Текст книги "В краю лесов"

– Его сбросила лошадь!

– Знаю, знаю. Сам видел. Он поднялся на ноги и пошел в лес как ни в чем не бывало. Падение на кучу листьев не может причинить большого вреда такому крепкому парню. Пошел он в лес, – прибавил многозначительно Мелбери. – Видно, решил поискать лошадь. Я отправился было за ним, но он как сквозь землю провалился. Пока искал его, наткнулся на Блоссома и привел домой, чтобы не потерялся. Так что ему придется идти домой пешком. А ты ступай сейчас же в дом, не стой на таком холоде!

Грейс вернулась домой с отцом и, поднявшись в свои комнаты, к огромному облегчению, обнаружила, что обе пассии ее супруга тихонько удалились, по всей вероятности, услышав слова лесоторговца и в значительной степени успокоившись.

Скоро к Грейс поднялись отец с мачехой и стали развлекать ее как могли. Заметив, однако, что дочь предпочитает остаться одна, они под каким-то предлогом ее покинули.

Грейс стала ждать. Время от времени били часы, а муж все не возвращался. Перед сном Мелбери опять поднялся навестить дочь.

– Ложись спать, – сказала ему Грейс, чуть только он вошел. – Я совсем не устала и подожду его.

– Думаю, ты напрасно его прождешь, Грейс, – медленно проговорил Мелбери.

– Почему?

– Мы с ним крепко поссорились. И я думаю, что он сегодня не вернется.

– Поссорились? Уже после того, как его сбросила лошадь?

Мелбери кивнул, не отрывая взгляда от свечи.

– Да, – ответил он, – когда мы с ним вместе возвращались домой.

Слушая отца, Грейс чувствовала, как в ней закипает обида и негодование, и вдруг воскликнула:

– Зачем ты ссорился с ним? Почему не привез его мирно домой, раз он ехал сюда? Он мой муж. И если уж ты выдал меня за него, так зачем теперь все осложнять? То ты требуешь, чтобы я помирилась с ним, а то делаешь все, чтобы разлучить нас, хотя между нами и так пропасть.

– Как ты несправедлива, Грейс! – сказал Мелбери, вконец расстроенный. – Я все делаю, чтобы разлучить вас? Ты не думаешь, что говоришь…

Он хотел было пересказать ей все, что слышал сего– дня от Фитцприса, объяснить, что причиной случившегося были единственно его возмутительные речи, оскорбляющие ее, но подумал, что это больно заденет дочь, и промолчал.

– Ложись лучше спать, – сказал он ей мягко. – Покойной ночи.

Весь дом уснул, тишина опустилась на усадьбу, только изредка слышался скрип уздечки в конюшне. Несмотря на уговоры отца, Грейс так и не заснула, все ждала, но Фитцпирс не возвращался.

Грейс пережила в ту ночь тяжелый духовный кризис, много думала о муже, позабыв на время об Уинтерборне, и говорила себе: «Как сильно, должно быть, любят Фитцпирса эти несчастные женщины! Каким привлекательным он кажется им! Но он ведь и в самом деле привлекателен».

Если бы Фитцпирс взглянул сейчас ласково на жену, то эти мысли Грейс, родившиеся под влиянием встречи с соперницами, обернулись бы, по всей вероятности, нежным чувством. Любовь птицей рвалась из сердца Грейс и жадно тосковала по гнезду.

Но Фитцпирс так и не вернулся в ту ночь. Мелбери заблуждался относительно истинного состояния зятя. Люди не падают головой оземь без вреда для себя. Если бы Мелбери имел возможность поближе увидеть Фитцпирса, то заметил бы, что тот удаляется в лес, истекая кровью. Не пройдя и пятидесяти шагов, он почувствовал дурноту, поднял руки к голове, зашатался и рухнул на землю.

