Текст книги "334"

3

Когда позвонили от “Мейси” и сказали придержать тело Ньюмэн, пока не подъедет их машина, звонок принял Мартинес. Хотя он прекрасно знал, что в морге нет ничего, кроме трех жмуриков из мужской гериатрии, он согласно похмыкал в трубку и принялся заполнять оба бланка. Он оставил для Эба сообщение на номере, который тот давал с наказом на самый пожарный случай, потом (из принципа, что если говно грянет, то пусть Эб сам его расхлебывает или хавает, как того Господь пожелает) позвонил кузине, дабы на вторую смену (с двух до десяти) сказаться больным. Когда Эб наконец отзвонил, Мартинес был краток и зловещ:

– Руки в ноги, тащи сам знаешь что. А то сам знаешь что.

Машина от “Мейси” опередила Эба. Мартинес был настолько не в себе, что чуть было не сказал водителю, что никакой Ньюмэн, Бобби, у них не хранится. Но совершенно не в характере Мартинеса было резать правду-матку, когда можно и лапшу навешать, особенно в случае вроде теперешнего – если под угрозой благосостояние его собственное и кузины. Так что, мысленно перекрестившись, он выкатил из морга одного из давешних жмуриков с гериатрии; а водила, со здоровым безразличием к бюрократическим формальностям, оттолкал каталку к своему грузовичку, даже не удосужившись заглянуть под покрывало или свериться с медкартой: “Норрис, Томас”.

Это был налет вдохновения; импровизация. Поскольку их водила оказывался столь же виноват, как и морг, вряд ли в “Мейси” станут шибко скандалить насчет задержки. Оперативное замораживание “постмортем” [Post mortem (лат.) – после смерти.] считалось правилом в криогенной индустрии, и едва ли в интересах клиники было афишировать исключения.

Эб прибыл незадолго до четырех. Первым делом он справился в регистрационной книге. Страница за 14 апреля была пуста. Немыслимое невезение, но он не удивлялся.

– Кто-нибудь при смерти?

– Никого.

– Невероятно, – проговорил Эб, желая, чтоб так оно и было. Зазвонил телефон.

– Должно быть, от “Мейси”, – спокойно произнес Мартинес, переодеваясь в уличное.

– Трубку поднять не хочешь?

– Сам теперь разбирайся, – расплылся в широкозубой улыбке победителя Мартинес. На кон ставили они оба, но Эб проиграл. Пока телефон надрывался, он объяснил Эбу, как спас его шкуру.

Когда Эб взял трубку, на проводе был, ни больше ни меньше, директор клиники “Мейси”, в гневе настолько праведном, что Эб вряд ли сумел бы разобрать среди воплей хоть слово, не знай он заранее, о чем должна идти речь. Эб выразил подобающее почтение и недоумение, объяснил, что служитель, столь пагубно ошибшийся (и как такое могло случиться, выше его понимания), ушел на сутки. Он заверил директора, что виновнику это так просто с рук не сойдет; Эб лично проследит, чтобы того выгнали взашей или того хуже. С другой стороны, он не видел причины привлекать внимание администрации; те наверняка попытаются переложить часть вины на “Мейси” и их водителя. Директор согласился, что это было бы нежелательно.

– Посылайте машину, мисс Ньюмэн будет ждать. Я отвечаю лично. Тогда инцидент можно считать исчерпанным. Ладно?

– Ладно.

Выйдя из кабинета, Эб набрал полную грудь воздуха и расправил плечи. Он попытался проникнуться настроем под стать звучащей в голове маршевой мелодии. Перед ним проблема. Единственно, как проблему можно решить: разобраться с ней. Любыми доступными средствами.

В данный момент средство для Эба оставалось единственное.

Капелл дожидался там, где Эб его оставил, на пандусе над 29-й стрит.

– Ничего не попишешь, придется, – проговорил Эб.

