. После этого Ник уже не хотел видеться со мной. Я пообещала, что вернусь и буду помогать ему, но он сказал, что у него все нормально, и лечение идет хорошо.

– Как давно это было? – спрашиваю я.

– О, лет семь-восемь назад. Примерно через год мы встретились в лондонском баре. Он впервые показался мне счастливым. Не веселым, а именно счастливым. У него был парень по имени Леон. Он был моложе Ника и не принимал наркотики. Ник был с ним очень мил. В его жизни впервые появился человек, о котором он мог заботиться. Уезжая в Индию, я была за него спокойна. Примерно через девять месяцев я узнала, что они расстались. Сначала Ник почти ничего не рассказывал. Когда мы встретились через год, он был пьян и под кайфом. Он сказал, что заразил Леона, потому что не принимал лекарства и лгал, что принимает. Насколько я поняла, Леон заразился ВИЧ, но препараты ему плохо помогали. Такое бывает, да?

– Иногда, – говорю я. – Ему не повезло.

– Однако позднее я узнала, что произошло на самом деле. Оказалось, что Леон впал в депрессию, узнав, что заразился ВИЧ, и подсел на наркотики. Он так увлекся, что перестал принимать лекарства, как положено. С тех пор Ник пребывал в самодеструктивном настроении. Когда я вернулась, пыталась помочь ему. Я хотела, чтобы он полетел со мной в Индию и там вернулся к нормальной жизни. Он не смотрел мне в глаза. Со временем он перестал отвечать на мои звонки, а я прекратила попытки связаться с ним.

Какое-то время мы сидим в тишине и смотрим на город. Вертолеты летают по серому небу, ревут сирены. Я думаю о том, что мужчина, который привез Ника, сказал о его желании умереть, а также о словах Тьяго о том, что Ник намеренно перестал дышать. Он точно хотел умереть. Я смотрю на свой палец. Резкая боль, нетронутая плоть. Теперь, когда Ник пришел в сознание, начался реальный процесс исцеления.

– Хотите увидеться с ним? – говорю я наконец.

Лиза встает, готовая идти за мной.

– Я должен предупредить вас, что он многое пережил, – говорю я. – Он выглядит пугающе. Возможно, когда он проснется, его сознание будет спутанным. Ему сейчас вводят много препаратов.

Когда мы подходим к койке, Ник дышит самостоятельно, дыхательной трубки в поле зрения нет. Он лежит на подушках с полузакрытыми глазами. Красные, синие, зеленые и желтые линии на мониторе говорят, что с ним все нормально. Иллюзия контроля. Я подхожу к его койке сбоку.

– Здравствуйте, Ник! Я один из ваших врачей.

Он кивает, но не смотрит на меня.

– Ваша сестра пришла навестить вас, – говорю я. – Вы готовы увидеться с ней?

Он широко раскрывает глаза, и я вижу, что они насыщенно серого цвета. Он осматривается и замечает рыжеволосую женщину, стоящую у изножья кровати.

– Лиза, – говорит он хрипло.

Она осторожно подходит к койке сбоку, стараясь не задеть катетер на его худом запястье.

– Привет, Ник, – говорит она. – Как ты?

Он крепко хватает ее за руку.

– Я хотел умереть, – говорит он со слезами на глазах.

Он погружает костлявые пальцы в ее руку.

Лиза стоит там какое-то время и плачет. Затем она шепчет ему в ухо что-то вроде: «Не оставляй меня».

Погнутый нож

Когда красный телефон отделения неотложной помощи звонит в шестой раз за день, вечерняя смена только идет на работу, а дневная уже устала. Сообщение, которое бригада скорой помощи передает по телефону, простое: ножевое ранение; пациент в сознании, но напуган; жизненные показатели в норме. Мы стараемся подготовиться как можно лучше: вызываем анестезиолога, предупреждаем хирургов, что может понадобиться их помощь, и приносим необходимое оборудование. Жизнерадостный Джорди, врач-консультант отделения неотложной помощи, говорит, что мы уже не раз оказывали помощь пациентам с ножевыми ранениями, и это точно будет последний пациент для нашей смены.

