Текст книги "Джуд неудачник"

Визги свиньи изменились. Теперь ужь они выражали не ярость, а вопли отчаяния; протяжные, глухие и безнадежные.

– Клянусь тебе, Арабелла, что я рад был-бы отказаться от свиньи, лишь бы не брать на себя такого живодерства! – протестовал Джуд. – Ведь эту несчастную тварь я кормил собственными руками.

– Пожалуйста, не будь таким неженкой и слюняем, вот ножик для убоя, он с острым концом. Смотри только, как начнешь закалывать, не запускай слишком глубоко.

– Заколю, как нужно, чтобы кончить в момент. Это главное.

– Что ты, что ты, разве так делают! – вскрикнула Арабелла. Чтобы мясо не вышло кровавое, надо чтобы свинья уходилась не скоро. Ведь нам убыток, если мясо будет красное и кровавое. Слегка проколи глотку, вот и все. Я на этом выросла и знаю дело. Хороший мясник всегда дает долго стекать крови. Надо, чтобы свинья билась по крайней мере десять минут.

– Если сумею, не дам ей и минуты мучиться, какое-бы там мясо ни вышло, – возразил решительно Джуд. Повыдергав с подпертой шеи свиньи щетину, как он это видел делают мясники, он надрезал сало, и со всей силой вонзил нож в горло.

– О, чорт побери! – вскрикнула Арабелла; с тобой поневоле выругаешься! Таки всадил глубоко, когда я только и толковала тебе…

– А ты успокойся-ка лучше, да имей хоть немножко жалости к животному!

Джуд исполнил это дело, если и не по настоящему, то по крайней мере сострадательно. Кровь стекала ручьями, а не тонкой струйкой, как хотела того Арабелла. Свинья чуть вздрагивала в последней агонии, и её блестящие глаза уставились на Арабеллу с выразительным упреком несчастной жертвы, понявшей, наконец, предательство тех, кого она считала своими единственными друзьями.

Но Арабелле надоело слушать хрипенье свиньи, она быстро подняла брошенный Джудом ножик и воткнула его в шею свиньи, перехватив дыхательное горло. Свинья, разумеется, тотчас же стихла.

– Вот так-то лучше, – спокойно сказала Арабелла.

– Отвратительно! – вырвалось у Джуда.

– На то и свиньи, чтоб их резать.

Однако, последний удар Арабеллы явился так неожиданно, что Джуд, растерявшись, опрокинул ногой блюдо, в которое стекала кровь.

– Ну вот! неистово кричала жена. – Теперь у меня не выйдет кровяных колбас. Опять убыток, и все из-за тебя!

Джуд поправил блюдо, но почти вся собранная кровь разлилась по снегу, имевшему теперь неприятный грязный вид.

Вдруг им послышался чей-то голос вблизи.

– Славно сделано, молодая парочка! Я сам не мог-бы чище сработать, честное слово!

Этот хриплый голос доносился из-за сада, и оглянувшись они увидали тучную фигуру м-ра Чалло, облокотившагося на ограду и критически наблюдавшего за их работой.

– Вам хорошо стоять да зубоскалить! – напустилась на него Арабелла. – Из-за того, что вы опоздали, мясо вышло кровавое и на половину испорчено. Кроме убытков ничего и не вышло!

Чалло пустился в извинения. – Вам надо было маленько обождать, – сказал он, покачивая головою, – и самим не хлопотать с таким делом, особенно в вашем настоящем положении, сударыня. Вы этим слишком много рискуете.

– Ну вам до этого дела нет, – возразила Арабелла, улыбаясь. Джуд тоже усмехнулся, но в его усмешке просвечивало какая-то горечь.

Чалло старался загладить свою манкировку усердной отделкой туши. Джуд досадовал на себя, что взялся за такое отвратительное дело, хотя и сознавал, что свинье было-бы не легче, если-б ее заколол другой. Значит, правду сказала жена, назвав его неженкой и слюняем.