Капелл, не желая снова испытать на себе эбов гнев (как-то раз тот чуть было не придушил его до смерти), из чувства долга выразил последний, символический протест:

– Ладно, – прошептал он, – но это будет убийство.

– Ничего подобного, – уверенно отозвался Эб; на этот счет он ни малейшего стеснения не испытывал. – Отложить в долгий ящик и замочить – две большие разницы.

2 апреля 1956 года в больнице “Бельвью” не было зарегистрировано ни одной смерти – событие столь редкое, что данный статистический факт сочли достойным упоминания все городские газеты, а их тогда было немало. За прошедшие шестьдесят шесть лет подобный день ни разу не повторялся – хотя дважды подходило близко к тому.

В пять часов дня 14 апреля 2022 года редакторский компьютер “Таймc” выдал дежурное извещение, что по состоянию на данный момент в “Бельвью” за текущий день не наблюдалось ни одного смертельного случая. К извещению прилагалась распечатка материала шестидесятишестилетней давности.

Джоэл Бек отложила “Нежные кнопочки”, которые как-то утратили малейшую связность, и задумалась, насколько могло бы заинтересовать читательскую аудиторию данное отсутствие новостей, поданное как новость. Сидеть в дежурке опостылело ей хуже горькой редьки, и вот впервые за день всплыло хоть что-то. Весьма вероятно, все равно до полуночи кто-нибудь успеет коньки отбросить, и прости-прощай материал, который она могла бы написать. Все же, если выбирать между Гертрудой Стайн (иллюзии) и моргом “Бельвью” (реальность), то лучше уж последнее.

Она поставила Дорогушера в известность, куда направляется. Тот принял это за сонный бред и пожелал ей творческих успехов.

К первому десятилетию XXI века системная красная волчанка (СКВ) вытеснила рак в качестве наиболее распространенной причины смерти у женщин в возрасте от двадцати до двадцати пяти. Болезнь поражала все главные системы организма, последовательно или параллельно. С точки зрения патологии, это прямо энциклопедия всего, что только может испортиться в человеческом теле. Пока в 2007 году не был усовершенствован анализ Моргана-Имамуры, случаи волчанки диагностировали как менингит, эпилепсию, бруцеллез, нефрит, сифилис, колит… Далее по списку.

Этиология волчанки бесконечно сложна и бесконечно дебатировалась, но все ученые соглашаются с выводом, сделанным Мюллером и Имамурой в работе, которая принесла им первую нобелевскую премию, “СКВ – болезнь экологии”: волчанка представляет собой самоинтоксикацию человеческой расы в природной среде, все более и более враждебной к существованию жизни. Меньшинство специалистов продолжали утверждать, что своей распространенностью заболевание обязано параллельным развитием современной фармакологии. По этой теории, волчанка – цена, которую платит человечество за излечение от прочих недугов.

Среди ведущих авторов так называемой “теории судного дня” числился доктор Э. Китай, глава отделения исследований метаболизма в больнице “Бельвью”; в данный момент он (пока Капелл коротал время в телезале) расписывал жильцам и интернам небесным некие уникальные особенности заболевания пациентки в седьмом боксе. Тогда как все клинические анализы указывали на СКВ, истощение функций печени происходило в манере, более характерной для волчаночного гепатита. Поскольку случай представлялся уникальным, доктор Китай затребовал подключить мисс Шаап к аппарату “искусственная печень”, хотя, как правило, такое делалось только перед трансплантацией. Жизнь ее теперь подчинялась исключительно законам механики, как и весь биологический процесс. В Алабаме, Мексике и Юте суд любой инстанции счел бы Франсес Шаап официально мертвой.

Капелла клонило в сон. Дневной худфильм, драма из жизни цирковых артистов, ничуть не бодрил, поскольку Капелл не умел сосредотачиваться на программе, с персонажами которой не был знаком. Только воспоминание об Эбе, об его угрозах, о гневном приливе крови к его лицу удерживало Капелла от того, чтобы закемарить.

