Текст книги "В краю лесов"

Глава 44

Не прошло и часа после ухода Фитцпирса, как Грейс почувствовала недомогание. На другой день она не вышла из комнаты. Позвали старого доктора Джонса, и он высказал несколько предположительных диагнозов; среди прочего Грейс услыхала о тифозной лихорадке и сразу все поняла.

Однажды, когда она все еще лежала в постели, мучаясь сильнейшей головной болью и думая о том, что, верно, пришел и ее час и она вскоре последует за тем, с кем так недавно рассталась, в комнату тихонько вошла бабушка Оливер и, протянув ей что-то, сказала:

– Вам это нужно, госпожа? Я нашла на столике. Думаю, Марти оставила. Она приходила сегодня утром.

Грейс перевела воспаленный взгляд на протягиваемый бабушкой предмет. Это был тот самый пузырек, который Фитцпирс оставил тогда в хижине, посоветовав ей выпить из него несколько капель, чтобы уберечься от болезни, унесшей Уинтерборна. Теперь она внимательно рассмотрела пузырек. Лекарство было коричневого цвета, с итальянской надписью на ярлычке. Он, вероятно, купил его во время странствий за границей. Грейс, немного знавшая по-итальянски, поняла, что это жаропонижающее средство, стимулирующее сердечную деятельность. Отец, мачеха, все домашние так хотели ее выздоровления, что она решилась, каков бы ни был риск, отведать этого зелья. Принесли рюмку с водой, и Грейс отсчитала несколько капель.

Хотя мгновенного выздоровления не последовало, но действие этого лекарства оказалось очень эффективным. Уже через час уменьшился жар, Грейс почувствовала себя лучше, спокойнее, стала замечать окружающее; нервное возбуждение почти улеглось; мрачные мысли отлетели. Грейс приняла еще несколько капель. С этой минуты лихорадка пошла на убыль и скоро совсем угасла, как залитый водой пожар.

– Какой он умный! – подумала с сожалением Грейс. – Будь он так же тверд в принципах, как и умен, сколько добрых дел мог бы сделать! Он спас мою никчемную жизнь, но не знает об этом и ему нет дела, пила я лекарство или нет. И я никогда не скажу ему. Возможно, кичась своим искусством, он хотел доказать мне, какая великая сила в его руках и какое я в сравнении с ним ничтожество. Так пророк Илия доказал вызванным с неба огнем истинность своего Бога.

Полностью оправившись от побежденной заморским зельем болезни, Грейс немедленно пошла к Марти Саут. Весь интерес ее жизни опять сосредоточился на воспоминании о потерянном навсегда Уинтерборне.

– Марти, – сказала она девушке, – мы обе любили его, а значит, должны вместе пойти к нему на могилу.

Церковь Большого Хинтока стояла на пригорке за деревней, и туда можно было дойти тропинками, минуя деревенскую улицу. В сумерки одного из последних сентябрьских дней Грейс и Марти отправились туда. Они шли, выбирая окольные тропки и по большей части пребывая в молчании, занятые собственными мыслями. У Грейс, помимо общего с Марти горя, было свое: ее мучило сознание, что своим необдуманным шагом она сама погубила Джайлса. Грейс пыталась убедить себя, что болезнь все равно сделала бы свое дело, даже если бы она и не поселилась у него в доме. Иногда ей удавалось это, но чаще – нет.

Они стояли у могилы, и, хотя солнце уже село, им было далеко видно окрест; взгляд их скользил по долине Черного Вереска, куда в это время года Джайлс обычно отправлялся вместе со своим сидровым прессом.

Сознание того, что Джайлс и живой был для нее потерян, несколько смягчало для Грейс горечь утраты, но и для Марти он был недосягаем живой, так что разлука ни той ни другой не была внове, они и при жизни его были разлучены с ним.

