Текст книги "Джунипер. История девочки, которая появилась на свет слишком рано"

Том: когда страдания твоих близких становятся твоими собственными

Спазмы начались в полночь. Они проходили через все тело Келли, затем стихали и начинались снова. Однако на мониторе не отражалось никаких признаков схваток, и что бы мы ни говорили, медсестра не беспокоилась. Келли попросила дать ей морфин, но сестра отказала, предложив аспирин.

Когда спазмы усилились, я пришел в ярость, сказав медсестре, что у Келли невероятно высокий болевой порог и что я никогда не видел таких ее страданий. Как же это мог быть просто запор?

– О, такое бывает, – сказала сестра. Она настояла на том, что моей жене необходим сливовый сок.

– Вы серьезно? – спросил я.

– Да. Вам нужно достать его как можно скорее. – Она добавила, что кафетерий на первом этаже больницы закрыт.

– Что насчет морфина? – спросил я.

– Ей нужен только сливовый сок.

Я побежал к нашей машине. На часах было 02:00. Сент-Питерсберг – тихий город. Большинство магазинов закрываются в 21:00. Я вспомнил о супермаркете «Свитбэй» всего в нескольких минутах езды отсюда. Хотя я никогда не совершал там покупки так поздно, мне вспомнилась вывеска, гласившая, что они открыты двадцать четыре часа. Я ехал настолько быстро, насколько возможно, репетируя, что скажу копам, если они вдруг меня остановят. Подумают ли они, что я пьян? Встречали ли они когда-нибудь отцов, которые посреди ночи мчались по городу в погоне за сливовым соком?

Двери «Свитбэй» были закрыты. Я увидел, что внутри помещения мужчина в наушниках моет пол, но в других частях магазина никого не было. Неужели у них поменялся график работы?

Я снова нажал на газ и поехал по Тридцать восьмой авеню по направлению к магазину «Альбертсонз» на Четвертой улице. Все те годы, что я жил в Сент-Питерсберге, он работал всю ночь, однако теперь и он был закрыт. Что, черт возьми, происходило? Неужели все супермаркеты города изменили часы работы? Я кричал, ругался и бил по рулю, как Попай Дойл во «Французском связном». Однако Попай преследовал убийцу. Я всего лишь хотел, чтобы моей жене не было так больно.

Закрывались уже и бары… Улицы были пустынными. Дома, мимо которых я проезжал, выглядели так, словно в них обитают привидения. Одиночество напомнило мне о полуночных поездках к Келли, которые были так давно. Тогда мне казалось, что я нахожусь во сне, в котором все люди на планете исчезли.

У меня возникало ощущение, что я становлюсь бестелесным призраком. Однако в ту ночь меня переполняло чувство не вины, а беспомощности. Я не мог смотреть, как Келли терпит такую сильную боль. Зная статистику, я понимал, что наша новорожденная дочь рискует не прожить и дня.

А теперь я был далеко от них обеих, разъезжая по городу в попытках выполнить абсурдное задание.

Следующей остановкой стал «Севен-элевен». Он был открыт, но как только я забежал в него, продавец сообщил, что сливового сока у них нет. На этот раз я поехал на запад в «Си Ви Эс», расположенный на углу Двадцать второй авеню и Ю-Эс-19. Ничего другого мне в голову не пришло. У меня не было плана дальнейших действий, если и там оказалось бы закрыто.

Заехав на парковку, я увидел освещенную вывеску и покупателей, заходивших и выходивших из магазина.

«Слава богу!» – подумал я.

Я зашел внутрь. Работник магазина указал мне на стеллаж, где меня ждал сливовый сок. Я взял двухлитровую бутылку, самую большую из всех, и ящик слив на всякий случай. Я не помнил, когда в последний раз принимал душ. Мои глаза были красными, а взъерошенные седые волосы напоминали жуткий парик. Забирая мою кредитную карту, кассир посмотрела на меня так, словно я был психом.

Келли: молитвы, не доходящие до адресата

Боль была острой, и я чувствовала, как ребенок пинается обеими ногами, как мул, пытающийся открыть дверь стойла. «Пожалуйста, – сказала я ей, – успокойся».

Я съежилась на полу ванной комнаты. Он был холодным и пах больничным мылом. Держатель для туалетной бумаги, расположенный на уровне моих глаз, выдавал ее отдельными квадратиками, как бумажные салфетки, и я подумала о том, что буду помнить эту глупую деталь всю оставшуюся жизнь.