В отделении врачи перешли в шестой бокс и, снисходительно улыбаясь, выслушивали байки миссис Харрисон насчет ее колостомы.

Включился новый “фордовский” ролик, словно объявился старый друг и позвал Капелла по имени. Девушка в “империи” (тип – купе) ехала мимо бесконечных полей, засаженных зерновыми. Эб – который столько всего говорил, лишь бы шокировать, – как-то сказанул, что реклама зачастую лучше программ.

В конце концов вся толпа перекочевала в мужское отделение, задернув напоследок на седьмом боксе занавеску. Франсес Шаап спала. Красный огонек на “искусственной печени” вспыхивал и гас, вспыхивал и гас, как у джета над ночным городом.

С помощью диаграммы, которую Эб торопливо нацарапал на обороте бланка перевода, Капелл нашел регулятор кровяного давления в воротной вене и повернул влево до упора. Стрелка на шкале под регулятором, с буквами “В/Д”, медленно сдвинулась с 30 к 40, к 50. К 60. К 65.

Он вывернул регулятор в прежнее положение. Стрелку залихорадило: в воротной вене открылось кровотечение.

Франсес Шаап проснулась. Она с удивлением поднесла к губам узкую костлявую ладошку: губы улыбались!

– Доктор, – благодарно сказала она, – я себя чувствую… – Рука снова упала на одеяло.

Капелл отвел взгляд. Он подкрутил регулятор, который по сути ничем не отличался от верньеров на пульте его “ямахи”. Стрелка двинулась по шкале вправо: 50. 55.

–…гораздо лучше.

60. 65.

– Спасибо.

70.

– Надеюсь, мистер Хольт, я не слишком отрываю вас от работы, – с простодушной неискренностью произнесла Джоэл Бек. – Заранее прошу прощения.

Эб крепко еще мозгами пораскинул, прежде чем согласиться. Сперва он был уверен, что она – сыщик, нанятый “Мейси”, дабы все тут разнюхать и прижать его к ногтю; но редакционный компьютер, который фиксирует все “некрухи”, – до такой байки вряд ли бы кто додумался. То, что она в натуре из “Таймс”, ничуть не лучше; может, даже хуже.

– Так как? – не отставала та.

Если он скажет, что да, работы у него выше крыши, наверняка она как банный лист прилепится и попросит посмотреть. Если скажет, что нет, она совсем достанет его вопросами своими. Давно б уже послал ее подальше; так ведь жалобу наверняка накатает (бабеха именно та).

– Прямо и не знаю, – осторожно отозвался он. – Скорее, это я отрываю вас от работы.

– Как это?

– Я уже объяснял, одна женщина там при смерти, на восемнадцатом. Вот-вот позвонят.

– Полчаса назад вы ждали звонка минут через пятнадцать и все еще ждете. Может, ее как-то вытянули. Чудно ведь было бы, а?

– До двенадцати наверняка кто-нибудь да умрет.

– По той же логике, к данному часу кто-нибудь обязательно должен был бы умереть – но ведь не умер.

Поддерживать беседу на дипломатическом уровне стало выше сил Эба.

– Послушайте, уважаемая, вы только время зря теряете – вот что я вам скажу.

– Ничего, не впервой, – безмятежно отозвалась Джоэл Бек. – Можно сказать, чуть ли не за это мне и платят. – Она сняла с плеча репортерский магнитофончик. – Вот если бы вы ответили еще на вопрос-другой, чуть подробней осветили бы, чем конкретно вы занимаетесь, – может, и удалось бы придумать некий стержень, для материала более общего плана. Тогда, даже если этот звонок ваш поступит-таки, я могла бы подняться с вами вместе и… бросить взгляд-другой через плечо.

– Да кому это интересно! – С растущим изумлением Эб осознал, что она не столько оспаривает его доводы, сколько просто игнорирует.