Через двадцать минут автоматические двери открываются, и два парамедика ввозят каталку с пациентом. Они впускают в отделение порыв ветра и несколько оранжевых листьев, которые, покружившись, опускаются на блестящий белый линолеум. На каталке лежит стройный молодой белый мужчина с кудрявыми каштановыми волосами. Его завернули в серебристое одеяло для марафонцев. У него на шее шина-воротник, правый глаз сильно опух. За каталкой следуют двое полицейских в бронежилетах.

Каталку подвозят к койке в реанимационной зоне, и пациента перекладывают на простыню. На теле мужчины закреплены датчики для регистрации сердечного ритма, измерения пульса, частоты дыхания, уровня кислорода в крови и давления. Пациент лежит спокойно, разве что жестикулирует правой рукой.

Консультант подмигивает невысокому пожилому парамедику.

– Что у вас для нас, Дерек? – спрашивает он.

Дерек склоняет голову на бок.

– Возможно, ножевое ранение. Мы нашли его лежащим на спине в сознании. Голова была вот так. Пока мы везли его сюда, все жизненные показатели были стабильными, но он практически не двигает левой половиной тела. Ему было очень больно, поэтому мы вкололи ему 10 миллиграммов морфина. Полиция приехала первой.

– Мы нашли его лежащим у канала, – продолжает рассказ полицейский с черной бородой. – Постовой видел, как он ковылял, а затем упал, но рядом, кажется, никого не было. Когда мы приехали, он лежал и, похоже, испытывал сильную боль. На земле было небольшое пятно крови. Рядом с мужчиной лежал нож. Мы не знаем, ударили ли его им. Возможно, это его нож, а он просто упал и разбил голову об асфальт.

– Вот нож, – говорит высокий рыжеволосый полицейский. Он держит прозрачный полиэтиленовый пакет, внутри которого лежит большой нож для стейка с деревянной рукояткой и 15-сантиметровым лезвием, которое с одной стороны прямое и тупое, а с другой – острое и слегка изогнутое. Меня удивляют две детали: на рукоятке ножа видна засохшая кровь, а его кончик искривлен, словно он ударился о какую-то преграду.

– Кого-нибудь еще ударяли ножом? – спрашивает консультант.

– Нам ничего не сообщали, – говорит полицейский с бородой. – Подозреваемых нет, о других ножевых ранениях информации не поступало, поэтому мы подозреваем, что этот парень сам себя ударил.

Консультант спрашивает пациента, как он себя чувствует. Тот стонет от боли и машет правой рукой.

Рыжеволосый полицейский хочет что-то сказать, потом замолкает, но затем все же начинает говорить.

– Он разговаривал, когда мы нашли его, – говорит полицейский. – Он снова и снова повторял: «Сон, сон, Сонни».

– У вас есть предположения, что это значит? – спрашивает ординатор.

– Мы спросили его, но он продолжал повторять эти слова.

Левая рука пациента не двигается. Правое веко сильно опухло, и из него медленно сочится кровь, пачкая правую половину головы.

Врачи стараются не обращать на глаз внимания: да, он причиняет пациенту боль, но не убьет его. Консультант решает провести оценку тяжести его состояния, чтобы понять, что предпринять в первую очередь.

– Дыхательные пути?

– Чистые, – отвечает анестезиолог.

– Дыхание?

– Беспрепятственное, – говорит ординатор, прослушав легкие пациента стетоскопом и измерив содержание кислорода в его крови.

– Кровообращение?

– Пульс и артериальное давление стабильные, – говорю я, глядя на монитор.