Чем больше Грейс думала, тем больше убеждалась, как ей ни было горько, что она никогда не понимала Джайлса так, как понимала его Марти. Марти Саут, одна из всех женщин Хинтока, да и не только Хинтока, а всего света, действительно приблизилась к тому тончайшему идеальному пониманию природы, какое отличало Джайлса изо всех людей. В этом отношении она была достойной ему парой, можно сказать – второй его половиной; мысли ее и чувства никогда бы не вступили в противоречие с тем, что думал и чувствовал он.

Безразлично смотрели поселяне, проходя мимо, на чудесный мир стволов и листьев, именуемый хинтокским лесом, и только эти двое, Марти и Джайлс, видели этот чудесный мир во всем его великолепии. Они владели его сокровенными тайнами, читали, как по книге, его иероглифы; звуки и образы ночи, ветра, бури, зимы, обитавшие в его зарослях и полные для Грейс таинственного, даже мистического смысла, были для них заурядными явлениями, чьи законы возникновения и развития они давно постигли. Они вместе сажали эти кусты и деревья, вместе валили их; все отдельные знаки и символы природы, напоминавшие порознь темное руническое письмо, обнаруживали их взору строгий, полный значения порядок. Когда тонкий побег в чащобе случайно задевал их по лицу, по цвету его они безошибочно узнавали, какому виду принадлежит несущий его куст; по шуму ветра в листве они угадывали название даже самого далекого дерева. По одному взгляду, брошенному на кору, одевавшую ствол, они могли безошибочно сказать, здорова ли сердцевина или начинает гнить, а по виду самых верхних ветвей знали, каких слоев почвы достигают корни. Глазами режиссера, а не зрителя, смотрели они на представление, разыгрываемое в лесу природой из месяца в месяц.

– Он должен был стать твоим мужем, Марти, и больше ничьим, – убежденно проговорила Грейс после долгого молчания.

Марти покачала головой.

– За все время, которое мы провели вместе в лесу, – сказала она, – о чем только мы не говорили, но о любви – никогда.

– Зато вы говорили на одном языке: на языке леса, цветов и яблок. И никто не знал его лучше вас, даже мой отец.

Грейс, беседуя с Марти, изливала свою печаль, но самая горькая печаль, которой не ведала Марти, неизбывно пребывала в ее душе. Если бы она знала наверняка, что Джайлса унесла в могилу единственно простуда, схваченная им в те ненастные ночи, то раскаяние и муки совести свели бы ее с ума. Она убеждала себя, что простуда лишь ускорила то, что должно было случиться неотвратимо. Но как было бы хорошо, если бы вины ее вовсе не было!

Существовал только один человек, который мог бы рассеять сомнения Грейс. Этим человеком был ее муж. Но заговорить с ним об этом значило сообщить ему такие подробности, которые представили бы в истинном свете ее отношения с Уинтерборном в последние три-четыре дня перед его смертью. А этого ей не хотелось. Она почла бы за слабость отказ от своего первого, героического, признания. Грейс ни минуты не сомневалась, что Фитцпирс поверит ей, если она расскажет ему, как в действительности обстояло дело, но, решись она на это сейчас, он расценит ее слова как объявление перемирия, а в теперешнем состоянии духа она не могла и думать об этом.

После всего, что было сказано до сих пор о Фитцпирсе, вряд ли у кого вызовет удивление тот факт, что теперь, когда поведала ему о своем падении, Грейс вдруг пробудила в нем страстный, жгучий интерес, тогда как верностью она только раздражала его и не могла удержать от грехопадения.

Он признался себе, что никогда, видно, не понимал до конца ее пылкий характер, – во всяком случае, ему и в голову не могло прийти, что она способна на такую месть. И хотя он с прискорбием отнесся к случившемуся, винил не Грейс, а только самого себя, и в своей униженности теперь думал о жене не иначе как с восхищением.

Фитцпирс жил в Эксбери, и эти два месяца, проведенные вдали от Грейс, были месяцами беспросветного отчаяния. Грейс же, если бы знала о его состоянии, нашла бы, что человек, причинивший ей столько зла, заслуженно несет эту суровую кару. Но вдруг надежда, точно луч света, загорелась для Фитцпирса: что, если Грейс, подумал он, сказала тогда неправду? Разве не может женщина, являющая собой воплощенную невинность, но оскорбленная изменой, признаться в том, в чем призналась Грейс, ради того только, чтобы уязвить неверного мужа? Знание женской души подсказало ему, что женщина часто решается на подобное признание, не имея понятия, как сильно оно ранит.

