Текст книги "Вопреки искусству"

Разобрался с бумагами. Позвонил домой. Сегодня он ночевать не придет, поэтому пусть Маргит присмотрит за Элли Эллис, приготовит ужин и завтрак, и еще пусть соберет еду в школу для младшей. У него сверхурочная работа. Он заночует в городе, в привокзальной гостинице «Терминус», если что стрясется, Маргит может звонить туда. Тея хорошо запомнила, как он вышел из конторы – изменившийся, решительный, почти сердитый, зловещий. Она даже испугалась, он шел прямо на нее, словно хотел прогнать ее, прогнать прочь. Она дернулась, отступила, подумала сбежать, уйти, но он крепко схватил ее за локоть и остановил. Голос мягкий. Так непохожий на весь его облик, очень суровый. Она хотела вырваться, но голос притягивал ее, не слова, но голос – мягкий и серьезный. Она не запомнила его слов, может, он предложил ей прогуляться – вдоль озера Лунгегордсванне или по парку. И они прогулялись и вдоль озера, и по парку, а потом гуляли по городу, пока не стемнело и не стало слишком темно, чтобы ей возвращаться домой одной, сказал он. Не хочет ли она пойти с ним в гостиницу, за ним там закреплена комната, служебная, как он выразился. Она отказалась, но пошла с ним до гостиницы, и тут он стал настаивать, чтобы она поднялась с ним на шестой этаж, в номер с балконом с видом на вокзал. Комната оказалась большой. Большая помпезная комната с тяжелыми светлыми шторами и люстрой, обеденным столом со стульями, диваном и маленьким журнальным столиком. Целый маленький дом. Настоящая парадная зала. Незнакомый мужчина, незнакомая обстановка – это было слишком для нее, и слишком быстро. И сам он слишком взрослый для нее, слишком старый, да и комната эта, место развлечений с незнакомой мебелью и лампами – это ей вправду нужно? Или ее заставили? Что там говорила мама: «На железной дороге хорошо платят, поэтому присматривайся к мужчинам в униформе»? И она стала приходить на вокзал. Искала мужчин в униформе. Вглядывалась в лица, в глаза, и выбрала как могла. И сейчас она еще может развернуться, выбежать из комнаты, бросить его и вернуться домой, к матери, поденной работе и постоянным упрекам, что пора выйти замуж, найти мужчину. Она могла уйти или могла отдать себя ему, незнакомцу. Тея не знала, что делать. Она ничего не делала. Она стояла посреди комнаты и ждала. Она замерзла. Она слишком легко оделась и не знала, не могла знать, как это на него действует. У нее еще не было мужчин. Он обнял ее. Погладил по спине, шее и волосам, провел руками по лицу, глазам. Она посмотрела на кровать, эту огромную кровать, словно та была избавлением. Тее захотелось прилечь, спрятаться в кровати, укрыться одеялом и заснуть. «Я буду спать в одежде», – сказала она и прилегла на самый краешек. Он лег позади, за ее спиной, тоже как был, в униформе. Она слышала его дыхание.

Когда же он заснет? Тея прикрыла глаза. Почувствовала, как он стягивает с нее чулки и трусы. Как задирает платье и гладит ее – медленно, осторожно, напористо. Он плачет? На мгновение Тее стало жаль его, но потом он с силой прижался к ней и стиснул ее тело, будто его руки узнали в ней его собственность; он перевернул ее и положил поудобнее, словно она была небольшим предметом, легкой маленькой вещью. Она потеряла вес, потеряла саму себя, тело, и руки, и волю и уткнулась в подушку, будто изготовясь к наказанию, будто она сейчас умрет. Она приготовилась. Пусть она умрет. А потом она почувствовала, как он входит в нее, короткая горячая волна боли, что-то в ней сломалось, сопротивление или страх. Да, страх тоже исчез, это резкое тепло, горячие волны, совершенно незнакомые, сломали в ней всё. Совершенно новая жизнь. Она чувствовала это телом: новая тяжесть, новый возраст, враз, новый страх; что он с ней сделал? Спертый воздух, отяжелевшее тело, Тея спихнула его с себя и отодвинулась к самому краю кровати. Она вся горела, тряслась от жара и возбуждения. Он так и не снял форму, только расстегнул тужурку, рассупонил рубашку, брюки, приоткрыв рот, он спал. Она встала и распахнула окно. Новая жизнь. Он ей не нужен.

