Текст книги "Маленький большой человек"

Мать сделала, как велела Керолайн, и все мы забрались в повозку, включая и двух моих трусливых братцев. Безумно тесная до сих пор повозка внезапно вместила всех, правда из-за мебели, ящиков и тюков башмак Тома оказался прямо перед моим носом, а если вспомнить, что перед этим он сидел внизу, по щиколотку в воловьем дерьме, удовольствие было, прямо скажем, небольшим. Кроме того, в Ларами отец прихватил бочонок из-под соленой рыбы, в котором теперь хранилась всякая хрупкая мелочь. Несмотря на свою новую роль, характерного запаха он не утратил, так что вонь стояла ужасная. Но, черт возьми, все остались в живых, так что никто и не жаловался.

Так мы просидели до полудня. Солнце нещадно жгло прерию, и нам в наглухо закрытой брезентом повозке тоже изрядно досталось. Наконец всякий шум снаружи прекратился, и, выждав еще час, Билл решился высунуть голову.

– Насколько хватает глаз, вокруг никого, – доложил он.

И тут кто-то стал дергать брезентовый полог. Мы страшно психанули, но в отверстии показалась голова Керолайн, которая сказала:

– Все спокойно, ребята. Сидите где сидите и ничего не бойтесь. Я буду караулить всю ночь.

– Ты можешь чем-нибудь помочь отцу, Керолайн? – тихо спросила мать. – Что с ним?

– Мертв, как камень, – вздохнула сестра. – Единственное, что я могу для него сделать, это отгонять сарычей.

– Знаете, – сказала ма, обращаясь ко всем нам, – будь у него время выучить еврейский, все бы обошлось.

– Конечно, ма, – пробормотала голова Керолайн и исчезла.

Немного погодя мне удалось выбраться из душной повозки, и я проспал до заката, когда меня разбудила Сью-Энн и позвала укладывать вещи. Пока мы приводили тюки и посуду в порядок, до моего слуха долетел скрежет лопат о сухую землю. Я снова выглянул наружу. Выжившие женщины, – а я полагаю, что выжили все, кому хватило ума не сопротивляться, – с помощью детей постарше копали могилы.

Перед самым заходом солнца на поле боя заявились койоты и какие-то здоровенные ночные птицы. Поднялась страшная грызня. Но люди распугали пернатых хищников, а койоты отбежали на безопасное расстояние в прерию.

Все шайены ушли, унеся своих мертвецов. Когда я спросил Керолайн, когда это произошло, она, клявшаяся, что все это время не смыкала глаз, ответила:

– Какая разница? Пойди лучше помоги хоронить па.

Так я увидел отца в последний раз. Мы вынули стрелы из тела и опустили его в вырытую Керолайн глубокую могилу. Мне почему-то очень ясно запомнилось, как мы засыпали отца землей, как упрямо не хотел скрываться кончик его носа…

Немка Кети хоронила Немца Руди. На ней было новое хрустящее платье, а соломенные волосы потемнели от воды. Она явно бегала к реке купаться. Не могу сказать, что в своей жизни я не видел грязных немцев. Видел. Но чистые определенно с этим перебарщивают.

Едва мы закончили, как кто-то поднял голову и отчаянно вскрикнул. Шайены возвращались. На этот раз их было всего трое: Старая Шкура и два воина, каждый из которых вел в поводу четырех неоседланных лошадей. Они не выказывали никакой враждебности, но их новое появление всех просто с ума свело: женщины разразились воплями и рыданиями. Том и Билл снова забрались под повозку. Только Керолайн не испугалась. Ее руки крепче стиснули бич, глаза сузились, скулы напряглись, а ноздри раздулись, как у лошади, почуявшей запах воды.

Воины с лошадями остановились ярдах в тридцати от нас, а Старая Шкура выехал вперед на своем коричнево-белом скакуне с нарисованными кругами вокруг глаз. Он поднял руку и ораторствовал минут пятнадцать, все время срываясь на фальцет. Его цилиндр выглядел чуть более помятым, нежели вчера, но в целом он был в неплохой форме.