На унитазе был закреплен пластиковый контейнер, в который должна была стекать моя кровь. Она выходила сгустками, каждый из которых напоминал часть тела ребенка. Я боялась смотреть на это. Я не могла допустить, чтобы моя дочь вышла из меня по кусочкам в больничном туалете, поэтому я переместилась на пол.

Сначала я лежала на спине, потом встала на колени, согнулась и снова легла на спину. Моя дочь меня не слушала. Возможно, все дети так себя ведут. С ними тяжело. Если она выпадет из меня на грязный кафельный пол, что я буду делать? Мы были так одиноки. Том был в какой-то нелепой экспедиции. Медсестры занимались тем, чем обычно занимаются медсестры, пока не зовут на помощь доктора.

«Малышка, пожалуйста, успокойся», – шептала я.

Я схватилась за стойку с капельницей, сжала зубы и закричала: «Пожалуйста, малышка, ты в безопасности. Засыпай».

В дверном проеме показалась медсестра.

– Что бы я чувствовала, если бы из меня выходили ее ноги? – спросила я ее. – Потому что я чувствую именно это.

– Нет, дорогая, – ответила она, – этого не может быть.

Она снова ушла.

Том: двадцать четыре часа между жизнью и смертью

Я услышал крики еще до того, как открыл дверь.

Келли спросила, почему меня так долго не было и почему боль никак не утихает. Я хотел сказать ей, что все будет хорошо, но это звучало бы глупо. Я нажал на кнопку вызова медсестры, вытер Келли лицо влажным полотенцем, убрал ей волосы с глаз, налил в чашку немного сливового сока и помог сделать глоток. Мы не ходили на обучающие занятия по методу Ламаза, но я помнил некоторые техники еще с рождения Нэта и попытался убедить Келли дышать вместе со мной. Она паниковала.

«Это ненормально, – все время повторяла она. – Что-то не так. Что-то не так. Я точно знаю».

Нахлынула следующая волна спазмов. Она схватила мою руку. Вскоре ее глаза закрылись, рот исказился, а лицо становилось все более напряженным, пока Келли не закричала. Теперь она сжимала мою руку мертвой хваткой и дергала ее так, словно хотела вырвать. Наконец в дверях показалась медсестра. Она была раздражена. Почему же я не дал своей жене сливовый сок?

Мы указали ей на открытую бутылку и попросили снова взглянуть на монитор. Сестра вздохнула. Никаких признаков схваток.

«Вы уверены? – спросила Келли. – Он точно работает?»

Сестра ответила, что оборудование в порядке. Келли снова попросила морфин и поинтересовалась, можно ли отправить сообщение врачу. Медсестра ответила, что в этом нет необходимости. По ее словам, все должно было наладиться, когда подействует сливовый сок.

После того как она вышла, на Келли накатила очередная волна спазмов. В перерыве между ними я побежал на пост медсестер и сказал, что что-то определенно не в порядке, несмотря на показания на мониторе. Я настоял на том, чтобы она немедленно вызвала врача.

В итоге к нам пришел молодой резидент. Увидев, как мучается Келли, он натянул на руку резиновую перчатку и стал осматривать шейку матки. Келли плакала и хватала ртом воздух. Она попросила не делать ничего, что могло бы нанести вред ребенку, на что он попросил не двигаться и ровно дышать.

«Пожалуйста, будьте осторожны, – повторяла Келли. – Пожалуйста, будьте осторожны. Будьте осторожны».

В палате было темно, но света в коридоре хватило, чтобы я мог заметить удивление на его лице. Медсестра тоже его заметила. Скоро должно было начать светать. Келли кричала уже более двух часов.

Пришел другой резидент, более опытный. После того как она осмотрела Келли, выражение удивления отразилось и на ее лице.

– Нам придется отвезти вас в операционную, – сказала она.

Келли дышала так тяжело, что казалось – она вот-вот умрет.

Двадцать четыре недели. Нам говорили, что у ребенка не будет шансов выжить, если он родится до двадцати четырех недель.

Нашей дочери было двадцать три недели и шесть дней. Келли умоляла врача сделать все возможное, чтобы отложить роды.

– Введите меня в кому, – сказала Келли, – и разбудите, когда ребенок подрастет.

