Текст книги "В краю лесов"

Глава 18

В это время к дому, где жил доктор, подошла Грейс, робея при мысли о странной цели своего визита. По врожденной деликатности она никогда не умела громко оповещать о своем приходе, но сегодня ее стук в дверь прозвучал как-то особенно тихо, однако хлопотавшая по хозяйству жена фермера его расслышала. Заглянув в комнату доктора и никого не обнаружив, она предположила, что он где-то поблизости, и вызвалась его поискать. По ее приглашению Грейс вошла в комнату и присела на стул у двери.

Как только дверь за хозяйкой затворилась, Грейс огляделась и вздрогнула: на кушетке перед ней возлежал красивый молодой человек в позе, напоминавшей мраморное изваяние усопшего на гробницах пятнадцатого века, с той лишь разницей, что руки его не были молитвенно сложены. Грейс поняла, что это и есть доктор. Она не решалась прервать его сон и встала, чтобы дернуть бронзовую сонетку на широкой ленте у камина и вызвать хозяйку, но, вспомнив, что та с минуты на минуту должна вернуться, оставила свое намерение и в замешательстве взглянула на погруженного в сон философа.

Глаза молодого человека были закрыты, отчего свет, исходивший от него, померк, лишив его облик той выразительности, которая отличала его в часы бодрствования. Но сон, погрузив во мрак телесную оболочку, взамен придал всей фигуре спящего таинственное очарование, неотразимое для восприимчивых натур, к которым, без сомнения, относилась и Грейс. Насколько она могла судить в таких обстоятельствах, перед ней находился молодой человек, каких в здешних местах не видали. Людей подобной породы, впрочем, куда грубее, ей случалось видеть лишь вдали от Хинтока, да и то на расстоянии.

Не понимая, куда могла запропаститься хозяйка, которой давно пора было обнаружить свою ошибку, Грейс снова сделала шаг к звонку. В зеркале она различала отражение спящего, и каков был ее ужас, когда она обнаружила, что глаза его широко раскрыты и с удивлением устремлены на нее. Застигнутой врасплох Грейс едва достало сил, чтобы обернуться и взглянуть уже не на отражение, а на оригинал. Доктор спал, как и за минуту до этого.

Ошеломленная загадочным поведением доктора, Грейс тотчас забыла о цели своего визита. Бросившись к дверям, она бесшумно открыла и закрыла их за собой и, незамеченная, выбежала из дому. Только достигнув калитки и оказавшись на дороге, она обрела присутствие духа. Здесь, за кустарником изгороди, ее не могли увидеть, и она остановилась, чтобы собраться с мыслями.

«Кап-кап-кап» – барабанил дождь по зонту, и капли гулко шлепались наземь. Она вышла из дому в ненастье, потому что взялась за серьезное дело, и вот все губит нелепый испуг из-за обстоятельства, которому незачем было придавать значение.

Как бы мало шума ни произвело ее бегство, оно все же потревожило Фитцпирса, и он приподнялся. Разгадка увиденного Грейс в зеркале была чрезвычайно проста: доктор в самом деле на миг приоткрыл глаза, но тут же сон снова одолел его, так что сам он не мог бы сказать, чем было виденное им: сном или явью. Ему казалось, что из комнаты минуту назад кто-то вышел, да и тождество прелестного облика во сне и только что исчезнувшей посетительницы не вызывало сомнений.

Взглянув через несколько мгновений в окно, выходившее к изгороди и гравийной дорожке, обсаженной буком, он увидел, что калитка приотворяется и в сад входит девушка его грез. Грейс действительно решила вернуться и снова попытать удачи. Но как странно, подумал он: она входит, а не уходит. Не было ли и впрямь ее первое явление сном? Грейс неуверенно продвигалась вперед, так низко опустив зонтик, что ему не удавалось рассмотреть ее лица, но у того места, где кончался малинник и начинались грядки клубники, замешкалась.

В тревоге, что гостья опять от него ускользнет, Фитцпирс бросился ей навстречу. Гадая о цели ее посещения, он невыносимо боялся ее спугнуть.

