Текст книги "В краю лесов"

Глава 25

Главная гостиница Шертон-Аббаса представляла собой трактир с въездной аркой, через которую, согнувшись в три погибели, кучера провозили постояльцев во двор к благоустроенным номерам, выходившим на задний фасад. Окна, смотревшие на улицу и забранные решеткой, едва пропускали свет и упирались в стены соседних домов. Вероятно, поэтому самым роскошным номером гостиницы считался тот, что выходил окнами на задний двор: из него открывался вид на фруктовые сады, отягощенные алыми и золотыми плодами, без конца и без края раскинувшиеся в мерцающем лиловатом мареве дня. Стояла ранняя осень.

 
Когда от яблок, алых, как закат,
К земле обильной сучья приникают,
И груши грузно на ветру дрожат,
И сливы синью взоры привлекают[16]16
  Чаттертон Томас (1752–1770). «Песня менестреля» (1777).


[Закрыть].
 

Пейзаж и в самом деле мог показаться тем чу́дным краем, что виделся в мечтах юному Чаттертону.

В этом номере и сидела сейчас молодая женщина, которую звали Грейс Мелбери вплоть до того дня, как перст судьбы коснулся ее и превратил в миссис Фитцпирс. После свадьбы прошло два месяца. Фитцпирс отправился полюбоваться аббатством при свете заходящего солнца, а Грейс осталась в одиночестве, слишком утомленная, чтобы сопровождать его на прогулке. Их долгое свадебное путешествие, продолжавшееся восемь недель, подошло к концу, и тем же вечером они собирались отбыть в Хинток.

Во дворе, за которым начинались сады, глазам Грейс предстала обычная для этого времени года картина. Несколько человек хлопотали возле перевозной мельницы и давильни: одни подносили в плетеных корзинах яблоки, другие их перемалывали, третьи выжимали. Всей работой заправлял молодой фермер степенной наружности, по всем признакам – хозяин давильни. Черты его лица были Грейс хорошо знакомы. Повесив куртку на гвоздь у сарая, он закатал рукава рубашки выше локтей, чтобы не испачкать их яблочной массой, которую он закладывал в сетку из конского волоса. Кусочки кожуры пристали к полям его шляпы, должно быть, брызнув из прорвавшейся сетки, а коричневые ошметки засохшей яблочной кашицы покрывали до локтей его сильные красивые руки.

Грейс сразу догадалась, как он сюда попал. Дальше, в глубь яблоневого края чуть не каждый фермер имел в хозяйстве собственную давильню и готовил сидр своими силами, но здесь, на границе владений Помоны[17]17
  Помона – в римской мифологии богиня плодов.


[Закрыть], где сады соперничали с лесами, обзаведение столь громоздким оборудованием едва ли могло окупить себя. Здесь-то и открывалось широкое поле деятельности для бродячего сидродела. Его давильня и весь завод размещались не в сарае, а на колесах, и с парой лошадей, всеми приспособлениями, чанами, трубами и ситами да еще одним-двумя работниками он переезжал с места на место, выручая этим хлопотным делом изрядные деньги, особенно в урожайный год.

Сады по окраинам городка ломились от плодов. Яблоки лежали по дворам в телегах, корзинах, сваленные в кучи, и неподвижный голубоватый воздух осени был напоен тяжелым и сладким духом яблочного брожения. Выжимки лепешками сушились на топливо под желтым осенним солнцем. Нынешний урожайный год принес несметное изобилие скороспелых яблок и опадышей, не годившихся в лежку даже на малый срок, поэтому в корзинах и дрожащей воронке мельницы Грейс увидела образчики самых разных сортов – аниса, коричной, папировки, грушовки и других добрых знакомых всеядной юношеской поры.

Грейс с интересом наблюдала за хозяином давильни, и с губ ее сорвался легкий вздох. Может быть, ей вспомнился тот день, когда совсем еще недавно друг ее детства по просьбе отца встречал ее в этом самом городе, застенчивый и полный надежд, поверивший в обещание, скорее подразумевавшееся, чем данное всерьез. А может быть, ей вспомнилось время уже давнее, детство, когда ее губы просили у него поцелуя, о котором он еще не помышлял. Как бы то ни было, все это дело прошлое. Она чувствовала свое превосходство над ним тогда и чувствует сейчас.