Врач покачала головой.

– Амниотический мешок выходит, – сказала она. – Я чувствую две пинающиеся ноги.

Как Келли и говорила.

– Не можете ли вы зашить меня? – просила Келли. – Подвесьте меня вниз головой, только не дайте моему ребенку родиться так рано.

Мне было мучительно слушать это.

Лучше, чем кто-либо, я знал, как сильно эта женщина хотела стать матерью.

Однако я никогда не видел, чтобы она показывала это так открыто, с таким отчаянием.

Мягким голосом врач объяснила, что наша дочь настолько хрупка, что экстренное кесарево сечение – единственный выход в данной ситуации. Она выходила ножками вперед. Ее тело застряло в родовых путях, и, как сказала врач, кровяные сосуды в ее голове могли разорваться.

– Мне жаль, дорогая, но нам нужно ехать, – сказала она.

Келли переложили на каталку. Я был рядом с ней, пока ее везли в операционную, расположенную этажом ниже. Она выглядела такой бледной и напуганной. Я слышал статистику доктора Жермена в своей голове и чувствовал, что она звучит и в голове Келли.

– Мой ребенок, – все время повторяла она, – пожалуйста, помогите моему ребенку.

У двойной двери, ведущей в операционную, меня попросили остаться. Команде врачей нужно было подготовить Келли к операции и сделать ей эпидуральную анестезию. После этого они пообещали меня впустить. Я ходил взад-вперед, думая о том, как Нэт и Сэм еще спят и не подозревают о том, что их младшая сестра сейчас появляется на свет.

Я не знал, проживет ли она достаточно долго, чтобы увидеть их, и будет ли у нее шанс взглянуть в их лица и услышать их голоса. При мысли об этом у меня перехватило дыхание.

Вышла медсестра и подала мне стерильный халат и бахилы, сказав, что скоро я буду рядом со своей женой.

Я взглянул на телефон.

Вторник, 12 апреля.

05:59.

Дверь открылась, и сестра позволила мне войти. Я увидел лежащую на столе Келли, вокруг нее врачи в голубых масках. На ее животе был круг белого света от яркой лампы. Рев наполнил мои уши. Шум, похожий на сумасшедший ветер. Вот что, должно быть, чувствуешь, когда выпрыгиваешь из самолета, подумал я.

Келли: неизвестность разрастается

Я слышала голоса. Врачи обсуждали увиденный ими фильм. Я хотела прокричать им, чтобы они сосредоточились. Разве они не понимали, что достают из моего тела наполовину сформированное человеческое существо, которому, возможно, суждено прожить всего несколько минут или часов. Неужели этого недостаточно, чтобы привлечь их внимание? Но кричать я не могла. Я держала Тома за руку. Когда я повернула к нему голову, меня вырвало.

Над нами была огромная включенная лампа, похожая на парящий космический корабль. Я слышала, как в коридоре врачи обсуждали, пора ли делать анестезию. Затем меня резко перевернули на бок и воткнули иглу мне в позвоночник, после чего на меня словно накатила теплая волна.

Если бы я могла сесть и оглядеться по сторонам, то увидела бы группу медиков из отделения интенсивной терапии новорожденных, называемую «Команда аиста». Они готовились стабилизировать нашего ребенка в соседнем от операционной кабинете.

Гвен Ньютон в тот день была медсестрой из «Команды аиста». Позднее она обо всем мне рассказала.

По ее словам, практически каждое утро ей нужен крепкий кофе, чтобы взбодриться, но в тот день ей достаточно было лишь взглянуть на список задач на день: младенец двадцать три недели.

Когда она была беременна своим сыном, ей снились кошмары, что она родила на двадцать третьей неделе.

Она подготовила мобильный инкубатор, который согревал бы нашего ребенка во время короткого пути в отделение интенсивной терапии. Она положила в него одеяло и накрыла его наволочкой, чтобы не испачкать кровью.

Ручка ребенка была настолько крошечной, что ей пришлось использовать канцелярскую резинку в качестве жгута.

Медсестра достала манжету для измерения давления под номером один, которая была такой маленькой, что надевалась ей самой лишь на палец. Она поставила обогреватель на 37 °C, выложила катетеры для капельниц и провода для подключения к мониторам. В шестидесятимиллилитровый шприц она набрала пятипроцентный раствор декстрозы – первый перекус ребенка, а в другой – один и четыре десятых миллилитра искусственного легочного сурфактанта, необходимого для предотвращения коллапса легких.

