Текст книги "В краю лесов"

Глава 34

Фитцпирс возвращался из Лондона в начале апреля, через несколько дней после ночного разговора Грейс с миссис Чармонд. Он подъезжал к Хинтоку в карете, которую нанял в Шертон-Аббасе. Взгляд у него был невеселый, черты брюзгливого лица выражали беспокойство. Он производил впечатление человека, считающего свое появление на свет не такой уж большой удачей.

Положение его было и впрямь незавидное, но ему с его впечатлительностью оно казалось и вовсе безвыходным. Его практика последнее время все уменьшалась и теперь грозила сойти на нет. Старый доктор Джонс беззастенчиво перехватывал пациентов у самой его двери. Фитцпирс хорошо знал главную причину своей непопулярности, но так уж противоречиво устроен человек, что источником еще одной его заботы было как раз лекарство от первой, а именно – письмо Фелис Чармонд, в котором она умоляла его больше не приходить и писала еще, что решила немедленно покинуть Хинток и уехать в Италию, чтобы расстаться с Фитцпирсом навсегда.

Начало апреля было той скучной порой для жителя лесного края, когда зимняя рубка леса пришла к концу, а заготовка коры еще не начиналась. Эта бездеятельная пора совпадала со временем наибольшей активности в жизни самого леса: внутри каждого куста, каждого дерева соки с такой силой устремлялись вверх, точно кто-то качал их гидравлическим насосом.

Уинтерборн закончил работу, и роща с ореховым подлеском была пустынна. Смеркалось; деревья стояли голые и притихшие – соловьям петь еще недели через две. «Отец месяцев» – апрель – был в самой своей неприглядной поре: изголодавшийся, тощий и скрюченный, он то и дело мелькал среди голых ветвей, составляя компанию Фитцпирсу.

Вернувшись домой, Фитцпирс прошел прямо в гостиную жены, но там было пусто, камин не топлен. Он не писал о дне приезда, однако очень изумился, увидев, что его не ждут.

Спустившись на половину тестя и спросив у миссис Мелбери, где Грейс, он, к еще большему удивлению, узнал, что она уехала три дня назад навестить подругу в Шотсфорд-форум, а сегодня утром пришло известие, что Грейс сильно занемогла, и Мелбери тотчас отправился за дочерью.

Фитцпирс пошел на свою половину. Маленькая гостиная, в тот вечер освещенная единственной свечой, не стала уютнее с появлением бабушки Оливер. Бросив охапку дров в камин, она стала выгребать золу, греметь щипцами и кочергой, стараясь, видно, как-нибудь скрасить одиночество вернувшегося хозяина. Фитцпирс, не подозревавший о признании, сделанном в лесу, подумал, что Грейс следовало бы быть более внимательной и посвящать мужа в свои планы, а не бросать дом когда вздумается. Он подошел к окну – шторы еще не были спущены – и рассеянно поглядел на узкий серп убывающей луны, потом на дым, поднимавшийся над крышей домика Сьюк Дэмсон, которая в этот час обычно разжигала очаг, чтобы приготовить ужин.

Вдруг снаружи до него долетел разговор. Кто-то из дворни, остановив проходивших мимо дровосеков, громко рассказывал, перегнувшись через забор, последние деревенские новости: ухо доктора уловило, что упомянули миссис Чармонд.

– Бабушка, не греми так сильно решеткой, – сказал Фитцпирс и раскрыл окно.

Бабушка Оливер, стоя на коленях, выпрямилась с поленом в руках и укоризненно глянула в спину хозяина.

– Она опять едет в чужие края. Ни с того ни с сего взяла вдруг и собралась. Последние дни она была как сама не своя: лицо мрачное, точно ее горе какое гложет. Чужая она здесь, в Хинтоке: до сих пор дуба от вяза отличить не может. Мне дела нет, что он чей-то там муж: лично мне она ничего плохого не сделала.

– Значит, едет, говоришь? А ведь кое для кого отъезд ее будет великим счастьем.

Камин разгорелся, и Фитцпирс сел к огню, объятый тоскливым одиночеством, как последний листок на дереве поздней осенью.

«Лицо мрачное, точно ее горе какое гложет», – звучали в душе Фитцпирса только что услышанные слова. Бедная, бедная Фелис! Как, должно быть, она страдает сейчас, как болит ее прелестная головка, как тягостно на сердце. Если бы не злые языки, не ее твердая решимость порвать их далеко зашедшее знакомство, она бы непременно послала за ним: ей необходим сейчас доктор. Одна в пустом доме, она, должно быть, вся исстрадалась и, возможно, уже жалеет, что запретила ему приходить.

