Текст книги "В краю лесов"

– В городе, надо полагать, есть интересное общество. Разумеется, для тех, кто в него вхож.

– По всей вероятности. Но беда в том, что соседи в провинции нетерпимы к взглядам и вкусам, отличным от их собственных. Одни мои знакомые считают меня вольнодумной, другие– католичкой. Когда я без должного почтения говорю о погоде или видах на урожай, они приходят в ужас от такого кощунства.

Леди Чармонд замолчала и долго в задумчивости смотрела на огонь свечей.

– Вы хотите, чтобы я оставил вас? – прервал молчание Фитцпирс.

– Пожалуй!

– Тогда прикажите мне уйти.

– А вы не можете уйти без моего приказания?

– Будь моя воля, я бы слушался только своих чувств.

– И что бы вы сделали? Вы боитесь, что я рассержусь?

– Да.

– Не бойтесь. А теперь ступайте. И приходите завтра проведать больную. Мне было очень приятно возобновить наше знакомство. Я испытываю к вам искреннее расположение.

– Если бы это зависело от меня, мы бы стали друзьями на всю жизнь.

– Надеюсь, так и будет.

Фитцпирс спускался по лестнице в полном недоумении: зачем миссис Чармонд позвала его к себе? Было ли это следствием естественной тревоги о своем здоровье или ей просто хотелось воскресить прошлое, для чего несчастный случай послужил отличным предлогом?

Когда Фитцпирс вышел из дома, была уже ночь, слабо освещенная мерцанием звезд. Он стал думать о Хинток-хаусе. Как странно: он не раз приходил сюда в отсутствие хозяйки и с непонятным любопытством смотрел на этот дом, а еще до знакомства с Грейс почему-то решил, что она живет именно здесь, – словом, Хинток-хаус в иные минуты казался ему связанным с существом, имевшим прямое отношение к его жизни.

Краткая встреча с миссис Чармонд в те далекие дни действительно пробудила в нем нежные чувства, но знакомство было так мимолетно, что, если бы не этот визит, он никогда бы, вероятно, и не вспомнил о нем. Однако сегодняшнее свидание при несколько романтических обстоятельствах сделало то, что давнее, полузабытое чувство вспыхнуло в нем с необычайной силой.

Войдя в Малый Хинток, он вдруг заметил, что смотрит на окружающее не глазами жителя маленькой деревушки и зятя лесоторговца, а скорее глазами владельца Хинток-хауса. Он отворил двери своего дома. Все семейство спало. Поднимаясь по лестнице, он слышал храп отца Грейс, доносившийся с его половины, а свернув в коридор, ведущий в их комнаты, почувствовал вдруг, как у него тоскливо заныло сердце.

В спальне горел огонь. Грейс, хотя и лежала в постели, но еще не спала. Из-за полога послышался ее нежный голос:

– Что, миссис Чармонд сильно ушиблась, а, Эдрид?

Фитцпирс совсем забыл, зачем его звали в Хинток– хаус.

Секунду он изумленно смотрел на Грейс, но тут же спохватился.

– Нет, – ответил он, когда смысл вопроса дошел до него. – Переломов нет, только ушибы. Но завтра придется опять идти туда.

Поинтересовавшись еще немного здоровьем миссис Чармонд, Грейс сказала:

– Миссис Чармонд спрашивала обо мне?

– Да, кажется. Не помню.

– А ты не можешь вспомнить, какими точно словами она говорила обо мне?

– Не могу.

– Значит, она почти совсем ничего не говорила обо мне, – разочарованно протянула Грейс.

– Почти ничего.

– Зато ты, наверное, много обо мне рассказывал? – Грейс простодушно ожидала комплимента.

– Ну конечно, милая, – ласковым тоном проговорил Фитцпирс, едва ли понимая, что говорит: такое сильное впечатление произвела на него миссис Чармонд.

Глава 27

Мистер Фитцпирс посетил Хинток-хаус и на второй, и на третий день. Миссис Чармонд, как и в первый его визит, полулежала на софе, и вид ее ясно говорил, что выздоравливать она не спешит. Оба раза Фитцпирс внимательно осмотрел царапину, точно это была глубокая рана.

К вящему своему удовольствию, он обнаружил у миссис Чармонд на виске легкую ссадину и наклеил на это весьма заметное место черный пластырь вместо розового, чтобы рассеять у прислуги всякие сомнения насчет его визитов, если таковые успели появиться.