Так и Грейс, дитя во всем, что касалось чувств, могла сказать, ослепленная горем, все, что угодно.

Наконец, не в силах дольше терпеть душевную муку, Фитцпирс отважился предпринять невеселое путешествие в Малый Хинток, и как потерянный бродил по местам, где пережил самые чистые, самые светлые минуты своей жизни. Вечер был теплый, и Фитцпирс долго ходил по лесу, обступившему со всех сторон усадьбу Мелбери, прячась от людей, как преступник. Дорога, по которой он возвращался домой, проходила мимо домика Марти Саут. В окошке, как всегда, не прикрытом ставнями, горел огонек свечи, и Фитцпирс увидел Марти, как видел ее прежде сотни раз.

Она чистила садовый инвентарь, и хотя ему не хотелось выдавать своего присутствия, он не утерпел и, окликнув Марти в полуоткрытую дверь, спросил:

– Для чего это ты так стараешься?

– Чтобы блестело, – ответила девушка и, подумав немного, прибавила: – Это не мой инвентарь.

Фитцпирс теперь и сам видел это: лопата была огромная и тяжелая, а садовые ножницы она могла держать только обеими руками. Поскольку лопата была начищена так, что блестела как серебряная, не оставалось сомнений, она, как и ножницы была собственностью Уинтерборна. Для верности он спросил Марти об этом, и та кивнула, прибавив:

– Я буду хранить их. Сидровую мельницу и пресс, сказали, продадут с молотка, а мне их так жалко.

– Я дам тебе денег, и ты купишь, – сказал Фитцпирс. – В благодарность за услугу, которую ты мне оказала однажды.

Фитцпирс взглянул на успевшую отрасти темно-рыжую косу Марти.

– О, Марти! Твои локоны… твое письмо!.. И все-таки ты хорошо сделала, – прибавил он задумчиво.

Так между Фитцпирсом и Марти родилась дружба, какой раньше между ними никогда не было. Марти было неловко говорить о письме, о том, почему она решилась написать его, и она только поблагодарила Фитцпирса за доброту. Она будет ездить с сидровым прессом осенью, как ездил когда-то Уинтерборн. У нее хватит сил и сноровки, да еще с таким помощником, как Кридл.

– Но ведь есть женщина, более близкая ему, – заметил Фитцпирс, имея в виду Грейс. – Она жила под одной крышей с ним и была рядом, когда он умирал.

Тогда Марти, подозревая, что Фитцпирс, бывший в то время далеко от дома, не знает истинных обстоятельств, рассказала ему о великодушном поступке Джайлса, отдавшего Грейс свой дом, пожертвовав для нее здоровьем, а может быть, и жизнью. Фитцпирс, услышав рассказ Марти, чуть что не позавидовал Джайлсу, рыцарскому благородству его характера.

Многое бы он отдал теперь, чтобы заслужить прощение Грейс. Но какие бы надежды он ни возлагал на будущее, сейчас, пока память об Уинтерборне свежа, нечего было и думать о прощении. Оставалось ждать. Время растопит лед ее сердца, и она взглянет на него если не с любовью, то, во всяком случае, без гнева.

Глава 45

Недели сменялись месяцами, а Грейс и Марти все ходили на могилу Уинтерборна; строгое исполнение поминального обряда смягчало острую боль утраты. Дважды в неделю две фигурки спешили в сумерках в Большой Хинток и, подобно плакальщицам из «Цимбелина»[42]42
  Драма У. Шекспира.


[Закрыть], украшали дорогую могилу цветами и проливали над ней слезы.

Эта смерть с потрясающей убедительностью показала Грейс, как мало значат блестящее образование и культура в сравнении с чистотой души и благородством характера. Миновала осень, подошла к концу зима, и на душе у Грейс стало немного светлее. Она уже не с таким безысходным отчаянием предавалась горю и корила себя за смерть Уинтерборна.