Было странно наблюдать за женщинами, которые еще день назад вели себя как беспомощные жертвы, а теперь, с лопатами наперевес, двинулись на вождя, вопя: «Пшел вон отсюда, старая скотина!» Впрочем, так происходит всегда, когда женщины наконец объединяются. Если их больше одной, они не ведают страха.

– Осади назад! – внезапно рявкнула на них Керолайн, забегая вперед. – Неужели вам не ясно, что приехали они за мной? А лошади – это плата, выкуп. Ведь вчера вы заметили, не могли, черт возьми, не заметить, что меня не тронули. А почему? Да просто берегли на десерт! Так что вам придется отдать меня им, если вы не хотите, чтобы вас убили, как убили наших мужчин.

– Но Керолайн, – удивленно спросила ма, – зачем ты им понадобилась?

– Видать, затем, чтобы замучить меня до смерти самым зверским способом, – не без гордости ответила она.

Мне показалось тогда, что это несколько странный повод для гордости, но я промолчал, ведь она так напомнила мне этим моего отца!

– Ну и ладно, – ответила ей вдова Уолш. – Лично я мешать не буду.

И она ушла, уводя за собой остальных. Индейцы убили их мужчин, изнасиловали их, они остались одни в дикой прерии, путь назад был отрезан, и их мало трогало, что может произойти с одной из них, лишь бы остальным не было еще хуже.

Старая Шкура нетерпеливо ерзал в седле, стреляя по сторонам глазами, едва видевшими из-под опухших век. Когда-то он наверняка был привлекательным мужчиной, теперь же кожа его посерела, а некогда мощные мышцы превратились в жгуты. Глядя на краснокожего, сложно определить его возраст, но этот явно перешагнул порог восьмого десятка: хрящеватый нос обострился, уголки рта застыли в полуулыбке, а в глазах поселилась грусть, придавая налет меланхолии всему его облику. Никто бы не смог утверждать, что выглядит он воинственно или враждебно, скорее это можно было сказать о Керолайн.

Мужчины никогда не баловали ее своим вниманием, впрочем, мелькнул в ее жизни один фермерский сынок, да и тот больше ценил в ней умение ухаживать за лошадьми, чем чисто женские качества. Были и случайные знакомые, которые появлялись и исчезали, но это не в счет. Чтобы понять ее поведение в тот момент, нужно знать, что ее соплеменники мужского пола не видели в ней женщину и принесли ей много зла, а тут еще и единственный белый мужчина, который для нее что-то значил, то есть наш отец, дал себя убить.

Я говорю обо всем этом лишь затем, чтобы вы верно истолковали слова и поступки Керолайн. Ведь ее даже не изнасиловали, а это, согласитесь, унизительно.

– Что ж, Керолайн, – сказала наша мать, стоя перед ней в выгоревшем на солнце и застиранном до дыр платье (в котором выглядела как куколка, которых лепят на Рождество из теста), – думаю, мы отправимся назад в Ларами. Там я скажу солдатам, и они освободят тебя.

– Я на это не рассчитываю, – ответила Керолайн. – Индейцы слишком хорошо умеют заметать следы.

– Тогда, – заметила мать, – тебе следует бросать на землю пуговицы и клочки одежды, чтобы солдаты знали, куда тебя увезли.

Керолайн раздраженно откинула прядь со лба. Как мне кажется, она полагала, что мать старается приуменьшить грозящую ей опасность и тем самым умалить ее славу. И тут по какой-то дикой логике она завела речь обо мне:

– Быть может, они не станут мучить меня долго. Быть может, я им просто понравилась. Думаю, меня не убьют… А почему бы и Джеку не отправиться со мной?

«Господи, а я-то тут при чем???» – пронеслось у меня в голове, и над моими едва высохшими штанами нависла новая угроза.

К чести моей матери должен признать, что она тут же бросилась к Старой Шкуре и стала умолять его не забирать меня, поскольку я так худ и мал. Тот важно покивал в ответ, а затем сделал знак своим воинам, которые тут же привязали всех лошадей к нашей повозке, как бы в ознаменование того, что сделка состоялась.