– Прошу прощения, мисс Мелбери, – начал он. – Я заметил вас в окно и побоялся, что вы сочтете, будто меня нет дома… если только вы идете ко мне.

– Я могу изложить свое дело в двух словах, – ответила Грейс. – Я не буду к вам заходить.

– Нет-нет, как можно? Зайдите, прошу вас. По крайней мере поднимемся на крыльцо.

Уступив, Грейс взошла на крыльцо, остановилась, и Фитцпирс закрыл ее зонт.

– У меня к вам небольшое дело… скорее просьба, – сказала она. – Тяжело заболела служанка моего отца – вы ее знаете.

– Очень печально. Я тотчас же зайду к вам и осмотрю ее.

– Нет, этого как раз не нужно.

– Вот как!

– Да, таково ее желание. Ваш визит только повредит ей, может быть – даже убьет. У меня к вам дело не совсем обычного и тягостного свойства. Видите ли, она чрезвычайно подавлена своим злосчастным обещанием касательно… ее тела после смерти.

– А, так это бабушка Оливер, старуха с великолепной головой. Тяжело заболела, говорите?

– Да, и очень, очень удручена своей опрометчивостью. Пожалуйста, вот я принесла назад деньги… прошу вас, верните бумагу, которую она подписала. – Грейс вынула из перчатки две пятифунтовые банкноты.

Не отвечая и не глядя на деньги, Фитцпирс думал только о том, что нежданно-негаданно оказался лицом к лицу с Грейс. Крыльцо было узкое, а дождь припустил, и, сбегая по навесу, струйки стекали по стеблям вьюнка и падали на подол плаща и юбку Грейс.

– Вы совсем вымокнете. Прошу вас, войдите в дом, – попросил он. – Я не могу позволить, чтобы вы тут оставались.

За парадной дверью другая дверь сразу вела в гостиную, и, распахнув ее, он жестом пригласил Грейс войти. Она попыталась, но не смогла противиться мольбе, выражавшейся в его лице и манерах, и, страдая от своей покорности, проскользнула мимо него в комнату, задев в узком проходе рукав его куртки.

Он вошел вслед за ней, притворил дверь – Грейс почему-то надеялась, что дверь останется открытой, – и, предложив ей стул, сам сел напротив. От этих простых действий ей стало еще тревожнее: должно быть, она не успела оправиться от того первого потрясения, когда увидела в зеркале раскрытые глаза доктора. Что, если он тогда не спал, а лишь притворялся с какой-то ему одному ведомой целью?

Она снова протянула деньги. Он очнулся от долгого созерцания ожившего произведения искусства и почтительно склонился, вслушиваясь в ее слова.

– Могу ли я надеяться, что вы отступитесь и откажетесь от обязательства, которое несчастная бабушка Оливер подписала по недомыслию?

– Сделайте одолжение. Только позвольте мне остаться при своем мнении касательно ее недомыслия. Бабушка Оливер – мудрая старуха, и в этом деле тоже рассудила здраво. Вы полагаете, что в нашем договоре есть что-то дьявольское, не правда ли, мисс Мелбери? Но припомните, что в былые времена самые прославленные наши врачи заключали именно такие соглашения.

– Дьявольское?.. Нет, скорее странное.

– Странное – может быть, но ведь предмет странен не по сути своей, а лишь по отношению к внешним объектам, в данном случае к стороннему наблюдателю.

Подойдя к секретеру, он после недолгих поисков вынул оттуда сложенный лист бумаги и, развернув, протянул его Грейс. Внизу с краю выделялся жирный чернильный крест, выведенный рукой бабушки Оливер. Грейс вложила листок в карман, и от сердца у нее отлегло.

Так как Фитцпирс все еще не взял денег, половину которых Грейс доложила из собственного кошелька, она подвинула их поближе к нему.

– О нет, не нужно. Зачем разорять старуху? – поспешно возразил он. – Не так удивительно то, что врач заручается объектом для вскрытия, как то, что подобное соглашение могло привести к нашему знакомству.

– Боюсь, мое поведение показалось вам необычным и вы сочли меня неучтивой. Простите, я не имела в виду вас обидеть.