Ничто не нарушило сонного течения жизни Хинтока в эти месяцы осеннего листопада и зимнего тления. Толки о почти что одновременной кончине миссис Чармонд за границей прекратились очень скоро. Говорили, что смерть ее приключилась не столько от выстрела, сколько от душевного опустошения и страха перед будущим. Впрочем, точно этого никто сказать не мог. Фитцпирсу счастливо удалось избежать судебного разбирательства: они поссорились буквально за день до катастрофы, и причиной ссоры было письмецо Марти – ничтожный повод, за которым скрывались более глубокие причины.

Тело миссис Чармонд не было привезено домой и предано родной земле: это был как бы заключительный аккорд ее жизни, полной метаний и игры страстей. Поместье принадлежало ей пожизненно и перешло после смерти к родственнику мистера Чармонда, который знать не хотел молодую супругу престарелого торговца железом при жизни и решил, кажется, вытравить даже самую память о ней.

Ясным февральским днем, веселым днем Святого Валентина, миссис Фитцпирс получила обещанное когда-то письмо.

Ее муж писал, что живет в одном из дальних городков, где купил место помощника врача. Его патрон, из сельских эскулапов, имеет чудовищное представление о медицине, но ничего с ним поделать нельзя. Он решил в этот день влюбленных написать Грейс и спросить, не согласится ли она вернуться к нему, если он купит хорошую практику, которую приглядел поблизости. На этом кончалась прозаическая часть письма. Далее шли излияния:

«Последний год, дорогая моя Грейс, обожаемая жена недостойного мужа, сделал меня старше и мудрее на десять лет. Тебе, может быть, безразлично то, что я пишу, и все-таки не могу не писать: никогда в жизни не любил ни одной женщины, здравствующей или уже почившей, сильнее, чем люблю тебя. Я преклоняюсь перед тобой и глубоко тебя уважаю. И я никогда не верил (строго говоря, это было неправдой) тому, что ты однажды сказала мне в минуту досады и уязвленного самолюбия, но если бы и поверил, это не уменьшило бы моей любви к тебе. Нужно ли писать – увы, наверное, не нужно, – что я мечтаю о твоих розовых губках каждый миг моей жизни, что знакомый шорох твоих юбок то и дело слышится мне, и это сводит меня с ума.

Если согласишься встретиться со мной, ты вдохнешь жизнь в ходячего мертвеца. Моя чистая, святая Грейс, невинная горлица, неужели было время, когда я мог прижать тебя к груди? Мне невыносима мысль, что в день Святого Валентина, покровителя влюбленных, ты не вспомнишь обо мне. Хоть с ненавистью, но вспомни. Можешь считать мою просьбу причудой, любимая и потерянная жена; но ведь

 
В своей любви утонченна природа —
И вот она шлет драгоценный дар
Вослед тому, что любит.[43]43
  Шекспир У. Гамлет. Акт IV, сцена 5.


[Закрыть]
 

Не буду больше докучать тебе. Прошу только об одной милости: напиши две строчки, что согласна повидаться со мной, хотя бы ненадолго. Мы встретимся и расстанемся как простые знакомые, если ты согласишься осчастливить меня и позволишь сказать несколько слов о своей любви и своих надеждах. Знай, что бы ты ни делала и ни думала: я люблю тебя. Твой верный раб (а когда-то муж)».

Как ни странно, но это письмо было первым любовным посланием Фитцпирса жене, поскольку все время до свадьбы они ни разу не расставались. Его эпистолярный слог был новостью для Грейс. И, надо сказать, он ей понравился. Главный же интерес письма заключался в том, что свидание, упоминавшееся Фитцпирсом, могло наконец разрешить сомнения Грейс о степени ее виновности в смерти Джайлса. Совет знающего человека – и видевшего к тому же Уинтерборна в последние минуты – был бы для Грейс даром Небес. Что же касается признания, сделанного ею под влиянием минуты, чтобы досадить обидчику, то прежде она считала его чуть ли не подвигом, а теперь была готова немедленно отречься от своих слов, ибо, как бы ни было оскорбительно такое признание для нее, оно куда сильнее оскорбляло память Джайлса.