У матери хватило ума понять всю тщету своих усилий, и она обратилась ко мне:

– Билл возьмет одну из лошадей и поскачет в Ларами за солдатами. Не думай плохо об отце, Джек. Он по-своему хотел всем добра. Взяв Керолайн и тебя, индейцы, наконец, оставят нас в покое. Они неплохие люди, Джек, иначе не привели бы нам лошадей.

Вот так все и произошло. Никто даже не спросил Керолайн, как она будет общаться с шайенами, не зная их языка. Мне даже показалось на мгновение, что наша мать хочет от нас попросту избавиться, потому что знала: солдаты никогда не придут нам на выручку, однако много лет спустя я случайно узнал, что Билл действительно умчался в Ларами… но там продал лошадь, устроился помощником торговца и не только не сообщил о нашей несчастной судьбе солдатам, но даже не вернулся в караван. Нет, намерения моей матери были самыми лучшими, но ее погубила наивность. Мой отец оказался сумасшедшим, а брат – предателем. Оставалась еще Керолайн, что не так много по сравнению со всей семьей, но… все-таки.

Мать поцеловала нас в щеку, Керолайн вскочила на одну из индейских лошадей и усадила меня сзади. Билл нехорошо ухмыльнулся. Старая Шкура тотчас взлетел в седло и гордо взглянул на замерших женщин, плотно сжав губы.

Судя по всему, он собирался произнести еще одну речь, однако Керолайн ударила свою лошадь пятками и понеслась вперед. Скачка была столь бешеной, что я соскользнул с крупа и неминуемо погиб бы под задними копытами, не вцепись я мертвой хваткой в лошадиный хвост.

Вскоре она притормозила свой бег, поджидая троих шайенов, которым, похоже, спешить было некуда, а затем снова помчалась вперед, а я, как рыба на крючке, так и волочился за ней по всем неровностям местности и, что самое неприятное, по всем рекам и ручьям тоже.

Глава 2. ВАРЕНАЯ СОБАКА

Наконец на другом берегу очередной реки Керолайн остановила лошадь, снова втащила меня на круп и сказала каким-то новым, смягчившимся голосом, в котором слышались даже романтические нотки:

– Быть может, Джек, мне суждено стать индейской принцессой, украшенной перьями и бусами.

До сих пор мне почти не доводилось ездить верхом, и я порядком устал от тряски, не говоря уже о том, что дрожал от страха, а грязная речная вода стекала с меня ручьями. Сидеть на широком крупе было страшно неудобно, я все время сползал назад, но всякий раз, когда пытался покрепче обхватить лошадь ногами, проклятая зверюга резко вздрагивала, стремясь высвободить свой зад из-под моего. Короче говоря, мы так и не стали с ней друзьями, а жаль, поскольку в этой бескрайней и враждебной стране дикарей мне сильно не хватало теплого участия хоть одного живого существа, относящегося ко мне с симпатией.

Нас догнал Старая Шкура, пересекший реку последним. Водная купель словно переродила его: если на том берегу, у каравана, он выглядел просто старым беспомощным дураком, то теперь держался гордо и властно. Позже я узнал, что река Плат (последняя, в которой я искупался) считалась южной границей его владений, и теперь он был у себя дома. Поравнявшись с нами, вождь жестко взглянул из-под полей цилиндра, коротко махнул рукой поверх закутанного в красное одеяло плеча, как бы говоря «Держитесь сзади!» и поскакал вперед.

Мы последовали за ним. Лошадь наша шла неохотно, то и дело дергая задом, но я уверен: она вовсе не протестовала против двойной ноши, а просто напоминала мне, что я не более чем бесплатное приложение к собственной сестре и цацкаться со мной никто не собирается.