– Нет-нет, нимало! – снова возразил он, глядя на нее с прежним изумлением. – Меня поразило иное. – Он колебался, продолжить ли мысль. – Накануне я просидел далеко за полночь, – наконец отважился он, – и оттого с полчаса назад задремал вон на той кушетке. Я забылся всего на несколько минут – и вообразите: мне пригрезилось, что вы стоите здесь, в комнате.

Признаться или нет? Грейс покраснела.

– Подумайте, – продолжал Фитцпирс, вполне уверившись, что это был сон, – как много мне пришлось о вас думать, прежде чем вы явились мне в сновидении.

Она почувствовала, что это не было притворством.

– Мне снилось, что вы стоите вот тут, – он протянул руку к камину, – но я видел не самое вас, а ваше отражение в зеркале. Что за чу́дное видение, подумал я. Такое бывает раз в жизни – замысел воплотился, Природа и Мысль слились в своем изначальном единстве! Видите ли, прошлой ночью я как раз читал философа-трансценденталиста, и, вероятно, проникшись его идеализмом, перестал разделять сон и явь. Я готов был заплакать, когда проснулся и обнаружил, что вы являлись мне во времени, но, увы, не в пространстве!

В этом словоизлиянии проскальзывала театральность, хотя в целом она была чужда Фитцпирсу. Нередко, забывшись, человек дает волю чувствам, и тогда их внешнее проявление нелегко бывает отличить от краснобайства. Истина тонет в потоке громких фраз и, как злосчастное следствие этого, неузнанная, бывает отвергнута вместе с шелухой аффектации.

Грейс, впрочем, плохо разбиралась в свойствах человеческой природы и восхищалась силой чувств, не раздумывая о форме их выражения. Слова «чу́дное видение» смутили ее, скромность помешала ей трезво оценить речь Фитцпирса.

– А не могло быть так, – вдруг спросил он, – что вы наяву посетили меня?

– Признаться, я уже была здесь однажды, – еле выговорила Грейс. – Хозяйка пошла вас искать, но долго не возвращалась, и я ушла.

– Значит, вы видели, как я спал, – пробормотал доктор; в голосе его слышалось унижение.

– Да, если, впрочем, вы меня не обманывали.

– Обманывал?

– Я увидела в зеркале, что вы лежите с открытыми глазами, но, когда оглянулась, глаза были закрыты, и я подумала, что вы, может быть, меня обманываете.

– Никогда, – порывисто возразил Фитцпирс, – никогда я не мог бы вас обмануть.

Обладай она даром предвидения, какой насмешкой прозвучала бы эта благородная речь. Он никогда не мог бы ее обмануть! Однако они не умели глядеть на год вперед, и фраза возымела свое действие.

Грейс с беспокойством подумывала, что пора бы прервать разговор, но обаяние доктора мешало ей подняться со стула. Она медлила, как неопытная актриса, которая, проговорив все реплики, не знает, как уйти со сцены. На помощь ей пришла спасительная мысль о бабушке Оливер.

– Мне не терпится рассказать старушке о вашем благородстве, – сказала она. – Она испытает от этого большое облегчение.

– У бабушки Оливер – и нервное расстройство, как удивительно! – говорил доктор, следуя за Грейс к двери. – Погодите минуту, вас это, вероятно, заинтересует.

С этими словами он распахнул дверь в другом конце коридора, и Грейс увидела стоящий на столе микроскоп.

– Взгляните сюда, пожалуйста, это покажется вам достойным внимания, – повторил он.

Посмотрев в окуляр, она увидела светлый кружок, покрытый необычайным узором клеток.

– Как вы думаете, что это? – спросил Фитцпирс.

Грейс не знала.

– Это срез с мозга старого Джона Саута. Я его исследую.

Она вздрогнула и отпрянула: впрочем, не от отвращения, а от неожиданности, удивившись, как он сюда попал. Фитцпирс рассмеялся.

– Теперь вы меня знаете, – сказал он. – Я пытаюсь одновременно познать и физиологию, и трансцендентальную философию, мир материальный и идеальный, с тем чтобы, если это возможно, определить между ними границу. Вас это отталкивает?