Эта категория объединяет сердце и кровеносные сосуды. Если ему действительно нанесли удар ножом, нам нужно найти ранение. Медсестра стирает кровь с его головы. Здесь серьезных ран нет, только сильно опухший глаз, из которого сочится кровь. Мы быстро разрезаем ножницами свитер, футболку, джинсы и трусы и осматриваем его обнаженное тело спереди. Затем скоординированным движением переворачиваем пациента и осматриваем его сзади. Мы не видим ни ран, ни явных переломов, которые могли бы объяснить неподвижность левой половины его тела.

Я ввожу катетер в вену на его правой руке и забираю кровь на анализ. Пока я делаю это, остальные члены команды вернулись к чек-листу.

– Инвалидность, – рявкает консультант, подразумевая, что мы должны сосредоточиться на нервной системе пациента.

Теперь мы возвращаемся к глазу. Ординатор пытается поднять отекшее веко. Мужчина стонет от боли. Белок глаза белый, зрачок сокращается при направлении на него луча света. Все настолько отекшее, что мы не можем сразу определить, сюда ли был нанесен удар ножом или нет.

Действие морфина ослабевает. Мужчина стонет и размахивает правой рукой. Мы быстро принимаем решение ввести пациента в состояние общей анестезии, интубировать его и сделать компьютерную томографию (КТ) головы.

Анестезиолог берет два препарата: первый расслабляет мышцы, а второй отключает сознательную часть мозга. Когда их вводят в вену пациента, он обмякает и засыпает. После этого мужчине раскрывают рот металлическим изогнутым клинком (ларингоскоп) и проталкивают в трахею гибкую пластиковую трубку, соединенную с аппаратом ИВЛ размером с маленький рюкзак. Его кладут на койку между ног пациента.

Мужчину везут на каталке в кабинет КТ. За ним следуют врачи, медсестры и рыжеволосый полицейский, сжимающий в руке пакет с ножом. Пациента перекладывают на узкую койку томографа и пристегивают к ней. Ее изголовье находится в середине массивного аппарата в форме большого пончика. Мы все заходим в маленькую будку, чье большое окно, не пропускающее излучения, выходит в кабинет, где лежит пациент. Радиограф с длинными бакенбардами что-то нажимает на компьютере. После этого койка медленно въезжает в «пончик», и аппарат делает рентгеновские снимки головы пациента с трех разных сторон. Это должно помочь нам ответить на важный вопрос: что не так с этим человеком? Находящийся между ног пациента портативный аппарат ИВЛ механически наполняет легкие мужчины воздухом.

Пока аппараты выполняют свою работу, мы можем немного отдохнуть. Консультант рассказывает о страшных ранениях, нанесенных мачете, которые он видел, когда работал в Южной Африке. Похоже, он пытается помешать нам гадать, что произошло с пациентом, но нам сложно не думать об этом. Покупка наркотиков пошла не по плану? Драка перешла границы? Попытка убийства? Случайное нападение? Мог ли пациент предположить, что вечер среды будет таким?

Теперь консультант рассказывает о разных пулевых ранениях, которые он видел, и объясняет, что чем хуже качество оружия, тем более нестабильно пуля выходит из ствола и тем большие повреждения она наносит, как вдруг радиограф с бакенбардами говорит: «Готово».

Теперь в будке наступает тишина. Все присутствующие здесь склоняются над экраном компьютера, где отображаются снимки головы пациента.

Снимки сделаны в трех разных проекциях. Их можно пролистывать в поперечном направлении, как если бы вы аккуратно нарезали голову пациента от макушки до шеи и смотрели бы на внутреннюю часть срезов. На первом снимке будет верхняя часть черепа, а на последующих – двухмерное изображение каждых пяти миллиметров мозга до самой шеи. Можно просматривать снимки сагиттально, будто разрезая голову пациента вдоль. Вы начинаете с левого уха и продвигаетесь по голове (вдоль слухового прохода) к средней линии (где находится нос), а затем перемещаетесь в правую сторону до правого уха.