Отправившись в обратный путь, индейцы вели себя по собственному усмотрению. Так, два воина, что приехали с вождем, перебирались через реку не там, где мы. Один переплыл ее ярдах в ста ниже по течению, держась за гриву лошади, а другой – примерно в миле выше, где она заворачивала. Последнего мы не видели около часа после переправы, и я уже злорадно предположил, что его унесло течением, когда, выехав на ровное место, мы снова встретили его: он сидел на земле рядом с мирно пасущейся лошадью и что-то мычал себе под нос. Старая Шкура проехал мимо него, наградив красноречивым взглядом. Тот молча встал, вскочил в седло и всю последующую дорогу вел себя тише воды, ниже травы.

Позднее, прожив некоторое время среди шайенов и привыкнув к их странностям, я вспомнил этот эпизод. На парня, как говорится, «нашло». Что-то обидело его: то ли выбранное им место переправы изобиловало зыбучими песками, то ли лягушка проквакала с берега нечто оскорбительное, но он настолько расстроился, что решил умереть, а потому сел на землю и затянул песню смерти. Когда-то, еще до прихода бледнолицых, индейцы гибли лишь от войн и позора. Но белый человек принес с собой кучу болезней – например, оспу, от которой вымерло целое племя мандан, – и это сразу лишило смерть по моральным соображениям всякого смысла, однако наиболее консервативные краснокожие, вроде нашего приятеля, все еще пытались возродить былую традицию.

Но у него так ничего и не вышло, потому что на следующий день я увидел его в индейском лагере, где он, глядя в маленькое зеркальце и высунув от напряжения язык, выдавливал на шее прыщ.

Путешествие стало легче, так как вождь ехал шагом и через каждые полмили останавливал маленький отряд, обращаясь к нам с речью на своем языке и делая какие-то малопонятные, но крайне выразительные знаки. Керолайн всякий раз истолковывала это как выражение восхищения ею и важно кланялась. Тогда он подолгу с досадой смотрел на нас, тяжело вздыхал и продолжал путь.

Думаю, пора вам кое-что объяснить. Нет, я сам все понял далеко не сразу, просто хочу избежать возможных заблуждений. Что же до Керолайн, то бессмысленно гадать, где кончалась ее уверенность и начиналось воображение, поскольку в ее голове эти понятия вечно переплетались.

Самое главное в том, что вождь и не думал выкупать Керолайн и меня у бледнолицых из каравана. Он всего лишь хотел принести свои извинения от имени всех шайенов за невольную бойню и, как человек честный, любящий белых людей и резонно опасающийся солдат из Ларами, привел лошадей в качестве компенсации за нанесенный ущерб и случайные убийства.

А в результате Керолайн, со своей неуемной романтической натурой и умением делать скоропалительные выводы, унаследованным от нашего па, вскочила на первую попавшуюся лошадь, прихватила с собой меня и помчалась вперед, таща за собой Старую Шкуру и двух его вояк. Вождь решил, что мы отправились с ними, дабы получить более щедрое возмещение убытков, и в своих речах к нам во время столь частых остановок пытался протестовать против подобной несправедливости, сравнивая нас с койотами, преследующими свою добычу.

Керолайн смотрела на него с любовью, но бедный индеец видел в ее глазах лишь жадность и жажду наживы. В последующие годы я очень привязался к Старой Шкуре. Ему катастрофически не везло, а этого, согласитесь, уже достаточно, чтобы проникнуться к человеку симпатией.

Как вам теперь понятно, ни одна из сторон не понимала, что происходит, и все же мы с Керолайн чувствовали себя несколько лучше старого вождя, ожидая от него лишь приюта и пропитания на обозримое будущее, тогда как он решил в конце концов, что мы демоны и дожидаемся ночи, дабы лишить его разума. Трясясь в седле, он громко молился своим богам, моля защитить его и покарать нас, особо советуя подослать гремучую змею или парочку голодных волков, но, как на беду, по дороге попадались одни зайцы, выгнанные из норок недавним пожаром в прерии. Забегая вперед, скажу, что зайцы вообще искали его общества. Я просто голову сломал, пытаясь понять, в чем дело. Казалось, будто все длинноухие в округе знали вождя в лицо, так как при виде его вставали на задние лапы и укоризненно заглядывали ему в глаза, как бы говоря: «Мы о тебе неважного мнения, старина.» Разгадка оказалась совсем простой. Старый вождь просто провонял зайчатиной, потому что долгое время из-за отсутствия иной дичи питался этими милыми зверьками, носил (в холода, разумеется) их шкурки, которыми покрывал также свой типи. Теперь он шарахался от них, искренне веря, что они в отместку называют его про себя его подлинным именем, насылая тем самым неисчислимые несчастья.