Глава 36

Не одна Грейс провела эту ночь в думах и ожидании. Фелис Чармонд не легла спать в урочный час: сидела возле комода гостиной в просторном пустом доме, погруженная в глубокое раздумье, как и Грейс в своей маленькой гостиной в доме отца.

Услыхав на лестнице успокоительное известие из уст Мелбери и почувствовав большое облегчение, миссис Чармонд тотчас вспомнила о приличиях, поспешно сбежала по ступенькам вниз и исчезла в дверях, как привидение: прячась в тени стены, достигла ворот, через которые и удалилась, никем не замеченная, не успели еще Грейс с отцом вернуться в дом. Сьюк Дэмсон решила, что самое лучшее последовать примеру благородной дамы, спустилась по черной лестнице так же поспешно, как Фелис по парадной, выскочила из дому через боковую дверь и была такова.

Очутившись за воротами усадьбы Мелбери, миссис Чармонд побежала домой со всей быстротой, на какую были способны ее ноги, ни разу не остановившись и не повернув головы. Она вошла в дом, как и вышла из него, – через стеклянную дверь гостиной. В доме все было как до ее ухода: она отсутствовала три четверти часа, и никто из домочадцев не успел ее хватиться. Усталая физически, но в душевном возбуждении, села она перед камином; сердце бешено колотилось, и она глядела широко раскрытыми глазами на огонь, не переставая изумляться своему поступку.

Любовь и страх предательски толкнули ее в дом Грейс, и теперь, когда тревога за Фитцпирса улеглась, она с сокрушением думала о проявленной слабости. Вот как начала она бороться со своей страстной к нему привязанностью! Признав перед собой и Грейс непозволительность своего увлечения, она тем не менее проявила полное бессилие справиться с ним.

Если бы только Небо могло укрепить ее, но рассчитывать на Небо плохая надежда! Одно было несомненно: если она действительно хочет победить соблазн, то должна покинуть Хинток. Борьба слишком безнадежна, слишком изнурительна. Это была медленная капитуляция совести перед тем, что она не смела назвать.

Мало-помалу Фелис стала проникаться непреклонной решимостью вести себя впредь более мудро. Это была реакция после всех ее страхов, следствие уверенности, что возлюбленный ее цел и невредим. В эти минуты она была, говоря словами миссис Элизабет Монтегю[34]34
  Монтегю Элизабет (1720–1800) – английская писательница, в салоне которой собирались выдающиеся художники, писатели и артисты.


[Закрыть], «благоразумна до безумия» и видела единственный выход в немедленном отъезде. Чтобы не откладывать дела в долгий ящик, Фелис соскочила с кресла и принялась собирать свои мелкие вещицы, разбросанные здесь и там по комнате.

Она металась по гостиной от столика к столику, как вдруг услышала легкий шорох за дверью и остановилась. Кто-то тихонько стучал в стекло. Щеки миссис Чармонд вспыхнули. Он и прежде приходил к этой двери, но как осмелился прийти сейчас! Все слуги в доме спали, она тоже должна быть в постели! Фелис вспомнила, что, войдя в дом с веранды, неплотно задернула штору, так что из комнаты на газон падала полоска света, выдававшая ее присутствие запоздалому пришельцу. Даже вещи, казалось, сговорились помешать ей сдержать слово, данное Грейс.

Стук повторился – такой легкий, точно птичка клювом постучала в стекло; объявленные вне закона чувства одержали верх над благоразумием, и миссис Чармонд подошла к окну с твердой решимостью, однако, покачать отрицательно головой и плотно задернуть штору.

То, что она увидела за окном, могло поразить ужасом и более мужественное сердце, чем ее, беззащитной женщины, одиноко коротающей ночь. В центре нижнего квадрата двери к стеклу прижималось чье-то лицо, в котором она с трудом узнала Фитцпирса. Смертельно бледное, все в крови, оно пятном выделялось в черноте ночи. Испуганными глазами смотрела она на это лицо, которое показалось ей ликом с платка святой Вероники[35]35
  По христианской легенде, святая Вероника дала свой платок Христу, ведомому на Голгофу, чтобы он мог отереть лицо, и на платке чудесным образом остался отпечаток его лица.