Чувствуя, что он не может больше находиться в этой мрачной комнате в ожидании ужина, который готовили внизу, Фитцпирс оделся для верховой езды, спустился во двор, подождал у ворот конюшни, пока оседлают Любимую, и поскакал в Хинток-хаус. Он пошел бы пешком, если бы не чувствовал себя таким разбитым после долгого путешествия. Когда он подъехал к домику Марти Саут – путь его лежал мимо ее дверей, – та, завидев его, сошла с крыльца и протянула ему письмо. Фитцпирс, не останавливаясь, склонился в седле, взял конверт и спросил через плечо, от кого послание.

Марти, подумав секунду, сказала решительно:

– От меня.

Это было то самое письмо, в котором Марти раскрывала тайну великолепной косы миссис Чармонд, приложив в доказательство прядь собственных волос, которые уже значительно отросли. Рука Марти дрожала, когда она протягивала Фитцпирсу это яблоко раздора, на которое она возлагала такие большие надежды.

Сумерки быстро сгущались, и Фитцпирс не смог тотчас прочесть послание Марти, хотя оно и возбудило его любопытство. Он опустил письмо в карман, да и забыл о нем, увлеченный мыслями о предстоящем свидании. Напрасно Марти рисовала себе самые унизительные для миссис Чармонд сцены. Письмо так и осталось нераспечатанным.

Фитцпирс очень скоро доехал до усадьбы. Под сенью темных дубов, охранявших ворота, он натянул поводья и задумался. В его появлении у миссис Чармонд ввиду ее нездоровья не было ничего предосудительного, но все-таки, решил он, будет лучше, если дальше пойти пешком. Если миссис Чармонд не одна, то он, приблизившись к дому неслышно, сможет уйти незамеченным. Фитцпирс спешился, привязал Любимую к нижней ветке дуба и пошел к дому.

Тем временем Мелбери вернулся из Шотсфорд-форума. Большой четырехугольный двор лесоторговца отделяла от затененной деревьями дороги увитая плющом стена, в которой по обоим концам были ворота, выкрашенные в белый цвет. Так случилось, что в тот момент, когда Фитцпирс выезжал из одних ворот, направляясь в Хинток-хаус, Мелбери подъезжал к другим. Фитцпирс, повернув направо, ехал не оборачиваясь и не видел, как Мелбери приближался к дому, зато тот заметил зятя.

– Как Грейс? – спросила жена, едва он вступил в дом.

Лицо у Мелбери было чернее тучи.

– Плохо. Вид ее испугал меня, и я стал звать ее домой. Разве можно оставлять ее в таком состоянии у чужих людей? После долгих уговоров она наконец согласилась вернуться. К сожалению, я поехал туда верхом, но мне удалось нанять отличную карету, очень легкую на ходу, так что часа через два Грейс будет уже дома. Сам я поспешил вперед, чтобы предупредить тебя о ее приезде. Надо привести в порядок ее комнаты. А что муж ее кажется, уже вернулся?

– Да, вернулся, – ответила миссис Мелбери и тут же посетовала: – А ты подумал, во сколько обойдется карета от самого Шотсфорда?

– Во сколько бы ни обошлась! – сердито возразил лесоторговец. – Я решил сегодня же привезти Грейс домой, чего бы мне это ни стоило. И что это ей вздумалось уехать, ума не приложу! Она делает все, чтобы разладить дело, а не наладить.

Грейс не рассказала отцу о прогулке по лесу с миссис Чармонд и о признании, прошептанном на ухо.

– Раз Эдрид вернулся, – продолжал Мелбери, – то должен был подождать меня, чтобы справиться о здоровье жены, хотя бы ради приличия. Я видел, как он выезжал со двора. Куда это он собрался?

Миссис Мелбери ответила, что у нее нет сомнений относительно того, куда их зять поскакал тотчас по возвращении.

Муж ничего не сказал, но его приводило в отчаяние то, что Фитцпирс не остался дома и не поехал встречать больную жену, как должен был поступить, а отправился бог знает куда, чем нанес Грейс еще одну обиду. Старик вышел из дому. Лошадь его еще не была расседлана, он велел Апджону подтянуть подпруги, вскочил в седло и отправился вслед за Фитцпирсом.

