Текст книги "В краю лесов"

Глава 46

Уныло ранней весной в лесу, и Грейс бо́льшую часть дня проводила дома и много читала, гораздо больше, чем в дни замужества. Затворничество ее нарушалось прогулками на могилу Джайлса, ставшими для нее святой обязанностью. Они ходили туда с Марти, чтобы постоять у дорогого холмика и украсить его подснежниками, первоцветом и другими ранними весенними цветами.

Однажды, когда было уже за полдень и солнце клонилось к закату, Грейс стояла под деревьями за оградой своего сада (усадьба Мелбери, как и остальные хинтокские дворы, выходила задами в лес), где от одного дома к другому бежала узенькая стежка, на которую попадали, продравшись сквозь живую изгородь. Грейс как раз собиралась этим способом вернуться домой, как вдруг на тропинке появилась знакомая фигура. Муж.

– Я так рад, что успел, – запыхавшись, проговорил Фитцпирс, касаясь ее руки. – Увидел тебя еще издали и испугался, что ты исчезнешь, пока я дойду сюда.

– Ты пришел на неделю раньше, – укоризненно проговорила Грейс. – Мы ведь договорились: через две недели.

– Милая моя Грейс, как ты могла подумать, что я выдержу две недели, не видя тебя. Ты не рассердишься, если я признаюсь тебе, что приходил на эту тропинку уже три или четыре раза со дня нашей последней встречи? Как ты живешь?

Грейс не оттолкнула его, но когда почувствовала, что рукопожатие затягивается, ладошка ее мгновенно сжалась и выскользнула из его ладони, а лицо стало встревоженным, каким становилось обычно, когда Фитцпирс касался запретной темы. Он сразу понял, что сердце Грейс еще не оттаяло, что он все еще должен смиряться перед ней. И он взял прежний, ненавязчивый тон, чтобы лишний раз ее не расстраивать.

– А я и не знала, что ты бываешь здесь так часто, – сказала она: это признание Фитцпирса приятно поразило ее. – Откуда ты приезжаешь?

– Я остановился временно в Шертон-Аббас и хожу сюда пешком: не хочу нанимать до Хинтока двуколку, чтобы не было пересудов, – я ведь еще не прощен. Так уж пусть лучше никто не знает, что я езжу сюда. А сегодня, любимая – я ведь могу так тебя называть? – я приехал затем, чтобы просить об одной милости: позволь мне видеть тебя чаще; ведь скоро весна.

Грейс, неожиданно для Фитцпирса, весьма спокойно отнеслась к его дерзкой просьбе, но ничего не ответила на нее, заговорив о другом:

– Я бы хотела, чтобы ты весь отдался своему делу и бросил те странные опыты, которые так отвлекают тебя. Я уверена, что, как врач, ты очень скоро достигнешь успеха.

– Представь себе, что и я решил то же, и хотел даже просить тебя сжечь или отдать кому-нибудь всю мою метафизику: знаешь, те книги, что лежат в шкафах на твоей половине. Вообще-то говоря, я никогда не питал особого пристрастия к туманному философствованию.

– Мне очень приятно это слышать. А что делать со старинными пьесами? От них-то какая врачу польза?

– Абсолютно никакой! – рассмеялся Фитцпирс. – Вели отвезти их в Шертон и продать, сколько бы за них ни дали.

– А ужасные старофранцузские романы с этими чудовищными «filz» и «ung» и «ilz», «mary» и «ma foy»?

– Уж не читала ли ты их, Грейс?

– Конечно, нет! Я просто перелистала пару.

– Как только вернешься сегодня домой, разложи большой огонь в камине и сожги эту дрянь. Я сам хотел их сжечь. Не понимаю, что на меня нашло, когда я вздумал собирать их. Зато теперь в моем доме одни только медицинские справочники. Видишь, я становлюсь деловым человеком. Думаю, что скоро смогу порадовать тебя: у меня есть на примете хорошее место. Скажи, Грейс, ты могла бы вернуться ко мне?