Не сказав ничего отцу о письме, да и никому во всем доме, Грейс написала ответ. Она соглашалась встретиться с Фитцпирсом на двух условиях: местом встречи будет холм Хай-стоу, и придет она в сопровождении Марти Саут.

Было ли любовное послание Фитцпирса только произведением искусства, или рукой его водило истинное чувство, но, получив ответ Грейс, он ощутил такой восторг, какой может вызвать только весеннее пробуждение природы; многие годы не испытывал он ничего подобного, точно к нему опять вернулась юность. И он немедля ответил, что принимает условия Грейс, и оговорил день и час, когда будет ждать ее в условленном месте.

В три часа без нескольких минут поднимался он в назначенный день по небезызвестному холму, который не раз лицезрел героев этого повествования в критические минуты их жизни.

При виде знакомых мест сердце Фитцпирса сжалось; сожаление о прошлом ни на секунду не покидало его все последние дни. Каким бы ни открывалось для него будущее, Хинток с его умиротворяющей душу сенью лесов был заказан для него навсегда.

Он страстно жаждал общества Грейс, но сначала нужно было возложить жертву на оскверненный алтарь. Покуда искупительная жертва не будет принята, он не может настаивать на возвращении Грейс. А тем временем он должен дать ей понять, что она сама вольна решать, вернуться к нему или расстаться до конца дней.

К тому же Фитцпирс был гурманом по части чувств: с наслаждением ощущал он в своей душе доселе неведомые ему печали и радости, и не хотелось ему сейчас расставаться с ними. А предложи он Грейс немедленно нарушить установившийся статус-кво, и следа не останется от этой экзотики. Быть рабом ее милых фантазий – большего он пока не требовал и утешался ощущением той сладостной боли, которую она причинила ему.

Приближаясь к холму и находясь в вышеописанном состоянии духа, Фитцпирс увидел двигавшуюся навстречу процессию, в которой тотчас угадал свадьбу. Хотя ветер дул довольно холодный, женщины были в легких нарядах, а жилетки мужчин пестрели ярким веселым узором. Каждая молодушка прижималась к своему партнеру так тесно, точно желала слиться с ним воедино, чтобы взмах руки, походка и самый центр тяжести – все было общее.

В невесте Фитцпирс не без тайной радости признал Сьюк Дэмсон, походившую в легком подвенечном платье на прелестную великаншу, рядом с ней мальчиком с пальчик семенил ее жених Тим Тенге.

Фитцпирсу не удалось избежать встречи – его заметили. Из всех красоток мира он менее всего хотел бы видеть сейчас Сьюк. Но делать нечего, и Фитцпирс бодро поспешил навстречу веселившимся хинтокцам, которые, как он мог догадаться, взахлеб обсуждали сейчас его разрыв с Грейс. Процессия приблизилась, Фитцпирс приветливо поздравил новобрачных.

– Свадебная прогулка по окрестным приходам. Были уже в Большом Хинтоке, теперь пойдем в Ревеллерс-Инн, оттуда в Мартвуд, а там домой. Хотя дома-то у нас, можно сказать, и нет. Месяца через два мы уедем из Хинтока насовсем.

– В самом деле? Куда?

Тим ответил, что они едут в Новую Зеландию. Не потому, что Хинток надоел: так хочет жена, ей скучно жить в такой глухомани, – ну он и согласился.

– Что ж, всего вам хорошего, – сказал Фитцпирс. – Мы уж, верно, не увидимся больше.

Он пожал руку Тиму и, взглянул на новобрачную, сказал, протягивая руку и ей:

– Прощай, Сьюк. Желаю тебе и твоему супругу счастья и благоденствия на новом месте.

С этими словами он расстался с веселой компанией, торопясь поспеть на вершину холма к назначенному сроку.