После этого случая, ему опротивела дорога в Ольфредстон. Казалось, она смотрела на него с каким-то циничным упреком. Предметы по сторонам дороги так сильно напоминали ему его ухаживание за женой, что, не желая смотреть на них, он старался больше читать по пути в город и обратно. Раз как-то, проходя по берегу речки, на том месте, на котором он впервые познакомился с Арабеллой, Джуд услыхал женские голоса, совершенно так, как бывало в то прежнее время. Одна из девушек, бывшая подруга Арабеллы, говорила в сарае с другой подругой, при чем предметом разговора был сам Джуд, быть может, именно потому, что они увидали его издали. Девушки, понятно, не сообразили, что стены сарая так предательски тонки и что проходивший Джуд легко мог слышать речи.

– Как-ни как, а это я подбила ее на ту штуку! Волков бояться – в лес не ходить, сказала я ей. Если-б я ее не надоумила, она бы так прокисла в девках, по-нашему.

– А я так думаю, что она знала раньше…

На что такое подбила Арабеллу эта подруга, что он должен был сделать ее своей женою? Этот намек был до того возмутителен, что Джуд, придя домой, вместо того, чтобы войти в коттедж, с сердцем швырнул свой инструмент за калитку и ушел, с намерением навестить старую тетку и у неё поужинать.

Это посещение заставило его сильно запоздать возвращением домой. Впрочем, Арабелла, пробыв весь день на прогулке, замешкалась с своей работой и потому еще хлопотала с вытопкой сала от убитой свиньи. Не желая побраниться с женой по поводу слышанного им, Джуд говорил мало. Зато Арабелла была очень болтлива и между прочим сказала, что ей нужны деньги. Заглянув в рассчетную книжку, торчавшую из его кармана, она заметила ему что он должен зарабатывать больше.

– Жалованье ученика, моя милая, вовсе не рассчитано на то, чтобы его обязательно хватало на содержание жены.

– Тогда не зачем было жениться.

– Полно, Арабелла! Скверно говорить такие вещи, раз ты знаешь, почему это случилось.

– Я поклянусь, чем хочешь, что когда объявила тебе о своем положении, то думала, что это правда. Доктор Вильберт был того-же мнения. Тебе-же на руку вышло, что это не подтвердилось!

– Я разумею совсем не это обстоятельство, а другое, более раннее, – возразил он поспешно. – Верю, что это была не твоя вина; но прежния твои подруги дали тебе дурной совет. Еслиб они тебе не давали его, или еслиб ты его не приняла, мы в эту минуту были-бы свободны от союза, который, говоря правду, страшно душит нас обоих. Это, может быть, очень неприятно, но верно.

– Кто сказал тебе о моих подругах? Какой совет? Я требую твоего ответа.

– Ну, уж избавь, я объяснять не желаю.

– Но ты должен, ты обязан сказать. Иначе, это будет подло с твоей стороны.

– Ну хорошо, – согласился Джуд, и деликатно передав подслушанный разговор, просил больше об этом не говорить.

Резкий тон Арабеллы теперь смягчился. – Это пустяки. – сказала она с равнодушной улыбкой. – Всякая женщина имеет право так поступить. Риск ведь на её стороне.

– Это право я безусловно отрицаю, Белла. Женщина имеет право поступить так только в том случае, если её поступок не навлекает пожизненного наказания на мужчину, а мужчина, – если не навлекает того же на женщину, т.-е. если увлечение минуты может и кончиться этой минутой, или хотя-бы одним годом. Но когда последствия простираются так далеко, женщина не в праве расставлять сетей, в которые попадает или мужчина, если он честен, или сама она, если он человек иного рода.

– Что-же мне следовало делать по твоему?

– Дать мне время приготовиться. – Однако, что это ты ночью развозилась с этим салом? – нетерпеливо закончил он неприятный разговор. – Пожалуйста, оставь это.

– Тогда мне придется завтра работать, а то оно может испортиться.

– Ну, ладно, убирай; успеешь и завтра, – решил Джуд.