«Отчего он не обернется?» – думала Грейс, стоя у открытого окна. Она не знала, что днем их приезд вызвал оживление в гостинице и привлек внимание Джайлса; увидев ее въезжающей под арку, он густо покраснел, отвернулся и с удвоенным рвением принялся за работу. Неразлучный с ним Роберт Кридл, прослышав от конюха, что доктор Фитцпирс с молодой женой остановились в гостинице, стал многозначительно покачивать головой и шумно вздыхать, отрываясь от рычага яблочного пресса.

– Какого черта ты вздыхаешь? – не вытерпел наконец Уинтерборн.

– Эх, хозяин, все мысли… мысли не дают покоя! Пятьсот подвод выдержанного теса, да к тому же пятьсот фунтов добрых денежек, да каменный дом – там бы дюжина семей поместилась, – да еще доля в лошадях и повозках – все разом пропало, а из-за того, что упустили ее, когда она была вашей по праву!

– Ах ты, господи, да ты меня с ума сведешь, Кридл! – в сердцах проговорил Джайлс. – Замолчи, ради бога.

На этом разговор во дворе оборвался. Тем временем Грейс, невольная виновница этих потерь, еще стояла у окна. Она была изысканно одета, занимала лучший номер гостиницы, ее долгое свадебное путешествие отличалось разнообразием и даже роскошью, ибо там, где речь шла об удовольствиях, Фитцпирс был решительно не способен на экономию. Рядом со всем этим Джайлс и окружающие его люди казались ей сейчас убогими и будничными, их мир был так далек от ее собственного, что она не могла понять, какой внутренний смысл находила в нем еще недавно.

– Нет, я никогда бы не стала его женой, – произнесла она, покачав головой. – Папа был прав. Эта жизнь слишком груба для меня. – И она взглянула на украшавшие ее белые тонкие пальцы кольца с сапфиром и опалом – подарок Фитцпирса.

Джайлс по-прежнему стоял спиной к окну, и, ощущая некоторую гордость своим положением – вполне извинительную в молодой неопытной женщине, которая полагает, что удачно вышла замуж, – Грейс с мягкой улыбкой окликнула Джайлса.

– Мистер Уинтерборн!

Джайлс, казалось, не слышал.

– Мистер Уинтерборн! – повторила она.

Он снова не услышал, хотя тот, кто стоял рядом и видел его лицо, мог бы в этом усомниться. Смущенная громким звуком своего голоса, Грейс окликнула его в третий раз:

– Мистер Уинтерборн, вы забыли мой голос? – И, ожидая ответа, вновь приветливо улыбнулась.

Он повернулся, не выразив удивления, и решительно подошел к окну.

– Зачем вы меня зовете? – спросил он против ожидания сурово; лицо его было бледно. – Вам мало того, что я выбиваюсь из сил, чтобы заработать себе на хлеб, пока вы тут сидите в довольстве, вам еще надо бередить мои раны.

Она вспыхнула, в растерянности не зная, что сказать, но не рассердилась, ибо знала, чем вызван его гнев.

– Я не хотела вас обидеть, простите, – сказала она кротко. – Поверьте, у меня не было на уме ничего дурного. Просто, увидев вас тут, рядом, я не могла удержаться, чтобы вас не окликнуть.

Сердце его готово было выпрыгнуть из груди, глаза застилали слезы – так растрогали его эти ласковые слова, произнесенные знакомым голосом. Потупившись, он заверил ее, что ничуть не сердится, и неуклюже, сдавленным голосом спросил, довольна ли она своим путешествием и много ли повидала интересного. Она рассказала ему о нескольких местах, в которых успела побывать, а он слушал ее, пока ему не пришлось вернуться к рычагам давильни.

Забыть ее голос! Разве в его словах прозвучало бы столько горечи, если бы он забыл этот голос! Сгоряча он сурово упрекнул ее, но, опомнившись, стал думать о ней с нежностью, ибо видел, что она была права, отвергнув его, свою же верность он считал недостойной внимания. Он мог бы сказать о себе словами современного поэта[18]18
  Имеется в виду друг автора, известный английский критик и историк литературы Эдмунд Госсе (1849–1928), выпустивший в то время сборник стихов «Книга сердца». «Коль я забуду…» – несколько сокращенное стихотворение Госсе «Два взгляда».