– Прошу тебя, не заставляй меня решать такой важный вопрос сейчас, – ответила Грейс с твердостью. – Ты сказал, что собираешься начать новую жизнь, приносящую людям пользу. И я бы хотела увидеть, как это получится. Вот тогда и спрашивай меня, о чем хочешь. Но вообще-то я в любом случае не смогу переехать отсюда.

– Почему?

Грейс ненадолго задумалась.

– Мы с Марти ходим на могилу Джайлса. Он для меня как святой. Мы поклялись с ней до конца жизни ходить на его могилу. И я сдержу клятву.

– Но я не буду тебе мешать. Я понимаю: так должно быть. И я вовсе не хочу, чтобы ты изменила данному слову. Уинтерборн был всегда симпатичен мне, как никто другой. Я буду провожать тебя туда, ты пойдешь на могилу, а я останусь за оградой, выкурю сигару…

– Ты все еще куришь?

– М-да… то есть нет… я, видишь ли, сколько раз хотел бросить, но…

Необыкновенное послушание и мягкость Фитцпирса начали было примирять Грейс с ним, но курение табака опять вызвало возмущение. И она вдруг сквозь пелену слез, незримых Фитцпирсу, увидела тень несчастного Уинтерборна.

– Я не люблю, – почти резко сказала она, – когда так легкомысленно говорят об этом. Если уж быть откровенной до конца, то я и сейчас думаю о нем как о своем суженом. И ничего не могу поделать с собой. Так что, видишь, невозможно, чтобы я вернулась к тебе.

Сердце у Фитцпирса упало.

– Ты говоришь, что думаешь о нем как о своем суженом? А кто же и когда вас помолвил? – не без некоторого ехидства спросил он.

– Когда? А вот когда тебя здесь не было.

– Как же это могло быть?

Грейс могла бы умолчать о летней дружбе с Уинтерборном, но ее природное прямодушие взяло верх.

– Очень просто. Я тогда думала, что закон может сделать меня свободной, хотела стать женой Джайлса и подала ему надежду.

Фитцпирс сморщился как от боли, но искренность, как известно, всегда похвальна. И он не переставал восхищаться своей Грейс, чувствуя, однако, что рассказ поразил его в самое сердце. Значит, она пыталась навсегда порвать с ним, хотела, чтобы его место занял другой. А ведь было время, когда такое известие он принял бы чуть не с радостью. Но теперь любовь его к Грейс была столь велика, что ему нестерпимо было слушать подобные речи, хотя он и знал, что объект ее благоговейного чувства давно уже покинул эту юдоль скорби.

– Жестоко так говорить! – сказал он с горькой усмешкой. – О, Грейс, я вижу теперь, что никогда не знал тебя! Неужели ты пыталась разорвать узы, связующие нас! Но скажи – впрочем, думаю, можно и не спрашивать, – неужели нет никакой надежды, что в твоем сердце снова затеплится хотя бы искорка любви ко мне?

– Если бы это зависело от меня, то я бы, так и быть, сделала тебе такое одолжение… но, боюсь, это от меня не зависит, – ответила Грейс несколько печальным тоном, что было по меньшей мере нелогично. – Кроме того, я не понимаю, почему ты так вдруг расстроился? Что тут такого, если у меня в жизни будет, кроме тебя, еще один возлюбленный? Ты-то любил вон сколько женщин!

– Но зато сейчас я могу, положа руку на сердце, сказать, что люблю тебя больше их всех вместе взятых. Чего ты сказать не можешь.

– Мне очень жаль, но, боюсь, действительно не могу, – вздохнула Грейс.

– А сможешь ли когда-нибудь, Грейс? Вот что для меня сейчас самое важное. – Он внимательно посмотрел ей в лицо, уже смутно белеющее в сумерках, точно читал в нем приговор себе. – Ну сжалься надо мной, скажи хоть, что постараешься.

– Снова полюбить тебя?

– Да, если сможешь.

– Я не знаю, что тебе ответить, – растерянно проговорила Грейс, потому что и в самом деле не знала. – А ты обещаешь, что не будешь требовать видеться с тобой?

– Обещаю. Впрочем, я ведь тебе уже обещал. Или я в чем-нибудь невольно провинился перед тобой и ты усомнилась в моих добрых намерениях?

Грейс должна была признать, что Фитцпирс ни в чем перед ней не провинился.