– Ой, больно, – воскликнула миссис Чармонд, когда Фитцпирс в одно из своих посещений стал осторожно отдирать с ее руки пластырь.

Царапина поджила и затянулась корочкой цвета неспелой черной смородины, которая вот-вот готова была отпасть.

– Одну минутку, я подышу на пластырь. – С этими словами Фитцпирс поднес к губам руку миссис Чармонд. Она не протестовала. – Вы сами просили заклеить царапину, – сказал он, с легкостью отлепляя пластырь.

– Да, я помню, – ответила миссис Чармонд. – А теперь взгляните, пожалуйста, цела ли у меня на виске голубая жилка. Я ударилась как раз виском. Будь рана поглубже, я бы истекла кровью.

Фитцпирс нагнулся так низко, что его теплое дыхание коснулось ее щеки. Их взгляды встретились. Глаза миссис Чармонд были темные, бездонные и таинственные, как межзвездное пространство. Она быстро отвернулась.

– О нет, нет! Только не это! – воскликнула она. – Я не могу с вами кокетничать. Наша бедная, краткая, почти детская влюбленность вспыхнула и угасла очень давно, и не надо воскрешать ее. Мы должны договориться об этом в самом начале нашей возобновившейся дружбы.

– Кокетничать! Но ведь и для меня это не игра. Ничего не изменилось с того дня, как я встретил вас в Гейдельберге. Возможно, я тогда глупо себя вел. Возможно, глупо веду себя и теперь. Но разве я могу забыть тот счастливый миг, когда волей судьбы я оказался в поле вашего зрения. Ах, эти воспоминания прошлого! Как далеко уносят они мое воображение!

– Да, как знать, что было бы, если бы моя мать не увезла меня тогда в Баден, – прошептала миссис Чармонд, следя взглядом за далекой верхушкой дерева, качаемой ветром.

– Мы встретились бы еще раз.

– А потом?

– Огонь разгорелся бы сильнее. Как все было бы, я не могу сказать, но я знаю одно: все кончилось бы страданием и болью сердца.

– Почему?

– Печальный конец уготован любви самой природой. Вот почему.

– Не говорите так! – запротестовала миссис Чармонд. – Не губите мою мечту! Мы ведь только воображаем, что могло быть. – Последние слова миссис Чармонд произнесла полушепотом, надув обиженно губы. – Позвольте мне хотя бы думать, что если бы вы любили меня искренне и глубоко, то никогда бы не разлюбили.

– Что ж, думайте, если это утешает вас. Мысль приятна и ни к чему не обязывает.

Миссис Чармонд несколько секунд размышляла над последними словами Фитцпирса, потом спросила:

– Вы что-нибудь слыхали обо мне в эти годы?

– Ничего не слыхал.

– Это хорошо. Мне, как и вам, пришлось испытать немало. Может, я когда-нибудь и расскажу вам о себе. Только не сейчас. И никогда не просите меня об этом.

Таким образом, два-три дня, проведенные на романтических берегах Неккара, где началось их трогательное знакомство, превратились с расстояния лет в годы нежной дружбы, и на этой благодатной почве выросли воздушные замки упоительных фантазий, овеянных печалью невозможного и порождающих надежды, волнующие и прекрасные, коих не надо ни доказывать, ни отвергать.

Имя Грейс ни разу не было упомянуто между ними, но слух о предстоящем отъезде Фитцпирса из Малого Хинтока каким-то образом достиг ушей миссис Чармонд.

– Доктор, вы покидаете нас! – воскликнула однажды миссис Чармонд. Ее огромные темные глаза, нежный голос укоряли Фитцпирса мягко, но весьма чувствительно. – Да-да, вы уезжаете отсюда! – Она в страстном порыве соскочила с софы. – Не отрицайте, вы купили практику в Бедмуте. И я не виню вас. Образованному человеку, стремящемуся быть в курсе новейших открытий, жить в Хинтоке невыносимо. Тем более когда ничто и никто его здесь не держит. Вы правы. Уезжайте.

– Да я еще не купил эту практику, а только веду переговоры. И если мое теперешнее настроение не изменится, я никуда не уеду отсюда.