– Вы ошибаетесь, мистер Фитцпирс. – Грейс не кривила душой. – Это вовсе не так. Я не раз видела ночью свет в вашем окне, и знаю, как серьезно вы работаете. Ваш труд не кажется мне предосудительным, я восхищаюсь вами!

Лицо ее было так очаровательно, так серьезно и искренне, что впечатлительный Фитцпирс от души проклял разделявший их стол. Видно это было по его глазам или нет, но Грейс, оторвавшись от микроскопа, поспешно выбежала под дождь.

Глава 19

Вместо того чтобы довершить исследование мозга Саута, который, при всей важности этого органа, под микроскопом выглядел не так уж интересно, Фитцпирс откинулся в кресле и задумался. Он думал, что Грейс еще прелестнее из-за того, что легко поддается его влиянию, хотя это влияние скорее тревожит ее, нежели очаровывает. Фитцпирс был в должной мере ученым, готовым ревностно доискиваться сути физических явлений, но в еще большей мере – мечтателем и идеалистом. Он верил, что за несовершенным прячется совершенное, что незаурядное скрывается в гуще обыденного, что, как бы точно ни повторялись условия опыта, результат окажется всегда новым и непредсказуемым. Он усматривал в себе личность с неограниченными возможностями потому только, что это его личность (хотя в тех же обстоятельствах тысячи ему подобных кончали ничем), и был уверен, что открыл в Хинтоке совершенно исключительное существо, предназначенное для него одного.

Фитцпирс обладал привычкой разговаривать с собой вслух, какая обычно встречается у мечтателей более преклонного возраста: расхаживал по комнате, стараясь ступать на самые яркие цветы в узоре ковра, и бормотал себе под нос:

– Пока я в Хинтоке, эта удивительная девушка будет озарять мою жизнь светом, и – что самое замечательное – наши отношения будут исключительно духовного свойства. Мы разного круга, иная близость между нами невозможна. Как она ни прелестна, брак с ней был бы безумием. Одна мысль о нем убила бы всю одухотворенность нашей дружбы. Да и вообще в практической жизни у меня есть другие цели.

Фитцпирс рассчитывал со временем жениться на женщине, равной ему происхождением, но гораздо более богатой. Однако в настоящем его помыслы сосредоточились на Грейс Мелбери, в которой он видел скорее некое духовное явление, чем существо из плоти и крови, явление, которое годится на то, чтобы оживить его бытие и развеять однообразие и скуку деревенской жизни.

Увидев Грейс, но еще не обменявшись с ней ни словом, он от праздности вознамерился приволокнуться за хорошенькой дочкой лесоторговца, но теперь, узнав ее ближе, устыдился прежних поползновений. Близость с такой девушкой не может принять вульгарный оборот, она сулит высокое духовное общение и сопричастность миру идей. Не имея причин наведываться в дом ее отца, он понимал, что дружба их будет питаться случайными встречами у дороги, в лесу, на пути в церковь или из церкви, где-то возле ее дома.

Как он и предполагал, мимолетные свидания стали событиями в их жизни. Но в деревенской глуши минутные встречи, часто повторяясь, порождают интерес и даже близость между людьми. Их близость росла так же незаметно для глаза, как растут почки на деревьях. Нельзя было установить, в какой день они стали друзьями, и все же понимание тонкой нитью уже связывало двух людей, еще зимой бывших чужими друг другу.

Весна началась неожиданно: давно набухшие почки распустились за одну теплую ночь. Казалось, слышно, как деревья наливаются соком. Откуда ни возьмись явились позднеапрельские цветы с таким видом, будто они здесь век, хотя еще позавчера их не было и следа. В лужах барахтались птицы. Домоседы говорили, что слышали соловья, на что гуляки с презрением отвечали, что слышали его две недели назад.

Практика у молодого доктора была менее обширной, чем у его лондонских коллег, и оставляла время для частых прогулок по лесу. Да и то сказать, врачебной деятельности он отдавался отнюдь не с тем усердием, которое служит залогом широкой известности. Однажды он задумчиво бродил с книгой в руках по дубраве. День был погожий, повсюду в природе кипела деятельность, и человеку созерцательному перед ее лицом невольно хотелось поежиться от неловкости за свою праздность. Вдруг издали донесся странный звук, словно кряканье утки; обычный в лесном краю, этот звук был новостью для Фитцпирса.