Он влюбился в нее, мне кажется, он полюбил эту молоденькую девушку, Тею, которая годилась ему в дочери. Я уверен, что он наверняка пытался порвать с ней. И тем не менее они продолжали встречаться. Он говорил, что они больше не увидятся, каждая их встреча словно была последней, они любили друг друга с отчаянием, как в первый или последний раз, наверняка так и было, иного не дано: Тея пришла к нему домой и постучалась в дверь. Она была беременна. Открыла его дочь, молодая девушка, у Теи закружилась голова, и она чуть не упала, готова была упасть прямо на ступеньки. «Эспедал дома?» – спросила она. Дочь покачала головой и хотела закрыть дверь. «Мне нужно с ним поговорить», – сказала Тея. Попросила Тея. Прикрыв дверь, Элли Элис пошла и разбудила отца. «Там какая-то девушка пришла, – сказала она, – пришла какая-то девушка и спрашивает Эспедала».

«Эйвинд! Эйвинд!» – кричала Элли Элис. Она стучала в дверь, колотила в дверь, но ни звука в ответ, лишь плач мальчика в кухне и Тея, она вцепилась ей в волосы, хочет за волосы оттащить ее от двери и вообще прочь из гостиной. Почему он не отвечает? Ей хотелось лечь на пол перед дверью и лежать. «Отпусти!» – сказала Элли Элис, и Тея выпустила ее волосы. Элли Элис развернулась, прошла на кухню, взяла сына на руки и вышла из дома. Сердито шагая по улице Бьёрнсона, она катила коляску, малыш сидел тихо, он перестал плакать и молча смотрел на нее блестевшими глазами, испугался. Резко остановившись, она наклонилась к сыну, обняла его и притянула к себе как обнимают не младенцев, а детей более взрослых. Прижалась губами к его щеке и не отпуская тихо зашептала, впечатывая голос прямо ему в ухо. «Прости, прости, – шептала она, – прости, Эйвинд мой, прости, самый мой любимый». Элли Элис дошла до своего дома. Было воскресенье. Окно на четвертом этаже стояло нараспашку, и Элли стала кричать, громко звать мужа по имени. Немного погодя она услышала его шаги на лестнице, а потом за рифленым стеклом двери подъезда показался он сам. Он открыл дверь и впустил их в дом. Он спал? Да, спал – лицо отекло и казалось усталым и пустым, он еще не до конца проснулся, был безразличным и замкнутым, сонным. Он спал… Эта мысль вдруг разозлила ее, ей захотелось вцепиться в него и разбудить, закричать и разбудить, пусть он проснется! Она чуть было не набросилась на него, но вспомнила о малыше – тот стоял рядом, держась за ее пальто. И вдруг у нее подкосились ноги, и, уткнувшись мужу в грудь, она заплакала, не сдержалась, как ни крепилась, рыдания распирали ее, гнездились в ногах, животе, груди и горле, во рту, в носу и глазах. Ну, ну, сказал он. Ну, ну. Обняв ее одной рукой, он поднял другой сына, и они двинулись по лестнице и дошли до квартиры, где пахло мясом и картошкой, он уже приготовил ужин. «Давай поедим», – сказал он, снимая с Элли пальто. Он вытер ладонью ее слезы, погладил по голове и поцеловал в губы. От него приятно пахло, и она вдруг заметила, что муж принарядился, – на нем выглаженная белая рубашка, черные брюки и начищенные ботинки.

Красавец-мужчина, а она не замечала.

Она плакала, ей было стыдно.