В нашем случае единственное видимое повреждение – это отекший глаз, поэтому рентгенолог сразу переключается на коронарную проекцию. Здесь вы будто бы нарезаете голову, двигаясь спереди назад.

Радиолог расставляет снимки так, чтобы мы начали с кончика носа пациента, а затем с каждым новым снимком продвигались на пять миллиметров глубже в голову. Мы видим переднюю часть лица, веки, носовые пазухи и челюсть. На нескольких последующих снимках запечатлены глазные яблоки, которые, к счастью, не повреждены. Однако мы замечаем темную линию шириной 2,5 сантиметра, которая начинается над правым глазным яблоком, словно внутренняя надбровная дуга. Она сохраняется, когда мы продвигаемся дальше в мозг, направляясь к средней линии и немного вверх. Она проходит до середины мозга и заканчивается на внутренней стороне макушки. Мы украдкой поглядываем на нож в полиэтиленовом пакете и его изогнутый кончик.

Ему нанесли удар ножом в область над глазом с такой силой, что нож пронзил мозг и погнулся, ударившись о внутреннюю поверхность черепа.

Ни одна из структур мозга, отвечающих за дыхание и сердцебиение, здесь не расположена, но находятся те области мозга, которые делают нас нами. Наши движения, ощущения, контроль над телом, личность – все это сосредоточено здесь. Однако снимки не могут сказать нам, какими будут последствия этого ножевого ранения. Нужно подождать и посмотреть, что будет с пациентом. В будке тишина. Мне интересно, о чем думал человек, который вонзил нож в голову этого мужчины с такой силой, что кончик ножа погнулся о череп с внутренней стороны. В соседней комнате шумит аппарат ИВЛ.

– Пример бесчеловечности человека по отношению к человеку, – бодро говорит консультант.

Мы вызываем нейрохирурга посмотреть снимки. Он должен принять решение о том, куда дальше направится пациент: в отделение реанимации или в операционную. Мы снова проверяем жизненные показатели пациента. Пока мы ждем, коллеги обсуждают Южную Африку и ожоги. Приходит дежурный нейрохирург и отстраненно смотрит на снимки.

– Внутреннего кровотечения нет, – говорит он. – Срединная линия не смещена. Показаний к операции нет. – Можно подумать, мы этого не знали. – Поместите его в реанимацию. Завтра его разбудят и проверят, как он, – говорит он и исчезает.

– Он умрет? – спрашивает полицейский. – Мне нужно понять, нужно ли начинать расследование убийства.

– Возможно, что нет, – говорит консультант. – Однако только Бог знает, какой будет его жизнь.

Анестезиолог увозит пациента в отделение реанимации. Бригада из отделения неотложной помощи возвращается к себе. Мы передаем дела вечерней смене, переодеваемся в обычную одежду и выходим на темную осеннюю улицу. Завтра будет, что будет.

Сидя в поезде, я чувствую, как на меня накатывает волна усталости. В моей голове роятся мысли. Как выглядел этот человек до того, как мы ввели его в сон? Опухший глаз, стоны, неподвижность левой руки… Интересно, кто вытащил нож? Я пытаюсь представить, что чувствует преступник, который сделал это с ним, и надеюсь, что завтра пациент придет в сознание и не останется недееспособным. Невозможно угадать, каким он будет, и мы не так много можем сделать, чтобы что-то изменить. У меня в голове проносятся последние связные слова пациента, когда шум поезда усыпляет меня: «Сон, сон, Сонни. Сон, сон, Сонни».

Женщина на койке

– А я говорил, что ты идиот, – говорит молодой человек, лежащий на одной из коек отделения неотложной помощи. На секунду он забыл, что нужно корчиться от боли.

– Почему? – простодушно спрашиваю я.

– Потому что ты не видишь правды.

– Какой?

– Такой, что я умираю, черт возьми, и мне нужен морфин.

– Вы не умираете.

– Откуда ты знаешь? Как бы то ни было, я в агонии, – говорит он, напрягая свой накачанный живот, – и ты не можешь утверждать обратное.