[Закрыть].

Губы Фитцпирса зашевелились: он о чем-то молил ее. Фелис мгновенно представила себе события, предшествующие этому печальному исходу, дрожащей рукой отворила створку двери, наклонилась к скорчившейся фигуре, со страстной тревогой прижалась своей щекой к его, потом, не сказав ни слова, помогла ему войти в комнату, вернее – чуть не внесла его на руках.

Поспешно заперев двери и задернув шторы, она, почти не дыша, наклонилась над ним и прошептала:

– Как это случилось? Ты что, очень сильно ушибся?

– Довольно сильно, только ты не пугайся, – проговорил он с трудом, пытаясь принять более удобную позу. – Немного воды, пожалуйста.

Фелис бросилась в столовую и принесла графин с водой. Фитцпирс жадно выпил стакан. Ему стало легче, и он смог с ее помощью добраться до софы и лечь.

– Тебе очень плохо, Эдрид? – спросила миссис Чармонд. – Скажи мне.

– Я едва жив, – прошептал Фитцпирс. – Но все, наверное, обойдется… Это от потери крови.

– Но я слышала, что ты не так сильно ушибся, – сказала миссис Чармонд. – Как это произошло?

– Это сделал мой тесть! Я чуть не на четвереньках полз больше мили. Думал, не дотяну… Я пришел к тебе потому, что ты мой единственный друг на всем свете. И я никогда больше не вернусь в Хинток под крышу Мелбери, никогда! Нет, ни мак, ни мандрагора не исцелят моей ненависти…[36]36
  Шекспир У. Отелло. Акт III, сцена 3.


[Закрыть] Только бы мне поправиться…

– Давай, Эдрид, я перевяжу тебе голову. Я вижу, тебе чуть полегче.

– Перевяжи. Хотя нет, подожди немного. Кровотечение, к счастью, остановилось, а то бы меня уже в живых не было. Еще в лесу, в кромешной тьме, мне удалось наложить жгут из носового платка и нескольких полупенсов… Послушай, Фелис, не могла бы ты спрятать меня в своем доме, пока я не встану на ноги? Что угодно, но я не покажусь больше в Хинтоке. Практика моя почти совсем иссякла, ты это знаешь, а после того, что произошло, я просто не хочу возобновлять ее.

Слезы не переставая текли по лицу Фелис. Куда девалось ее намерение расстаться с Фитцпирсом навсегда? Ее единственным желанием было теперь ухаживать за ним, пестовать его, пока он болен, всеми покинут и в нищете. Во-первых, надо было спрятать его. Она стала думать куда – и придумала.

Фелис дала ему выпить немного вина, которое принесла из столовой, затем разула его. Теперь он мог, опираясь на ее плечо и на палку, немного пройти. Так они вышли из комнаты и стали медленно подниматься по лестнице. Наверху они вышли на галерею, отдохнули немного и добрались наконец до узкой лестнички, которая привела их в самый глухой и отдаленный угол дома. Фелис отперла дверь. Это был большой чулан, где находилась всевозможная старая мебель. Среди этого нагромождения, застилавшего свет из окон, было много закутков и тайных местечек, надежно укрывающих от постороннего взгляда, даже если заглянуть в дверь. Мебель эта по большей части принадлежала прежнему владельцу: покойный мистер Чармонд купил ее на аукционе, – но прихоти моды, а также вкусы молодой жены, послужили причиной ссылки ее на чердак.

Фитцпирс опустился на пол, прислонившись к стене, пока Фелис ходила за тюфяком и одеялом и устраивала ему на полу постель в одном из закутков. Потом она принесла таз с водой, смыла засохшую кровь с его рук и лица. Устроив Фитцпирса как можно удобнее, – он полулежал, откинувшись на высокие подушки, – Фелис пошла в буфетную за едой. Пока он ел, она смотрела на его лицо, следила за каждым его движением с такой тревогой, с такой добротой и любовью, как может смотреть только любящая женщина.