Плакала она часто, но на этот раз слезы были теплыми, она увидела мужа, и ей стало тепло, она обняла его и прижала к себе, как совсем недавно обнимала малыша. Неужели Элли стало его жаль? Он никогда не жаловался, у него была работа, она и ребенок, и снова работа. Когда он не ходил на работу, то слонялся по квартире и чинил что-нибудь – смазывал дверные петли, прилаживал лампу, вешал новые шторы, клеи обои или клал линолеум на кухне. Он собрал шкаф, построил новую стенку. В подвале у него была небольшая мастерская, там он чинил обувь, вырезал стельки и мастерил игрушки для сына. Когда он не ходил на работу, то искал себе занятие дома, потому что без дела он не мог. Элли видела, что делает с ним работа, понимала, что из-за работы он отдаляется от нее, что работа забирает его силы и время, изматывает его так же, как она до срока вымотала ее отца, тому еще пятидесяти нет, а он уже старик, выжатый и вечно усталый. У него двое маленьких детей, а он их не выносит. И Тея, которую он тоже не выносит. К концу рабочего дня он валится с ног от усталости, белый свет ему не мил, и Тее приходится обихаживать его, готовить полдник и ужин, стирать и прибирать в доме, смотреть за детьми, укладывать их спать, готовить завтрак и гладить мужу рубашки, застегивать пуговицы на его форменной куртке и выпроваживать утром на работу, куда ему не хотелось идти, ему вообще никуда не хотелось идти, и делать он тоже ничего не желал. Разве что хотел побыть один, теперь его охватило желание одиночества, тишины и покоя, отдохновения, возможно, желание умереть; мне кажется, умереть ему хотелось.

Мне долгое время хотелось лишь одного – как можно раньше лечь в постель и лежать, лежать. Но времени на подобные глупости у меня не было, столько всего надо успеть, на мне ведь лежали заботы о домашнем хозяйстве, дочери-подростке и ее отце. Я готовил еду, ходил за покупками, прибирал, стирал, помогал дочери делать уроки. Дни заполнялись делами, и вечера тоже, и порой, все чаще и чаще, еще и ночи. Я сидел за письменным столом. Я никак не мог дописать то, что начал, оно не дописывалось, но длилось и продолжало своей волей держать меня в напряжении и работе, даже когда я укладывался: слова и фразы бежали строкой, будто на внешней стороне век кто-то писал, веки были копировальной бумагой, по которой проступал ярко-белый текст. Слова и фразы не давали мне уснуть, они загорались, словно кто-то невидимый включал и выключал свет, они врывались в мою голову и горели в ней, словно были наполнены значением, глубинным смыслом, их набиралось на целую книгу. Я должен был записать их. Я вставал, зажигал настольную лампу и записывал слова, списывал их со счета, но едва я тушил свет и закрывал глаза, как слова появлялись вновь, не знаю откуда. Я понимал, что текст – моя работа и он нужен мне, мне непременно нужно прикрепить его к бумаге. И я вновь включал свет, вылезал из кровати, спускался в кабинет и усаживался за письменный стол. Но нет. Я не мог вспомнить предложения, или они оказывались никудышными, бессвязная невнятная бессмыслица. Такое в дело не пустишь. Было четыре или пять утра. Во второй или третий раз я думал: пора лечь спать.

Ночной дом.

Стоящий на отшибе белый двухэтажный дом с большим садом, с чердачным окошком под острым коньком крыши, сквозь расколотое стекло туда-сюда пробираются летучие мыши, он слышит шорох их крыльев по ночам, даже когда спит. Они летают по дому и по его снам, это его не пугает, наоборот, придает уверенности, защищенности. Зацепившись когтями за поперечную балку и сложив крылья, они повисают вниз головой и таращат глаза, они присматривают за домом. Высокий дом с крутой шиферной крышей напоминает башню. Дом кажется заброшенным, настолько он старый и ветхий, холодный, насквозь продуваемый, маленькие комнатки со многими окошками – дом будто продырявлен во всех местах, наверху и внизу. Этажи связаны лестницей. Ночью он слышит ее шаги, она возвращается домой. Сначала открывается входная дверь, тихо звякает стекло, потом дверь захлопывается, затем шаги по лестнице, быстрые, легкие, осторожные. Это звук возвращения домой. Он выключает лампу на тумбочке, прикрывает глаза и прислушивается к звукам в соседней комнате. Она переодевается. Старшая дочь ложится спать. По его усталому телу пробегает дрожь, холодная или горячая, будто его окатили водой – таково ощущение полного, совершенного счастья. Она спит. И он тонет в ее сне и в тишине дома. Ночной дом, что он о нем знает? О быстром шорохе крыльев. О каплях дождя, падающих на оконное стекло, о ветре в верхушках деревьев, об ощущении, что в комнате кто-то есть, но он этого не замечает. Что ему снилось? Лист плотной грубой бумаги с органическими буквами, маленькими проростками, не то застывшими, не то засушенными прессом уплощенными цветами, колосками или зернами, только черного цвета, неразборчивые и прекрасные, непостижимой красоты буква за буквой, строка за строкой. Ненаписанная книга.