Свадебная процессия после короткой заминки двинулась дальше. Протянув руку Сьюк, Тим заметил, что ее пышущее здоровьем розовощекое лицо помрачнело и уголки губ опустились.

– Эй! Что с тобой, дорогая Сьюк? – спросил Тим.

– Ах, пустяки, – ответила она, – не стоит и говорить. – И тут же, в опровержение ее собственных слов, лицо ее сморщилось, в глазах заблестели слезы, и подбородок затрясся от сдерживаемых рыданий.

– Что случилось, черт побери? – воскликнул раздосадованный жених.

– Она немного устала, бедняжка, – сказала первая подружка невесты, встряхивая носовой платок и вытирая глаза Сьюк.

– Я никогда еще ни с кем не расставалась навсегда! – проговорила Сьюк, справившись со слезами.

– Но почему ты так расстроилась именно из-за него?

– Потому что… он такой хороший доктор, и мне очень, очень жалко, что мы никогда больше его не увидим! В Новой Зеландии не будет таких хороших докторов, а мне, наверное, скоро понадобится доктор, – вот я и расстраиваюсь!

Тим побледнел и нахмурился. Ему припомнились несколько мелких случаев, на которые в свое время он не обратил внимания. Свадебная процессия опять потянулась между рядами живой изгороди, но смеха и шуток больше не было слышно.

Фитцпирс поднялся на холм и увидел, как справа под откосом появились две фигурки. Это были Грейс и Марти, пришедшие, видимо, сюда по только им одним известной тропинке через лес.

В этот ветреный февральский полдень, под яркими лучами холодного солнца на розоватом фоне голых кустов, Грейс показалась Фитцпирсу неотразимо прекрасной. Фитцпирс не отрывал от нее глаз, но когда взгляды их на миг встретились, Грейс тотчас отвернулась, а Фитцпирс опять залюбовался ее нежным печальным личиком, повернутым к нему вполоборота. Приветствуя дам, он снял шляпу и отвесил галантный поклон. Марти остановилась в нескольких шагах поодаль; Фитцпирс протянул руку, и Грейс пальчиком коснулась ее.

– Я согласилась встретиться с вами, потому что мне надо знать ваше мнение об одном очень важном деле, – начала миссис Фитцпирс, и в тоне ее голоса вдруг прозвучали нотки, неожиданные для нее самой.

– Я весь внимание, – ответил ее муж. – Может быть, отойдем подальше, чтобы нас не слышали?

Грейс покачала головой, и они остались перед калиткой, ведущей вниз, в долину Черного Вереска.

Но, может быть, она обопрется о его руку? Грейс так решительно запротестовала, что услышала даже Марти.

– Почему ты отталкиваешь меня, Грейс?

– О, мистер Фитцпирс, и вы еще спрашиваете!

– Ну хорошо, хорошо, – проговорил он, умеряя пыл своих чувств.

Они прохаживались по гребню холма, и Грейс снова заговорила о своем деле.

– Возможно, вам будет неприятно это слышать, но мне кажется, я могу не волноваться об этом.

– Да-да, пожалуйста, – храбро согласился Фитцпирс.

И Грейс вернулась к последним дням бедного Уинтерборна: перечислила все обстоятельства, сопутствовавшие его роковой болезни, описала продуваемый насквозь дырявый шалаш, прибавив, что он скрыл от нее, в каком бедственном положении находится, и ни разу по своей воле не ступил ногой в хижину, чтобы уберечь от позора ее доброе имя. Слезы блеснули в ее глазах, когда она наконец решилась спросить Фитцпирса, виновна ли она в смерти Уинтерборна, ее ли это грех.

Фитцпирс не мог скрыть своей радости, выслушав рассказ Грейс, из коего явствовало, как, в сущности, безобиден был ее роман с Уинтерборном, представлявшийся ему прежде таким серьезным. И он не стал спрашивать, только ли благодаря обстоятельствам отношения Грейс с ее возлюбленным остались такими чистыми. Что же касается вины Грейс, то тут он ничего определенного сказать не мог, как, впрочем, не мог бы сказать никто в целом свете. Впрочем, все-таки, думал он, чаша весов склоняется к решению, благоприятному для Грейс. Видимое здоровье Уинтерборна в последние месяцы было обманчиво. Эта коварная болезнь после первой вспышки часто затаивается, и выздоровление оказывается ложным.