XI

На другое утро, в воскресенье, Арабелла опять принялась за перегонку сала, а эта работа подала ей повод возобновить вчерашний неприятный разговор, приведший ее в прежнее сварливое настроение.

– Так вот что говорят обо мне в Меригрине, – я тебя в ловушку поймала? Было что и ловить, нечего сказать! задирала она Джуда. Занятая топлением сала, она увидала несколько его ценных книг на столе, где им не следовало лежать. – Я не хочу, чтоб эти книги валялись тут! – крикнула она грубо, и, схватывая их одну за другою, начала швырять на пол.

– Оставь мои книги в покое! – унимал ее Джуд. – Ты должна была отложить их в сторону, если они мешают тебе, но пачкать их так – глупо! За неопрятной работой руки Арабеллы были засалены, и потому пальцы её оставляли весьма заметные следы на книжных обложках. Но она продолжала, не стесняясь, сбрасывать книги на пол, пока выведенный из терпения Джуд не схватил за руки слишком расходившуюся жену. При этом укрощении он как-то нечаянно задел её косу, которая распустилась по плечам.

– Пусти! – вскрикнула Арабелла.

– Обещай не трогать моих книг.

Она колебалась. – Пусти меня! – повторила она.

– Обещай!

После маленькой паузы, она наконец сдалась: – Ну, обещаю, только пусти.

Джуд оставил её руки, а она сейчас-же вышла из дому и очутилась на большой дороге уже с заплаканным лицом. Здесь она начала метаться из стороны в сторону, нарочно растегнув лиф и растрепав еще больше волосы. Было чудное воскресное утро, сухое, ясное и морозное, и по ветру доносился колокольный звон из Ольфредстонской церкви. Народ шел по дороге, одетый в праздничные наряды, здесь была преимущественно молодежь, такие же парочки, или как были еще так недавно Джуд и Арабелла, когда прогуливались по этой-же дороге. Они заглядывались невольно на необычайный вид Арабеллы, расхаживавшей без шляпки, с развевавшимися по ветру волосами, с растегнутым лифом, с высоко засученными рукавами и сильно лоснившимися от сала руками. Один из прохожих даже проговорил брезгливо: – Господи помилуй нас грешных!

– Посмотрите, что муж сделал со мною! – вопила Арабелла. – Заставил меня работать в воскресенье, когда мне надо было идти в церковь, растрепал все волосы, да еще платье чуть не изорвал!

Джуд был возмущен этим безобразием и вышел, чтобы силою втащить ее домой. Затем, мало-помалу, его раздражение улеглось. Успокоенный сознанием того, что между ними все кончено и потому решительно все равно, как-бы они ни вели себя по отношению друг к другу, Джуд молча глядел на жену. Счастье их разрушено, думал он, разрушено роковой ошибкой их брачного союза; они виноваты в том, что заключили пожизненный договор, основываясь на временном чувстве, не имевшем ничего общего с взаимной симпатией, которая одна только делает сносным пожизненное сожительство.

– Однако, ты начинаешь унижать меня по готовым примерам, как твой отец унижал твою мать, а сестра отца твоего унижала своего мужа, – язвительно упрекала она его. – В вашем роду видно все были такими-же хорошими мужьями и женами.

Джуд невольно остановил на жене пристальный удивленный взгляд. Но она замолчала и продолжала расхаживать взад и вперед по комнате до тех пор, пока не утомилась. Он отошел от неё и, проходив несколько минут в раздумье, направился в Меригрин. Здесь он зашел к своей старой тетке, становившейся с каждым, днем все слабее.

– Скажите, тетушка, разве мой отец унижал мою мать, а моя тетка своего мужа? – резко спросил он, усаживаясь у камина.

Тетка закатила свои тусклые глаза, так что, казалось, они ушли под самую оборку старомодного чепца, с которым она никогда не расставалась.

– Кто это тебе сказал? – спросила она.

– Все равно, кто; мне говорили, и я желаю знать всю правду.