Ему снилась ненаписанная книга. Книга, в которой будет все.

Большая всеобъемлющая книга, он мечтал о ней даже днем, прибираясь в доме, стирая одежду и развешивая ее на веревке, в машине за рулем и садясь за письменный стол. Все время его мечты занимала книга, которую невозможно написать.

Он писал фрагменты, заметки, соображения, сделал несколько вариантов пролога и какие-то куски. Извел на эти записи не один блокнот.

Блокноты – мечта о книге.

Хеннинг пишет: «Это стихотворение получилось у меня неудачным. Я неудачник. Неудачник во всем».

Это, то, всё – нет, я так не могу.

Я сдаюсь. Сегодня воскресенье, восьмое апреля, сегодня моя работа остановилась, всё вот-вот пойдет прахом – я сам, книга и вообще всё.

Восьмое апреля, воскресенье. Человек встает. Умывается холодной водой, одевается, та же самая одежда, каждый день. Человек работает. Апрель, сентябрь, день и ночь. Человек пытается воссоздать обычный день, отчаянные старания описать самый что ни на есть обыкновенный день, но нет, не получается. Человек сдается. Переодевается в выстиранную и выглаженную белую рубашку и чистые брюки, обувается в лучшие ботинки. Человек готов низко пасть.

Он встает. Он приготовился низко пасть.

Он неудачник, неудачник во всем.

В работе, в семье, в жизни. Во всем.

Ну, ну, говорит она, ну, ну.

Она обнимает его и целует в губы. От него хорошо пахнет, и он нарядился. Сегодня воскресенье. Он накрыл стол белой скатертью, расставил парадные тарелки, разложил серебряные приборы и достал лучшие бокалы. «Мы что, гостей ждем?» – спрашивает она, но он лишь шикает на нее, торопит, просит быстрее переодеться. Она стоит перед большим платяным шкафом, когда слышит стук в дверь. Пришли Мартин и Маргит. Ее сестра со своим парнем, Мартином Эйеном. Он старше Маргит, у него есть ребенок от первого брака. Мартин работает каменщиком. Глядя на него, Элли Элис вспоминает строчки из какой-то книги: «Если он был плохим мужем своей первой жене, почему ты думаешь, что тебя он сделает счастливой?» От него пахнет лосьоном после бритья и спиртным, рубашка расстегнута до пупа. Войдя, Мартин берет Эйвинда на руки, тот напуган и отворачивается, вырывается и требует, чтобы его спустили на пол. Он убегает к матери. «Эйвинд», – приговаривает она, застегивая платье. Элли выходит в коридор и обнимает сестру. Надо же, Алфред пригласил на ужин Маргит с Мартином. Пока она ходила к отцу на Индалсвейен, он прибрался, приготовил еду и накрыл на стол. Они усаживаются вокруг стола. Они ужинают. Свиные отбивные с вареной картошкой и овощами. Пиво к горячему. Виноградная водка к десерту. Кофе. Мужчины закуривают трубки, курят и разговаривают, смех и клубы дыма в маленькой гостиной. Кто-то открывает окно, впуская в дом свежий весенний воздух. Обжигающий холодный воздух и низкое солнце, бликующее в окнах домов на той стороне фьорда, в огромных виллах на солнечном склоне у воды. Они едят и пьют и не думают о тех, на той стороне, о том, как они живут. Они довольны.