– Вы всегда в агонии, – говорю я. – Согласно записям в вашей медицинской карте, будучи в агонии, вы уже несколько недель ходите по отделениям неотложной помощи в этом районе, и результаты всех анализов и тестов свидетельствуют о вашем прекрасном здоровье. В морфине нет необходимости, к тому же он вызывает привыкание.

– На этом все? – возмущенно спрашивает он.

– Все, – отвечаю я. – В приемной полно людей, которых я должен принять.

Качая головой и что-то бормоча, он надевает футболку, встает и говорит через плечо:

– Мне их жаль, потому что вы дерьмовый доктор.

– Очередной довольный клиент, – говорю я сам себе, когда беру из стопки канареечно-желтую карту следующего пациента.

– Что вы сказали?

Я оборачиваюсь и вижу Жасмин, одну из медсестер. Ее каштановые волосы собраны в пучок, и она смотрит на меня, как на сумасшедшего.

– Ничего, – отвечаю я. – Пока у меня было три пациента, и со всеми все в порядке.

– Субботний вечер, – говорит она без удовольствия и переключается на следующее задание.

В отделении неотложной помощи нет окон, сезонов и времени суток, только люминесцентные лампы в приемной, излучающие тошнотворно яркий свет.

На стуле лежит крупный мужчина с серым лицом, который сжимает зубы от боли и обильно потеет. Две полураздетые женщины пританцовывают по обе стороны от подруги, чья голова опущена в тазик для рвоты. Двое стоящих полицейских, засунувших большие пальцы в проймы черных бронежилетов, шутят друг с другом. Между ними сидит огромный мужчина в наручниках, на красной шее и лице которого вытатуирована паутина.

– Субботний вечер, – говорю я, впадая в еще большее уныние.

«Кевин ***, мужчина, 32 года. Аллергическая реакция», – говорится в карте моего следующего пациента. К моему удивлению, Кевину удалось выбить себе койку, а они в отделении неотложной помощи на вес золота. Чуть раньше в тот же день закованный в наручники заключенный сорвал плотную тканевую занавеску, окружавшую ее. Подойдя ближе, я увидел, что на койке лежит седая женщина в полукруглых очках.

– Вы ведь не Кевин? – говорю я женщине.

– Я Кевин, – говорит худой молодой мужчина, сидящий на стуле сбоку от койки. У него удивительно детское лицо для 32 лет, бесхитростные голубые глаза и полные розовые губы.

– Так кто же мой пациент? – бодро спрашиваю я.

Кевин скромно указывает на себя. Я подхожу к койке с другой стороны.

– Простите, а вы кто? – спрашиваю я лежащую женщину.

– Я его мать, – с достоинством отвечает она. – У меня тоже много проблем…

– Мне жаль это слышать, – торопливо перебиваю я ее, – но сегодня мой пациент – Кевин.

Я хочу скорее закончить. Если проводить две консультации вместо одной, эта ночь никогда не закончится.

– Итак, Кевин, что случилось?

– Все началось сегодня вечером, – говорит он загадочным голосом и делает глубокий вдох.

– Вчера вечером, – поправляет его седоволосая женщина, указывая на настенные часы, которые показывают два часа ночи. – Или много лет назад, в зависимости от того, как на это посмотреть.

– Давайте условимся, что все началось вчера вечером, – говорю я, указывая рукой в направлении приемной. – Меня ждет много пациентов.

Кевин кивает в знак согласия и снова глубоко вдыхает.

– Вчера вечером мне пришлось забрать маминого кота из ветеринарной клиники, – говорит он.

– Кевин всегда любил животных, – говорит женщина, лежащая на койке. – Он это унаследовал от мамы.

– Он несколько месяцев плохо себя чувствовал, но ветеринар не считает, что это что-то серьезное, – продолжает Кевин.

Дама на койке возмущенно качает головой.