Доскакав до усадьбы миссис Чармонд, Мелбери, взбешенный неслыханным поведением зятя, пришел в такую ярость, что готов был прибегнуть к самым крутым мерам. Силой или уговором, но он приведет сегодня Эдрида Фитцпирса домой, потому что, решил он, хуже, чем есть, не будет, хотя и припомнил поговорку, что на всякую беду есть худшая. Въехав в парк через ворота, он поскакал по мягкому дерну чуть ли не следом за лошадью Фитцпирса и вскоре достиг дубов, под которыми остановился его зять. В темных кустах что-то неясно белело, это была Любимая, привязанная к одному из дубов Фитцпирсом.

– Вот ведь негодяй! Побоялся подъехать к дому открыто! – воскликнул Мелбери и, последовав примеру зятя, спешился, привязал коня к соседнему дереву и двинулся к дому пешком.

Он решил довести расследование до конца и не стесняться пустяками, поэтому без колебания отворил дверь, пренебрегши колотушкой, и неслышно вошел в дом.

Большой квадратный холл с дубовыми полами, лестничным маршем и стенами, обшитыми дубовыми панелями, был слабо освещен тусклой лампой, свисавшей с поперечной балки на потолке. В холле никого не было. Мелбери прошел в коридор и прислушался у двери, которая, как он знал, вела в гостиную, но там было совсем тихо. Тогда он повернул ручку: гостиная оказалась пуста. В камине горел небольшой огонь – единственное освещение комнаты, – и его отблески весело плясали на покрытой позолотой мебели, которая своим музейным изяществом менее всего подходила к тяжеловесной простоте дома. Хозяйка, по всей вероятности, сама обставляла эту гостиную, чтобы смягчить многовековую угрюмость родовой английской усадьбы. Разочарованный тем, что не встретил зятя с первых шагов, Мелбери вошел в столовую, в которой не горели ни свечи, ни камин. Холод нетопленого помещения говорил о том, что миссис Чармонд сегодня здесь не обедала.

Настроение Мелбери к этому времени несколько смягчилось. Все вокруг было так мирно, так безобидно и покойно, что он не испытывал больше желания вступать в ссору ни с Фитцпирсом, ни с кем бы то ни было другим. Видя это чинное благолепие, он скорее почувствовал, чем сообразил, что там, где так покойно и прилично, не могут твориться те гнусные деяния, которые он подозревал. Ему вдруг пришло в голову, что, будь даже подозрения его справедливы, его внезапное, если не беззаконное, вторжение в чужой дом может обернуться позором и унижением не только для его обитателей, но и для них с Грейс. Если разразится скандал, то больше всех пострадает, конечно, его дочь. И Мелбери решил, что будет вести себя более разумно и поговорит с зятем наедине, как поговорил уже с миссис Чармонд.

Неслышно, как и вошел, Мелбери поспешно ретировался. Проходя мимо гостиной, он услышал сквозь потрескивание поленьев в камине какой-то легкий шум и, тихонько приоткрыв дверь, увидел, как через противоположную высокую стеклянную дверь выходят наружу две фигуры: в женщине он узнал хозяйку дома, в мужчине – своего зятя. Мгновение спустя они исчезли за дверями, слившись с темнотой парка.

Мелбери вернулся в холл, вышел во двор через парадную дверь и, обогнув дом, оказался возле террасы, прилегавшей к гостиной. Он подошел как раз вовремя: остановившись у ограды, отделяющей газон от парка, Фитцпирс и миссис Чармонд нежно прощались.

Расставшись с возлюбленным, миссис Чармонд тотчас поспешила в дом, а Фитцпирс зашагал в глубь парка и исчез среди деревьев.

Мелбери подождал, пока миссис Чармонд вернется в гостиную, и пошел за Фитцпирсом. Он сегодня выскажет этому красавчику все, что о нем думает, а то и задаст хорошую трепку, если будет введен в искушение.

Но, углубившись в черноту дубравы, Мелбери не нашел Фитцпирса, не было видно и его собственного коня Блоссома. Пробираясь с осторожностью вперед, он различил в темноте светлый круп Любимой, которая все еще стояла под деревом по соседству с тем, к которому был привязан Блоссом. На секунду Мелбери подумал, что Блоссом, молодой и сильный конь, сорвался с привязи и убежал, но, прислушавшись, уловил невдалеке ровный топот его копыт и скрип седла: значит, Блоссом нес на себе всадника. Дойдя до маленькой калитки в ограде парка, он встретил крестьянина, у которого спросил, не видел ли тот всадника на сером коне, крестьянин ответил, что ему только что попался навстречу доктор Фитцпирс, ехавший куда-то верхом.