– Это можешь, конечно, но жена твоя должно быть дура, если она сказала тебе это! – Впрочем, узнать-то тут нечего. Отец и мать твои не могли ужиться вместе и разошлись. Это случилось, когда ты был еще малюткой. Их последняя ссора произошла по возвращении их домой с базара из Ольфредстона, на Хойме у риги Браун-Хауз и тогда-же они простились навсегда. Мать вскоре потом умерла – или, по правде сказать, утопилась, а отец переселился с тобой в Южный Вессекс, и больше никогда сюда не показывался.

Джуду вспомнилось при этом, что отец никогда не упоминал ни о Северном Вессексе, ни о его матери, до самой своей смерти.

– Тоже самое вышло и с теткой, сестрою твоего отца. Её муж оскорблял ее, и наконец ей так опротивело жить с ним, что она удалилась с своей маленькой девочкой в Лондон. Фолэ не были созданы для брачного ярма: оно никогда на нас складно не сидело. Видно, есть что-то в нашей крови, что не мирится с обязательством делать то, что мы делаем очень охотно добровольно. Вот поэтому-то тебе и следовало послушаться меня и не жениться.

– Так где же отец с матерью разошлись – вы говорите у Браун-Хауза?

– Немножко подальше, где дорога поворачивает на Фенворс и останавливается пешая почта. Там, где прежде стояла виселица.

Уже сумерками, выйдя от старушки, Джуд отправился домой. Но, дойдя до открытой равнины, он свернул на нее и дошел до большего круглого пруда. Мороз держался, хотя и не особенно сильный, и крупные звезды медленно выступали над его годовой, мигая из таинственной глубины неба. Он ступил сначала одной, а потом и другой ногой на край льда, затрещавшего под его тяжестью; но это не смутило его. Он стал скользить по нем дальше, при чем лед резко поскрипывал под его ногами. Дойдя почти до середины пруда, он оглянулся и подпрыгнул; треск повторился, но Джуд устоял. После нового прыжка с его стороны и треск льда прекратился. Тогда Джуд возвратился и вышел на берег.

– Любопытная штука, – подумал он про себя. – Чего ради я уцелел? и он решил, что не достоин избрать себе род смерти. Легкая смерть гнушалась им, не хотела принять его в качестве добровольной жертвы. Но что же оставалось ему предпринять, что было бы более общеупотребительно и пошло, чем самоубийство? Пусть другой исход менее благороден, но он более соответствует его теперешнему унизительному положению. Он может напиться, это и будет самое подходящее, а он и забыл о вине. Пьянство всегда было самым обычным, избитым утешением отъявленных негодяев. Теперь он начал понимать, почему иные люди напивались в трактире. С этими мыслями он изменил направление пути и вскоре пришел к одному неприглядному трактиру. Когда он вошел и сел к столу, стенная картина с изображением Самсона и Далилы напомнила ему, что он заходил сюда с Арабеллой в первый воскресный вечер их флирта. Он потребовал себе вина и пил рюмку за рюмкой, в продолжение целого часа, если не больше.

Поздним вечером шел он, покачиваясь, по направлению к дому; всякое сознание унижения у него исчезло, голова была совершена свежа и он стал хохотать, представляя себе, как-то примет его Арабелла в этом новом виде. Но дом оказался уже в потемках и Джуду пришлось порядочно повозиться, пока в его состоянии удалось ему зажечь огонь. Тут он заметил, что свиная туша была уже убрана, хотя отбросы еще и валялись. На стене подле очага был приколот старый конверт, на внутренней стороне которого Арабелла написала лаконическую строчку:

– Ушла к знакомым. Не вернусь.

Весь следующий день Джуд оставался дома. Он отправил тушу в город, потом убрал комнаты, запер дверь, положил ключ на обычное место, на случай возвращения жены, и ушел в свою мастерскую в Ольфредстоне.

Вечером, притащившись домой в том же виде, как и накануне, Джуд увидел, что жена домой не возвращалась. Следующий и еще следующий день прошли в той же неизвестности. Наконец, принесли письмо от неё.