Специалист готовила аппарат для искусственной вентиляции легких, а неонатолог и медсестра изучали мою карту. Когда у Гвен все было готово, она отправилась наблюдать за ходом кесарева сечения. То, что происходило позже, не было ей подвластно.

Одни дети рождались борцами, другие – нет. Неизвестно, что нас ждет, подумала она.

Я ощутила неприятный рывок. Я знала, что теперь мы два разных человека.

«Она пинается», – сказал Том. Он выглядывал через хирургическую штору на красное мясо моего живота и на недоношенного ребенка, которого только что из него достали. Кто-то сказал, что она плакала, но я этого не слышала. Я чувствовала во рту вкус сливовой рвоты.

Гвен взяла у акушерки крошечный кровавый комок. Она «распеленала» нашу дочь, положила ее на грелку и засунула в пакет до шеи, чтобы предотвратить потерю тепла и влаги. Гвен вытирала, как мама-кошка вылизывает котенка, но более нежно, чтобы не повредить кожу ребенка. Наша дочь превратилась из темно-синей в темно-красную. Гвен зажала крошечную зеленоватую пуповину между большим и указательным пальцем и почувствовала, как та пульсирует. Она насчитала семнадцать ударов за шесть секунд.

«Пульс сто семьдесят», – прокричала она. Сильный – это хороший знак.

Ребенок пытался дышать, но ее легкие не были к этому готовы, а мышцы были слишком слабы. Через стетоскоп ее дыхание слышалось скрипучим и грубым. Специалист поместила трубку толщиной со спагетти ей в рот и протолкнула в грудную клетку. В трубку она налила молочную жидкость. Специалист подключила ребенка к маленькому переносному аппарату ИВЛ, который поставлял кислород под постоянным давлением. Затем она начала стучать пальцем по отверстию в трубке, чтобы отрегулировать дыхательный ритм. Грудь младенца начала механически вздыматься.

Ее вес составлял 570 г, а рост – 28 см. Это рост куклы Барби.

Я все еще таращилась на космическую лампу над головой, когда кто-то положил передо мной листок бумаги и штемпельную подушечку и попросил оставить отпечаток пальца.

На бумаге были все еще сырые отпечатки ступней, каждый из которых был длиной два с половиной сантиметра. Поразительное доказательство того, что она была с нами.

«Мой ребенок, – все повторяла я, – мой ребенок, мой ребенок».

Я увидела, как Гвен увозит инкубатор. Внутри его было что-то темное и размытое в слишком большой шапочке. Том посмотрел сначала на меня, а потом на ребенка.

«Иди за ней, – сказала я. – Пожалуйста, иди».

Том: «она была произведением, созданием…»

Я ехал на лифте, погруженный в свои мысли. Меня лихорадило. Был ли со мной в кабине кто-то еще, я не заметил. Когда двери открывались и закрывались, звучала запись детских голосов, но я ее не слышал. Я думал о моменте рождения Нэта и Сэма и о цунами, которое накатилось на меня, когда я впервые их увидел. Но оба моих сына весили более трех килограммов; они были пухлыми и громко плакали.

В операционной я мельком увидел свекольно-красную кожу моей дочери, ее похожие на тростинки ручки и ножки, сморщенное и злое лицо гомункула. Недобрая мысль пришла мне в голову. Помимо этих деталей я ничего не запомнил из ее внешности. Я видел фотографии таких микромладенцев, и они пугали меня.

Вдруг я не смогу почувствовать к ней нежность? Вдруг я не смогу воспринимать ее как свою дочь?

«Шестой этаж», – объявил один из детских голосов.

Двери лифта открылись. Судя по указателю, мне нужно было идти направо, к закрытой двери. Я нажал на кнопку домофона, и администратор впустила меня. У меня было чувство, что я захожу в зону биологической опасности.