На душе у Грейс стало легче, и не только от объяснения Фитцпирса, но еще и оттого, что она побеседовала с образованным человеком.

– Для этого я главным образом и согласилась прийти сюда: чтобы узнать мнение сведущего человека о том, что не давало мне покоя, – сказала она, выслушав Фитцпирса.

– Только для этого? – упавшим голосом проговорил тот.

– Да, главным образом для этого.

Они стояли молча и глядели на стайку скворцов за калиткой, клевавших что-то в траве. Фитцпирс первый нарушил молчание, тихо признавшись:

– Я, Грейс, люблю тебя, как никогда прежде.

Грейс не отрывала глаз от птиц; губки ее красивого рта сложились так, точно она подзывала их.

– Теперь моя любовь не та, – продолжал Фитцпирс. – В ней меньше страсти, но больше глубины. Для нее не играют роли внешние, материальные признаки, для нее важна душа, которую узнаешь не сразу. «Любовь должна больше знать, а знание – больше любить».

– Это из «Меры за меру», – съязвила Грейс.

– Да, конечно. Разве нельзя цитировать Шекспира? – отпарировал Фитцпирс. – Скажи, Грейс, почему ты не хочешь вернуть мне хотя бы капельку прежней любви?

Неподалеку в лесу с треском повалилось срубленное дерево, и в памяти Грейс тотчас возникло недавнее прошлое и несчастный Уинтерборн с его чистосердечием и безграничной преданностью.

– Не спрашивайте меня об этом. Сердце мое похоронено вместе с Джайлсом, в его могиле, – проговорила она твердо.

– А мое с твоим связано неразрывно. Значит, и оно там же, в сырой земле.

– Я сочувствую вам, но, боюсь, помочь ничем не могу.

– Ты говоришь о сочувствии, а сама то и дело бередишь мне душу напоминанием об этой могиле.

– Это неправда, – возразила Грейс и пошла было прочь от Фитцпирса.

– Но, Грейс! – воскликнул несчастный муж. – Ведь ты согласилась прийти сюда. И я подумал, что, быть может, испытательный срок истек, и ты опять для меня та же, что прежде. Но если нет никакой надежды на полное примирение, неужели ты не можешь относиться ко мне менее сурово, каким бы негодяем я ни был?

– А я не говорю, что вы негодяй, и никогда не говорила.

– Ты смотришь на меня с таким презрением, что, я боюсь, ты так думаешь.

Грейс хотелось бы немного смягчить тон, но она боялась, что Фитцпирс неправильно ее поймет.

– Если я не чувствую презрения, то не могу и выказывать его, – уклончиво ответила Грейс. – Я чувствую только то, что не люблю вас.

– Моя вина велика, я знаю, – сказал Фитцпирс. – Но если ты не вернешь мне своей любви, Грейс, то, наверное, будет лучше всего, если мы расстанемся навсегда. Я не хочу, чтобы ты вернулась ко мне из чувства долга. Я ведь мог бы купить практику где-нибудь далеко отсюда и жить припеваючи: никто бы не презирал меня и не колол своей холодностью, – а я вернулся в одно-единственное место на земле, где имя мое произносят с отвращением; пришел в дом человека, который поступил со мной так, как никто никогда не поступал. И все ради тебя!

Этого нельзя было отрицать, и Грейс почувствовала укор совести: слишком уж холодно она держалась с Фитцпирсом.

– Перед тем как мы расстанемся, – продолжал он, – скажи мне, сделай такую милость, как я должен впредь себя вести.

– Ваш вопрос кажется мне насмешкой. Я не могу вам советовать. Вы ведь знаете – вольному воля. Мне сейчас и самой впору искать советов, а не давать их.