Продвигаясь в глубь леса, доктор вскоре догадался, откуда исходил звук. Как обычно, в это время года в лесу заготовляли кору. Лезвия топоров с треском отдирали ее от липкой поверхности ствола. Корой торговал Мелбери, отец Грейс, он мог находиться поблизости, и, привлеченный этим соображением больше, чем интересом к самому зрелищу, доктор ускорил шаги. Подойдя ближе, он узнал среди работников обоих Тимоти Тенге – старшего и младшего – и Роберта Кридла, которого, по всей вероятности, прислал на подмогу Уинтерборн; рядом хлопотала Марти Саут.

Первым на обреченное дерево набрасывался Кридл. Маленьким топориком он ловко обрубал ветки и счищал наросты мха, покрывавшего ствол на фут-два от земли, – операция, которую можно уподобить «малому туалету» приговоренного к казни. Вслед за тем дерево обдирали на высоту человеческого роста. Если благородное создание природы может выглядеть нелепо, то это был как раз тот случай: голенастый дуб стоял, словно стыдясь самого себя, пока его не подрубали под корень, после чего отец и сын Тенге с поперечной пилой довершали дело. Едва дерево оказывалось на земле, работники набрасывались на него как саранча и в мгновение ока очищали от коры весь ствол и нижние ветви. Марти Саут поставили обдирать макушку. Затерявшись, как птица среди веток с набухшими почками, она тщательно выполняла работу, на которую у мужчин не хватало сноровки и терпения. При жизни дуба вершина его поднималась над лесом, улавливая лучи встающего и заходящего солнца и свет луны, в то время как нижние ярусы сучьев окутывала густая тьма.

– Ваш топорик, видно, лучше, чем у других, – заметил наблюдавший за Марти Фитцпирс.

– Что вы, сэр, – ответила она, показав заточенную конскую кость, которая была посажена на черенок. – Просто у других не хватает терпения на мелкую работу, их время стоит дороже, чем мое.

Рядом на поляне был сложен просторный шалаш, и перед ним на костре весело посвистывал чайник. Фитцпирс устроился в шалаше с книгой, иногда отрываясь от чтения, чтобы бросить взгляд на разыгрывавшуюся перед ним сцену. На минуту у него мелькнула мысль, что он может поселиться здесь навсегда и, женившись на Грейс Мелбери, слиться с лесной жизнью. Да и зачем гнаться за неизвестным? Тихое счастье приобретается лишь ценой отказа от дальних планов и устремлений; мысли местных жителей не выходят за пределы хинтокских лесов – отчего бы ему не уподобиться им? Небольшая практика среди окружающих людей могла бы стать венцом его желаний.

Тем временем Марти Саут, покончив со вздрагивавшими от ее прикосновения мелкими ветками, вышла из-за поверженного дуба и принялась заваривать чай, а когда все было готово, созвала работников. Фитцпирс, подчинясь настроению, подсел к ним. Он медлил уйти и только тогда понял скрытую причину своего промедления, когда до слуха сидевших у костра донесся легкий скрип повозки и кто-то из работников сказал:

– Сам едет.

Оглянувшись, все увидели приближающуюся двуколку Мелбери с налипшим на колеса податливым мхом.

Лесоторговец вел лошадь под уздцы и, поминутно оглядываясь, предупреждал сидевшую сзади дочь, когда и где пригнуть голову, чтобы не задеть за свисающие ветки. Он задержался у того места, где только что была прервана работа, беглым взглядом окинул груду коры и направился к работникам. Встреченный громкими возгласами, он согласился выпить с ними чаю и привязал лошадь к соседнему дереву. Грейс отказалась принять участие в чаепитии; не сходя с места, она задумчиво смотрела на лучи солнца, пробивавшиеся тонкими нитями сквозь остролист, перемежавшийся с дубняком.

Подойдя ближе к шалашу, Мелбери заметил среди сидевших доктора и с радостью принял его приглашение усесться рядом с ним на бревно.