Пока Джоэл Бек растолковывала присущую читателям “Таймс” зачарованность смертью (не мрачную и нездоровую, а как нормальную человеческую реакцию на нормальный факт человеческого существования), позвонил Капелл.

Он сделал то, что Эб просил.

– Ну и?

Все прошло как по маслу.

– Зарегистрировано?

Пока нет. На отделении никого не было.

– Не мог бы ты, э-э… обронить словечко кому-нибудь, кто вправе зарегистрировать?

Баба из “Таймс” шныряла по моргу, лапала что плохо лежит, делала вид, будто не подслушивает. Эбу казалось, та насквозь видит все его дипломатические ухищрения. Точно такой же кошмар был, когда он первый раз в жизни исповедовался; Эб тогда был уверен, что все одноклассники, выстроившиеся в очередь к кабинке, слышали признания, которые священник вытягивал из него, как клещами. Если бы не она, он мог бы запугать Капелла, и…

Он повесил трубку. Какая, впрочем, разница.

– Вы этого звонка ждали? – поинтересовалась она.

– Нет. Это… по личному.

Так что она стала забрасывать его вопросами про печи, и приходят ли хоть когда-нибудь взглянуть родственники, и как это долго… пока не позвонил дежурный, что приехали от “Мейси”, с каким-то телом, и пускать ли?

– Стоп машина! Уже бегу.

– Вот и звонок? – произнесла Джоэл Бек с искренним разочарованием.

– М-м. Я буквально на секундочку.

Водила от “Мейси”, весь раскрасневшийся, принялся плести какие-то россказни, почему опоздал.

– Речь о твоей шкуре, не о моей. Ладно, все фигня. Слушай сюда: у меня в кабинете сидит журналистка из “Таймс”…

– Так я и знал, – сказал водила. – Мало того, что с работы полечу, вы еще как-то умудрились…

– Слушай сюда, ослина. Залет с Ньюмэн тут совершенно ни при чем, и если не запаникуешь, она никогда ничего не узнает. – Он объяснил насчет редакционного компьютера. – Так что главное, чтоб ей ничего такого и в голову не взбрело, точно? А то ведь может и взбрести, если, там, увидит, как ты затаскиваешь в морг один трупешник и укатываешь с другим.

– Да, но… – Водила цеплялся за ответственное поручение, как за шляпу, которую ураганом сдувало с башки. – Но в “Мейси” меня ж с говном схавают, если не привезу им тело Ньюмэн! И так уже застрял черт-те на сколько из-за этого…

– Да будет тебе тело! Целых два. Второе как-нибудь потом закинешь обратно. Сейчас главное…

Он почувствовал на плече ее руку, бесцеремонную под стать улыбке.

– Так я и думала, что далеко вы уйти не могли. Вам звонок; боюсь, вы были правы – мисс Шаап… почила. О ней вы говорили?

“Тоже мне, почила! – подумал Эб, и внезапно в нем всколыхнулась ненависть к “Таймс” и тамошней банде псевдоинтеллектуалов. – Почила, подумать только!”

“Мейсовский” шофер исчезал по направлению к своей каталке.

Тут-то Эба и осенило; план спасения представился ему от начала и до конца – как великому художнику мог бы представиться шедевр, с подсветкой по контуру.

– Боб! – позвал Эб. – Подожди минуточку!

Водила развернулся вполоборота, голову склонив набок, бровь неуверенно воздев: это вы мне?

– Боб, познакомься вот с… э-э…

– Джоэл Бек.

– Точно. Джоэл, это Боб, э-э, Боб Ньюмэн. – На самом деле того звали Сэмюэль Блэйк. Имена Эб запоминал плохо.

Сэмюэль Блэйк и Джоэл Бек обменялись рукопожатиями.