В нем Арабелла откровенно признавалась, что он надоел ей. Такой неинтересный слюняй ей не нужен, и его ремесло нисколько ее не занимает. Нет никакой надежды, чтобы он когда-нибудь исправился или исправил ее. Далее она сообщала, что родители её, как ему известно, в последнее время подумывали об эмиграции в Австралию, так как свиноводство теперь стало убыточным. Теперь они решились, наконец, на переселение и она вызвалась ехать с ними, если он против этого ничего не имеет. Она там надеется скорее найти себе подходящее дело, нежели в этой нелепой стороне.

Джуд ответил, что против её отъезда ничего не имеет. Он находит это дельным решением, раз она задумала с ним разойтись, и уверен, что это послужит к выгоде обеих сторон. Вместе с письмом он вложил в конверт деньги, вырученные от продажи туши, прибавив и собственный небольшой остаток.

С этого дня Джуд больше ничего не слыхал об Арабелле, узнав только стороною, что семья её еще не уехала, ожидая распродажи своего имущества с аукциона. Тогда он уложил все вещи в фуру и отослал их Арабелле, чтобы она продала их вместе с прочим добром, или выбрала из них для продажи что захочет.

Потом, возвращаясь на свою квартирку в Ольфредстоне, он увидал в окне одной лавки небольшой билетик с объявлением о продаже обстановки его тестя. Вскоре затем ему случилось зайти в маленькую лавчонку скупщика старых вещей на главной улице, и между разным хламом из старой домашней утвари, по-видимому только что привезенным с аукциона, Джуд заметил небольшую фотографию в рамке, оказавшуюся его собственным портретом.

Эту карточку он нарочно снял и дал вставить деревенскому мастеру в кленовую рамочку в подарок для Арабеллы и торжественно преподнес ей в день их свадьбы. На задней стороне еще видна была надпись: «От Джуда Арабелле», с означением даты. Она, вероятно, выбросила этот портрет вместе с другими вещами на аукцион.

Скупщик заметил, что Джуд смотрит на карточку, и, не подозревая что это его портрет, он, указывая на новую кучу, объяснил, что это лишь небольшая часть той коллекции, которая осталась за ним на торгах в одном коттедже по дороге в Меригрин. «Рамочка очень пригодная, если вынуть эту карточку. Вы можете иметь ее всего за шиллинг», – говорил он.

Окончательная утрата его женою всякого нежного чувства к нему, что подтверждалось между прочим и продажей подаренного портрета, была последним толчком, не достававшим для истреблепия в нем всякого хорошего чувства к жене. Заплатив шиллинг, он взял карточку и дома сжег ее вместе с рамкой.

Дня через два или три после этого, Джуд услышал, что Арабелла уехала с своими родителями. Он посылал сказать ей, что готов зайти проститься, но она сухо ответила, что лучше обойтись без этих нежностей, раз она решилась разойтись с ним, что, пожалуй, было и справедливо. На другой день после её отъезда, окончив дневную работу, он вышел, после ужина, в звездную ночь, пройтись по слишком знакомой дороге по направлению к нагорью, где он испытал самые памятные треволнения в своей жизни. Жизнь теперь снова принадлежала ему.

Он не мог разобраться в своих воспоминаниях. На этой старой дороге ему казалось, что он все такой же мальчик, каким он был, когда фантазировал на вершине этого самого холма, впервые увлеченный неудержимым стремлением к Кристминстеру и образованию.

– Теперь я мужчина, – подумал он. – Я женат. Даже более: я настолько возмужал, что, разочаровавшись в жене, разлюбил ее, поссорился и разошелся с него.

Тут он заметив, что стоит недалеко от того места, где, как говорили, расстались его отец и мать.

Немного подальше, с вершины, казалось, был виден Кристиминстер, или то, что он принимал за этот город. Мильный камень, как и тогда, стоял у самого края дороги. Джуд подошел к нему и сейчас же вспомнил, что однажды на пути домой он с гордостью вырезал острым новым резцом на задней стороне этого камня надпись, в которой он выразил свои стремления. Это было еще в первую неделю его ученичества, прежде встречи с недостойной девушкой, разрушившей все его планы. Он не ожидал, что написанное им тогда еще можно быстро разобрать. При свете спички он соскоблил вырезанную когда-то с таким энтузиазмом надпись: «Туда! Д. Ф.» и изображенную тут же руку, указывавшую по направлению к Кристминстеру.