Мелбери догадался, что произошло: Фитцпирс по ошибке сел не на ту лошадь, – промах вполне объяснимый, если принять во внимание непроглядную темень дубравы и неумение Фитцпирса распознать лошадь по статям и масти. (При свете дня было хорошо заметно, что Блоссом гораздо темнее Любимой.)

Мелбери поспешил обратно, сел на Любимую и поскакал вслед за Фитцпирсом – самое лучшее, что он мог придумать в таком положении.

Въехав в лес, он поскакал по дороге, извивавшейся между деревьями; ее глубокие колеи в мягком лиственном покрове были проложены фургонами лесорубов, изъездившими лес вдоль и поперек в поисках новых мест вырубки. Скоро Мелбери различил впереди, в том месте, где дорога огибала высокий каштан, круп своего коня и натянул поводья, надеясь догнать Фитцпирса; Любимая прибавила шаг.

Приблизившись, Мелбери увидел, что конь без седока. Почуяв хозяина, Блоссом радостно махнул хвостом и галопом поскакал в сторону дома. «Что-то, видно, произошло», – подумал лесоторговец. Доехав до каштана, он спешился, осмотрелся и в двух шагах от тропы увидел лежавшего на земле Фитцпирса.

– Помогите, помогите! – воскликнул тот, почувствовав прикосновение чьей-то руки. – Меня сбросила моя лошадь… но, к счастью, я, кажется, только ушибся.

Поскольку при таких обстоятельствах прочитать зятю приготовленной нотации не мог, а дружеское сочувствие считал лицемерием, Мелбери почел за лучшее совсем не разговаривать. Молча приподняв и осмотрев его, тесть слегка оглушенный понял, что зять цел и невредим. Случившееся объяснялось очень просто: Фитцпирс думал, что возвращается домой на Любимой, известной кротостью нрава, тогда как под ним был торопившийся в конюшню молодой резвый конь.

Мелбери, как путешественник старой закалки, всегда брал с собой в поездки, превышающую десять миль, дорожную фляжку с ромом: она и сейчас все еще оттопыривала его карман, поскольку он только что вернулся из Шотсфорд-форума. Он влил в рот Фитцпирсу немного рому, и тот мгновенно очнулся. Мелбери поднял его на ноги, не зная, что делать дальше: зять не мог пройти и двух шагов, а вторая лошадь была далеко.

С большим трудом удалось ему взгромоздить его на круп Любимой, сам он сел позади и, придерживая пострадавшего одной рукой, неспешно направился в усадьбу.

Глава 35

Любимая шла мерным, осторожным шагом через рощу, где недавно работал Уинтерборн. Орешник остался позади, началась дубрава, где земля суше и жестче, и скоро въехали в Маршкомскую долину, глухую и темную, заросшую высоким кустарником: место, по слухам, нечистое.

К Фитцпирсу постепенно вернулись силы, но поскольку у него с утра маковой росинки во рту не было: завтракал рано и наспех, еще в Лондоне, а из дому уехал, не дождавшись ужина: так его встревожило состояние Фелис, – старый ром, которым попотчевал его Мелбери, ударил в голову, и язык развязался. Фитцпирс принялся бессвязно жаловаться на судьбу, не подозревая, чья рука вызволила его из беды, да и теперь еще поддерживала:

– Я сегодня проделал немалый путь… вернулся из Лондона. Вот где общаешься с равными себе. Я ведь живу здесь, в Хинтоке, нет, даже в Малом Хинтоке! И меня тут ни в грош не ставят. На расстоянии десяти миль от Хинтока нет ни одной души, которая бы понимала меня… ни одной… Скажу тебе, отец, не хвалясь – прости, не знаю, как тебя звать, – я человек высокообразованный. Знаю несколько языков. Знаменитые поэты – мои друзья. Проскачи хоть пятьдесят миль, не встретишь ни одного, кто бы прочитал столько ученых книг, сколько прочитал я… Так что во всем Уэссексе никто не может сравниться со мной по учености… А я должен прозябать в обществе каких-то торговцев в этой жалкой дыре, в Хинтоке!

– Ну и ну, – поразился Мелбери.

Прервав свои излияния, Фитцпирс с решительностью пьяного выпрямился, резко откинувшись назад – до этой минуты он, согнувшись, полулежал на спине лошади, и с такой силой толкнул Мелбери в грудь, что тот едва не выпустил поводья.