– Зачем тебе чужие советы, мудрая из мудрых и самая прекрасная. Но если бы ты и вправду нуждалась в совете…

– Вы бы мне дали его?

– А ты бы меня послушалась?

– Это нечестно, – улыбнулась, сама того не желая, Грейс. – Но я согласна выслушать вас. Какой вы видите для меня самый правильный и разумный выход?

– Проще вопроса, чем этот, и придумать нельзя! Но я не стану отвечать на него, потому что, боюсь, ты рассердишься.

Зная, каков будет ответ, Грейс не стала настаивать и махнула было Марти рукой, чтобы та подошла, но Фитцпирс опять задержал ее.

– Одну минуту, дорогая Грейс, мы увидимся с тобой еще раз?

Грейс ответила, что придет на это же место ровно через две недели. Фитцпирс стал сетовать на долгую разлуку, но заметив, как разволновалась Грейс, прося его не приходить раньше, поспешно согласился, прибавив, что будет видеть в ней только друга, которому небезынтересна его жизнь и успехи на пути к совершенствованию, покуда она сама не захочет сменить дружеские отношения на более нежные.

Как жаждал Фитцпирс убедить Грейс в своем перерождении! Но было очевидно, что вернуть расположение Грейс ему пока что не удалось. Фитцпирс не переставал удивляться, что встретил в этой девочке, которая была к тому же его женой, такое сопротивление. Это противоречило всему его предшествующему опыту. И хотя в этой недоступности была своя прелесть, домой Фитцпирс возвращался в довольно-таки мрачном настроении: он понял, какую нанес глубокую обиду, если даже Грейс, кроткая доверчивая Грейс, не желает склоняться к примирению.

Фитцпирс с его утонченной натурой не стал бы принуждать Грейс. Он не мог бы жить под одной крышей с женщиной, которой ненавистен. Пусть уж лучше все остается пока как есть.

Фитцпирс ушел, а Грейс и Марти углубились в лес. Грейс хотелось поговорить со своей молчаливой спутницей о платонических отношениях, установившихся между ней и ее бывшим мужем, как она теперь называла Фитцпирса, но Марти не проявила интереса и Грейс промолчала. Пройдя немного, они увидели возле поваленного дерева, падение которого слышали на холме, мистера Мелбери; Грейс попросила Марти никому не рассказывать о встрече с Фитцпирсом и, простившись с девушкой, подошла к отцу. Она решила спросить отца, хорошо ли поступила, согласившись изредка видеться с мужем.

Весело возвращался домой Мелбери, шагая рядом с дочерью, как в прежние годы.

– Когда ты подошла ко мне, я как раз о тебе думал, – сказал он. – По-моему, все устроилось к лучшему. Твой муж уехал. Он, по-видимому, решил больше не тревожить тебя. Ну а раз так, то и слава богу, и надо вычеркнуть его из памяти и из жизни. Удел многих женщин гораздо хуже, чем твой. Ты будешь жить в Хинтоке, в родной семье, ни в чем не нуждаясь… Хорошо бы, он совсем уехал из Англии, а впрочем, пусть делает, что считает для себя благом. Я согласен послать ему некоторую сумму денег – чего он, естественно, ожидает, – только бы оставил тебя в покое. Вряд ли можно, живя под одной крышей, ни разу не встретиться и не заговорить, а это было бы одинаково неприятно для всех нас.

Грейс шла молча. Ей как-то неловко было признаться после этих слов отца, что она только что видела мужа и что встреча была не случайной.

– Так ты не советуешь мне видеться с ним? – только спросила она.

– Я никогда ничего не буду больше советовать тебе, Грейс. Ты сама себе госпожа: поступай как знаешь, – но мнение мое таково: раз уж вы расстались, то самое лучшее выкинуть его из головы, а не играть с собой в прятки. Ты прогнала его, и он ушел. Дело сделано, и не о чем больше говорить.

Грейс чувствовала себя виноватой, хотя и не знала почему, и о встрече с Фитцпирсом отцу не сказала.