– Он все время это повторяет, хотя мы привозили кота в клинику уже много раз. И чему только их учат в университете?

– Мне жаль, – говорю я, – но пока нам придется забыть о вашем коте.

Женщина приподнимается на койке.

– Вы не сможете понять, что случилось с Кевином, если не послушаете о коте, – говорит она с важным видом. – Ему очень плохо, у него проблемы с кишечником.

– У Кевина?

– Сейчас я говорю о Ронни, – отвечает она. – Ронни тоже очень важен.

Я осматриваюсь.

– А где Ронни?

– В переноске в машине, – говорит женщина.

– А, вы о коте.

– Разумеется, – отвечает она с таким видом, будто ей приходится разговаривать с идиотом.

Меня уже ничего не удивляет. Они просидели здесь ночью несколько часов, чтобы рассказать мне о здоровье своего кота.

– Итак, – говорю я, не понимая, какое это имеет значение. – У вас аллергия на кошек, Кевин?

Он приходит в ужас.

– Господи, нет! – отвечает он.

– Я могу подтвердить, что Кевин очень любит кошек, – отвечает его мать.

Я поднимаю руки, показывая, что сдаюсь.

– Кевин, пожалуйста, расскажите мне, зачем вы приехали в больницу и чем я могу вам помочь с точки зрения медицины.

– Итак, я поехал забирать кота в 18:00, потому что мама плохо себя чувствовала, – сказал он, не растерявшись. – Я поссорился с ветеринаром, но это ни к чему не привело. Думаю, что нам придется найти другого ветеринара.

Я делаю круговые движения пальцем в воздухе, показывая ему, что надо ускориться.

– Стоял чудесный день, – продолжает Кевин. – Кот лежал на заднем сиденье, и я открыл окна автомобиля, чтобы в салон задувал теплый ветерок.

Кевин неторопливо рассказывает, а я так много времени провел в отделении неотложной помощи, что невольно начинаю погружаться в мир грез. Я представляю нежный ветерок, раскачивающий ячмень на полях, пушистые высокие облака на голубом небе, теплые солнечные лучи на коже… Затем мое внимание привлекает заключенный с татуировкой на шее, который сидит в приемной и ловит ртом мух. Люди вокруг него хватаются за грудь или живот. Кто-то стоит, кто-то сидит, а кто-то даже лежит на полу. Они плохо себя чувствуют, и им приходится часами ждать своей очереди.

– Можно немного быстрее? – прошу я. – Сегодня много пациентов…

– В этот момент в окно залетело насекомое, – говорит Кевин, драматично глядя на меня, – и пролетело прямо у меня над головой.

Я поднимаю глаза, потому что с потолка раздается странный звук. Одна из люминесцентных ламп замигала и загудела.

– Я попытался отмахнуться от насекомого, но мне нужно было следить за дорогой. Я слышал, как оно летает над задним сиденьем. Услышав, что жужжание стало громче, я понял, что оно приближается ко мне. Я весь вспотел.

Он делает драматическую паузу и смотрит на меня, желая проверить, насколько внимательно я его слушаю. Я раскачиваюсь на каблуках, пытаясь не потерять концентрацию, и погружаюсь в свои мысли: «Слушай своего пациента. Он пытается рассказать, что с ним не так».

– Я был в ужасе, – говорит Кевин.

Не получив от меня никакого ответа, он повторяет, но уже громче:

– Я был в ужасе…

– Так-так, – отвечаю я.

– …потому что у меня сильная аллергия, – он внимательно смотрит на меня и говорит, делая ударение на каждый слог, – практически на все.

«Кроме кошек», – думаю я и сам стыжусь своих мыслей.

Кто-то говорит: «Тук-тук». К нам подходит медсестра Жасмин, делая вид, что отодвигает несуществующую занавеску. Она выглядит очень усталой из-за хаоса, царящего субботней ночью в отделении неотложной помощи.

– Нужен забор крови? – спрашивает она изможденным голосом.