Воистину, стоило Старой Шкуре высунуть из палатки кончик носа, как вокруг раздавалось шуршание: это сбегались зайцы…

Но вернемся к путешествию. Так вот, у краснокожего есть только одна надежная защита от такой напасти, как мы с Керолайн: так, чтобы мы ничего не заподозрили, не обращать ни малейшего внимания на наши козни, обескуражив этим хозяина демонов. А если индеец идет к своей цели прямо и решительно, то тем самым изгоняет темные силы без малейшего вреда для себя. И Старая Шкура, натянув на голову свое красное одеяло, ехал поодаль с таким видом, будто он – единственное живое существо во всей прерии к северу от реки Плат.

Третий воин (если вторым считать того, кто недавно пытался умереть) маячил где-то в полумиле от нас, то слева, то справа, то впереди, высматривая врагов и что-нибудь съедобное. Во все времена при избытке первых, шайены остро ощущали недостаток второго.

Таким вот порядком мы продвигались к лагерю шайенов, разбитому не далее чем в полете стрелы к северо-северо-востоку от реки, однако нашему маленькому отряду потребовалось около четырех часов, чтобы добраться туда, поскольку старый вождь непрестанно петлял и кружил, стремясь обескуражить демонов в лице нас с Керолайн.

Солнце еще висело над горизонтом, но прерия уже начала окрашиваться в багряные тона. Тому, кто хорошо знает эту землю, достаточно осмотреться по сторонам и, даже не глядя на небо, с потрясающей точностью определить время, судя лишь по освещению. Я имею в виду белого. Индейцу же это ни к чему, так как, с нашей точки зрения, он едет ниоткуда и никуда. Колумб, к примеру, мог сказать: «Так, пора отплывать. На дворе уже 1492-й, и, ежели я не пересеку синий океан до полуночи 31 декабря, Америку не откроют аж до девяносто третьего года». У краснокожих все совсем не так. На языке знаков, например, «день» и «сон» выражаются одинаково, а глядя на прерию, индеец не станет гадать, который час, зато с уверенностью расскажет, какие звери пробегали здесь за последнюю неделю, какие птицы пролетали и как далеко до ближайшей воды.

Когда я говорю, что Старая Шкура ехал с отсутствующим видом, это следует понимать так, что он в отличие от нас ни о чем таком не волновался. Вождь прекрасно знал, где находится, и, когда один из его разведчиков, Красный Загар (думаю, пришла пора назвать его по имени), указывая на пригорок впереди, показал ему согнутый палец, спокойно кивнул и остановился. Красный Загар соскочил с лошади, бросил на землю свое одеяло, на которое положил отстегнутый пояс, а затем, зажав в руке лук и колчан со стрелами, лег на живот и быстро, как змея, пополз вперед. Скоро даже подошвы его мокасин скрылись из глаз, и лишь легкое колыхание высокой травы выдавало какое-то движение.

Немного спустя с вершины холма до нашего слуха долетело «танннг, танннг» – это две стрелы слетели с тетивы его лука. Старая Шкура снова тронул коня, и через минуту мы уже наблюдали, как Красный Загар вспарывает полосатое брюхо вилорогой антилопы. Стрелы лишь ранили ее в заднюю ногу, но ему удалось изловчиться и настигнуть свою добычу, а потом уже добить ножом. К горизонту на бешеной скорости удалялось облачко пыли – остальные антилопы в испуге удирали от места гибели своей подруги. Да, эти создания умеют бегать…

Затем Красный Загар срезал с зада убитого животного черно-белый хвостик, намереваясь использовать его впоследствии как украшение, а после мощным ударом ножа рассек грудную клетку, достал еще бьющееся сердце и показал его мне.