– Тогда я думаю, что сердцу твоему пора вернуться домой. Слишком уж оно загостилось в подземном царстве, – печально пошутил Фитцпирс.

Грейс едва заметно покачала головой и тихо произнесла:

– Я постараюсь думать о тебе чаще, если смогу.

Фитцпирс вынужден был пока довольствоваться этим.

– Когда мы опять встретимся?

– Как было условлено, через две недели.

– Ладно, пусть через две.

– По крайней мере, на этот раз. А как будет впредь, скажу, когда встретимся.

– Хорошо, хорошо. Но я все-таки буду приходить сюда чаще, чтобы взглянуть на твое окно.

– Это уж как хочешь. До свидания.

– Прибавь «мой Эдрид».

Грейс, казалось, была готова выговорить эти слова, но передумала и, скользнула в кусты живой изгороди, крикнув на прощание:

– Нет-нет, не могу!

Фитцпирс не преувеличивал, когда говорил, что усадьба Мелбери притягивает его как магнит, но заставить Грейс капитулировать ему все не удавалось. Они по-прежнему встречались через две недели, как того требовала Грейс, и в назначенный срок она появлялась неукоснительно. Весна давно уже трудилась в лесу и садах, а встречи Фитцпирса с Грейс, хотя число их увеличилось, почти ничем не отличались от самых первых.

Усадьба Тенге – небольшой сад с домом, в котором жили отец с сыном и его молодая жена, – примыкала сбоку к усадьбе лесоторговца. Закончив работу у Мелбери, Тим в сумерки часто уходил в небольшую беседку в дальнем углу сада, где любил выкурить вечернюю трубку, и не раз видел на тропе за живой изгородью Фитцпирса, который шел обычно не спеша, задумавшись, время от времени бросая пристальные взгляды в сторону сада, мимо которого проходил, поскольку вовсе не торопился покинуть место, ставшее для него таким притягательным, и все ходил и ходил туда и обратно, надеясь увидать ту, которую так страстно мечтал прижать к груди.

Мало-помалу Тим стал задумываться над этими частыми появлениями Фитцпирса в вечерний час на задах его усадьбы. Он по простоте душевной не мог представить себе, что сердце доктора вновь загорелось любовью к Грейс: та утонченность чувств, которая видит глубочайшее, почти эстетическое наслаждение в страстном поклонении женщине, когда-то брошенной, была для молодого дровосека чистым абсурдом. Мистер Фитцпирс и его жена давно расстались, и, конечно, никакой любви между ними быть не могло. Другое дело его Сьюк. После той памятной встречи в день свадьбы, уступив его настойчивости, она с раскаянием призналась ему в своих прошлых грехах. Теперь же, сопоставив это признание с необъяснимым появлением доктора в Хинтоке, Тим пришел к выводу, что тот приезжает сюда не иначе как для свиданий со Сьюк, перебравшейся под крышу супруга. Тим утешал себя только тем, что пароход, который увезет их в Новую Зеландию, отплывает через месяц, и уж тогда Сьюк никогда в жизни больше не увидит Фитцпирса.

Месяц прошел быстро, наступил наконец и последний вечер. Тим вместе со Сьюк, после целого дня сборов и приготовлений, отдыхали в комнатке, отведенной отцом Тима для молодых. В углу громоздились упакованные и перевязанные веревками ящики (самый большой, которому надлежало ехать в трюме, был отправлен несколько дней назад). Сьюк стояла возле камина и смотрела на огонь, освещавший ее красивое лицо и фигуру. Тим сидел в углу, последний раз созерцая стены отцовского дома, по которым, как и по его лицу, прыгали сейчас отсветы пламени.

Тим Тенге чувствовал себя очень несчастным. Предстоящее путешествие отрывало его от отца: старик Тенге ни под каким видом не соглашался покинуть Хинток. И если бы не забота о репутации Сьюк и его собственном честном имени, он бы сейчас, в последнюю минуту, все распаковал и никуда не поехал. Тим заметил, что жена его в этот вечер чем-то возбуждена, не находит себе места и настроение у нее невеселое.

– Тебе не хочется уезжать, Сьюк? – спросил он жену.