– Но вас тяготит Хинток и все его обитатели – кроме тех, конечно, кого вы берете с собой.

Фитцпирс стал было горячо возражать, но миссис Чармонд свела разговор к пустому кокетству, которое маскировало, однако, недюжинные страсти. Сильные, изменчивые, они тлели в ее душе до поры до времени, как жар в раскаленных углях под слоем пепла, и вспышка была всякий раз внезапной.

Если можно одним словом определить характер человека, то миссис Чармонд была сама непоследовательность. Она была женщиной взбалмошной, не боялась опасных положений, обожала мистификации – в жизни, в любви, в истории… Справедливость, однако, требует заметить, что ей нечего было особенно стыдиться в прошлом, хотя и гордиться тоже было нечем. Честные умы Хинтока ничего не знали о ее прошлом, и она редко в их присутствии пускалась в воспоминания. Ее слуги и арендаторы со свойственной зависимому классу поразительной способностью миновать острые углы в характере своего господина, жили под ее своенравным правлением куда более благополучно, чем если бы у нее был ровный и спокойный характер.

Что касается намерения Фитцпирса купить практику в Бедмуте и уехать из Хинтока, то его переговоры зашли гораздо дальше, чем он пытался это представить миссис Чармонд. Вопрос должен был решиться окончательно в ближайшие сутки. Вечером того дня, когда виделся с миссис Чармонд, он вышел из дому и зашагал по аллее, с обеих сторон которой тянулась живая изгородь, серебристая от дикого ломоноса, именуемого в тех краях «белый бородач» по его виду в более позднее время года.

Вечером Фитцпирс должен был послать в Бедмут письмо, которое окончательно уладило бы вопрос о покупке практики. Но мог ли он уехать теперь, после всего, что произошло между ним и миссис Чармонд? Деревья, холмы, трава, листья – все ожило и заиграло нежными красками с тех пор, как он познакомился с хозяйкой Хинток-хауса, узнал ее душу, а главное – почувствовал ее расположение к себе. У него были все основания бежать отсюда – он опять займет подобающее место в обще– стве, которое покинул, в поисках уединения, под влиянием гнева, вызванного воображаемой обидой. Его жена, видевшая все неудобства их жизни в Малом Хинтоке, радостно ожидала переезда. Оставалось сделать последний шаг. Разум говорил Фитцпирсу, что уезжать необходимо, а сердце протестовало.

Подавив вздох, Фитцпирс вошел в дом и торопливо написал письмо, в котором окончательно отказывался от практики в Бедмуте. Почта уже побывала в Малом Хинтоке, и Фитцпирс послал одного из слуг Мелбери догнать почтовый фургон на соседней развилке, чтобы письмо пошло в тот же день.

Нарочный скоро вернулся и, встретив Фитцпирса в аллее, сказал, что письмо отправлено. Фитцпирс повернул к дому, и, пока шел, размышлял над происходящим. Почему он поддался этому безрассудному порыву, зачем губит мечты о будущем, свои и Грейс? Причина, побудившая его отказаться от практики в Бедмуте, была такая же прекрасная, такая же фантастическая и мимолетная, как краски закатного неба. Он был всего-навсего домашний врач миссис Чармонд, а жена его арендовала ее землю. Каким веским доводом оказалась сердечная склонность в дни холостяцкой жизни Фитцпирса, когда он решал, уехать ли ему из Малого Хинтока! Но тогда дело шло к женитьбе, а матримониальные побуждения – весьма почтенная вещь!

– Отец сказал, что ты послал письмо в Бедмут! – воскликнула Грейс, вышедшая встретить мужа. На быстро темнеющем небе одиноко горела вечерняя звезда. – Ты решился наконец заплатить, сколько они просят? Слава богу, это неприятное дело окончено. Когда мы едем, Эдрид?

– Я передумал, – ответил Фитцпирс. – Семьсот пятьдесят фунтов – слишком дорого для нас. И я отказался. Подождем более подходящего случая… Боюсь, что делец из меня никудышный!

Последние слова он сказал, устыдившись на мгновение величайшей глупости своего поступка. Глядя в глаза жены, ясные и правдивые, он вдруг испытал угрызения совести.

Грейс была расстроена в тот вечер. Она любила дом, где прошло ее детство, и не гналась за удовольствиями света, но видела, что мужа гнетет жизнь в этом глухом углу, и ради него искренне хотела уехать отсюда.