Они довольны, а Эрлинг Юханнессен нервничает, мается, он отлично поужинал, выпил два бокала вина и мечтал прогуляться, пройтись, солнце еще не зашло, вон в окно гостиной падают лучи вечернего света, и он бы с радостью прогулялся, но Агота просит остаться дома. Почитать девочкам. Она их искупает и уложит, а он пусть почитает им перед сном, Элсе Марие и Унн так любят, когда он читает им – всего пару сказок, а потом они уснут или, затихнув, будут мирно лежать рядышком в темноте и ждать, когда к ним придет сон. Ему хочется прогуляться, на улице еще светло и полно праздношатающихся – и на площади, на холме возле речки Васке-рэльвен, на Рыночной улице, на лестнице, ведущей к церкви Святого Иоанна, и около Нового парка. Ему хочется на улицу, хочется разглядывать прохожих – парней и девушек, женщин и мужчин, молодых и свободных, на дворе весна, апрель, и Эрлинг Юханнессен мается и места себе не находит – он еще молод. Молод и женат. Молод, и у него уже две дочери. Он молод, и дома ему сидеть не хочется, но Агота просит его остаться. Она хочет, чтобы он почитал девочкам как вчера, и как позавчера, и в воскресенье, и в субботу, и в пятницу. Он все выходные исполнял ее указания. Но сейчас, в воскресенье, ему хочется пойти прогуляться, это его последний свободный день, завтра ему на работу. У него хорошая должность, и женился он удачно, у него большая квартира прямо в центре города, и он недоволен. Чего ему не хватает? Он и сам не знает, ему просто хочется на улицу, хочется пройтись. Он надевает пиджак и шляпу и, наплевав в кои-то веки на обвинения и недовольство, идет на улицу.

Эрлинг Юханнессен, мой дед по материнской линии, вышел прогуляться. В шляпе и с тростью в руках он направлялся к площади, небритый и в начищенных до блеска ботинках, длиннополом светлом пальто. Посмотрев на него, никто бы не подумал, что он отец семейства. Я побаивался его, хотя он всегда был добрый и обходительный, вежливый, внимательный. Я его избегал. Делал вид, что не вижу его, переходил на другую сторону площади, осторожно шмыгал мимо него. Мне говорили, довольно часто рассказывали, что я пошел в него. Это легко представить: вот площадь, а вот по ней шагаю я, в светлом длиннополом пальто, шляпе, темных очках, вычищенных ботинках и с тростью в руках. И кто-то делает вид, что не знает меня.

Я и сам себя не знаю. Начинается холодный дождь, и всё меняется – капли смывают снег с деревьев и цветов в саду, и белизна исчезает с полян и газонов рваными пятнами, словно зазубрины от выдранных криво страниц. Мне надо вернуться назад, в осень, в ноябрь и сентябрь, в девятнадцатое или двадцать девятое, я пишу в блокноте: «Вырви эти страницы».

Маска – моя собственная маска – похожа на мое лицо. Она очень хитро сделана: сняв маску, я становлюсь похожим на самого себя. А в маске у меня лицо того, иного человека. Замаскировавшегося. Моя маскировка – это текст.

Эрлинг Юханнессен выходит прогуляться. Заходит на седьмом этаже в лифт, спускается вниз, открывает дверцу лифта, а потом хлопает дверь подъезда – и вот он уже идет по обычному маршруту: налево до площади, вдоль Музыкального павильона, переходит на правый берег озера Лилле Лунгегордсванн, мимо Общества любителей искусства и электростанции, направляется к Библиотеке, а потом выходит к вокзалу. А затем решает заглянуть в кафе при гостинице «Терминус» – выпить чашку кофе и почитать газеты. Его не отпускает странное беспокойство, прогулка не помогла стряхнуть тревогу, и он заторопился домой. Может, девочки еще не легли и он успеет им почитать. Он сворачивает газету и расплачивается за кофе. Он хотел бы уйти далеко-далеко, бросить всё – работу, семью, квартиру, всё. Но мысль о столь коренных переменах, о бунте печалит его и лишает сил, он рад, что может вернуться домой. Он ушел слишком далеко, в мыслях побывал в совершенно ином мире, и хорошо, что от «Терминуса» до дома недолго идти. Он быстро и уверенно шагает домой.