Сьюк невольно вздохнула и ответила:

– Не знаю. Наверное, не хочется. Всегда так бывает, когда расстаешься насовсем.

– Но ты-то ведь не родилась в Хинтоке, как я.

– Ну и что же!

– А по-моему, ты не хочешь ехать, потому что здесь остается один человек.

– Кто это тебе сказал?

– Я сам все вижу. У меня есть глаза и уши. Слушай, Сьюк, я очень рад, что увожу тебя отсюда. В чужих краях мне все равно, чьими объедками питаться. А вот дома – другое дело.

От этих слов Тима лицо Сьюк не изменило своего безразличного, угрюмого выражения. Она ничего не ответила, и он скоро ушел в дальний угол сада выкурить привычную трубку.

Сьюк действительно пребывала в расстройстве. И причиной этого был именно тот джентльмен, на которого намекал Тим. Но надо отдать Сьюк справедливость: на этот раз ее мысли о Фитцпирсе были совсем особого, гораздо более невинного свойства, чем подозревал Тим, памятуя ее прежнее легкомыслие. Сьюк случайно обнаружила, что Фитцпирс возымел привычку раза два в неделю появляться в Хинтоке, и сегодня как раз был такой вечер, когда он мог наверняка появиться. Поскольку на следующий день она навсегда покидала эти края, то она решила, что никому не будет большого вреда, если, повинуясь голосу сердца, она украдкой, неведомо ни для кого, взглянет на Фитцпирса последний раз и мысленно простится с ним навеки. Час появления Фитцпирса приближался, и Сьюк, потеряв покой, нервозностью, что ей была несвойственна, выдала свои чувства.

Не успел Тим выйти из дому, как она опрометью бросилась в конец сада, чтобы из-за кустов живой изгороди увидеть, как мимо прошествует Фитцпирс, если, конечно, он уже не прошел.

Ее светлое ситцевое платье было хорошо видно Тиму, курившему трубку в беседке в другом углу сада. Сьюк же из-за деревьев не заметила мужа и, осторожно раздвинув кусты, спряталась в них. Ясно было, что она поджидает кого-то.

Тим быстро подошел к тому месту, где притаилась Сьюк, и молча остановился. Сьюк впопыхах и не подумала, что Тим может оказаться поблизости. Почувствовав его присутствие, она тотчас вышла из своего укрытия.

– Значит, он и сегодня придет, – коротко проговорил Тим. – И нам без памяти хочется увидеть своего милого!

– Да, он придет, – ответила с вызовом Сьюк. – И нам без памяти хочется его увидеть!

– Тогда немедленно ступай домой, куда твой милый тоже скоро пожалует. Нам выезжать в полчетвертого утра. Если в восемь не ляжем, завтра будем весь день как сонные мухи.

Сьюк минуту подождала, но в конце концов покорилась мужу и медленно побрела через сад к дому. Скоро Тим услыхал, как в двери щелкнул замок.

Тим разъярился не на шутку. Его женитьба обернулась позором, постоянным источником горьких сожалений; единственный мыслимый способ поправить дело – отъезд на край света – отрывал его от родного гнезда, не вселяя надежды на счастливое будущее. Черные тучи, по всей видимости, до конца дней будут омрачать его семейное счастье. Тяжелые мысли душили Тима, и ярость его росла. Он стал думать, как отомстить обидчику, пока тот еще в досягаемости. Несколько времени ничто не приходило ему на ум, как вдруг его точно осенило. И он не мешкая бросился через свой сад в соседнюю усадьбу, принадлежавшую когда-то лесничему, где теперь жила одинокая женщина. Тим обежал по дорожке дом и остановился у задней стены. Дом стоял на откосе, и сзади крышу можно было достать рукой. Тим сунул руку под стреху и стал шарить в узком проеме.

– Ага! Память не изменила мне! – прошептал он, беззвучно шевеля губами.

Дернув посильнее, он вытащил из-под крыши какую-то странную, всю в паутине железную конструкцию, лязгнувшую от прикосновения. В длину в ней было около трех футов, в ширину наполовину меньше. Тим внимательно осмотрел находку, насколько было возможно в гаснущем свете дня, обтер рукой паутину и сказал: «Эта штучка, надо думать, поубавит прыти его длинным ногам!»