– Черт возьми, кто бы мог подумать, что вы окажетесь в таком месте! – воскликнул он, довольный неожданной встречей. – Хотел бы я знать, разглядела ли дочка, что вы тут сидите – рукой подать? Наверно, нет.

Он вытянул голову в сторону двуколки: Грейс смотрела вдаль.

– Она на нас и не глядит. Ну да ладно, бог с ней.

Грейс и в самом деле не подозревала о соседстве Фитцпирса. Ее мысли были далеки от того, что открывалось ее взгляду: она думала о дружбе с миссис Чармонд, которую утратила, едва успев обрести, о причудливом нраве этой женщины, о тех дальних краях, где она окружена сейчас совсем иными людьми, с которыми Грейс надеялась свести знакомство через посредство своей покровительницы. Она мечтала, что летом, вернувшись в Хинток, хозяйка поместья, быть может, захочет возобновить дружбу, так резко прерванную в прошлый приезд.

Мелбери, сидя у костра, пересказывал старые истории о лесорубах, обращаясь к Фитцпирсу и как бы призывая в свидетели работников, знавших эти истории назубок. Когда он умолк, Марти поднялась со словами: «Я, пожалуй, отнесу чаю мисс Грейс», – но в эту минуту послышался звон сбруи. Оглянувшись, Мелбери увидел, что лошадь забеспокоилась и задергалась, а испуганная Грейс не решается позвать на помощь. Мелбери вскочил, но Фитцпирс его опередил, и, пока отец обуздывал лошадь, доктор помог Грейс слезть с двуколки. Она так растерялась при виде Фитцпирса, что не догадалась спрыгнуть наземь сама, позволив ему чуть ли не перенести на руках. Он выпустил ее не прежде, чем она коснулась ногами земли, и осведомился, не испугалась ли она.

– Нет, не очень, – сказала Грейс, переводя дух. – Это неопасно. Другое дело, если бы лошадь понесла под деревьями – там можно расшибить голову о сучья.

– Это могло вам угрожать, так что тревога как нельзя более оправданна.

Говоря это, он подразумевал растерянность, которую, как ему показалось, он прочитал на ее лице, не зная, что виной тому был отнюдь не испуг, а его внезапное появление. Как и в прежние встречи, когда он наклонялся к ней ближе обычного, на нее нашло неожиданное желание заплакать. Управившись с лошадью и увидев, что Грейс цела и невредима, Мелбери вернулся к работникам. Тотчас взяв себя в руки, Грейс последовала за ним вместе с Фитцпирсом и, подойдя к костру, весело заявила:

– Не думала я принимать участие в вашем пикнике, да, видно, судьба.

Марти нашла ей место поудобнее, и Грейс уселась в кружке, прислушиваясь к Фитцпирсу, который выспрашивал у ее отца и работников предания об их отцах и дедах, о превратностях лесной жизни, о таинственных видениях, которые можно объяснить только вмешательством сверхъестественных сил, о белых и черных ведьмах. Он выслушал непременную историю о двух братьях, которые сразились друг с другом и пали, после чего их души поселились в Хинток-хаусе и жили там, пока священник не заговорил их и не загнал в болото в этом самом лесу, откуда они каждый раз под Новый год по старому стилю кочетами скачут к прежнему жилищу. Недаром пословица говорит: «Новый год придет, кочетом запоет».

Время бежало легко и незаметно. Дым от голых веток, наваленных в костер, тянулся к небу, заволакивая солнце, а за его синеватым пологом вздымались, как обнаженные руки, ветви простертых на земле деревьев. Запах древесного сока мешался с запахом горящих веток, разбросанные вокруг куски коры причудливо поблескивали липкой светлой изнанкой. Общество доктора тешило тщеславие Мелбери. Как хозяин у этого костра, он готов был еще долго длить удовольствие встречи, но Грейс, постоянно ловившая на себе взгляды Фитцпирса, поднялась, давая понять, что время вышло, и Мелбери послушно поплелся за ней к двуколке.

Нарочно медля, доктор подсадил Грейс, рассудив, что, приняв ее недавно с двуколки, впредь обеспечил себе право на подобные любезности.