– Боб шоферит на клинику “Мейси” – клиника имени Стивена Джея Манделя. – Он положил одну руку на плечо Блэйку, другую – Джоэл Бек. Та, похоже, впервые обратила внимание на обрубок мизинца, и ее передернуло. – Вы что-нибудь знаете о крионике, мисс, э-э…

– Бек. Нет, почти ничего.

– Мандель был самый первый ньюйоркец, кто отправился в заморозку. Боб вам все о нем расскажет, история совершенно фантастическая. – Обогнув угол в коридоре, он задал направление движения к моргу.

– Боб здесь из-за тела, которое только что, э-э… – Он запоздало вспомнил, что при чужих тела телами не называют. – В смысле, из-за мисс Шаап. Почившая, – сделав злорадное ударение, добавил он, – была застрахована у Боба в клинике. – Вместо подмигивания Эб стиснул водиле плечо.

– Понимаете, если только возможно, мы уведомляем клинику заранее, чтоб они были тут как тут, когда их клиент скончается. Тогда ни минуты не теряется зря. Верно, Боб?

Шофер кивнул, медленно проникаясь идеей, к которой Эб его подталкивал.

Эб раскрыл дверь своего кабинета и пропустил внутрь водилу и мисс Бек.

– Короче, пока я суечусь там наверху, почему бы вам, мисс Бек, не поболтать с Бобом? Он такого может порассказать… только времени у вас всего ничего. Как только я скачу тело вниз, – он со значением покосился на шофера, – Боб сразу должен ехать.

Ювелирная работа. Двое, чье любопытство или нетерпение могли еще порушить всю подмену, были теперь сведены воедино, как стальные челюсти капкана, зубчик к зубчику.

О лифте он как-то и не подумал. В его смену пробок, как правило, не случалось. Если же что вдруг, то каталки с направлением в морг шли последними в очереди. В 6:15, когда Эб наконец официально получил на руки Шаап, все лифты, которые прибывали на восемнадцатый этаж, были битком набиты народом, ранее поднявшимся на самый верх, чтобы потом спуститься вниз. Ждать просвета, да еще с каталкой, можно битый час – а “мейсовский” водила так долго сиднем не просидит.

Он подождал, пока площадка не опустеет, потом сгреб в охапку тело. Весило оно не больше, чем его Бено; однако уже к двенадцатому этажу дышал он тяжело. Между пятым и четвертым отказали колени. (Те честно предупреждали заранее, но он никак не думал, что стал такая размазня.) Он рухнул ничком, продолжая стискивать тело.

Подняться ему помог какой-то молодой блондин в полосатом купальном халате – коротком, почти детском. Как только Эб сел на колени, тот попытался помочь подняться Франсес Шаап. Эб, приходя в себя, объяснил, что это просто тело.

– Однако ж! А я тут на минуточку подумал уже… – Блондин неуверенно посмеялся тому, что подумал.

Эб тут и там ощупал тело, подвигал туда-сюда конечности, пытаясь оценить, какой ущерб нанесен. Не раздевая, это было трудновато.

– А вы как? – поинтересовался молодой человек, подобрав сигарету, оставленную ступенькой ниже.

– Нормально. – Эб подоткнул простыню, поднял тело и опять пустился в путь. На площадке третьего этажа он вспомнил крикнуть спасибо блондину, который ему помог.

Позже, когда на отделении были приемные часы, Рэй сказал своему другу Чарли, который принес новые кассеты из магазина, где работал:

– В больнице вообще чего только не увидишь.

– Ну например?

– Ну… не поверишь, если расскажу. – Потом он испортил весь эффект, попытавшись перевернуться на другой бок. Он забыл, что ворочаться ему нельзя…

– А чувствуешь себя как? – спросил Чарли после того, как Рэй перестал стонать и самовыражаться. – В смысле, вообще?