Скоро он почувствовал себя гораздо лучше и был в состоянии обсудить с ней свое положение.

– То, что я сказал Мелбери, может действительно привести в ярость любого, если это, конечно, сказано с умыслом и адресовано тому, кто слушает. Но ведь я не узнал его, да к тому же голова у меня пошла кругом от той гадости, которую он дал мне глотнуть… Завеса в храме разодралась надвое…[37]37
  Согласно евангельской легенде, после смерти Христа на кресте «завеса храма разодралась надвое, сверху донизу» (Евангелие от Марка, гл. 15).


[Закрыть] Я не вернусь больше в Хинток, и поэтому первое, что должен сделать, это рассеять беспокойство, вызванное моим исчезновением: не хочу, чтобы меня искали. Никто не должен знать о моем состоянии, иначе пойдут всякие толки. Я должен немедленно написать письмо, чтобы предотвратить поиски. Не можешь ли ты сейчас же принести мне бумаги и чернила? Я не буду спокойно спать, если не напишу этого письма. Бедняжка! Сколько приходится тебе ходить вверх-вниз из-за меня.

Миссис Чармонд принесла все, что Фитцпирс просил, подложила ему под листок бювар, и он скоро набросал коротенькое письмо своей законной супруге.

«Враждебность, проявленная по отношению ко мне твоим отцом, – писал он в своем ледяном послании, – такова, что я не могу вернуться под крышу, которая принадлежит ему, хотя бы даже под этой крышей живешь ты. Разлука неизбежна, поскольку ты, несомненно, примешь его сторону. Я уезжаю очень далеко. Не жди меня скоро».

Затем он отдал Грейс несколько распоряжений, касающихся его практики и других хозяйственных дел, и закончил письмо, не обмолвившись ни словом, куда едет и когда вернется. Прежде чем запечатать конверт, он предложил Фелис прочитать письмо, но она не могла ни видеть его, ни слышать о нем, – эта сторона жизни Фитцпирса и связанные с ней обязательства были для нее источником невыразимого страдания. Она отвернулась и горько разрыдалась.

– Если бы ты могла отправить письмо из какого-нибудь другого места, подальше от Хинтока, – прошептал Фитцпирс, снова почувствовавший себя хуже, – из Шотсфорда, или Порт-Бредли, а еще лучше из Бедмута, то ни у кого не возникло бы и подозрения, что я нашел убежище в твоем доме.

– Я сама поеду в один из этих городов и сделаю все, чтобы никто ничего не узнал, – проговорила она.

Теперь, когда Фитцпирс был устроен, в голосе ее стали слышны нотки легкого опасения.

Выслушав Фелис, Фитцпирс прибавил, что необходимо сделать еще одну вещь.

– Перелезая через ограду вокруг газона перед верандой, я испачкал ее кровью. Красные пятна отчетливо видны на белой краске. Даже в темноте. Ты не могла бы, Фелис, пойти туда и смыть их? Это очень важно.

Чего не сделает женщина в такие исключительные минуты самоотречения? Хотя она уже очень устала, она опять спустилась по крутым ступенькам вниз, нашла фонарь, зажгла его и, прикрыв полой, взяла губку, смочила ее, выжала и вышла из дому в сад. Белая ограда ясно выделялась в темноте; луч фонаря, блеснувший из-под полы, упал на пятна крови – они были как раз там, где он сказал. Миссис Чармонд содрогнулась: слишком много испытаний выпало на ее долю в тот день, – нетвердой рукой стерла кровь и вернулась в дом.

Все случившееся заняло около двух часов. Поправив постель Фитцпирса, поцеловав его и положив под руку все, что ему могло понадобиться, Фелис ушла, плотно затворив за собой дверь.