Дня через три Фитцпирс опять пошел к миссис Чармонд. С самого утра было ветрено, то и дело начинал накрапывать дождь, стуча каплями, точно пригоршнями зерна, по стеклам и стенам домиков Малого Хинтока. Фитцпирс шел глухой частью парка, где росли старые вязы и дубы. На их коре, бугорчатой и морщинистой, как лицо столетней колдуньи, темнели пятна влаги, сочившейся из старых ран, а внизу, у самой земли, изумрудно зеленели наросты лишайника. Это были могучие деревья, чьи стволы не сгибались под напором самых сильных ветров, а только раскачивали ветвями. Над их густыми, еще зелеными кронами – осень уже позолотила листву других деревьев – торчали, как оленьи рога, голые черные сучья.

Миссис Чармонд приняла Фитцпирса не то в будуаре, не то в маленькой гостиной во втором этаже. Хотя на дворе был день и холода еще не настали, окна были наглухо завешены шторами, горели свечи и лампа под красным абажуром, ярко пылал камин.

– Почему топится камин и горят свечи? – спросил Фитцпирс.

Миссис Чармонд сидела в кресле, отвернувшись.

– О, мир за окнами так уныл, – прошептала она. – Небо в трауре, потоки слез льются по окнам. Сегодня ночью по стеклу скрипела улитка. Печальный звук. Я проплакала все утро, не осушая глаз. И я не хочу, чтобы вы видели мое заплаканное лицо. Скажите, доктор, зачем нам даны мятежные сердца и пламенные желания, когда приходится жить в этом мире? Почему смерть одна дарит то, что у жизни приходится вымаливать, – покой?[20]20
  Парафраза строки из элегии П. Б. Шелли «Адонаис» (строфа 21).


[Закрыть] Ответьте мне, доктор.

– Чтобы ответить на ваш вопрос, милая Фелис, нужно вкусить еще от одного древа познания.

– Когда родник страстей иссякает, душа моя наполняется страхом, и мне кажется, что я скоро умру. О, свет так жесток, так неумолим к тому, чье сердце из воска, а не из камня. Я боюсь людей, они сурово карают за каждый неверный шаг. Законы, правила, твердят они, созданы для того, чтобы человек стал совершенен. Какое мне дело до чужого совершенства? И ради него я должна жертвовать всем, что дорого моему сердцу!

– Что вас так расстроило сегодня? – тихо спросил Фитцпирс, садясь рядом с миссис Чармонд. Он подумал, что сплин ее объясняется единственно сидением взаперти, но ничего не сказал.

– Мои мысли, доктор. Вы не должны больше приходить ко мне. Люди начинают говорить, что моя болезнь – притворство. Не приходите больше. Только не сердитесь на меня. – Миссис Чармонд порывисто вскочила с кресла и, схватив Фитцпирса за руку, умоляюще взглянула на него. – Это необходимо. Так будет лучше для вас и для меня.

– Но что плохого мы сделали? – спросил, помрачнев, Фитцпирс.

– Мы не сделали ничего плохого, доктор. Но оттого, вероятно, и эти мысли. А впрочем, все суета… Я решила уехать в Миддлтон-Эби. Это недалеко от Шотсфорда. Там живет тетка моего мужа. Я еще в Лондоне обещала навестить ее, и не могу нарушить слова. Так будет лучше. Я уеду, и все забудется. А вы когда насовсем покидаете Хинток с вашей милой женой?

– Я отказался от практики в Бедмуте. Я полюбил эти места и не хочу уезжать отсюда.

– Отказались? – изумилась миссис Чармонд, недоверчиво глядя на Фитцпирса. – Но вы погубили себя. Боже мой, что я наделала!

– Ничего, кроме того, что собрались уезжать.

– Да, но я уезжаю недалеко и ненадолго, всего на месяц-другой в Миддлтон-Эби. Но, может статься, я обрету там душевный покой и вернусь в Хинток преображенной. Вы будете приходить ко мне в гости с вашей прелестной женой, и мы с ней станем друзьями. О, как легко родятся в уединении праздные мысли и чувства! С завтрашнего дня я перестану быть на вашем попечении, доктор. Я так хочу… И все-таки я рада, что вы остаетесь в Хинтоке, если, конечно, это не повредит вашему будущему.