– Вы сейчас чуть не расплакались, отчего? – спросил он тихо.

– Не знаю, – ответила она и не солгала.

Мелбери уселся с другой стороны, и двуколка тронулась, бесшумно круша колесами нежные узорчатые мхи, гиацинты, баранчики и образки вместе с другими редкими и заурядными растениями, и с треском переламывая сучки, лежавшие поперек дороги. Их путь домой шел вершиной высокого холма, справа от которого простиралась обширная долина, обликом и испарениями земли отличавшаяся ото всей хинтокской округи. Это был край сидра, отделенный от лесного края гребнем холма. Воздух в этой яблочной долине синел, как сапфир, – воздуха такой синевы больше не встретишь нигде. Понизу стелились сады, охваченные пламенем неистового цветения, несколько буйно расцветших яблонь взбежали по холму почти до самой дороги. Облокотившись на калитку, за которой спускалась вниз тропа, спиной к дороге стоял человек и так самозабвенно любовался цветущими садами, что не заметил проехавшей мимо двуколки.

– Это был Джайлс, – сказал Мелбери, когда они отъехали от него на порядочное расстояние.

– Неужели! Бедный Джайлс, – сказала Грейс.

– Это цветение означает для него тяжкую работу осенью. Если не нападет какая порча, урожай будет на славу.

Между тем в лесу работники, засидевшись у костра, собрались на вечер глядя по домам, благо условия сдельщины позволяли им самим устанавливать время работы. Складывая свежую кору рядами для просушки, они мало-помалу отдалились от шалаша и с наступлением сумерек отправились восвояси.

Фитцпирсу не хотелось уходить. Он снова раскрыл книгу, хотя не мог уже разобрать в ней ни слова, и так сидел у замирающего костра, вряд ли подозревая, что работники разошлись по домам. Погруженный в мечты и раздумья, он, казалось, объял ими весь край лесов; никакой шорох, никакое движение не нарушало его совершенного слияния с окрестной природой. Он снова подумал, что ради этого покоя стоит пожертвовать честолюбивыми планами. Зачем биться над разработкой новых идей, если можно зажить здесь своим домом в тиши и довольстве на славный старинный лад. Между тем лес кругом темнел, погружаясь в сумерки; уже робкая пташка, осмелев с наступлением вечерней поры, неудержимо разливалась на соседнем кусте.

Глаз различал только светлый на фоне леса полукруг поляны. Дойдя взглядом до ее края, Фитцпирс увидел, что оттуда в его сторону движется человек. Затаившись в тени шалаша, доктор пережидал, пока прохожий его минует. Скоро из темноты проступили очертания женской фигуры: низко наклонив голову, женщина брела по следам двуколки, как будто что-то выискивая на земле. Фитцпирса осенило, что это Грейс, и через мгновение его догадка подтвердилась.

Да, она действительно что-то искала, обходя поваленные деревья, белевшие во тьме своей наготой. Вот она подошла к груде золы и, увидев в ней мерцавший уголек-другой, взяла прут и разворошила костер. Ветки ярко запылали, из темноты выступило освещенное лицо Фитцпирса, сидевшего точно на том же месте, где она его оставила несколько часов назад.

Грейс вздрогнула и даже вскрикнула: мысли о докторе не покидали ее, но меньше всего она ожидала снова встретить его в лесу. Фитцпирс подошел к ней.

– Я ужасно вас напугал, – проговорил он. – Мне надо было вас окликнуть, но я никак не думал, что это вы. Я здесь сижу с вашего ухода.

Он поддерживал ее рукой, словно боясь, что она лишится чувств. Поняв, в чем дело, Грейс мягко высвободилась и объяснила, зачем она вернулась. То ли у двуколки, то ли у костра она обронила кошелек.

– Сейчас мы его разыщем, – сказал Фитцпирс.

Он подбросил в костер охапку прошлогодних листьев, отчего пламя взметнулось ввысь, а окрестные тени внезапно сгустились, мгновенно превратив вечер в ночь. При свете костра они долго обшаривали на четвереньках поляну, пока наконец Фитцпирс не поднял голову от земли.