Глава 37

Письмо, которое Грейс получила от мужа, было отправлено, судя по штемпелю на конверте, из весьма отдаленного места, и ей в голову не пришло, что Фитцпирс, больной и беспомощный, находится всего в миле от нее. Грейс почувствовала облегчение от того, что муж ее довольно спокойно писал о ссоре с отцом, каковы бы ни были причины, вызвавшие ее, однако общая холодность тона погасила ту искорку, которая последнее время затеплилась было в ее сердце.

В Хинтоке очень скоро стало известно об отъезде Фитцпирса, а так как никто, кроме домашних Грейс, не знал, что в ночь падения с лошади он не возвращался домой, то его отъезд не вызвал никаких пересудов в деревне.

Наступил май. Однажды поздно вечером, в конце первой половины месяца, плотно закутанная фигура с костылем в одной руке и палкой в другой выползла из Хинток-хауса, пересекла лужайку перед домом и исчезла среди деревьев. Никто, кроме ночных птиц и лесных тварей, не видел, как таинственный путник медленно и с трудом пробирался по лесу и как вышел, наконец, на шоссе, направляясь к ближайшему перекрестку.

Внешность его была так преображена, что и собственная жена не могла бы его узнать. Фелис Чармонд была большая искусница по этой части (что, впрочем, неудивительно), но на сей раз превзошла себя, использовав для маскарада залежавшиеся на чердаке атрибуты своей прежней профессии.

На шоссе Фитцпирса подобрал крытый экипаж, доставивший его в Шертон-Аббас, откуда он отправился в ближайший порт на южном побережье и, не задерживаясь ни на один день, пересек Ла-Манш.

А спустя три дня стало известно, что миссис Чармонд отправилась наконец в столь долго откладываемое путешествие, чтобы поселиться на неопределенный срок где-нибудь за границей. Она покинула Хинток ранним утром, стараясь не привлекать ничьего внимания и не взяв с собой горничной. Тетке она объяснила, что в одном из городков, лежащих на ее пути, ее будет ждать новая горничная, только что нанятая. Хинток-хаус, так часто пустовавший, опять остался без хозяина, и в одном из его окон появилось объявление о сдаче внаем. Лето еще не успело сменить весну, а до Хинтока дошли вполне достоверные слухи, что миссис Чармонд и Фитцпирс вместе живут в Бадене и отношения между ними ни у кого не вызывают сомнений. Таким образом, любопытство, мучившее честных хинтокцев всю зиму, было сразу и полностью удовлетворено.

Отец и дочь вступили в Долину Унижения[38]38
  Долина Унижения – один из образов аллегорического романа Дж. Беньяна (1628–1688) «Путь паломника» (1677).


[Закрыть]. Отец страдал сильнее. Дух его был сломлен, но раз в неделю согласно заведенному порядку он продолжал ездить на ярмарку. И вот однажды, проходя мимо кабачка – походка его выдавала убитого горем человека, – он услышал, как кто-то окликнул его по имени. Голос был знакомый. Мелбери обернулся и увидел некоего Фреда Бокока, в прошлом местного щеголя и подававшего надежды адвоката. Его считали в Шертоне большим докой по части законов и говорили, что адвокатская контора, где он служил, процветает только благодаря его неоспоримым талантам. Но потом Бокок вдруг покатился по наклонной плоскости. Имея приятный голос, он был завсегдатаем на званых обедах горожан и сельских праздниках и постепенно стал прикладываться к рюмке чаще, чем того требует здоровье души и тела. Потеряв довольно скоро место, он уехал попытать счастья на стороне, но скоро вернулся домой (как раз во время вышеописанных событий в Хинтоке) и стал промышлять тем, что за смехотворно низкую плату толковал законы своим согражданам. Обычно он занимался этим, сидя за столиком в недрах питейного заведения: профессиональным голосом потребовал перо, чернила и полупенсовый листок бумаги, освобождал на столе местечко среди батареи кружек и стаканов и, придерживая лист одной рукой, другой писал за полкроны завещание для какого-нибудь поселянина. Известно, что идеи, воспринятые в юности, трудно поддаются искоренению, и многие солидные горожане считали, что Фред Бокок и по сей день непревзойденный знаток законов.