[Закрыть]:

 
Коль я забуду,
Пусть реки позабудут море,
Коль я забуду,
Любовь свою забуду в горе, —
Да буду я гнуснее всех,
Да буду воплощенный грех,
Коль я забуду.
Коль ты забудешь,
Ни в чем тебя не упрекну я,
Коль ты забудешь,
«Будь счастлива», – тебе шепну я,
Я буду лишь тобою жить,
Я буду лишь тебе служить,
Хоть ты забудешь.
 

Слезы выступили у нее на глазах при мысли, что она могла бы не напоминать ему о том, чего он сам не мог позабыть; она уверяла себя, что не ее воля, а неумолимый ход событий разрушил их детские мечты. Встреча со старым другом неожиданно отняла у нее ту ликующую гордость, с которой она растворяла окно. Грейс не понимала, отчего вдруг ей сделалось так грустно. Произошло же это единственно оттого, что жестокость ее не была достаточно безоглядной. «Если надо действовать ножом – не раздумывайте», – говорят великие хирурги. Для собственного спокойствия Грейс следовало бы или ни во что не ставить Уинтерборна, или обращаться с ним как с равным. Теперь же, закрывая окно, она испытывала невыразимую, можно сказать – опасную, жалость к своему отвергнутому жениху.

Вскоре вернулся Фитцпирс и сообщил ей, что видел великолепный закат.

– А я его и не заметила, – вздохнула Грейс и поглядела во двор. – Зато я видела одного нашего знакомого.

Фитцпирс тоже посмотрел в окно и сказал, что никого не узнает.

– Да там же мистер Уинтерборн, у давильни. Он ведь подрабатывает на сидре.

– Ах тот, деревенский, – равнодушно проговорил Фитцпирс.

– Не говори так про мистера Уинтерборна, – упрекнула Грейс мужа. – Правда, я только что подумала, что никогда не могла бы выйти за него, но я его уважаю и буду уважать.

– Ради бога, любовь моя. Я же говорю, что я человек злой и надменный и тщеславно горжусь своим обветшавшим родом. Более того: сказать по правде, мне кажется, будто я принадлежу к совсем другой породе людей, чем те бедняки, что трудятся во дворе.

– И к другой, чем я. Я же одной с ними крови.

У Фитцпирса был вид пробудившегося ото сна: если он нашел верные слова для выражения своих чувств, были, в самом деле противоестественно, что женщина из племени, работающего под окном, стоит рядом с ним и является его женой. Во время путешествия она ни разу не уступила ему в высоте мыслей, безошибочности вкуса и изяществе манер, и он почти позабыл, что, решив жениться на ней, почитал свои жизненные принципы поруганными.

– Одной крови? Но образование и воспитание превратили тебя в совсем иного человека, – сказал он скорее для себя, чем для Грейс.

– Мне бы не хотелось так думать, – пробормотала она с тоской. – Кажется, ты недооцениваешь Джайлса Уинтерборна. Не забывай, что мы были неразлучны, пока меня не послали учиться, поэтому я не могу так уж сильно от него отличаться. По крайней мере, я так считаю. Без сомнения, это большой недостаток. Надеюсь, ты примиришься с этим, Эдрид.

Фитцпирс обещал, и так как время близилось к вечеру, они стали собираться в дорогу, чтобы засветло добраться до Хинтока, и менее чем через полчаса тронулись в путь. Меж тем работа во дворе прекратилась, и тишину нарушало лишь шлепанье капель из-под до отказа завинченного пресса да гуденье запоздалой осы, которая так охмелела, что не заметила наступления сумерек. Грейс радовалась, что скоро окажется дома, в краю лесов; Фитцпирс молча сидел с ней рядом. Его невыразимо угнетала мысль, что путешествие подошло к концу и теперь вновь придется остаться один на один с неприкрытой наготой деревенской жизни.

– Ты все молчишь, Эдрид, – нарушила молчание Грейс. – Разве ты не рад, что мы едем домой? Я так рада!

– У тебя тут друзья. У меня никого.

– Но ведь мои друзья – твои друзья.

– М-да, ты права.