– Нет, спасибо, – говорю я, глядя на Кевина. С его лица не сходит безмятежная улыбка.

– Ладно, – отвечает Жасмин. Она поднимает бровь, словно желая сказать: «Поскольку это явно не срочный случай, нельзя ли как можно скорее отпустить пациента?»

– Спасибо, – говорю я, как бы отвечая на ее невысказанную реплику. Она выходит.

– Итак, – говорю я, указывая на настенные часы, – восемь часов назад вы ехали в машине, когда насекомое влетело и напугало вас.

– Вы должны спросить, что это было за насекомое, – говорит он, словно суфлер, помогающий замявшемуся актеру.

– Не думаю, – говорю я.

Он поворачивается к матери, которая строго смотрит на меня из-под своих полукруглых очков.

– Мы это обсуждали, – говорит она. – Мы точно не знаем. Это мог быть комар, оса или муха.

– Выходит, вы были в машине вместе с Кевином? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает она. – Он был один. Как я уже пыталась сказать вам раньше, у меня кружилась голова. Я жду, когда мне сделают томографию, но пока не знаю, в чем проблема.

– А вы как думаете, что это было за насекомое?

Проходит несколько секунд, прежде чем я понимаю, что его вопрос адресован мне.

– Почему вы спрашиваете меня? – говорю я. – Я был здесь и помогал пациентам.

– Я знаю, – отвечает он. В его голосе впервые слышатся нотки раздражения. – Я просто подумал, что вы знаете, какое насекомое могло к этому привести.

– Привести к чему?

– К отеку, – отвечает он, указывая он на свое лицо. Он доверчиво смотрит на меня своими васильковыми глазами, словно рассказал мне самый большой секрет.

– И зуду, – добавляет мать. Она выглядит очень расслабленно в этом месте, полном блюющих пьяниц и стонущих от боли людей.

– Отеку, значит, – говорю я, рассматривая лицо Кевина, на котором нет и намека на отек. Я вижу на нем незнакомое мне выражение, которое интерпретирую как легкий оптимизм. Он очень рад быть здесь и разговаривать со мной. Им обоим это нравится.

– Тук-тук! – снова говорит Жасмин, не обращая внимания на отсутствующую занавеску. – Я хотела узнать, заканчиваете ли вы, – спрашивает она с сарказмом.

– Возможно, – отвечаю я.

– Нам нужна койка, – говорит она. – Есть другие пациенты, которым… нехорошо.

– Правда? – отвечаю я, не скрывая раздражения. Я на 99 % уверен, что с этим парнем все в полном порядке, но поскольку не понимаю, почему он сюда приехал, не знаю, на какой вопрос мне нужно ответить. Я не хочу, чтобы человек умер из-за того, что я упустил анафилаксию.

– Мы еще не закончили, – говорю я.

Жасмин качает головой и уходит.

Воодушевившись нашим разговором, я делаю глубокий вдох.

– Итак, восемь часов назад вас укусило насекомое, и у вас отекло лицо. Теперь отека нет, но вы приехали.

– Да, – говорит Кевин. – Я сразу свернул на обочину и вызвал скорую помощь. Она приехала только через семь минут, не так уж быстро.

– У вас был с собой эпинефрин? Вы сделали себе укол?

– У меня его нет.

– Почему?

– Мой терапевт считает, что он мне не нужен. У меня редкая разновидность аллергии, которая проявляется особенным образом.

– Ни четкого триггера, ни симптомов, – бормочу я.

– Доктор Смит нас не понимает, – говорит его мать, не обращая на меня внимания. – Мы уже привыкли к ее отношению.

– Могу себе представить, – отвечаю я. Я рад, что коллега на моей стороне, хотя она далеко и, вероятно, сейчас спит.

– И что произошло, когда приехала скорая помощь?

Он делает паузу, усиленно вспоминая произошедшее.

– Парамедики отказались сделать мне укол адреналина.