Вот этот-то Фред Бокок и окликнул проходившего мимо Мелбери.

– У вас совсем убитый вид, мистер Мелбери, – начал он, увидев, что лесоторговец обернулся. – Знаю, все знаю. Очень прискорбный случай. Я изучал законы, как вам известно, кое-что смыслю в подобных делах и говорю вам, что миссис Фитцпирс можно помочь.

– Как… чем помочь? – воскликнул Мелбери.

– Вышел новый закон, согласно которому – статья двадцатая и двадцать первая, параграф восемьдесят пятый – развестись стало так же просто, как и выйти замуж. Не нужен теперь никакой парламентский акт. Новый закон имеет одну силу для всех: и для богатых, и для бедных. Давайте зайдем сюда на минутку: я как раз иду погреть душу глотком горячего рома, – и все вам разъясню.

Это известие как громом поразило Мелбери, который за делами и заботами почти не читал газет. И хотя он был человеком строгих правил и ему претило идти с Фредом Бококом в кабачок (в любом другом случае он ни за что не стал бы слушать советов этой отпетой личности), но такой заманчивой показалась ему перспектива освободить бедняжку Грейс от тяжкого бремени, что он потерял способность здраво судить и, не будучи в состоянии противиться бывшему стряпчему, пошел куда тот пригласил.

Они сели за стол и заказали рому – платил, конечно, Мелбери. Бокок откинулся на высокую спинку скамьи и принял глубокомысленный вид, подобающий в таких случаях юридическому лицу. Он, казалось, не замечал стоявшего перед ним рома, но тот исчезал, однако, с непостижимой быстротой.

В какой степени новый бракоразводный закон в изложении Бокока был плодом невежества, а в какой – сознательного мошенничества, так никогда и не было впоследствии установлено, но он так убежденно говорил о том, с какой легкостью Грейс может стать свободной, что отец ее прямо-таки загорелся этой идеей. Хотя сам он едва пригубил свой стакан, как вышел из кабачка, как добрался до своей двуколки и поехал домой – не помнил.

Опамятовался он, только подъезжая к дому: голова гудела как колокол. По дороге он встретил Уинтерборна, который с удивлением заметил, что лицо лесоторговца напоминает лик ангела: таким предстал перед синедрионом святой мученик Стефан.

Мелбери сошел с двуколки и, взяв Уинтерборна под руку, повел к сложенным у живой изгороди очищенным от коры дубовым бревнам.

– Джайлс, – начал он, когда оба сели на бревна, – оказывается, существует новый закон. Теперь Грейс очень легко может стать свободной. Я узнал об этом случайно, а мог бы еще лет десять ничего не слыхать. Грейс, стало быть, совсем просто избавить от него, ты слышишь? Подумай только, Джайлс.

И он рассказал Уинтерборну все, что узнал о новом законе. Джайлс в ответ только пробормотал что-то.

– Теперь, мой мальчик, – прибавил Мелбери, – она будет твоя, если ты, конечно, этого хочешь.

Голос Мелбери дрожал от волнения, глаза увлажнились, когда он выразил словами давнюю свою мечту.

– Это правда… про новый закон? – спросил Уинтерборн, пораженный известием, предаваясь поочередно то черному сомнению, то бурной радости и не уловив поэтому смысла последних слов.

Мелбери ответил, что у него нет ни малейшего сомнения, ибо после разговора с Бококом вспомнил, что не так давно в одной газете сам видел сообщение о новом бракоразводном законе, но в то время это отчаянное средство не интересовало его и он не придал прочитанному значения.