В руках у Тима было не что иное, как капкан для охоты на человека.

Глава 47

Если бы ценность автоматически действующего механизма определялась пригодностью его для самых изощренных, самых действенных пыток, то капкан для двуногих на выставке автоматов, бесспорно, получил бы первую премию.

Надо прибавить к этому, что изобретатель капкана, найденного Тимом под крышей дома лесничего, был, несомненно, человеком незаурядных способностей. Ибо созданный им снаряд отличался от прочих ему подобных в такой же степени, в какой дикие львы и тигры отличаются от медведей, волков и кабанов – обитателей бродячего зверинца. Другими словами, хотя во времена старой веселой Англии, воплощавшей в себе, как теперь считают, английский дух в самом чистом виде (это особенно справедливо по отношению к деревне), употреблялось великое множество всевозможных капканов, пальма первенства, без сомнения, принадлежала тому типу, которым сейчас вооружился Тим и который получил в свое время самое широкое распространение для охраны садов и поместий.

Среди капканов на двуногих существовало несколько разновидностей. Беззубой пользовались мягкосердечные люди, и своей безвредностью она вызывала заслуженное презрение широкой публики. Челюсти такого капкана похожи на рот столетней старухи, в котором время не оставило ни единого зуба. Была промежуточная разновидность, зубастая наполовину: два дюйма милосердия, два дюйма пыток; два дюйма – мягкий щипок, два дюйма – акульи зубы, и так вдоль обеих челюстей. Эту разновидность изобрел, по всей вероятности, сквайр из тех, про которых говорят «ни рыба ни мясо», или йомен, уступивший мольбам своей жены. Была еще одна, крайняя разновидность, некое подобие плоскозубцев: такой капкан кожу не драл, но зато дробил кости.

Готовый к действию капкан производил впечатление живого существа – комбинацию акулы, крокодила и скорпиона. Каждый зуб представлял собой заостренный шип в два с четвертью дюйма длиной, и торчали они, чередуясь: зуб сверху, зуб снизу. В раскрытом виде обе половины образовывали полный круг диаметром в два или три фута; внутри имелась плитка в один квадратный фут, куда наступала нога злоумышленника, а от нее расходились в стороны две пружины – сердце всего механизма, – которые срабатывали под действием силы тяжести (в данном случае этой тяжестью был вес тела обладателя ноги).

В Хинтоке жили еще старики, помнившие, как действовали эти капканы. Двоюродный дядя Тима Тенге провел как-то целую ночь в таком силке и на всю жизнь остался хромым. А еще был такой случай: как-то лесничий хинтокского леса поставил на браконьеров капкан, да и позабыл про него. Ну, сам и попался. Рана загрязнилась, начался столбняк, и бедняга отдал Богу душу. Было это в тридцатые годы, а спустя десять лет такие капканы уже не употреблялись в окрестностях Хинтока. Почти целиком сделанные из железа, они не сгнили и не пошли на растопку, а валялись в каком-нибудь закутке на чердаке или в сарае, досягаемые для каждого, кому пришла бы охота побаловаться. В каждой деревне остался от старых времен хотя бы один такой капкан, и Тим с приятелями еще в мальчишескую пору (среди его приятелей было немало таких, которые мечтали стать знаменитыми браконьерами) любил играть в эту опасную игрушку, не думая, что она когда-нибудь ему пригодится. Они брали этот капкан, ставили в боевое положение и принимались бить поленьями по плите, пока челюсти не захлопывались, оставляя в дереве следы в дюйм глубиной.

Осмотрев капкан и убедившись, что все его пружины и шипы в порядке, Тим без промедления взгромоздил его на плечо и пошел со своей ношей через сад. Выбравшись сквозь живую изгородь на тропинку, бегущую на задах, он с помощью толстой палки раскрыл капкан и, спрятав его в кустах, пошел вперед на разведку. Как уже говорилось, по этой тропинке ходили мало, но все-таки была опасность, что в капкан попадется случайная жертва, а Тенге решил действовать наверняка.