Но едва Фитцпирс ушел, глаза миссис Чармонд потухли, с губ слетела полупечальная-полуигривая улыбка. Сердце ее налила свинцовая тяжесть. Она опять погрузилась в уныние, не имея сил шевельнуть пальцем; губы ее задрожали, закрытые глаза увлажнились.

Обратные шаги Фитцпирса испугали ее, и она быстро подняла голову.

– Я вернулся сказать вам, что вечер обещает быть теплым. Отдерните шторы, потушите лампу и свечи – за окном такое яркое солнце. Позвольте, я помогу вам.

– Пожалуйста, если вам не трудно.

Он отдернул шторы, и в комнату хлынули закатные лучи неяркого осеннего солнца. Красный огонь лампы и желтое пламя двух свечей стали почти невидимы.

– Можно подойти к вам? – спросил Фитцпирс: миссис Чардмонд сидела к нему спиной.

– Нет.

– Почему?

– Я плачу и не хочу, чтобы вы видели мое лицо, когда на него падает свет.

Секунду он стоял в нерешительности, сожалея, что отдернул шторы и солнечный свет рассеял розовый альковный полумрак.

– Тогда я пойду…

– Идите, – сказала она, протягивая ему руку, а другой промокнув глаза платком.

– Можно, я буду писать вам?

– Нет-нет! – воскликнула она и прибавила голосом кроткого благоразумия: – Вы не должны мне писать. Не надо.

– Ну что же, до свидания. – С этими словами Фитцпирс ушел.

Вечером, когда одевала хозяйку к обеду, служанка с самым невинным видом то и дело наводила разговор на женитьбу Фитцпирса:

– Люди говорят, что миссис Фитцпирс любила когда-то мистера Уинтерборна.

– Почему же она не вышла за него замуж?

– Да потому, что, говорят, он в одночасье лишился дома и всего, что имел.

– Как это могло случиться?

– У него кончился срок аренды, а ваш управляющий не стал ее продлевать, хотя, говорят, у мистера Уинтерборна были все права. Он остался без крова, и помолвка расстроилась. Так люди говорят, мадам.

Самые разнообразные чувства охватили миссис Чармонд, и она стала горько упрекать себя. «Отказав этому бедному человеку в его законном притязании, я тем самым обрекла на гибель мою воскресшую любовь, – говорила она себе. – Кто бы мог подумать, что простое распоряжение по хозяйству нанесет впоследствии такую глубокую рану моему сердцу. И вот теперь меня ожидает печальная зима, зима горьких сожалений, сердечных мук и неисполнимых желаний. А весной я забуду его. О, я рада, что уезжаю».

Миссис Чармонд вышла из комнаты и, вздохнув, пошла вниз. Секунду она задержалась на площадке и взглянула в окно, выходящее на зеленый холм перед домом. Было еще довольно светло. Прямо перед ней, на середине крутого, поросшего травой склона маячила фигура старого Тимоти Тенге. Он возвращался домой и, чтобы сократить путь, двинулся прямо вверх по лужайке, где не было тропы и ходить запрещалось. Остановившись, чтобы взять понюшку табаку, он вдруг встретился глазами с миссис Чармонд, бросился было вверх, поскользнулся и покатился, как бочка, вниз наперегонки с табакеркой.

Необъяснимая, вспыхнувшая от безделья безнадежная любовь к Фитцпирсу, меланхолия, вызванная нервическим расстройством, еще не просохшие слезы – все это вдруг сменилось безудержным смехом. Миссис Чармонд закатилась, глядя на Тенге; казалось, все мрачное уныние предшествующего часа вылилось в этом пароксизме смеха. Она едва справилась с собой, только войдя в столовую, но и здесь, в присутствии слуг, плечи ее то и дело вздрагивали, когда она вспоминала комическую фигуру Тенге, а глаза увлажнялись то ли от сдерживаемого смеха, то ли от недавней печали.

Она решила больше не предаваться унынию. Выпила два бокала шампанского, потом еще немного, весь вечер развлекалась пением романсов, а потом, поднимаясь в спальню, сказала себе:

«Однако надо что-то сделать для этого бедного Уинтерборна».