Разговор оборвался; они уже ехали по главной улице Хинтока. Еще до отъезда было решено, что они, хотя бы на первых порах, поживут в просторном доме Мелбери, пустовавший флигель которого отдавался в их распоряжение. За время отсутствия новобрачных его привели в порядок, побелили, покрасили, оклеили обоями. Лесоторговец не пожалел сил, чтобы по возвращении новобрачные устроились как можно удобнее и уютнее. В довершение всего Мелбери распорядился, чтобы на первом этаже большую комнату с отдельным выходом превратили в приемную, к дверям которой с улицы привинтили бронзовую табличку с именем доктора: единственно ради украшения, ибо лесному краю на много миль в окрестностях было отлично известно место жительства каждого его обитателя.

Мелбери и его супруга приветствовали прибывших с чувством, их домочадцы – с почтением. Первым делом Грейс и Фитцпирс осмотрели свои комнаты, к которым вел коридор по левую руку от лестницы. Комнаты эти отделялись от остального дома дверью, навешенной по особому указанию Мелбери. В камине весело полыхал огонь, хотя до холодов было еще далеко. Фитцпирс объявил, что не голоден, ибо они недавно обедали в Шертон-Аббасе, и что хочет пройтись до своего прежнего жилища узнать, как шли дела у его заместителя.

Выйдя из дома Мелбери, он оглянулся. Жить под этой крышей означало желанную экономию денег, а плохо было то, что все в этом доме будет напоминать ему, чей он зять. Он направился к домику на холме. Доктор, что был в отлучке, и Фитцпирс разговорился со своей недавней хозяйкой.

– Что хорошего слышно, миссис Кокс? – спросил он с деланым оживлением.

Хозяйку немало огорчала потеря выгодного жильца, и у нее не оставалось надежды хоть как-то восполнить упущенное, ибо где-где, а в Хинтоке приезжих не бывало, поэтому она недовольно пробормотала:

– Не хочу я и говорить об этом, особенно вам, сэр.

– Уж расскажите, миссис Кокс, мне можно.

– Да люди все удивляются вашей женитьбе, доктор Фитцпирс. Они-то считали, что вы столько превзошли в науке, и вдруг женитесь на дочке Мелбери, такой же хинтокской, как и я.

– Пусть говорят, что хотят, – сказал Фитцпирс, не подавая виду, что ее слова пронзили его в самое сердце. – Что еще нового?

– Возвратилась сама.

– Кто?

– Миссис Чармонд.

– Да ну! – Фитцпирс был заинтригован. – Я никогда ее не видел.

– Зато она вас видала, сэр.

– Не может быть!

– Все может. Она вас видела не то в гостинице, не то на улице, когда вы путешествовали, и что-то про вас сказала, а ее горничная, мисс Эллис, объяснила ей, что это ваше свадебное путешествие с дочкой мистера Мелбери, и тогда она на это ответила, что вы могли бы жениться поудачнее. «Боюсь, он испортит себе карьеру», – сказала она.

Фитцпирс не пожелал продолжать беседу с неприветливой хозяйкой и быстрыми шагами направился домой. Тихонько поднявшись по лестнице в выделенную им гостиную, где, уходя, оставил жену, он увидел, что камин еще горел, но в комнате было темно. Он заглянул в столовую, однако стол для ужина не был накрыт. Он пошел дальше, но тут с первого этажа, из гостиной лесоторговца, донесся гул голосов, в котором легко распознавался голос Грейс.

Не заходя туда, он с порога взглянул в комнату и обнаружил веселое общество соседей и знакомых, среди которых узнал молочника, фермера Баутри, кузнеца из Большого Хинтока, бочара, столяра, акцизного чиновника и их жен. Все они наперебой расточали комплименты миссис Фитцпирс и поздравляли новобрачных с возвращением. Забыв о том, что она теперь дома и что муж ее важный человек, разрумянившаяся от удовольствия Грейс охотно принимала изъявления их дружбы.

Фитцпирсу эта сцена показалась отвратительной. Хозяин дома отсутствовал, но миссис, заметив зятя, поспешила ему навстречу.

– Тут разнесся слух о вашем приезде, и вот все пожаловали к нам. Мы подумали, что неловко не пригласить гостей к ужину, и Грейс решила, что по случаю возвращения вы отужинаете вместе с нами.

Грейс тоже его заметила.

– Правда, мило, что они меня так поздравляют, – растроганно сказала она, подходя к мужу. – Нехорошо было бы не ответить на их любезность и запереться у себя.