Я вздрогнул, но он схватил меня одной рукой за нижнюю челюсть, а другой принялся запихивать сердце мне в рот. Это был акт высочайшего гостеприимства и самопожертвования, поскольку он и сам обожал теплое сердце свежезарезанной антилопы, но я-то этого не знал!

Челюсти непроизвольно сжались, к горлу подступила необоримая тошнота, однако он все же заставил меня проглотить кусок, а потом отпустил. Я долго выплевывал изо рта кровавую кашу, вкуса которой описать даже не берусь. Самое странное, что меня так и не вывернуло, более того, вскоре я почувствовал необычайный прилив сил, зрение и обоняние обострились, даже зад перестал болеть. Пока я прислушивался к своим ощущениям, Красный Загар закончил разделку туши и приторочил ее к седлу.

Вскоре после этого мы прибыли в лагерь шайенов, стоящий на берегу ручья. Селение представляло собой несколько дюжин замаскированных палаток, на лугу за ними паслось около тридцати лошадей. В воде резвилась орава хихикающих бронзовых ребятишек, которые плескались и брызгались, нападая друг на друга. Несколько молодых воинов сидели кружком на берегу, степенно куря трубки; вокруг суетились скво. Две девицы тащили к палаткам бизонью шкуру, полную сухого помета того же животного. Дров в прерии, прямо скажем, немного, и бизонье дерьмо – единственное топливо. Остальные молодые женщины таскали воду, скребли шкуры, шили мокасины и куртки, мяли ягоды, короче говоря, занимались работой, на которую каждая индианка обречена от рассвета и до заката, когда ее мужчина, отложив в сторону трубку и лук, отправляется делить с нею ложе.

Мы спустились к ручью, и никто не обратил на нас ни малейшего внимания, но, стоило ехавшему последним Красному Загару показаться на берегу с тушей антилопы на седле, женщины подняли радостный визг. Позже я узнал, что мясо в племени было редкостью, его удавалось добыть лишь раз в десять дней, а основную пищу составляла дикая репа. В этом, возможно, и крылась причина невезения Старой Шкуры.

Их собаки заслуживают отдельного описания. В этом небольшом лагере жило больше тридцати дворняжек всех мастей и цветов, но преобладал гнойно-желтый окрас, хотя встречались и пятнистые. Вся стая непрестанно что-то делила, визжала, лаяла, выла и грызлась. Сторожа из них были, прямо скажем, никакие, особенно по ночам, когда они разбредались по лагерю и вдохновенно вторили песням койотов, так что любой пауни мог безнаказанно проскользнуть к лошадям и спокойно увести хоть целую дюжину.

Встретив нас у ручья, собаки принялись шнырять между копытами лошадей и прыгать, стремясь достать зубами до безжизненно болтающейся под седлом Красного Загара головы антилопы. Они проявляли чудеса ловкости, уворачиваясь от ударов плети, висевшей у индейца на левом запястье, которыми он щедро, но совершенно беззлобно их осыпал: так лошадь отгоняет хвостом слепней. Собаки щерились, обнажая желтые клыки, однако кусаться не смели. Если же плетки у вас нет, то единственный способ отделаться от индейской собаки – это не обращать на нее внимания. К несчастью, я узнал об этом довольно поздно, и мне пришлось пережить тогда несколько малоприятных минут. Там оказалась одна грязная белая собачонка с красными глазами и слюнявым ртом, которая по одной ей ведомой причине предпочла туше антилопы меня. Она вертелась у крупа нашей с Керолайн лошади, смотрела мне прямо в глаза, поднимая при этом верхнюю губу и низко угрожающе рыча. Я перетрусил, заерзал на своем и без того неудобном сиденье, но тут же получил от Керолайн удар локтем в бок, отчего едва не познакомился с милым песиком поближе.