Вид этого камня с сохранившеюся надписью, прикрытой травой и крапивой, зажег в его душе искру прежнего огня. Теперь несомненно его целью должно быть движение вперед чрез все препятствия – лишь бы уйти от угнетающей скорби, от позорных воспоминаний! Вепе agere et laetari – делать добро весело – это знакомое ему изречение Спинозы могло теперь быть и его собственным девизом.

Еще он мог вступить в борьбу со своей судьбой и последовать своему первоначальному призванию.

Пройдя еще несколько по пути к городу, он увидал его отблеск в северо-восточной стороне горизонта. Там действительно виднелось слабое сияние и какой-то легкий туман, сквозь который только и можно было видеть оком веры. Но для него было довольно и этого. Он отправится в Кристминстер, как только кончится срок его ученичества.

Джуд возвратился в свою комнатку в лучшем настроении и прочитал молитвы на сон грядущий.

Часть II
Кристминстер

«Кроме своей души у него нет звезды».

Свинберн.

«Соседство послужило первою ступенью знакомства;

Время создало любовь».

Овидий.

I

Впродолжение трех лет после женитьбы и крушения не удавшейся супружеской жизни с Арабеллой, Джуд мужественно выносил свое долгое и трудное испытание. Теперь, окончательно порвав с прошлым, он шел в город Кристминстер.

И так он развязался наконец с Меригрином и Ольфредстоном; покончил с ученичеством и, с инструментом за плечами, предпринял новый шаг, к которому, за исключением перерыва, внесенного в его трудовую жизнь Арабеллой, он стремился целых десять лет.

Джуд был теперь бравым молодым человеком с серьезным и симпатичным лицом. Смуглый, с темными живыми глазами, он носил коротко подстриженную черную бородку, довольно солидную для его возраста; она, вместе с густой шапкой кудрявых волос на голове, доставляла ему много хлопот расчесыванием и смыванием каменной пыли, оседавшей при работе. Его ловкость в каменотесном деле, приобретенная в маленьком городке, сделала его мастером на все руки, так как в его ремесло входило тесание монументных плит, лепка барельефов при ремонте церквей и всякого рода резьба. В большом городе он, вероятно, специализировался-бы и вышел формовщиком или рещиком, а то, быть может, и «скульптором».

Сегодня, после обеда, он доехал из Ольфредстона до деревни, ближайшей к городу, и теперь шел пешком последние четыре мили, так как всегда мечтал войти в Кристминстер именно таким образом. Решительным мотивом к этому переселению послужило одно совершенно незначительное обстоятельство сантиментального свойства, как это часто бывает с молодыми людьми. Как-то раз, живя в Олъфредстоне, Джуд пришел известить свою старую тетку. Он заметил у неё на камине фотографический портрет красивой молодой девушки в широкой шляпе, с лунообразно расходящимися сборками под полями, в роде какого-то сиянья. На его вопрос, чей это портрет, старушка неохотно ответила, что это его кузина Сусанна Брайдхэд, из враждебной отрасли их семьи; а потом, уступая его дальнейшим настойчивым расспросам, объяснила, что девушка живет в Кристминстере, хотя ей неизвестен ни её точный адрес, ни род занятий.

Старушка не согласилась, однако, отдать ему карточку. Но это лицо не давало покоя Джуду, и желание увидеть его привело к окончательному решению отправиться в этот город по следам своего покровителя – школьного учителя.

И вот он остановился теперь на вершине красивого храма и перед ним впервые открылась вблизи панорама этого города с домами из серого камня и с темными черепичными крышами. Он расположился близ самой Вессекской границы, где сонная Темза омывает поля этого древнего графства. Величаво отражаются в солнечном закате городские здания и соборные башенки с высокими шпицами, придающими еще больший блеск этой скромной картине.