– Я не буду тратить ни одного дня, – продолжал он, – и завтра же поеду в Лондон, чтобы выяснить все подробности. Бокок поедет со мной, мы пойдем к самому лучшему адвокату. В чем, в чем, а в этом он разбирается. Единственная его беда – неутолимая жажда. А я помню, когда во всей округе не было лучшего стряпчего, чем он.

Уинтерборн на все речи Мелбери отвечал что-то невнятное, поскольку не мог вот так, вдруг осмыслить возможность такой перемены. В Хинтоке его считали человеком основательным: он продолжал сомневаться не из упрямства, а потому что жизнь научила его не поступать опрометчиво.

– Только вот что, – продолжал лесоторговец; волнения прорезали на его лбу две новые морщины в дополнение к тем, что оставило на его лице время. – Грейс сейчас нездорова. Ничего страшного, но, как ты знаешь, с той несчастной ночи она все время сама не своя. Нет, я не сомневаюсь, что она очень скоро поправится… только вот как она там сейчас?

С этими словами Мелбери поспешно вскочил на ноги, точно его взяло раскаяние, что, увлекшись мечтами о будущем дочери, он про нее-то и забыл.

В садах уже протянулись вечерние тени. Старые друзья двинулись к дому лесоторговца: Мелбери, окрыленный возможной переменой в судьбе дочери, ног под собой не чуял. Уинтерборн же, испытывая смущение от предстоящей встречи с Грейс – отец ее, несомненно, будет теперь обращаться с ним как с женихом, хотя, в сущности, ничего пока не изменилось, – несколько поотстал: Мелбери очертя голову бросился туда, где и ангелам боязно ступить.

Очень скоро, однако, их радужное настроение омрачилось. Поднявшись вслед за Мелбери на крыльцо, Уинтерборн услыхал встревоженный голос бабушки Оливер: она сообщила Мелбери, что состояние миссис Фитцпирс с утра ухудшилось. Старый доктор Джонс оказался поблизости, его тотчас позвали, и он велел немедленно уложить Грейс в постель. Болезнь ее, по общему мнению, не представляла опасности: это был приступ нервной лихорадки, последствие недавних событий, и, без сомнения, через несколько дней все должно пройти без следа.

Уинтерборн поэтому не вошел в дом, и его надежда повидать в тот день Грейс не сбылась.

Даже болезнь Грейс не сильно огорчила Мелбери. Здоровье у дочери, говорил он всем, крепкое, единственная причина недуга – несчастная семейная жизнь. Став свободной, она расцветет как прежде. Мелбери не ошибся в диагнозе: родители, впрочем, редко ошибаются в подобных случаях, и на следующий день отправился в Лондон. Доктор Джонс заходил еще раз и уверил его, что может ехать со спокойным сердцем, тем более что цель его поездки – самое целительное для его дочери лекарство.

Через день-другой после отъезда Мелбери по Хинтоку поползли слухи, что в лесу кто-то нашел шляпу мистера Фитцпирса. Слухи оказались верными, и вечером шляпу принесли в дом лесоторговца. Шляпа эта, к несчастью, попалась на глаза Грейс. Она пролежала в лесу с того дня, как Фитцпирс упал с лошади, но вид у нее был столь аккуратный – летняя погода и лиственный покров отлично сохранили ее, – что Грейс не могла в это поверить. Такого пустяка было достаточно, чтобы возбудить больное воображение: она стала со страхом думать, что муж, наверное, вернулся, что вот-вот появится в доме, – и нервная лихорадка вспыхнула с такой силой, что доктор Джонс сразу посерьезнел, а весь дом впал в беспокойство.

Было начало июня, и кукушки умолкали об эту пору только на два ночных часа. Крик этой птицы, знакомый с детства, теперь был для Грейс настоящей пыткой. В пятницу, через день после отъезда Мелбери и на другой день после того, как нашли злополучную шляпу, кукушка закуковала в два часа ночи чуть не под самым окном Грейс.