– О, разумеется… разумеется, – пробормотал Фитцпирс и с героической улыбкой мученика присоединился к обществу.

Как только гости уселись за стол, появился хозяин дома и сразу приметил, что зять охотно уклонился бы от участия в столь многолюдном собрании. Отозвав жену в сторону, он выговорил ей за поспешное приглашение. Миссис Мелбери ответила ему в оправдание, что Грейс сама одобрила эту затею, и любящий отец не нашелся что возразить. Фитцпирс к этому времени успел уже совершенно освоиться со своими добродушными сотрапезниками, которые, широко расставив локти, пили, ели, шутили и хохотали. Поддавшись общему веселью, он вынужден был под конец признаться себе, что этот ужин отнюдь не самый тягостный в его жизни.

И все же мгновениями, точно таинственные письмена на стене, перед ним возникали будто бы сказанные миссис Чармонд слова о том, что он погубил свою будущность[19]19
  По библейской легенде, вавилонский царь Валтасар во время пира увидел на стене таинственные письмена, возвещавшие гибель его царства (Книга пророка Даниила, гл. 5).


[Закрыть]. Мысли тотчас уносили его прочь от веселой трапезы, в негодовании он задавал себе вопрос, вправе ли миссис Чармонд или кто-либо другой совать нос в его дела, но, поразмыслив, приходил к заключению, что владелица Хинток-хауса проявляет вполне естественный интерес к судьбе приходского врача. Стакан грога избавил его от неприятных раздумий. Находившая на него временами мрачность не укрылась, однако, от взгляда Грейс и старого Мелбери, поэтому оба они облегченно вздохнули, когда один из гостей заявил, что время позднее и пора расходиться по домам. При этих словах Мелбери проворно поднялся с места, словно его подбросило пружиной, и через десять минут в доме не осталось никого, кроме хозяев.

– Послушай, Грейс, – обратился к жене Фитцпирс, едва они остались вдвоем в своей комнате, – мы провели приятный вечер, все было очень мило. Но давай все же договоримся, какого образа жизни нам следует здесь придерживаться. Пусть нам предстоит жить в этом доме, но это не значит, что мы должны общаться со всеми, кто посещает твоих родителей. Говоря по правде, мне это непереносимо.

Поначалу Грейс неприятно поразило его отвращение к тому самому доброму старому укладу деревенской жизни, к которому он выказывал столько интереса в пору ухаживания, но спустя мгновение она согласилась.

– Мы должны вести себя так, словно мы квартиранты, то есть совершенно независимо, как если бы мы жили в наемном доме, – продолжал Фитцпирс.

– Да-да, Эдрид, я понимаю, мы должны вести себя именно так.

– Но ты в мое отсутствие собрала этих людей и даже не подумала о том, каково это мне.

– Ты прав. Мне следовало дождаться тебя. – Она вздохнула. – Но они явились так неожиданно, вот я и подумала, что поступаю как лучше.

На этом их разговор оборвался. Назавтра Фитцпирс отправился в свой первый по приезде обход больных. Со свойственной ему приметливостью, а может быть, мнительностью, он тотчас почувствовал, что односельчане перестали видеть в нем таинственного, непостижимого джентльмена, которому дарованы безграничные возможности. Теперь он был для них просто партнером мистера Мелбери, в известной мере таким же деревенским жителем, как они сами. В обитателях Хинтока крепко держалось врожденное почтение к аристократам, и едва они узнали, что Фитцпирс родом из бакберийских Фитцпирсов, как тотчас стали при встрече с ним касаться шляпы и оказывать ему всяческие знаки уважения и услуги – все то, чего Мелбери не удавалось добиться никакой ценой. Теперь, предав древность рода женитьбой, Фитцпирс утратил в их глазах былой ореол, стал просто деревенским врачом, не более, заслуживающим того же обращения, что и старый Джонс, на которого они посматривали сверху вниз.

Он и раньше не мог похвастаться обширной практикой, теперь же число его пациентов сильно поубавилось. В довершение всего из попечительского совета пришла бумага с жалобой на его заместителя, который отказал в помощи бедняку. Уязвленный, Фитцпирс заявил о своей отставке.