Глава 28

Прошла неделя, и миссис Чармонд покинула Хинток-хаус. Миддлтон-Эби, место ее уединения, находился милях в десяти от Хинтока по большаку и немного ближе, если добираться верховыми и пешеходными тропами.

А спустя некоторое время Грейс заметила, что муж ее стал беспокоен и как будто избегает ее. Он был вежлив, и только, – так держатся со знакомыми. За обедом он, казалось, не слышал ни одного ее слова. Ее маленькие заботы больше не интересовали его, тестя он почти не замечал. Было ясно, что его внимание поглощено чем-то не имеющим отношения к ее жизни, – чем, она не могла сказать: возможно, опытами или чтением медицинских книг.

Надежда, что он опять погружен в научные занятия, как было до женитьбы, когда огонек в его окне до глубокой ночи служил путнику маяком, покоилась на том малозначительном факте, что он теперь поздно ложился спать.

Однажды она встретила своего мужа на холме Хайстоу, недалеко от Малого Хинтока. Он стоял, облокотившись на калитку, ту самую, возле которой некогда стоял Уинтерборн. От калитки круто вниз сбегала тропа, ведущая напрямик в долину Черного Вереска, тянувшуюся отсюда на много миль. Фитцпирс задумчиво смотрел вдаль. Грейс подошла неслышно, и он не заметил ее. Приблизившись, Грейс увидела, что губы ее мужа беззвучно шевелятся, точно взгляду его представлялось волнующее зрелище.

– Что ты увидел там? – окликнула Грейс мужа.

Фитцпирс вздрогнул от неожиданности.

– Я смотрю на свое старое пепелище. Вон там находилась когда-то старинная усадьба Сукбери. Только и остается теперь, что смотреть, – ответил он.

Грейс показалось, что он смотрит несколько правее того места, которое было колыбелью и усыпальницей его родовитых предков, но ничего не сказала, а, взяв под руку, пошла с ним домой. Почти всю дорогу оба молчали. Грейс не знала, что взгляд его был устремлен в сторону Миддлтон-Эби.

– Тебе нужна будет сегодня Любимая? – спросила Грейс, наконец прерывая молчание.

Фитцпирс последние дни постоянно выезжал на Любимой, немолодой светло-серой кобыле, подаренной Грейс Уинтерборном. Подарок оказался превосходным – Любимая была послушна и почти по-человечьи умна, к тому же молодой задор у нее давно угас. Фитцпирс был неважный ездок и ценил эти ее качества.

– Да, – ответил он. – Но я поеду не в коляске, а верхом… Надо привыкать к седлу. Верховые тропы короче.

Любовью к верховой езде Фитцпирс воспылал всего неделю назад. Пока миссис Чармонд жила в Хинток-хаусе, он предпочитал ездить в коляске.

Спустя несколько дней Фитцпирс отправился верхом навестить больного, живущего в вышеназванной долине Черного Вереска. Выехал он около пяти часов пополудни и к ужину не вернулся; когда Грейс ложилась спать, мужа все не было.

Грейс не очень встревожилась, хотя знала, что самый дальний его пациент жил милях в пяти-шести от Малого Хинтока. Фитцпирс вернулся, когда часы пробили час, и в спальню вошел неслышными шагами, точно боялся разбудить Грейс.

На другое утро Грейс поднялась гораздо раньше мужа. Во дворе шел разговор о кобыле, на которой Фитцпирс накануне ездил к больному; человек, ходивший за лошадьми, клялся, что ночью на Любимой не иначе как черти верхом катались. Придя утром в конюшню, он сразу смекнул, что дело неладно, – такой загнанный вид был у Любимой. И то правда, что ночью доктор сам поставил ее в конюшню, так что уход был, конечно, не тот, но если он и впрямь ездил не дальше долины Черного Вереска, то без нечистого тут не обошлось. Небывалое происшествие с Любимой в изложении конюха послужило зачином: истории о ведьмах, охочих до верховой езды, так и посыпались одна другой удивительнее.

Грейс вернулась в дом и, проходя переднюю, увидела пальто мужа, небрежно брошенное им ночью на стул. Из нагрудного кармана торчал билет миддлтонской дорожной заставы, а до Миддлтона и обратно, если ехать верхом, было ни много ни мало двадцать пять миль.

Грейс в тот же день навела справки и узнала, что миссис Чармонд живет сейчас в Миддлтон-Эби. Сопоставив эти два факта, Грейс сделала некий вывод, показавшийся ей самой весьма странным.