Дом номер семь возле площади, квартира на седьмом этаже. Воскресенье, восьмое апреля. Лучи вечернего солнца. Квартиры прекраснее я, кажется, не видел. Она была словно воплощением некоей совершенной красоты, и чувство это лишь усиливалось от осознания того, что здесь выросла моя мать, эта квартира была ее домом. Когда дедушка умер, квартиру продали и, на мой взгляд, разрушили – отремонтировали на современный лад, прежде чем сдать новым жильцам. Квартира умерла, но по-своему обрела вечную жизнь, потому что с тех пор я постоянно пытался воссоздать обстановку той квартиры в домах, где мне доводилось жить, и в моих книгах. Я скучаю по квартире больше, чем по дедушке с бабушкой. Это очень плохо?

Войдя в дверь, ты попадал в длинную узкую прихожую, напоминающую коридор с тремя закрытыми дверями. Создавалось впечатление, что пришел в какое-то учреждение. Двери открывались в определенное время и по определенному случаю. Они вели в спальню и столовую, а в самом конце коридора была дверь в кухню. В кухне была еще одна дверь – в небольшую комнатку для прислуги, так называемую «девичью», тесную каморку с покатым потолком, в которой, как мы думали, конечно кто-то томится в заточении.

(Наверняка это невысокая девушка с длинными темными волосами и в белом платье, мы никогда ее не видели. Может, оттуда был потайной ход до чуланчика за письменным столом в гостиной? Тайная невидимая квартира в квартире? Возможно, в семье были тщательно скрываемые секреты? Да, тайное становилось здесь явным, тут царило какое-то тяжелое молчание, витал дух мрачных тайн, естественно, в конце концов я влюбился в невидимую девушку из кухонной каморки.) Дедушка постоянно писал письма и дневники, им не было числа. За его письменным столом был небольшой чуланчик, дверь туда была всегда заперта, как и ящички стола. Эту привычку я унаследовал от него. Привычку и сам письменный стол – теперь он стоит возле окна, как и положено, и ящички заперты. На столе ваза с цветами, белыми хризантемами. Ручки, бумага, кофейная чашка. Пепельница, нож, несколько книжек, фотографии, подсвечник и самое прекрасное – настольная лампа. Свет лампы и солнечный свет из окна. Жизнь настоящая и жизнь написанная – это разные вещи? Большая светлая гостиная, с южной стороны – окно во всю стену, выходящее не террасу, где бабушка разводила цветы в горшках и ящиках. Чайные розы на деревянном каркасе у стены. Бабушкин сад. Сад на крыше. Казалось, цветы прорастали сквозь стену прямо в гостиную, они были повсюду. Цветы и книги, книги на специально изготовленных полках, которыми была завешана вся упиравшаяся в террасу стена. Стена книжных корешков – кожаных, красных, черных, коричневых, с позолоченным тиснением и серебряными буквами, названия взбирались на стену, похожие на единое зашифрованное послание. Я еще не умел читать, но эта стена объяснила мне важность книг: эта «библиотечная» часть гостиной будто излучала тишину. Лампа для чтения, стул. Музыкальный уголок: радио и проигрыватель с пластинками в деревянном футляре возле камина. Сигарный столик. Снова стулья, полукругом выстроившиеся напротив камина. В центре гостиной стоял круглый журнальный столик, а рядом с ним – диван и три стула, на которых никто никогда не сидел, во всяком случае когда я приходил в гости. Сложно было вообще представить себе что-то живое в этой гостиной. Она была мертвой, обычной неживой комнатой, домом-музеем, чьи жильцы давно умерли. В той квартире было всё, кроме любви. Любви между мужчиной и женщиной в этой квартире не было, а было скорее отвращение, которое с годами переросло в ненависть. Когда дочери повзрослели и разъехались, здесь осталась только ненависть, ненависть между мужчиной и женщиной заполнила весь дом, поселилась в каждой комнате. И тайны этой квартиры выплыли на свет божий, отвращение, спертая ненависть – они тоже стали явными. Теперь мы видели и слышали, как они нападают и жалят друг друга, унижают и оскорбляют, как они вгрызаются друг в дружку, словно два зверя – самец и самка.