– Мы всегда встречаемся при странных обстоятельствах, – сказал он, опершись на локоть. – Хотел бы я знать, нет ли за этим тайного смысла.

– Разумеется, нет, – поспешно проговорила Грейс, выпрямляясь. – Прошу вас, не надо об этом.

– Надеюсь, в кошельке было не много денег, – сказал Фитцпирс, неохотно вставая и стряхивая с брюк налипшие листья.

– Совсем пустяки. Мне жалко не денег, а кошелька, это подарок. В Хинтоке деньги нужны не больше, чем Робинзону на необитаемом острове, – здесь почти не на что их тратить.

Они уже оставили поиски, когда Фитцпирс увидел, что у его ног что-то лежит.

– Вот он, – сказал Фитцпирс. – Теперь ни вашему отцу, ни матери, ни подруге, ни поклоннику не придется досадовать на вашу рассеянность.

– Знал бы он, где я сейчас…

– Поклонник? – лукаво спросил Фитцпирс.

– Не знаю, можно ли его назвать этим словом, – простодушно ответила Грейс. – Поклонник – это что-то легкомысленное, поверхностное. А этот человек совсем не таков.

– Он обладатель всех основополагающих добродетелей.

– Может быть… Только я не могла бы их перечислить.

– Зато ими обладаете вы, а это гораздо лучше. Шлейермахер[13]13
  Шлейермахер Фридрих (1768–1834) – немецкий философ, теолог и проповедник.


[Закрыть] учит, что основополагающими добродетелями являются самообладание, настойчивость, мудрость и любовь. Лучшего перечня добродетелей мне не приходилось встречать.

– Боюсь, что у бедного… – Она чуть было не сказала «Уинтерборна», подумав о том, что у подарившего ей кошелек Джайлса было не слишком много настойчивости, хотя вдоволь хватало трех других добродетелей, но вовремя сдержалась и умолкла.

Полупризнание Грейс перевернуло Фитцпирса. Мгновенно утратив чувство превосходства, он взглянул на нее глазами истинно влюбленного.

– Мисс Мелбери, – сказал он внезапно, – признайтесь: я угадал, что тот добродетельный человек, о котором вы упомянули… словом, что вы его отвергли.

Грейс пришлось признать это.

– Это не праздное любопытство. Боже избави, чтобы я посягал на чужую святыню. Но, дорогая мисс Мелбери, теперь, когда его нет, могу я приблизиться к вам?

– Я… я ничего вам не скажу! – воскликнула она. – Сейчас он мне ближе, чем раньше. Когда отвергаешь человека, потом чувствуешь к нему жалость.

Эта новая помеха лишь возвысила Грейс в глазах доктора: любовь его перешла в обожание.

– Скажите хоть слово, прошу вас, – взмолился он, теряя голову.

– Не настаивайте… Уже поздно, мне надо домой.

– Да, конечно, – отозвался Фитцпирс, но не двинулся с места.

Ей показалось неловко уйти так сразу, и они молча стояли рядом еще некоторое время. Тишину нарушили две птицы: не то устраиваясь на ночлег, не то свивая гнездо, они вступили в отчаянную распрю, мешавшую им воспользоваться крыльями, и с размаху шлепнулись в горячую золу костра, но тут же разлетелись в разные стороны.

– Вот так кончается то, что зовут любовью, – произнес чей-то голос.

Это была Марти Саут: стояла, запрокинув голову, в надежде увидеть упорхнувших птиц. Внезапно обнаружив перед собою Грейс, она невольно воскликнула:

– Ах, мисс Мелбери! Я засмотрелась на голубей и не заметила вас. А вот и мистер Уинтерборн! – прибавила она робко, взглянув на стоявшего в тени Фитцпирса.

– Марти, – прервала ее Грейс, – проводите меня домой, пожалуйста! Пойдемте, прошу вас. – Не мешкая, она схватила девушку за руку и быстро потащила прочь от шалаша.

Они удалялись от призрачных рук поваленных голых деревьев, от леса, от надранной коры, от Фитцпирса, ото всего – тропинкой через перелесок, где между стволами проглядывали бледные пучки примулы.