Пройдя вперед сотню шагов – тропинка в этом месте бежала вверх, – Тим поднялся на бугор, на котором рос высокий могучий падуб. Лес отсюда просматривался насквозь, и он не мог бы пропустить Фитцпирса.

Некоторое время никого не было видно. Наконец далеко в густеющих сумерках замаячила чья-то темная фигура, то и дело сливавшаяся с кустами, что росли по обеим сторонам тропы. Фигура приближалась, и Тенге уже слышал шорох шагов по мху. Еще не видя, кто идет, он по легкости шага узнал Фитцпирса.

Тим повернулся и побежал вниз, в сторону своего сада. Вытащить капкан из кустов было делом одной минуты. Опасаясь, как бы пружина не сработала раньше времени, он осторожно перенес капкан к двум молодым дубкам, росшим бок о бок прямо на узкой тропе, там, где кустарник подступал к ней вплотную. Проем между дубками был как бы воротами в густых зарослях кустарника, здесь и поставил Тим свою западню, действуя все с той же предосторожностью. Он привязал цепь от капкана к одному из дубков, запер ее и, наконец, спустил предохранитель, защищавший от всякой случайности того, кто ставил капкан, или, употребляя местное, более образное выражение, «спустил собачку». Окончив работу, Тим поспешно бросился сквозь кусты в свой сад, бегом побежал к дому и, неслышно ступая, вошел в прихожую.

Послушная приказанию, Сьюк была уже в постели. Заперев на засов дверь, Тим расшнуровал ботинки, снял их у входа и, не зажигая свечи, поднялся в спальню и стал быстро раздеваться. Не успел он лечь, как раздался чей-то протяжный вопль, чей – невозможно было определить.

– Что это? – воскликнула в испуге Сьюк, садясь в постели.

– Похоже, что в чей-то силок попался заяц.

– Какой заяц! Разве зайцы кричат так громко? Послушай!

– Спи сейчас же. Забыла, что нам вставать ни свет ни заря.

Сьюк, ничего не ответив, легла. Тим осторожно открыл окно и прислушался. Сквозь многоголосую песню, исполняемую слаженным хором леса, до него доносилось с той стороны, где был поставлен капкан, слабое звяканье металлической цепи, но криков больше слышно не было.

Тим был озадачен. В спешке он как-то не подумал, что жертва будет кричать. Но почему кричали только один раз? Тим недолго ломал голову над ответом. Хинток больше для него не существовал. Через несколько часов он навсегда покинет его пределы и поплывет в далекую страну, к антиподам. Тенге затворил окно и лег спать.

Все то время, пока Тим приводил в исполнение свой коварный замысел, Грейс пребывала в глубокой задумчивости. Приближался час свидания с мистером Фитцпирсом, и она решала, следует ли сказать отцу, что она не совсем порвала с мужем, как он того желал ради ее блага. Если посвящать отца в эту тайну, то придется защищать Фитцпирса, к чему она еще не была готова.

Что же касается самого Фитцпирса, то она последние дни не переставала о нем думать. Конечно, он изменился. Но он и в самые худшие времена был с ней ласков. Возможно ли, что он все-таки станет верным и любящим мужем? Она была его женой, и от этого никуда не денешься; так должна ли она и дальше отталкивать его? То, что они виделись только с ее согласия, хотя, будучи законным супругом, он мог бы и проявить непослушание; то, что он беспрекословно исполнял ее малейшую прихоть, было в высшей степени неожиданно для Грейс и в то же время приятно. Если бы она была царицей, а он ее рабом, он и тогда не мог бы вести себя более преданно и почтительно, ни разу не переступив запретной черты.

Вспомнив вдруг об одном таком далеком сейчас дне прошлой весны, Грейс взяла молитвенник и открыла на молитве о любви супругов. Медленно перечитав ее, она заново открыла для себя, какой важный обет связал ее с ним не так давно на ступенях алтаря хинтокской церкви, и Грейс ужаснулась своему легкомыслию. Она стала размышлять над тем, может ли быть нарушена клятва, если человек дал ее, не ведая, какую силу она имеет. Фраза, начинающаяся словами: «Тех, кого соединил Господь…» – особенно потрясла Грейс, ее кроткую, благочестивую душу. Неужели это Господь соединил ее с Фитцпирсом, спросила она себя с изумлением. Но додумать до конца эту интересную тему не успела: наступило время свидания, и она вышла из своего дома в ту самую минуту, когда Тим Тенге вернулся в свой.