Недели через две после приезда он вбежал в комнату Грейс в необычном возбуждении и объявил:

– Мне предлагают практику в Бедмуте, ту самую, о которой я вел переговоры. Для этого требуется внести восемьсот фунтов. Я думаю, твой отец не откажется их ссудить. Тогда мы уехали бы отсюда навсегда.

Вопрос этот обсуждался и прежде, так что Грейс не была застигнута врасплох. Но не успела она ответить, как в дверь дома постучали, и бабушка Оливер поспешила доложить, что диктора Фитцпирса срочно вызывают в Хинток-хаус к миссис Чармонд, карета которой перевернулась.

– Ну, это уже кое-что, – проговорил Фитцпирс с заинтересованностью, которую вряд ли сумел бы объяснить, и добавил про себя: «У меня всегда было предчувствие, что я познакомлюсь с этой загадочной женщиной».

Когда он уходил, Грейс пожелала ему доброй ночи и прибавила:

– Я, наверно, буду уже спать к твоему возвращению.

– Покойной ночи, – рассеянно ответил он и стал спускаться по лестнице.

Впервые со дня свадьбы он ушел из дома, не поцеловав жену.

Глава 26

Уинтерборн покинул свой дом. Его теперь редко видели в Хинтоке: он, возможно, и совсем бы не появлялся в деревне, если бы не деловые отношения с Мелбери, в усадьбе которого он оставил сидровый аппарат, ибо своего дома у него больше не было.

Возвращаясь однажды под вечер в лесную хижину, где теперь жил, он заглянул в Хинток и не увидел знакомой островерхой, из бурого камыша крыши отцовского дома, как, впрочем, и самого дома – его снесли по распоряжению управляющего. У Уинтерборна болезненно сжалось сердце, когда он увидел пустырь на месте родного дома. Поужинав в своей хижине, он в сумерки вернулся в Малый Хинток и долго бродил по земле, на которой родился.

Снова и снова возвращался он сюда по вечерам. Даже в темноте он мог различить бывшие границы комнат, легко находил угол кухни, где стояла печь, в которой он пек в детстве яблоки и картошку, отливал грузила и выжигал инициалы на своих и чужих предметах. Яблони в саду были все целы, даже самые старые: стояли, покосившись на северо-восток, – их погнул сильнейший шторм, разразившийся в ноябре 1824 года, когда выбросило на берег Чесильской отмели большое парусное судно. Сейчас эти яблони еще и прогнулись под тяжестью спелых плодов. Висевшие на ветках яблоки ударяли Джайлса по голове, а невидимые в густой траве с хрустом раздавливались под ногами. Их теперь некому было собирать.

В один из таких вечеров Уинтерборн сидел, прислонившись к наклоненному стволу яблони, погруженный в раздумья, устремив взгляд туда, где прежде на небе чернел островерхий силуэт крыши с трубами, а теперь одна за одной загорались неяркие звезды. Пустота на месте старого дома, еще недавно неуклюже выдвигавшегося на дорогу, была теперь особенно заметна.

В вечерней тишине вдруг послышался скрип колес и дробный стук копыт, и скоро на фоне чистого закатного неба обрисовалась коляска, приближавшаяся туда, где дорога в объезд старого дома делала крюк. Коляской правила женщина, сидевшая на высоких козлах, грум ехал на запятках.

Внезапно раздался громкий треск и тотчас за тем легкий испуганный возглас. Уинтерборн вскочил на ноги и бросился на дорогу: коляска опрокинулась на бок; женщина сидела на груде обломков – все, что осталось от родного очага Джайлса; грум держал лошадей под уздцы. Коляска принадлежала миссис Чармонд, а потерпевшей была сама хозяйка Хинток-хауса.

На вопрос Уинтерборна, не ушиблась ли она, миссис Чармонд невнятно ответила, что не знает. Что до остального, то урон был не так велик. Экипаж тотчас поставили на колеса, затем водворили туда миссис Чармонд, но вожжи на этот раз взял грум. Оказалось, что миссис Чармонд, введенная в заблуждение образовавшейся на месте дома пустотой, пустила лошадь прямо на развалины.

– Домой! Скорее домой! – нетерпеливо приказала миссис Чармонд.

Но не проехали они и ста шагов, как до Уинтерборна донеслись – вечер был тихий – слова, сказанные миссис Чармонд груму:

– Стой! Вернись и скажи этому человеку, пусть позовет ко мне доктора. Я чувствую, что ушиблась гораздо сильнее, чем мне показалось в первую минуту.