Он подходит к дому и открывает дверь. В квартире тишина. Дочки уже легли спать, а между ними на кровати заснула и Агота – она лежит с раскрытой книгой на груди. Ее чуть слышное дыхание, ее прекрасное лицо, и у него замирает сердце. Нежность? Или угрызения совести? Сердце его замирает, и он сам замирает в дверях. Я никогда не смогу их бросить.

Он стоит в дверях и смотрит на трех спящих женщин. Он никогда не сможет их бросить. Он идет в гостиную, садится за стол и зажигает лампу. За окном темно и по-воскресному тихо. Он пишет: «Воскресенье, восьмое апреля». Потом он закуривает, отпирает ящик стола, достает из него бутылку, наливает бокал. На пороге стоит она. Ногой она постукивает по двери, предупреждая, что она здесь. Она стучит босой ногой по двери, и его это раздражает.

«Эрлинг, ты слишком много пьешь», – говорит она.

«Я думал, ты спишь. Ты же спала», – отвечает он.

«Сейчас только полдевятого, я просто почитала немного девочкам. Они тебя звали, но я сказала им, что ты пошел прогуляться. Пошел напиться где-нибудь, бросил их ради выпивки, – врет она, – ведь оно так и было, правда?»

Он не отвечает. А что он может ответить? Правду? В правде он совершенно не нуждается. Он всю жизнь и силы кладет на то, чтобы сбежать от правды. Отложив ручку, он смотрит на жену, маленькое темное создание – как же вышло, что она занимает столько места? Ею наполнена вся квартира, да и вся его жизнь тоже. Это тонкое лицо, черные волнистые волосы – разве он не любит ее?

«Кому ты пишешь?» – спрашивает она.

«Марии, сестре».

«Значит, ты пишешь письмо сестре Марии. Живет она рядом, в квартале отсюда, видишься ты с ней почти каждый день, а по телефону звонишь ей утром и вечером. И что же ты такое ей пишешь, Эрлинг, чего она еще не знает? А?»

Но он снова не отвечает. У него нет сил на ссоры. Что бы он ни сказал, она все извратит, вывернет наизнанку и превратит в ссору. Скоро он вообще умолкнет, молчание манит его, все больше и больше заполняет его изнутри. И молчание бесит ее.

«Может, ты пишешь ей о нас с тобой? Обо мне? О том, как тебе трудно? Что ты такое ей рассказываешь, о чем не можешь сказать мне? Ты все время прячешься, ищешь повод сбежать, для нас ты постепенно исчезаешь», – и, развернувшись, она уходит на кухню. Может, она сегодня ляжет в каморке? В «девичьей»? Она порой там запирается. Так она наказывает его за то, что он не пошел у нее на поводу. А чего она вообще хочет? Она выходит и ложится в «девичьей».

А он остается сидеть за столом. Неотправленные письма и дневники перешли по наследству к моей матери. Разложенные по двум ящикам, они лежали на чердаке нашего дома, а после смерти матери ящики достались мне, во всяком случае забрал их именно я. Ящики были ничейными и стояли на чердаке молчаливым посланием. Я не читал их – ни писем, ни дневников.

Он сидит за столом. Она ушла, как уже множество раз уходила. Заперлась в своей каморке. А на следующее утро она вновь появится перед ним, а потом еще днем и вечером, чтобы вновь уйти. Она словно хочет унизить его, уходя, но не пропадая навсегда. Она приходит и уходит, но постоянно остается в квартире. Он будто живет в каком-то театре или кукольном доме с раздвижным занавесом и кулисами, из-за которых она вдруг появляется, чтобы в очередной раз произнести обвинительную речь против него. Театр он не любит. Терпеть не может пьес. Но и действительность делается невыносимой, в ней все чересчур сложно и слишком много обязательств, он не выносит правды. Получается, что его загнали в угол. Он марионетка, запутавшаяся в веревочках собственного несовершенства. Он привязан в квартире и работе.