Дальше события развивались так: Фитцпирс, находясь шагах в двухстах от усадьбы Тенге, продолжал идти вперед и скоро достиг бугра, на котором рос высокий падуб; отсюда тропинка сбегала вниз, прямо к двум дубкам-близнецам. Все шло пока, как и предполагал Тим. Но в то самое время, в противоположной стороне и тоже в шагах двухстах от западни, случилось то, чего Тим не предвидел: из кустов, опоясывающих усадьбу Мелбери, появилась Грейс и поспешила навстречу предполагаемой жертве Тима. Таким образом, муж и жена двигались навстречу друг другу, а на полдороге между ними затаилось, разинув пасть, страшное, готовое к прыжку чудовище.

Легко было у Фитцпирса на душе, когда шел в тот вечер по хинтокскому лесу: он верил, что мягкость его и неназойливость будут в конце концов вознаграждены. Любовь его к Грейс становилась только сильнее от вынужденного отчуждения, которому Фитцпирс подчинился, чтобы не убить нежный росток пробудившегося доверия. Он шел очень быстро, гораздо быстрее Грейс, и если бы они так и продолжали идти друг другу навстречу, то он минутой раньше достиг бы поставленной западни. Но тут вмешалось еще одно обстоятельство: чтобы избежать любопытных ушей – а кому не интересно послушать объяснение поссорившихся супругов, – Фитцпирс и Грейс решили в тот день встретиться на бугре за усадьбой Тенге, поэтому, дойдя до падуба, Фитцпирс остановился.

Не более двух минут ждал он под густой кроной падуба, шелестевшей упругими кожистыми листьями, как вдруг услышал слабый вскрик с той стороны, откуда должна была появиться Грейс. Что бы это могло значить? – подумал Фитцпирс. А так как он пребывал сегодня в самом счастливом настроении духа, то решил, что слышит весенние голоса лесных духов и фей, которые, по преданию, любили резвиться в хинтокском лесу еще со времен старой веселой Англии. Так он и стоял в тени падуба минут десять, но вдруг начал беспокоиться: теперь уже услышанный возглас не казался ему таким безобидным, и он побежал по заросшему склону вниз и дальше по темной тропинке навстречу Грейс.

Дубки-близнецы росли очень тесно, и Фитцпирс чуть не упал, налетев на них. Протянув в темноте руку, чтобы исследовать препятствие, он ощутил под рукой ворох шелковой ткани, а под ней холодные железные прутья. Это, однако, ничего не объяснило. Он чиркнул спичку, и кровь застыла у него в жилах.

Он увидел захлопнувшийся капкан, а в его зубьях юбку из пестрого шелка. Челюсти захлопнулись с такой силой, что страшные шипы насквозь пронзили ткань. Фитцпирс сразу узнал юбку: в ней Грейс последний раз была на свидании. Фитцпирс не раз рассматривал в Хинток-хаусе коллекцию таких капканов и сразу же представил себе, что произошло: Грейс попала в этот проклятый капкан, случайный прохожий освободил ее и унес, искалеченную, домой, а юбку никак нельзя было отцепить, и она здесь осталась. Беда обрушилась на него внезапно, в тот момент, когда будущее представлялось ему безоблачным счастьем. Удар был так силен, что из груди Фитцпирса, как в предсмертной агонии, вырвался вопль. Обезумев от горя, он упал на колени.

Ни одно из наказаний, посланных Фитцпирсу в искупление его грехов перед Грейс, не было и вполовину таким тяжким, как это.

– О, любимая моя, бесценная Грейс! Как жестока судьба! Нет, это слишком страшная кара! – заламывал он в отчаянии руки над местом, где случилось несчастье, оплакивая бедную жену свою.

Стенания и вопли его были так громки, что если бы кто находился поблизости, то, конечно, услышал бы их. И такой человек поблизости был. Слева и справа от тропинки, там, где росли дубки, темнели густые заросли кустарника; от кустов вдруг отделилась женская фигурка, в которой даже в темноте была заметна, несмотря на изящество движений, какая-то странность.