– Почему же? – изображаю я удивление.

– Они сказали, что не видят отека.

Я понимающе киваю и перебираю в голове другие симптомы аллергической реакции, которых, очевидно, у него нет. Я просматриваю записи, сделанные сотрудниками скорой помощи.

– Ваши давление, пульс и содержание кислорода в крови были в норме, когда скорая помощь приехала, а когда она привезла вас сюда…

– Здесь есть еще одна проблема, – говорит Кевин. – Парамедики отказались везти меня в больницу и сказали, что со мной все в порядке. Поэтому мне пришлось ждать, когда мама приедет и отвезет меня сюда. У нее много своих проблем.

– Эта правда, – говорит его мать. – Нервы, головокружение, содержание цинка в крови, которое доктор Смит отказывается проверять…

Я поднимаю руку.

– Я думаю, что сегодня мы должны сосредоточиться на Кевине, – говорю я.

Он смотрит на меня с благодарностью.

– Конечно, – говорит она невозмутимо. – Я все расскажу вам позднее.

– Затем медсестра в приемной не хотела вносить меня в список пациентов, – продолжает Кевин, указывая в направлении приемной.

– Люди просто не понимают, – говорит его мать.

В этот момент я замечаю крупную муху, которая борется с гравитацией, размахивая крылышками. Я знаю, что если Кевин или его мать увидят ее, или, еще хуже, насекомое сядет на Кевина и вызовет какую-либо реакцию, мы просидим здесь до рассвета. Я с ужасом наблюдаю за тем, как муха лениво летает и приближается к люминесцентной лампе.

Я кладу медицинскую карту на кровать между Кевином и его матерью и прошу их подтвердить указанный на ней адрес. Пока они заняты этим, я подхожу к стене и пытаюсь прихлопнуть муху. Мать Кевина строго смотрит на меня. Муха лениво уклоняется от удара и садится высоко на стену. Я забираю у них медицинскую карту.

– Итак, Кевин, – говорю я, глядя в его невозмутимые глаза. – Зачем вы сюда приехали?

– Наверное, я хотел, чтобы этот инцидент зафиксировали для доктора Смит, и она поняла, что я ничего не выдумываю. Мне становится очень страшно, когда происходит что-то подобное. Аллергия разрушает мою жизнь, из-за нее я не могу работать.

Внутри меня разгорается пламя гнева, но его быстро тушит волна грусти Кевина.

– Позвольте мне быстро вас осмотреть, – говорю я максимально нейтральным тоном. Я сжимаю его руки, прощупываю шею и челюсть, прошу его широко открыть рот и сказать «а», прослушиваю легкие. Все это занимает 15 секунд.

– Кевин, уверяю, что с вами все в полном порядке. Вы самый здоровый человек из всех, кого я видел сегодня. Ваши жизненные показатели лучше моих, – говорю я, размахивая его желтой картой. – Ничто не указывает на то, что у вас сегодня была аллергическая реакция.

Кевин понимающе кивает.

– Наверное, что-то заставило вас бояться аллергии, я прав?

– Думаю, да, – отвечает он.

– Полагаю, ваш страх аллергической реакции – бо`льшая проблема, чем сама реакция. Я прошу вас обсудить это со своим терапевтом. Не воспринимайте ее как врага. Есть определенные типы терапии, которые помогут вам справиться с сильной тревожностью. Что вы думаете? – спрашиваю я Кевина и его мать.

– Я думаю, что вы очень хороший врач, – говорит он.

– И очень хороший слушатель, – добавляет она.

– А я думаю, что вам обоим следует поехать домой и лечь спать, – говорю я.

– Прежде чем мы уйдем, – говорит Кевин, поднимая руку, – вы можете помочь моей маме?

– Меня ждет много пациентов, – говорю я.

– Это не займет много времени, – говорит его мать. – Все началось с припадков, когда мне было немного за двадцать. Невролог сказал, что он никогда не видел ничего подобного.