«Вам сюда», – сказала она, ведя меня сначала за угол, а затем по еще одному коридору. Она прижала свой бейдж к сенсорному датчику и открыла вторую дверь, оставив меня на пороге большого помещения, которое, казалось, было описано в одном из научно-фантастических романов. Вдоль стен стояла дюжина инкубаторов, внутри каждого из которых было крошечное существо, соединенное проводами с нависающими над ним аппаратами. Пикала тревожная кнопка, мигали красные и желтые лампочки. Некоторые инкубаторы были закрыты, а сверху на них были накинуты лоскутные одеяла. Внутри виднелись очертания пациентов, свернувшихся в клубочек и спящих. Другие инкубаторы были открыты: их продолговатые крышки вздымались в воздух, а команды людей в медицинской одежде толпились вокруг их извивающихся обитателей.

Медсестра сказала, что мне нужно продезинфицировать руки, прежде чем войти. Она пояснила, что у недоношенных младенцев практически нет иммунной системы. Микробы могут убить их. У раковины я снял обручальное кольцо и выдавил жидкое мыло на руки. В другом конце помещения я видел медсестру и неонатолога, которые принесли нашу дочь. Они стояли, наклонившись над одним из открытых инкубаторов.

Пока я шел к ним, мне казалось, что комната кружится и раскачивается. Все словно замедлялось и ускорялось. Я заставил себя подойти к инкубатору и заглянуть внутрь. Она лежала голая на листе полиэтиленовой пленки, постеленной на наволочку и одеяло. Ее голова была на чем-то вроде изогнутой подушки, а руки торчали в разные стороны с растопыренными пальцами. Пленка, запятнанная кровью, смялась, когда медсестра подняла нашу дочь, чтобы измерить обхват ее живота.

– Можете написать шестнадцать в графе «обхват»? – сказала Гвен кому-то.

– Обхват?

– Да.

Меня трясло, не переставая. Когда медсестры прикасались к ней, их руки казались гигантскими. Кожа нашей дочери напоминала папирус, а под ней я видел паутину вен, которая тянулась вдоль рук к кистям и длинным пальцам.

Всем своим видом она давала понять, что ей нужно находиться в утробе матери.

Постоянно раздавался сигнал тревоги, и медсестры бегали взад-вперед.

– Сейчас она выглядит гораздо лучше, чем изначально, – сказала неонатолог.

– Да, – подтвердила Гвен.

Когда выдалась свободная минута, неонатолог представилась. Доктору Жанне Маккарти было примерно семьдесят. Она была такой сухой, что напомнила магистра Йоду. Это меня успокоило, потому что Йода знал, что делать.

Врач сообщила, что команда медиков делала все, что в их силах. Уже гораздо позднее она сказала мне, что, даже имея дело с тысячами детей за сорок с лишним лет работы, она не была уверена, что наша дочь выживет. По ее словам, если бы это был ее ребенок, она не стала бы его реанимировать.

Однако на тот момент она решила оставить свое мнение при себе.

Гвен закончила измерять младенца и закрыла крышку инкубатора. Она предложила мне дезинфицирующее средство для рук, усадила меня на табурет рядом с инкубатором и сказала, что я могу прикоснуться к дочери, если хочу.

– Ей не будет больно? – спросил я.

– Нет, если вы будете осторожны.

Гвен показала мне, как это сделать, предупредив, чтобы я не тер ее, так как существовала опасность повредить кожу. Медсестра открыла окошко сбоку, чтобы я мог протянуть руку к ребенку. После этого она оставила меня наедине с дочерью.

Я глубоко вздохнул, а затем медленно протянул левую руку и положил кончик мизинца в ее правую ладонь. Она сразу же его схватила.

Сила ее хватки поразила меня. Чего бояться, если она так сильна? Я сидел рядом с ней. Я думал обо всем, что ей пришлось пережить за последние двенадцать часов. Она, конечно, слышала крики своей матери во время схваток и чувствовала руку доктора, которая щупала ее пинающиеся ножки. Было ли ей больно, когда она появлялась на свет? Понимала ли она, что сейчас происходило?

Меня словно унесло. Я видел ее волю, ее красоту и возможности, которые были в ней скрыты.

Она была произведением, созданием. Тем же был и я.

«Привет, орешек, – прошептал я. – Это папа».

Келли: есть контакт!

На двадцать третьей неделе ребенок начинает слышать, но еще не видит. Он может распознавать голос матери. Он уже понимает, находится ли он головой вверх или вниз. Поверхность его мозга гладкая, у него только начинают формироваться возвышенности и впадины, которые позднее превратятся в извилины. Ребенок начинает реагировать на боль, но он еще не готов к сложной мыслительной деятельности. Его легкие кажутся неразвитыми побегами в сравнении с ветвистыми деревьями легких взрослого человека. Его кости мягкие. Он может глотать. Его волосы и ресницы начинают расти, а ногти и рисунок отпечатка пальцев формироваться. Его тело покрыто мягким защитным пушком. Он уже отдаленно начинает напоминать человека.