Спустя несколько дней Фитцпирс опять отправился в тот же час и к тому же пациенту в долину Черного Вереска. Грейс знала теперь, что этот пациент – предлог, и что муж ее ездит к миссис Чармонд.

Грейс удивило то, как равнодушно отнеслась она к своему открытию. Ей было неприятно, но ревности она не почувствовала. И это объяснило ей истинную природу ее отношения к мужу. До замужества она питала к Фитцпирсу благоговейную почтительность, какую мы испытываем в присутствии высшего существа. В ее чувстве не было то– гда ни капли нежной привязанности влюбленного сердца. Фитцпирс был осенен для нее ореолом таинственности: таинственным было его прошлое, характер научных занятий, профессия, взгляды. Когда это идеальное представление рассыпалось под действием ежедневного домашнего общения и она увидела перед собой обыкновенного человека, ничем не отличающегося от других обитателей Хинтока, то понадобилось иное, новое основание для долгой и верной любви – доброжелательное взаимопонимание, когда обоюдные слабости становятся залогом прочного союза. Фитцпирс же не обладал ни прямодушием, ни искренностью, а вторая любовь между супругами может родиться только при наличии этих свойств. Вот почему Грейс с холодной сдержанностью смотрела сейчас на то, как выводят и приготовляют Любимую для поездки.

– Я пойду с тобой до холма, если ты не очень спешишь, – сказала Грейс, не испытывая, однако, большого желания отпускать мужа.

– Конечно, время у меня есть, – ответил Фитцпирс.

Он взял Любимую под уздцы и пошел рядом с Грейс, проявляя все признаки нетерпения. Так они дошли до поворота на шоссе, миновали заставу и стали подниматься к Догбери-хилл и Хай-стоу. Скоро они были у калитки, возле которой десять дней назад Фитцпирс стоял, облокотившись на перекладину, и где Грейс нашла его. Грейс остановилась, Фитцпирс попрощался с ней ласково, даже нежно, и Грейс заметила, что глаза у него усталые.

– Зачем ты едешь сегодня вечером? – спросила она. – Ты ведь уже был там подряд два вечера.

– Я должен ехать, – ответил он почти с досадой. – Не жди меня.

С этими словами Фитцпирс вскочил в седло и, миновав калитку, которую Грейс открыла для него, поскакал вниз по крутой верховой тропе в долину. Любимая, несмотря на возраст, была еще резвой лошадкой.

С верхушки холма Грейс долго смотрела вслед мужу. Заходящее солнце за ее спиной ярко осветило его удалявшуюся фигуру, как только тень холма осталась позади. Несмотря на недостойное поведение мужа, она сказала себе, что будет любить его, если он останется ей верен, будет, чего бы ей это ни стоило. Но подобные решения слишком дорого обходятся сердцу, и ему все труднее становится любить.

Светло-серая масть Любимой заметно выделялась на буроватой зелени вереска. Хотя Уинтерборн с такой трогательной заботливостью выбирал Любимую для Грейс, она так ни разу и не прокатилась на умном и спокойном животном. Фитцпирсу же она пришлась по вкусу, особенно теперь, когда он стал ездить в седле. Фитцпирс, подобно многим людям его характера, презирая в душе Мелбери, не гнушался его деньгами и не стеснялся брать для своих прогулок лошадь, принадлежавшую его дочери.

Итак, очарованный доктор продолжал свой путь по долине, а вокруг него пылал яркими красками осенний пейзаж: краснобокие яблоки, ягоды, листва – все блестело, как лаковое, в закатных лучах. Земля в том году поражала изобилием, а сейчас был апогей ее щедрот. В самых бедных садах под тяжестью гроздей гнулись боярышник и черная смородина; желуди хрустели под ногами, лопнувшие каштаны соблазнительно обнажали желто-рыжее нутро, точно выставленные напоказ рачительной хозяйской рукой на ярмарке. Среди этого изобилия, однако, попадались подточенные червем плоды – точь-в-точь как семья Грейс. И она спросила себя, есть ли во всей Вселенной хоть один мир, где бы в плодах не заводилась червоточина, а в любви – печаль.

Тангейзер[21]21
  Тангейзер (ок. 1205–70) немецкий поэт-миннезингер, герой множества легенд и романтических произведений.