– Не позорь меня перед нашими друзьями, Джек, – прошипела сестра, продолжая важно улыбаться собирающимся вокруг индианкам. Те, впрочем, были полностью поглощены видом мяса и не удостоили нас даже взгляда. Керолайн явно начинала терять терпение. Не знаю уж, что она там себе навоображала, но при первом взгляде на индейский поселок дрогнуло бы даже самое стойкое сердце. В голове неискушенного гостя тут же возникал вопрос: «Хорошо, передо мной их свалка, а где же город?» На мысль о свалке наводил и специфический аромат: над лагерем, словно туман, висели запахи, вдыхаемые с каждой новой порцией воздуха и повествующие обо всех без исключения процессах жизнедеятельности людей и их четвероногих помощников. Сейчас, правда, было довольно трудно оценить это по достоинству, поскольку все прочие запахи перебивала вонь лошадиного пота. Вообще, едва ваши легкие вдыхали подобную пряную смесь, вы понимали, что оказались в совершенно ином мире.

Однако, как и все прочее, запахи, если жить среди них, создают свою собственную реальность. Много лет спустя, оказавшись в поселке белых, я едва не задохнулся и долго еще тосковал по безвозвратно утерянной атмосфере индейской деревни.

Красный Загар спешился и, гордо выпятив грудь, пошел по лагерю, предоставив женщинам снимать с его лошади тушу антилопы. Вскоре он оказался в кругу других воинов, закурил трубку и принялся хвастаться удачной охотой. Старая Шкура между тем подвел свою лошадь к большой обшарпанной палатке, пестрящему сине-желтыми изображениями фигурок людей, стреляющих из лука, многочисленных солнц и треугольных гор, бросил поводья в руки стоящего рядом мальчишки, одетого в одну короткую кожаную рубаху и мокасины, низко нагнулся, придерживая цилиндр, и почти что вполз внутрь.

– Вот мы и дома, – сказала моя сестра Керолайн. Выглядела она крайне озадаченно. – Но можем ли и мы войти? Вот в чем загвоздка.

– Керолайн, – ответил я, – наше путешествие меня вконец измотало, отец убит, мать невесть где, а эта белая собака все еще пускает слюни. Я боюсь слезать.

Наконец-то Керолайн снова почувствовала себя хозяйкой положения.

– Ну уж эта поганая шавка меня точно не остановит, – твердо заявила она и, едва не врезав мне по физиономии каблуком сапога, когда перекидывала ногу через седло, тяжело спрыгнула на землю. Собака и ухом не повела. Следуя примеру вождя, Керолайн тоже отдала поводья индейскому мальчишке, пялившемуся на меня во все глаза. Я в ответ выразительно посмотрел на собаку, у которой на морде было написано, что она просто мечтает встретить меня внизу.

Парень оказался сообразительным и отвесил псине такого пинка, что она с воем скрылась из глаз. Я был очень ему благодарен, но и виду не подал, а просто спешился и, задрав нос, последовал за Керолайн, уже топтавшейся у входа в типи. В конце концов мы набрали полные легкие воздуха, словно собираясь нырять, и вошли.

Внутри царил таинственный полумрак. Огонь горевшего в середине земляного пола слабенького костерка из бизоньих лепешек позволял различать контуры предметов; еще немного света падало из дымохода, то есть дыры в самой вершине конуса. Оказавшись внутри, вы никогда бы уже не назвали запахи снаружи едкими и противными. Здесь просто невозможно было дышать, как если бы вы оказались под водой.

Немного спустя мои глаза привыкли к темноте, и я увидел дородную женщину, ставившую на огонь какую-то посудину. Она даже не посмотрела в нашу сторону. Вокруг неподвижно сидели странные темные фигуры, откинув головы на кожаные стенки палатки и протянув ноги к огню, но, присмотревшись, я понял, что это просто свернутые бизоньи шкуры. Было так темно, что мы продвигались вперед на ощупь, ежесекундно опасаясь наткнуться на спящего дикаря, которому подобное вторжение могло и не понравиться. Лишь почти обогнув очаг, мы увидели Старую Шкуру, тихо сидящего по ту сторону костра. Керолайн едва не свалилась на него, но вовремя успела вцепиться в полог и удержалась на ногах.

