Книга: Вопреки искусству - Томас Эспедал

P.S. Пишущая машинка и письменная машинка... явно недоработали корректоры-редакторы:)

Темы Эспедала - детство, связанное с конкретными местами в городе, улица Микаэла Крона, потом - в юношестве - Копенгаген; родные, чьи истории так органично вплетены в повествование; дома и квартиры; процесс творчества: появление знаков пишущей машинки на бумаге, как пишет Эспедал, было главным, что манило его в писательском ремесле - магический, таинственный процесс производства слов. Еще один лейтмотив - природа, смена сезонов, увядающая красота цветов...

Эспедал в этой книге одновременно и взрослый мужчина, заботящийся о дочери, мать которой умерла, и подросток, таскающий у матери книги. Ему удается вжиться в шкуру персонажей книг: несколько дней после прочтения "Марты Квест" Дорис Лессинг он чувствует себя пятнадцатилетней девчонкой, бунтующей против родителей. В Копенгагене он увлекается поэзией и больше не может писать, как раньше. После опубликования первой книги и вовсе наступает кризис: он не может писать. Совсем. И расстается со своей девушкой.

Эспедал обладает уникальным талантом: описывать события жизни так, что они превращаются в искусство. Стерты границы между действительностью и романом. Я читала истории его предков, как семейную сагу. Подобным образом претворять семейные истории в высокую литературу умела Сельма Лагерлёф: во время чтения книги мне сразу вспомнилась эта талантливая шведская писательница. Кто еще? Не знаю. Эспедал - самобытный автор, ему не нужны параллели.

"Вопреки искусству" - вторая книга трилогии. Так вышло, что я начала знакомство с автором с нее. В планах прочесть первую книгу, третья, кажется, еще не переведена.

Это такая мемуарная эссеистика, очень лирическая и тонкая. Автор на пару дней погрузил меня в мир своего детства, и это прекрасно. Эскапизм высочайшей пробы.

Повествование продолжает течь меланхоличным ручейком по всем 220 страницам книги. Эспедал вспоминает историю встреч и расставаний различных членов своей семьи, то и дело переключаясь на свою собственную историю взаимоотношений с дочерью, которой он пытался заместить мать, в то время как ему нужно было быть для неё отцом. Книга чем-то напомнила "Убийство Халланда" Пии Юль , заставив задуматься об общности скандинавской меланхолии.

Возможно, я ещё перечитаю эту книгу, чтобы глубже прочувствовать язык, ведь автор даже вопреки искусству плетёт из него затейливые узоры.

Дальше...

Томас Эспедал. Вопреки искусству

Так уж вышло, что в последнее время практически все, что я читаю или хотя бы планирую прочесть, связано с писательством или даже становлением писателя (Вот тут бы затянуться сигаретой, выдохнуть дым, прищуриться и заявить: «Кого я обманываю? “Вышло”. Все вполне сознательно». Но — по понятным причинам — не выйдет). Однако эта книга заставила потесниться и прекрасно радостного Брэдбери, и читаемого сейчас чересчур филологичного Эко, и дружище Воннегута, и прекрасного, но пока еще малознакомого Кржижановского, о каждом из которых я — надеюсь — как-нибудь напишу.

«Вопреки искусству» — как и положено любой действительно нужной книге — попалась мне абсолютно случайно. (Да и как иначе сегодня можно найти нечто хоть чего-то стоящее?) И зацепила — то ли простотой и лаконичностью слога, то ли абсолютным отсутствием пафоса и свойственной современным историям «чернухи», то ли несколько запутанной манерой повествования… То ли еще чем-то моим, родным, схожим.

Запершись в комнате, я открывал окно, пил самогонку, разбавленную апельсиновым соком, курил сигареты и мечтал стать писателем. Откуда у меня взялась эта мечта? Я прочитал множество книг, и порой — не часто, но бывало — мне казалось, что я мог бы написать сам книгу, которую только что прочел.

Знакомо? Впрочем, нельзя сказать, что «Вопреки искусству» — роман о становлении писателя. Это книга ни о чем и обо всем одновременно — о недописанных письмах, утратах, истории семьи (Автора? Повествователя? Рассказчика? Да простят меня коллеги, это не так уж важно), об утренних прогулках и соседских собаках, о взрослеющих дочерях… и заодно о писательстве — о жизни, одним словом. В романе нет ничего, что неопытный читатель может принять за столь любимый им «экшн» (как нет ни нравоучений, ни морализаторства, ни каких-либо выводов и рецептов), зато полно чудесных описаний и спокойных одиноких размышлений, что, на мой взгляд, делает ее совершенно нечитабельной для современного массового читателя. И слава Богу.

Мы с пишущей машинкой сразу сработались. Или спелись. Было похоже, что я нашел свое орудие, свой инструмент, наверное, именно так дети, сев впервые за пианино, нажимают на клавиши и выстукивают свои первые мелодии, словно нашей внутренней музыке, которую мы прежде не могли выразить, удалось отыскать правильный инструмент. Когда я впервые уселся за пишущую машинку, у меня тотчас же появилось ощущение — я делаю все правильно. Я отыскал свой инструмент.

***

Я нашел не только свой станок, но и свое место. Мне нравилось сидеть за письменным столом, тихо и сосредоточенно, будто в ожидании чего-то неведомого, час за часом, вечера и ночи напролет настороженно и чутко бодрствовать, и эта внимательность со временем выливалась в слова и предложения, которые часто казались чужими, порой неприятными, словно написал их не я, а кто-то другой, я не всегда знал, откуда берутся эти слова. Тогда ничто не предвещало, что я смогу стать писателем, единственное пригодное для этого качество, которым я обладал, была работоспособность, желание изо дня в день сидеть за письменным столом. Я нашел свое место. Я нашел свой станок. Но чтобы обрести необходимый мне язык, потребовалось время. Я понимал, что мне нужно выработать его, мой собственный язык, которым я пока не обладал, нужно писать, работать, по-другому никак не получится. Язык сам собой не появится. Конечно, можно читать книги, и я читал, но от чтения никакой пользы, это впустую потраченное время, если не перерабатываешь прочитанное в собственное писание.

***

На моих внутренних весах объем пухлой стопки бумаги перевешивала нечитаемость ее содержимого, она была важнее каждого отдельного листочка, испещренного никуда не годными фразами. Тяжелая стопка бумаги весила больше всех этих коротких неудачных словечек и пустых бессмысленных предложений; я должен был продолжать писать.

***

И сейчас у меня лишь одна мысль — я должен писать. Сначала пишут ради первой книги, чтобы тебя назвали писателем, затем постепенно начинают писать ради денег, писательство становится работой, а потом пишут, чтобы писать лучше, книги выходят все лучше и лучше, у тебя не бывает провалов; каждая следующая книга должна быть лучше предыдущих — таков закон, из-за этого писать книги почти невозможно. «Настоящего писателя, — сказал Томас Манн, — отличает то, что писать ему сложнее, чем всем остальным». Но спустя множество лет и книг меньше задумываешься о деньгах и книгах. Писательство превращается в потребность, становится жизненной необходимостью, без него нет жизни.

***

Что ему снилось? Лист плотной грубой бумаги с органическими буквами, маленькими проростками, не то застывшими, не то засушенными прессом уплощенными цветами, колосками или зернами, только черного цвета, неразборчивые и прекрасные, непостижимой красоты буква за буквой, строка за строкой. Ненаписанная книга.

Ему снилась ненаписанная книга. Книга, в которой будет все.

Добрых снов и вам. И, кстати, посмотрите на досуге этот фильм. Он того стоит.