– Это он, он приехал! – вскричала, не помня себя, бедняжка Грейс и соскочила с постели на пол.

Эти приступы страха продолжались до полудня. Пришел доктор Джонс, осмотрел больную, поговорил с миссис Мелбери, сел и задумался. Было совершенно необходимо снять это состояние страха у Грейс. И доктор Джонс размышлял, как это лучше сделать.

Не сказав ни слова никому из домашних Мелбери, даже потерявшему покой Уинтерборну, ожидавшему за воротами усадьбы, доктор Джонс поехал домой и написал Мелбери в Лондон по адресу, взятому у его жены. В письме доктор писал, что надо немедленно сообщить миссис Фитцпирс о шагах, предпринятых для ее освобождения от пут, ставших для нее пыткой; надо внушить ей, что она скоро будет свободна и что уже сейчас может считаться таковой. «Если вы немедля все это напишете ей, то отвратите тем самым большое несчастье».

В субботу доктор опять наведался в Хинток и с таинственным видом заверил Грейс, что через день-другой она получит хорошее известие. Так и случилось: в воскресенье утром, в семь часов, почтальон принес от отца письмо. Грейс проснулась в восемь, на удивление проспав часом дольше, чем в последние дни, и миссис Мелбери тотчас подала ей письмо.

– Ты сама его распечатаешь?

– Да-да, – ответила слабым голосом Грейс, проявляя, однако, явное нетерпение.

Она разорвала конверт, развернула листок и стала читать; по ее бледным щекам и шее пополз румянец.

Ее отец решился на смелый шаг и написал Грейс, что ей нечего больше бояться возвращения Фитцпирса, что очень скоро она будет свободна и что если хочет стать женой другого человека, который с детства был ее другом – а Мелбери считал, что хочет, поскольку сам теперь только об этом и думал, – то никаких препятствий больше нет. Мелбери верил в то, что писал. Единственным отступлением от истины было сообщение, что юридические формальности, необходимые для расторжения брака, уже почти все соблюдены.

Получив письмо доктора, бедный Мелбери встревожился до такой степени, что готов был немедленно ехать домой. Немалого труда стоило Бококу уговорить его остаться. Какой смысл мчаться сломя голову обратно в Хинток? – сказал он лесоторговцу. Единственное, что может исцелить Грейс, это известие о том, что она свободна. Хотя они еще не говорили со знаменитым адвокатом, но не сегодня завтра попадут к нему, а случай их, можно сказать, бесспорный. Вот каким образом простак Мелбери, побуждаемый родительской заботой о здоровье дочери, уверениями Бокока, а также отчаянным письмом доктора, решился до окончательного выяснения всех обстоятельств написать дочери, что она больше не связана узами брака.

– Напишите также мистеру Уинтерборну, – посоветовал ему Бокок.

Понимая, что дело может вернуть ему былую славу, а вместе с тем и многочисленных клиентов, он хотел самых верных гарантий, что Мелбери не остановится на полдороге, если возникнут препятствия. А какая гарантия вернее, чем сердечная склонность Грейс к Уинтерборну? Мелбери сделает все, чтобы любовь его дочери приобрела законное право на существование.

Мелбери, охваченный лихорадочным нетерпением, охотно согласился «подтолкнуть и того и другого», как он сам выразился. Привести в исполнение замысел, который искупил бы его вину, стало у него навязчивой идеей. В письме к дочери он сделал приписку, намекая, что она должна быть внимательнее к Уинтерборну, если не хочет совсем его потерять; Уинтерборну же написал, что счастье его теперь уже совсем близко. Жизнь коротка, философствовал сам с собой Мелбери, старость не за горами; чашу остается только поднести к губам. Надо заново пробудить в сердце Грейс интерес к ее прежнему возлюбленному, чтобы ничто не помешало соединению этих двух сердец, когда все препятствия останутся позади.