Привязан к семье и к ней, Аготе Констанс Юханнессен. Без нее он не выжил бы. Это правда. И тем не менее, сидя за письменным столом, он пишет о свободе. Думаю, он писал именно о свободе, ему хотелось прожить совершенно иную жизнь в совершенно ином месте.

Маргит сидит на коленях у Мартина, тот явно перебрал – разговаривает чересчур громко и ведет себя несдержанно, лапает Маргит и сует руки ей под одежду. Она отпихивает их, но они тотчас же тянутся назад, к ней, будто привязаны резинкой или какой-то механизм притягивает его руки к бедрам и груди Маргит. Какая у нее мягкая гладкая кожа! Он целую неделю трогал только камни, жесткие и угловатые, поднимал их, укладывал, прилаживал друг к дружке и замазывал раствором, складывая стены. Теперь его рукам хочется пощупать что-нибудь мягонькое, а девушка у него такая мягкая и пухленькая, такая милашка, так и хочется дотронуться, погладить ее, от нее просто не оторваться, – а что в этом плохого? Она сбрасывает его руки, но они, как два больших тяжелых крыла, вновь опускаются на ее ноги и грудь. Он засовывает руки ей под блузку и прижимает их к ее животу и бедрам. Милая Маргит, такая сладкая; она шикает на него и, наклонившись к его уху, шепчет: «Мы же в гостях! Веди себя прилично, Мартин. Я люблю тебя, Мартин». Мартин и Маргит в гостях у Алфреда и Элли Элис, они сидят за столом, заставленным тарелками с недоеденной едой, пивными бутылками, загаженным сигаретными окурками. Они разговаривают и курят, пьют и ведут беседу. Обсуждают работу профсоюзов. Зарплаты. Планы на будущее. Сегодня воскресенье, восьмое апреля. И планы на будущее самые радужные. У них все впереди. В квартире на улице Микаэля Крона на будущее возлагают большие надежды. Элли Элис выходит в спальню – убедиться, что сын уснул, что он дышит и лежит правильно. Она поправляет спящему ребенку одеяло. Единственный ребенок. Мальчик в белой рубашечке. Школьник. У нее есть лишь одна, большая мечта о будущем сына – чтобы он не стал таким, как отец.

Мальчик в белой рубашечке. Маменькин сынок, он рос в суровом районе. Здесь бросалось в глаза, что мать никуда не отпускает его от своей юбки, что он один в семье, что над ним трясутся, ему не давали на улице проходу. Ему пришлось учиться выживать в этом районе, на этой улице, отвоевывать себе здесь место, в одиночку, без братьев, без друзей, он дрался на улице, он выжил на этой улице, он хорошо дрался. Этот дар был врожденным, как и способности к математике и языкам, он хорошо бил и держал удар. Возвращаясь из школы домой, он старался скрыть пятна крови на рубашке и придумать, почему у него разбита губа, заплыл глаз и порваны брюки. Мать стирала рубашки, ставила заплатки на брюки, промывала и перевязывала раны, она отлично знала, что именно ему приходится терпеть, она наблюдала за ним в окно.

Она днями простаивала возле окна, глядя на улицу, где жила.

Она днями простаивала возле окна, глядя на улицу, где проживет всю жизнь.

Простояв достаточно долго, она видела эту улицу как она есть и будет, узенький грязный проулок, засыпанный гравием, бесконечный ряд домов слева и справа, он не вел никуда. Ей хотелось уехать прочь отсюда. Она не уехала отсюда никогда.

Стоя у окна, она наблюдала за ним: вот он возвращается из школы, один, одиночка, слишком уж аккуратно одетый, в начищенных ботинках. Его сбивают с ног. Сегодня это Вильям, вчера был Отто, а завтра найдется кто-нибудь еще. Дерущихся обступили другие мальчишки. Она не решалась прикрикнуть на них или выбежать на улицу, на помощь ему, это лишь осложнит дело, он должен справиться в одиночку. И он справлялся. Он сам удивлялся, насколько легко ему даются победы в уличных драках – юркий и быстрый, он хорошо дрался. Но драки за место на этой улице вскоре прекратились, и конец им положила драка более серьезная – война, великая и всеобщая, и его забрали из школы и отправили подальше от улицы, к родственникам в деревню.