Спустившись в долину, Джуд пошел ровной дорогой, по аллее подрезанных из, едва заметных в сумерки, и скоро поровнялся с первыми городскими фонарями, яркий блеск которых когда-то, в дни его пылких фантазий, так поражал издали его восторженный взор. Они как-то зловеще мигали ему своими желтыми глазами, и, как-бы недовольные его долгими сборами, не особенно приветливо встретили его прибытие. Наш путник шел по улицам предместья, внимательно приглядываясь. Желая прежде всего найти себе комнату для ночлега, он тщательно высматривал такую гостинницу, где, судя по наружному виду, мог рассчитывать устроиться удобно и недорого. Вскоре он нашел то, что ему было нужно, занял скромный номер, привел себя в порядок, и напившись чаю, отправился на прогулку по городу.

Ночь была безлунная, холодная, с резким ветром. После множества поворотов, Джуд подошел к первому древнему зданию, какое попалось ему на встречу. Это был колледж, как он узнал из вывески над воротами. Он вошел во двор, прошелся кругом, и пробрался в те углы, куда не доходил свет фонарей. Рядом с этим колледжем был другой, немного дальше еще. И с новой силой его охватило чувство благоговения пред этим древним городом. Когда-же ему случалось проходить мимо домов, не соответствовавших общей физиономии города, он смотрел на них рассеянно, как-бы не замечая их. Он бродил вдоль стен и подъездов, и ощупывал контуры их лепных и резных украшений. Минуты бежали, все меньше и меньше встречалось прохожих, а он все еще бродил между и еличавых теней исторической старины. Разве его воображение не рисовало ему этих теней, в продолжении десяти минувших лет, да и что для него значил в это время ночной покой? Вдруг свет фонаря осветит пред ним высоко уходящие в темное небо верхушки резных башен и зубчатых стен. В темных, позабытых проходах. по которым очевидно давно уже не ступает нога человека, неожиданно встретятся портики, альковы, массивные двери роскошной и вычурной средневековой резьбы, оригинальная древность которых подтверждается ветхою рыхлостью камня. Трудно представить себе, что современная мысль может гнездиться в таких ветхих и заброшенных зданиях. Не зная в городе ни одной живой души, Джуд почувствовал свое полное одиночество среди этих громад, точно сам он был привидение, и никому не было до него дела. Он глубоко вздохнул и продолжал свое ночное скитание.

За то время пока он готовился к подвигу своего переселения, после мирного исчезновения жены и всего его имущества, он прочел и изучил почти все, что было возможно о великих людях, проведших свою юность в этих старых стенах. Образы некоторых из них превращались в его воображении в каких-то гигантов. Шелест ветра на перекрестках как-бы веял их таинственным шествием, а он, одинокий странник, казалось, гонится в темноте за их легкими призрачными тенями…

Улицы были пусты. Джуд очнулся от сладкого забытья и тут только сообразил, что он в незнакомом городе, и что его потрепывает порядочная лихорадка.

Из темноты до него донесся голос, настоящий житейский голос.

– Вы давно уж сидите на этом карнизе, молодой человек. Вы что это тут поделываете?

Голос принадлежал полисмену, незаметно наблюдавшему за Джудом.

Наш странник пошел домой и улегся спать, почитав еще на сон грядущий биографии великих людей. В их изречениях Джуду чудились скорбные упреки, не всегда понятные для него…

Когда поздно утром Джуд проснулся в своем номере, то прежде всего подумал.

«Однако, чорт возьми, я совсем и забыл о хорошенькой кузине и о любимом старом учителе». Впрочем, в его воспоминании об учителе было меньше воодушевления, чем в воспоминании о кузине.

II

Необходимые заботы о дальнейшем существовании живо рассеяли фантазии Джуда и дали его мыслям более обыденное направление. Ему нужно было прежде всего поискать работы.