– Доктор говорит, лучше, но писать сам до сих пор не могу. – Он описал действие катетера, и жалость к себе заставила его позабыть про Эба Хольта, но потом, один и не в состоянии заснуть (на соседней койке громоподобно булькали), он только и мог думать, что о мертвой девушке, как поднимал ее со ступенек, об изъязвленном лице ее и хрупких безвольно поникших ладошках, и как толстый служитель морга по очереди ощупывал ей руки и ноги, не сломано ли что.

В морге ей не светит ничего, решила Джоэл, раз хоть одна “некруха” прошла и повторение рекорда порушено. Она отзвонила на службу в дежурку, но ни у Дорогушера, ни у компьютера никаких предложений не возникло.

Она попыталась прикинуть, когда ж ее наконец попрут с работы. Может, они думают, что если будут держать ее все время на подхвате, это окажет эффект настолько деморализующий, что она попросится сама.

Человеческий интерес: наверняка же ведь где-то в этом многоэтажном лабиринте кроется история, которую она могла бы рассказать. Но куда ни глянь, всюду она утыкалась в плоскую неподатливую поверхность: шесть одинаковых кресел-каталок, все в ряд. Имя доктора, нацарапанное на двери карандашом. Эрзац, вонь. В больницах классом повыше, где лечились бы из ее семьи, неприглядный факт хрупкости человеческого тела камуфлировали наличностью. Когда б она ни сталкивалась, как сейчас, с неприкрытым кровавым уродством, инстинктивной ее реакцией было отвести глаза; в то время как настоящему журналисту полагалось бы склониться поближе и даже ткнуть пальцем. Нет, странно, как это ее до сих пор не поперли.

В одном отрезке лабиринта из стен через равные промежутки торчали перекрученные железные завитки. Газовые рожки? Да – так как, несмотря на неисчислимые слои покрывающей их белой краски, четко было видно, что оканчивались все раструбом. Не иначе как торчат тут с XIX века. Едва заметно – но, кажется, что-то могло начать проклевываться.

Нет, слишком непрочная ниточка, чтобы нанизать на нее целую историю. Скорее это драгоценная деталь, которую замечаешь, когда уже отводишь глаза в сторону.

Она подошла к двери, на которой по трафарету было выведено: “Добровольцы”. Звучало это обнадеживающе, человеческим интересом веяло недвусмысленно, так что она постучала. Никто не ответил, и дверь не была заперта. За дверью оказалась пустая запущенная комнатенка; только в углу стоял железный шкафчик картотеки. В ящиках обнаружилась куча пожелтевших бланков, размноженных на ротаторе, и оборудование для приготовления коффе. Она потянула за шнур жалюзи. Пыльные створки неохотно разошлись. Ярдах в двенадцати по верхнему уровню ист-сайдского шоссе неслись машины. Шелест их шин моментально выделился из беспорядочного неумолчного гудения у нее в ушах.

Под эстакадой виднелся фрагмент маслянистой реки, темнеющей на глазах по мере того, как темнело весеннее небо, а еще уровнем ниже двигался на юг второй поток машин.

Она закрыла жалюзи и попробовала оконную раму. Та беспрепятственно отворилась. Она высунулась в окно, и ветерок колыхнул кончики шарфа, вплетенного в ее косички. И там, футами всего двадцатью ниже, была ее история: в треугольнике, образованном подъездной рампой к шоссе, зданием, в котором была она, и зданием поновее, в костлявом стиле семидесятых, располагался самый замечательный пустырь, какой ей приходилось видать, идеальнейший садик, по колено заросший сорняками. Вот и символ: Жизни, пробивающейся сквозь запустение мира сегодняшнего, Надежды…

Нет, это слишком просто. Но в сорняках ей увиделся некий проблеск, услышался некий шепот (интересно, как они называются; может, в библиотеке будет книжка…); так иногда в “Нежных пуговках” странная комбинация двух обычных слов порождала схожее искрение на самой грани пониманья. Например:

“Элегантное применение листвы и грации, и маленького кусочка белой ткани с маслом”.

Или еще сильнее: “Слепое волнение мужеподобно и предельно”.