Уинтерборн усмехнулся: звать доктора, по его мнению, особой надобности не было, – но, выслушав грума, тотчас отправился за доктором. Передав просьбу миссис Чармонд, Уинтерборн отступил в тень, не сводя глаз с дома Мелбери. Он видел, как Фитцпирс ушел, видел в освещенном окне сидевшую за столом Грейс. Так он постоял несколько минут, потом зашагал прочь, слившись с черными деревьями.

Фитцпирс незамедлительно прибыл в Хинток-хаус, чьи двери отворились перед ним впервые. Вопреки ожиданию, он не заметил той тревожной суеты, какая бывает в доме, когда с хозяином несчастье. Его провели наверх по лестнице в уютную, обставленную в чисто женском вкусе комнату, где в мягком свете затененной абажуром лампы полулежала на софе красивая молодая женщина, предусмотрительно приняв позу, не грозившую ее высокой, уложенной в виде короны прическе. Роскошные золотисто-каштановые волосы составляли приятный контраст с малиновым пеньюаром; левая рука, обнаженная почти до плеча, была небрежно откинута; в правой миссис Чармонд держала папиросу, выпуская изящно очерченным ртом ленивые струйки дыма.

Взглянув на миссис Чармонд, доктор невольно подосадовал, оттого что, предвидя тяжелый случай, захватил с собой чуть не всю свою аптечку. Но досада тут же сменилась иным чувством: хотя он никогда прежде здесь не бывал, а миссис Чармонд видел впервые, вся обстановка, эта женщина, его собственное состояние – все показалось ему до странности знакомым. Могло ли такое быть? Уж не видел ли он все это когда-нибудь во сне?

Миссис Чармонд не шевельнулась, а только подняла на Фитцпирса глаза, когда он подошел к софе. Она посмотрела на него исподлобья, и Фитцпирс заметил, как по ее красивому лицу пополз румянец. Она поспешно отвела от него свой глубокий, проникновенный взгляд и рассеянно поднесла к губам папиросу.

На мгновение он забыл, зачем здесь, но тут же, поборов наваждение, выразил пострадавшей сочувствие, приличествующее в таких случаях, и стал расспрашивать с профессиональной обстоятельностью, как произошло несчастье и что миссис Чармонд себе повредила.

– Вы должны мне это сказать: я за тем вас и пригласила, – проговорила миссис Чармонд тоном едва уловимого высокомерия. – Я вам верю, ибо наслышана про вашу ученость, которую вы приобрели неусыпным трудом.

– Постараюсь сделать все, чтобы оправдать ваше лестное обо мне мнение, – сказал молодой человек, поклонившись. – И это будет тем легче, что падение, как я успел заметить, не причинило, к счастью, большого вреда.

– Я сильно ушиблась.

– Да, конечно, – не возражал Фитцпирс, но, осмотрев миссис Чармонд, окончательно убедился, что пациентка совсем не пострадала, и искренне изумился про себя, зачем его позвали, ибо миссис Чармонд отнюдь не производила впечатления слабонервной женщины.

– Вы должны немного полежать и попить микстуры, которую я пришлю.

– Да, вот еще что! – воскликнула миссис Чармонд. – Я совсем забыла. – И она показала доктору маленькую царапину на полной обнаженной руке. – Заклейте, пожалуйста, пластырем.

Фитцпирс повиновался.

– А теперь, доктор, – сказала миссис Чармонд, – перед тем как уйти, ответьте мне на один вопрос. Садитесь вот на эту скамеечку, поближе ко мне. И переставьте, пожалуйста, свечи на маленький столик. Вы курите? Да? А я еще только учусь. Берите папиросы. Вот вам спички. – Она бросила Фитцпирсу коробок.

Фитцпирс поймал коробок и, закурив, стал рассматривать миссис Чармонд, лицо которой от перестановки свечей стало хорошо видно.

– Как вы думаете, сколько лет прошло с тех пор, как мы с вами встречались последний раз? – спросила она, не отступая от принятого тона едва заметного превосходства и глядя на Фитцпирса с той застенчивостью, какая опаснее всякого кокетства.

– Вы говорите, мы с вами встречались?