[Закрыть] ее тем временем удалялся; его неспешный конь долго оставлял всадника в поле зрения Грейс. Если бы она могла слышать сейчас голос Фитцпирса, то услыхала бы, как он шепчет:

 
Путеводная звезда моей мечты,
Как мотылька огонь, влечешь меня к себе…
 

Но картина была для нее немой. Скоро он пересек долину, поднялся на высокое меловое плато справа, круто обрывавшееся к долине, и поскакал по его краю; меловое плато, поросшее вереском, и яблоневая долина являли собой такой разительный контраст, что плато, казалось, только вчера возникло посреди этой обширной равнины.

Фитцпирс скакал по самому краю пустынной, невозделанной земли; малиновый закат медленно угасал, и Грейс еще долго следила взглядом за светлым пятнышком на его фоне: точь-в-точь картина Ваувермана[22]22
  Вауверман Филипс (1619–1668) – голландский художник; мастерски изображал сцены охоты, кавалерийские сражения, всадников на фоне живописных пейзажей.


[Закрыть], только сильно уменьшенная, порождение его прихотливой фантазии. Наконец всадник с лошадью скрылись из вида.

Так довелось Грейс увидеть собственную лошадь, купленную для нее человеком, истинно любившим ее, в верности которого нельзя было усомниться, уносящей ее мужа в объятия вновь обретенного идола. Размышляя над превратностями судьбы, уготованными женам и лошадям, она вдруг заметила внизу, в долине, приближавшихся к ней путников, которых до той минуты скрывала густая придорожная поросль. Это был не кто иной, как Джайлс Уинтерборн со своим помощником Робертом Кридлом. Два фургона везли сидровый аппарат и все к нему необходимое. Они поднимались все выше и выше по склону, луч солнца то и дело ярко вспыхивал на лезвиях сидровых лопаток, которые под действием яблочной кислоты отполировались до зеркального блеска. Грейс спустилась на дорогу и поравнялась с Джайлсом. Лошади, только что преодолев подъем, остановились передохнуть.

– Здравствуйте, Джайлс, – приветливо сказала Грейс, повинуясь внезапному порыву.

– Вы вышли погулять, миссис Фитцпирс? – сдержанно спросил Уинтерборн. – Погода очень хорошая.

– Нет, я возвращаюсь домой, – ответила Грейс.

Фургоны тронулись, Кридл – следом, а Уинтерборн с Грейс немного отстали.

Родной брат Осени[23]23
  Образ брата Осени, возможно, навеян известным стихотворением английского поэта-романтика Джона Китса (1795–1821) «Ода к осени», в котором осень предстает в облике крестьянской девушки.


[Закрыть], пахнущий осенним лесом, шел сейчас рядом с Грейс: на его загорелом лице под цвет спелой пшеницы синели, как васильки, глаза. На шляпе блестели спелые семечки яблок. Штаны и рукава рубахи забрызганы сидром. Пальцы склеил сладкий яблочный сок. Весь он источал аромат сидра, который таит в себе неизъяснимое очарование для тех, кто родился и вырос среди садов. Сердце Грейс отряхнуло недавнюю печаль и воспрянуло, как ветка, освободившаяся от спелых плодов: таким целительным было это обращение к безыскусной природе. Деликатные манеры, подобающие жене ученого доктора, чопорность, воспитанная в фешенебельной школе, – все это вдруг слетело с Грейс, и она опять стала простодушной деревенской девушкой, живущей по велению сердца.

Природа не скупится, подумала она. Не успела она оплакать потерю Эдрида, как другой мужчина, олицетворение рыцарского благородства, возник перед ней посланцем родной земли, готовый служить ей до конца. Устыдившись вдруг своих мыслей и пряча смущение, Грейс спросила Джайлса, не встретил ли он ее мужа.

– Встретил, – сказал Уинтерборн после некоторого колебания.

– Где вы встретили его?

– Около гостиницы Ревеллера. Мы идем из Миддлтон-Эби. Я там работал эту неделю.

– Разве у них нет своего сидрового пресса?

– Есть, но его сейчас чинят.

– Я думаю… я слыхала, что миссис Чармонд гостит в Миддлтон-Эби.

– Да, я видел ее два-три раза в окне, когда проезжал мимо.