Снизу от талии она была точно в узкой длинной белой юбке, верх же красиво облегала пышная блуза. Это была Грейс, его жена, только без той части своего туалета, которая попала в зубы капкана.

– Эдрид, дорогой, не убивайся так! – воскликнула она, подбегая и наклоняясь к мужу. – Я жива и невредима! Когда я вырвалась из капкана, то побежала было искать тебя, но услыхала шаги и спряталась. Вдруг это кто-нибудь чужой. А я в таком виде!

Фитцпирс вскочил на ноги и, не задумываясь над тем, что делает, схватил Грейс в объятия. Грейс не оттолкнула его, да, пожалуй, и не смогла бы оттолкнуть, не обладая силой амазонок. Фитцпирс прижал ее к груди, осыпая поцелуями.

– Ты жива! Ты ничего не повредила себе! Слава богу! Слава богу! – повторял он, чуть не рыдая от восторга и благодарности, что все обошлось благополучно. – Грейс, любимая жена моя! Что здесь произошло?

– Я шла к тебе, – не очень внятно отвечала полузадушенная объятиями Грейс. – Я хотела прийти точно в назначенный час, но немножко замешкалась и не успела выйти пораньше, поэтому побежала, и, к счастью, довольно быстро. Когда я уже проскочила дубки, меня кто-то сильно дернул сзади, послышался лязг железа, я не удержалась на ногах и упала. Я подумала, что меня сейчас убьют, и закричала от страха, но в ту же минуту поняла, что никого, кроме меня, здесь нет, а это захлопнулся капкан и схватил мою юбку. Я дергала ее, дергала, но не могла вырвать. Позвать отца? Но мне не хотелось бы, чтобы он знал пока о наших встречах. И я решила снять юбку, пойти навстречу тебе и рассказать, какая странная со мной приключилась история. Кое-как стащив с себя юбку, я вдруг услыхала чьи-то шаги. Я не была уверена, ты ли это, а предстать перед кем-нибудь чужим в таком виде мне было бы очень неприятно. И я спряталась.

– Тебя спасло только то, что ты бежала! Если бы шла обычным шагом, то одна твоя нога или даже обе были бы сломаны.

– Но ведь и ты мог попасть в этот ужасный капкан, – сказала Грейс, начиная понимать, какого страшного несчастья они так счастливо избежали. – О, Эдрид! – воскликнула Грейс. – Чей-то добрый глаз охраняет нас сегодня. Мы должны быть благодарны судьбе.

– Ты моя, ты снова моя! – твердил Фитцпирс, прижимая крепче щеку жены к своей.

Грейс кротко ответила, что так, наверное, оно и есть.

– Я слышала, что ты говорил, когда думал, что со мной случилось несчастье, – продолжала она, застенчиво улыбнувшись. – И я знаю, что если человек так глубоко страдает из-за другого, то, значит, любит. Но как это страшилище могло здесь оказаться?

– Думаю, что его поставили против браконьеров.

Потрясенный происшедшим, Фитцпирс не смог устоять на ногах и опустился без сил на землю. И только слова Грейс, что хорошо бы извлечь из железных тисков юбку (тогда никто ни о чем не узнает), заставили его подняться.

Наступив ногами на пружины – Фитцпирс на одну, Грейс – на другую, оба с силой надавили вниз, вставили в открывшуюся щель полено, принесенное из стоявшей поблизости поленницы, и только тогда смогли вытащить юбку из зубастой пасти капкана. Юбка была точно изжевана и со множеством дырок, но, к счастью, полностью не порвалась, и Фитцпирс помог Грейс одеться. Когда привычный силуэт Грейс был таким образом восстановлен и они пошли от злосчастного места прочь, Грейс взяла Фитцпирса за руку, но он очень скоро внес исправление и обнял ее за талию.

Теперь, когда лед был так неожиданно сломан, Грейс перестала дичиться, и холодность ее как рукой сняло.

– Я позвала бы тебя домой, – сказала она Фитцпирсу, но отец ничего не знает о наших встречах и надо его подготовить.