Миссис Чармонд кивнула.

– Я видела вас недавно в Лондоне. Вы поднимались по лестнице, как я догадываюсь, со своей молодой женой. И я сразу узнала вас, хотя последний раз мы виделись, когда я была еще почти ребенком. Помните Гейдельберг, английскую семью, любившую дальние прогулки…

– И молоденькую девушку, – подхватил Фитцпирс, – с огромной золотисто-каштановой косой. Помню, точно это было вчера. Как-то, гуляя на Грейт-Террас, она потеряла носовой платок и вечером пошла его искать. «Позвольте мне пойти», – сказал я. «Не надо, – ответила она. – Это далеко. Бог с ним». Мы долго гуляли в тот вечер и разговаривали. На другое утро я пошел на Грейт-Террас и нашел его в траве – крохотный, мокрый от росы комочек кружев с вышитым в одном уголке именем Фелис. Он и сейчас у меня в глазах! Я поднял его и…

– Что же вы сделали?

– Поцеловал, – с некоторым смущением проговорил Фитцпирс.

– Но вы видели меня всего один раз, и то в сумерки!

– Так что же! Я тогда был молод, вот и прижал его к губам. Я решил воспользоваться счастливым случаем и в тот же день зайти к вам в отель, но полил дождь и я пошел к вам назавтра. Увы, вас я не застал. Вы уехали.

– Да, – вздохнула миссис Чармонд. – Моя мать понимала, что красота дочери – единственное ее богатство, и не могла позволить, чтобы дочь ее – совсем еще дитя – влюбилась в студента, у которого ни гроша за душой. Она увезла меня в Баден. Это было очень давно, и я могу вам признаться теперь, что, знай я тогда ваше имя, я бы написала вам. Но я узнала его только месяц назад в Лондоне, когда вы прошли мимо меня по лестнице. Моя горничная сказала: «Это мистер Фитцпирс».

– Боже мой! – воскликнул Фитцпирс. – Вы возвращаете меня в дни моей юности. Вечерняя прогулка, утро, роса на траве, крошечный кружевной комочек. Когда я понял, что потерял вас, свет померк у меня в глазах. Я пошел туда, где мы гуляли вечером, бросился на траву и заплакал – я ведь был тогда совсем мальчишка. Я не знал, кто вы, не знал вашего имени, но я не мог, не мог забыть звук вашего голоса!

– И вы долго помнили его?

– Много-много дней!

– Дней! Только дней! О, сердце мужчины!

– Но, прекрасная госпожа, я видел вас всего один или два раза. Моей любви не суждено было стать цветком. Это был бутон: розовый, свежий, полный жизни, но всего лишь бутон. Зачаток огромной любви. Она так и не достигла поры цветения.

– Возможно, это даже лучше.

– Возможно. Но подумайте, как бессилен человек перед судьбой. Люди разлучили нас, а мы все-таки встретились. Много воды с тех пор утекло, многое переменилось. Вы стали богаты. Не изменилось одно – я по-прежнему беден. И не только это. Судя по вашему последнему замечанию, вам удалось одержать победу над необузданными желаниями юности. Мне удалось.

– Вы заблуждаетесь. – Голос миссис Чармонд дрожал от сдерживаемых чувств. – Вы не знаете моей жизни. Она не могла способствовать таким победам. Да я и не верю, что люди сильных страстей способны обуздать свои чувства. И чем старше они, тем менее над собою властны. Излечиваются они разве что к ста годам. Что до меня, то я буду рабой страстей и в семьдесят лет, если, конечно, доживу до той поры.

Фитцпирс смотрел на миссис Чармонд с нескрываемым восхищением. Удивительная, необыкновенная женщина!

– Как вы правы! – воскликнул он. – Но в ваших словах печаль. Почему?

– Я здесь всегда печальна, – многозначительно понизив тон, проговорила миссис Чармонд.

– Тогда позвольте спросить, зачем вы приехали сюда?

– Так хотел мужчина. Женщину весь ее век, точно утлую ладью, носит по волнам мужских прихотей. Я надеюсь, что мое уныние не передалось вам. Хинток имеет странную особенность: когда я живу здесь, сердце мое как запечатанный сосуд – чувства переполняют его, а исхода им нет. И я часто бегу отсюда куда глаза глядят. Иначе я бы умерла.