Я все еще была в операционной, когда Том вернулся из отделения интенсивной терапии.

«Она идеальна, – сказал он громко. – Она такая красивая».

Я уставилась на него. Мой милый муж был охвачен какими-то невероятными эмоциями.

«Там моя маленькая девочка, – все время повторял он. – Моя дочь».

Он показал мне фото на мобильном, но оно мне не запомнилось. Думаю, это все из-за наркоза или шока. Я знала, что скоро увижу ее, и боялась этого. Я посмотрела на часы.

Том сказал, что она идеальна. Должно быть, он сошел с ума.

Раньше я представляла себе, что скажу дочери, когда впервые увижу ее. Я думала, что она будет завернута в одеяло, что на ней будет шапочка и что она будет тяжелой, как щенок, воображала, как она откроет один глаз и посмотрит на меня озадаченно, но с любопытством.

Она будет знать мой голос и запах; она поймет, что я ее мать, и не станет бояться. Мной же немедленно овладеют силы, которые навсегда сделают меня другим человеком.

Вместо этого она боролась за свою жизнь вне зоны моей досягаемости. Она, должно быть, нуждалась во мне. Я, вероятно, ее подвела. Через семь часов медсестры признали мое состояние стабильным, и Том отвез меня в отделение интенсивной терапии новорожденных на кресле-коляске. Я все еще была в хлопковом больничном халате и тащила за собой стойку с капельницей.

Том подвез меня к глубокой раковине, чтобы я помыла руки, рядом с которой висела инструкция и лежала одноразовая щетка. Я мыла руки очень тщательно, в течение тридцати секунд и в максимально горячей воде, как будто точное следование правилам может помочь победить статистику.

Я увидела ее инкубатор еще из середины комнаты и не замечала ничего другого, только этот пространственно-временной тоннель, который отделял нас друг от друга. Здесь я была одним человеком, а там становилась кем-то совершенно другим. Мыло тяжело смывалось, и я долго не выключала воду.

Том повез меня туда, где в прозрачном пластмассовом инкубаторе лежала моя дочь.

Она была красной, злой и красной, как свежая рана.

У нее были синяки по всему телу и даже под глазом. Трубки, словно змеи, выходили из ее рта, пупка и рук. Провода приковывали ее к мониторам. Ее подбородок был длинным и узким, а рот открытым из-за трубки. В уголке губ запеклась кровь. Подгузник был меньше, чем игральная карта, но она тонула в нем. Лишенная подкожного жира, наша дочь напоминала сухого беззубого старика. Ее кожа была почти прозрачной, и я видела, как в ее груди трепещет сердце.

Она пиналась и толкалась, широко простирая руки, словно приветствуя нас.

Мне была знакома форма ее головы и изгиб спины. Я знала, как сильно она может пинаться. Понимая, как хорошо ей было в моем животе, я остро почувствовала, что было неправильно отрывать ее от меня.

Я сделала бы все, что угодно, лишь бы она снова оказалась внутри меня, в безопасности.

«Привет, малышка, – сказала я. – Это мама».

В моей голове возникали сумасшедшие вопросы. Нужно ли нам объявить всем о ее рождении? Как мы ее назовем? Если она умрет, получим ли мы свидетельство о смерти? Будут ли похороны? Получим ли мы урну с прахом, и если да, то какого размера? Знала ли она о нашем существовании? Узнала ли она меня? Боялась ли? Задумывалась ли она над тем, куда я пропала? Если она когда-нибудь выберется из инкубатора, будет ли она знать, что я ее мама?

Она была чужой, но такой знакомой. Пугающей и прекрасной. Полноценной и несформированной. Я чувствовала ледяную тишину. Я заглядывала в карман к Богу.

«Можете потрогать ее», – сказала медсестра.

Я потянулась к отверстию сбоку инкубатора и заметила, какой белой и отекшей была моя рука. Я подержала ее так секунду, а затем отдернула, словно от огня. Наконец я положила кончик пальца в крошечную ладонь.

Она его схватила.