Вождь держал в руках каменную трубку со стянутым медными кольцами деревянным мундштуком длиной фута в полтора. Нам некуда было деваться, и мы просто стояли и смотрели на него. Он запустил руку в небольшой кожаный мешочек и набил трубку, а толстая женщина сунула в огонь прутик, подержала его там, пока на конце не засветился красный уголек, а затем передала Старой Шкуре. Тот раскурил трубку и передал ее Керолайн.

Моя сестра, какой бы тертой она ни прикидывалась, никогда в жизни не курила. Она повертела трубку в руках, приличия ради восхищенно поцокала языком и отдала назад. Вождь сообразил, что она не понимает, чего, собственно, от нее хотят, и повелительно ткнул пальцем в бизонью шкуру справа от себя, приказывая ей сесть. Затем он вставил мундштук ей в рот, вытянул губы и сделал ими несколько всасывающих движений, сопровождающихся характерными звуками.

Керолайн послушно повторила. Уверен, что все происходящее в палатке она восприняла как некий сексуальный ритуал или нечто в этом роде. Вождь между тем бормотал заклинания, отводя от себя злую волю гостей, и с облегчением вздохнул, когда изо рта Керолайн повалил дым. Индейцы верят, что демоны не выносят дыма, поскольку он – следствие очистительного огня.

Наконец Старая Шкура забрал у сестры свою трубку, из которой уже поднималась лишь жиденькая струйка дыма. Глаза Керолайн остекленели и слезились, но она молча вцепилась зубами в шейный платок в ожидании самых ужасных последствий и не проронила ни звука. Да, старуха Керолайн была парнем что надо.

Вождь выбил трубку и якобы случайно просыпал всю золу сестре на сапоги, желая ей тем самым (как я узнал впоследствии) всяческих напастей. Затем он снова залез в кисет, достал щедрую щепотку адской смеси, в которой лишь жалкая часть была табаком, а остальное составляли сушеные листья и коренья, а также порошок из мозга бизоньих костей.

Индейцы изобрели курение. Вот, пожалуй, и все, что они изобрели.

После того как он прикончил вторую трубочку своего зелья, его настроение резко улучшилось. Вождь хихикал, добродушно болтал, а потом обратился к женщине у очага. Видимо, он отдал ей какие-то распоряжения, так как она тут же вышла, потом вернулась и бросила в булькающую на огне посудину кусок антилопьего мяса.

Вскоре по палатке пополз аппетитный запах. Причем он явно просочился и за пределы жилища вождя, поскольку минут через пять у входа раздались голоса и появились гости. Первым явился следивший за лошадьми мальчишка, за ним – еще одна дородная индианка, очень похожая на нашу хозяйку, а следом – детина в коже и перьях, его подружка, Красный Загар и целая процессия детей, возглавляемая удивительно красивой женщиной с блестящими черными волосами и добрыми, как у самки оленя, глазами.

Вся толпа села кружком вокруг очага и уставилась на котелок. Большинство пришло со своими чашками и костяными ложками. Никто не сказал ни слова и даже не посмотрел на нас с Керолайн.

Минуту спустя мы с сестрой получили по полной кружке бульона, затем обслужили остальных. Старая Шкура не притронулся к еде, а просто сидел на своей буйволовой шкуре и бросал вокруг себя довольные взгляды.

И тут мне вспомнилось, как краснокожие, приходившие к нашему каравану и пившие кофе с печеньем, всегда говорили «хау, хау». Я все еще чувствовал себя не в своей тарелке и был страшно голоден, но еда принесла мало пользы моему бедному желудку, будучи практически несъедобной. Объясню почему. Мясо антилопы приготовили крайне неудачно. Индейцы щедро приправляют свою еду салом и совсем не пользуются солью (они ее тогда почти не знали). Кроме мяса в котелок бросили изрядную толику ягод виргинской черемухи, разварившихся в полную кашу, и несколько кореньев, не имеющих никакого вкуса до тех пор, пока вы их не проглотите. После же этого они ползут вниз по пищеводу, оставляя ощущение, будто вы наелись битого стекла.