Выйдя на улицу, Джуд нашел, что виденные им накануне колледжи предательски изменили теперь свою красивую наружность: одни были мрачны; другие приняли вид устроенных над землею фамильных склепов; и все вообще поражали своей варварской архитектурой. А вместе с этой метаморфозой и духи великих людей исчезли бесследно.

Расхаживая по городу, Джуд как-бы перелистывал богатый архитектурный альбом, не как художественный критик стиля и форм, а как мастер и собрат прежних мастеров, руки которых потрудились над сооружением этих форм. Он рассматривал лепную работу, ощупывал её детали, решал, какое из украшений было трудно или легко в исполнении, сколько пошло на него времени, было-ли оно удобнее для выполнения невооруженной рукой или при помощи инструмента.

Что на фоне ночи казалось стройным и красивым, то днем оказывалось почти уродливым. Ему жаль было этих каменных ветеранов, как живых людей. Многие из них были изувечены и обезображены в бесплодной борьбе с натиском времени, стихий и человека.

Однако, засмотревшись на исторические памятники, Джуд чуть было не забыл своих собственных дел. Он пришел на работу, чтобы жить этой работой, а утро почти все прошло понапрасну. Впрочем, его несколько ободряла мысль, что в городе с полуразрушенными зданиями всегда найдется дело для человека его ремесла. Расспросив, как пройти в мастерскую одного каменотеса, имя которого ему сообщили в Ольфредстоне, он скоро услыхал знакомый стук каменотесных инструментов.

Этот двор как раз и оказался как-бы центральной мастерской для ремонтных работ. Здесь он видел исправленные части совершенно схожия с теми, которые безобразили старинные здания своим полуразрушенным видом.

Джуд попросил вызвать хозяина, а сам между тем осматривал новые резные работы, всевозможные брусья, колонны, зубцы, карнизы, капители, стоявшие на скамьях, сделанные вчерне или в готовом виде. Работы эти отличались тщательностью отделки, математической точностью линий, изяществом форм; в этом отношении они много превосходили старые образцы. Любуясь ими, Джуд утешал себя мыслью, что и этот скромный ручной труд так же полезен в своем роде и также достоин уважения, как и труд ученых светил в любом из виденных им колледжей. Но его прежняя мечта тотчас-же заслонила эту мысль. Да, он готов принять всякую работу, какую могут предложить ему по рекомендации его прежнего хозяина, но он примет ее только, как временное занятие.

Однако, на этот раз Джуд не получил здесь работы, и выйдя из мастерской, опять вспомнил о кузине. Как страстно хотелось ему иметь её чудный портрет! Наконец, он не выдержал и написал тетке, прося прислать его. Та исполнила его просьбу, но с оговоркой, чтобы он не беспокоил своим посещением семьи этой девушки. Но наш пылкий идеалист ничего не обещал ей, и поставив портрет на камине, целовал его, – и теперь чувствовал себя как-то больше дома. Миловидная кузина его смотрела на него из рамки и ему казалось, что она хозяйничала за его чайным столом. Это ощущение было приятно ему, как единственное звено, соединявшее его с треволнениями живого города.

Оставался учитель, теперь ставший, вероятно, почтенным пастором. Но в настоящую минуту Джуду неудобно было разыскивать такую почтенную особу. Слишком еще плохи были его собственные дела. Поэтому он продолжал жить в одиночестве. Вращаясь среди людей, он, в сущности, не замечал никого; деловая суета городской жизни не касалась его. Подобно всем пришельцам, он засматривался на местную старину с восторгом, почти непонятным для привычных туземцев.

Именно теперь, когда он был весь поглощен стремлением к высшему образованию, он понял, как на самом деле он далек был от своей заветной цели.

Но унывать нечего. Во всяком случае многое у него еще впереди, и лишь-бы только посчастливилось ему найти себе выгодную работу, а со всем остальным он уже справится. И он благодарил Бога за здоровье и силы, и старался ободриться. Надо обтерпеться. В настоящее время пред ним закрыты все академические ворота. Но, быть может, настанет день, когда распахнутся пред ним двери этих дворцов света и знания, и тогда он посмотрит на мир Божий через их светлые высокие окна.