– Здесь мне цены не знают! – воскликнул доктор и прибавил, смягчая голос: – Все, кроме одной. Восторженная душа и прелестная женщина: умна, прекрасна, добра и притом богата. Послушай, старик, очень уж ты своими когтями впился в мой бок. А когти твои что у орла, который терзал печень Про… Пру… ну, того, на горе Кавказа…[32]32
  Имеется в виду герой греческого мифа титан Прометей, похитивший с Олимпа огонь. По велению Зевса Прометей был прикован к скале Кавказских гор, где могучий орел клевал его печень.


[Закрыть] Нет, никто здесь меня не ценит, говорю тебе, кроме нее!.. Господи! Какой я несчастный человек! Она была бы моей, она стала бы носить мое имя, но, увы, этому не бывать! Я женился на неровне. Так унизиться! И как же горько я теперь раскаиваюсь.

Положение Мелбери, физическое и моральное, становилось довольно-таки затруднительным. Объясняться с Фитцпирсом было сейчас бесполезно: падение и ром произвели некоторую сумятицу в его голове, – и Мелбери ехал молча, удерживая своего спутника твердой, но отнюдь не сострадательной рукой.

– Ты делаешь мне больно, отец! – взвыл Фитцпирс. – Нет, я очень тебе признателен за доброту, но все же полегче. Знаешь, не ценят меня здесь. Говоря между нами, я теряю практику. А почему? Потому что знаю, кто здесь лучше всех по уму, красоте и положению. Я не называю имен, так что в болтливости меня упрекнуть нельзя. Но я потерял ее… потерял, так сказать, перед лицом закона. Если бы я был свободен, то она бы не отказала мне: так далеко зашли наши отношения, – а с ее богатством (вообще-то за ее богатством я не гонюсь) я бы смог удовлетворить наконец мое благородное честолюбие, каковой возможности у меня до сих пор не было и, наверное, никогда, никогда уже не будет.

Мелбери, в чьи ребра стучало сердце самого злого его врага и чья душа горела от негодования, решился спросить хриплым от ненависти голосом, почему тот не надеется осуществить свои честолюбивые помыслы.

– Потому что я не свободен, – ответил не сразу Фитцпирс. – Другая держит меня так крепко, как ты сейчас своей рукой… Я, конечно, не жалуюсь, наоборот: очень благодарен тебе… Где это мы едем? До дому еще далеко? До дому! И это мой дом, когда я мог бы назвать своим совсем другой дом! – И Фитцпирс пьяно махнул рукой в сторону Хинток-хауса. – Если бы я подождал всего каких-то два месяца… Если бы я первой увидел ее…

При этих словах Мелбери хорошенько тряхнул зятя.

– Что это ты делаешь? – продолжал Фитцпирс. – Сиди смирно или ссади меня. Так вот, всего каких-то два месяца – и я лишился ее. Вот почему я в таком отчаянии. Все для меня потеряно теперь в этом мире, все… Если, конечно, судьба не сжалится надо мной и с той, другой что-нибудь не приключится. Она в общем-то милая, но если бы с ней что случилось – а я слыхал, что она захворала, – то я получил бы свободу, а с ней счастье и блестящее будущее!

Это было последнее, что сказал Фитцпирс, сидя на лошади впереди разъяренного лесоторговца. Не в силах дольше сдерживать себя, Мелбери перестал поддерживать зятя и освободившейся рукой схватил за шиворот.

– Ты бессердечный негодяй! И это после всего, что мы сделали для тебя! – воскликнул Мелбери, у которого от возмущения дрожали губы. – Ведь ты живешь на ее деньги, в ее доме! Подумай, что ты мне сказал сейчас, мне, Джорджу Мелбери, ее отцу!

Эти слова сопровождались энергичным взмахом руки, и злосчастный молодой человек полетел головой вперед на дорогу, рухнув на кучу листьев, которая лежала здесь с зимы. Любимая прошла несколько шагов и остановилась.

– Господи, прости меня! – прошептал Мелбери, раскаиваясь в содеянном. – Он слишком долго испытывал мое терпение, и я, наверное, убил его.

Мелбери повернулся в седле посмотреть, куда упал Фитцпирс, и, к своему удивлению, увидел, как тот поспешно поднялся на ноги, точно совсем не ушибся, и быстро зашагал в лес. Скоро шаги его стихли в густой чаще.

– Если бы не охапка листьев, на которую он упал по милости Провидения, то быть бы сегодня смертоубийству, – проговорил с облегчением лесоторговец, но, вспомнив последние слова зятя, опять пришел в сильнейшую ярость и чуть ли не пожалел, что не отправил его к праотцам.

Проехав еще немного, он разглядел в кустах Блоссома. Соскочив с Любимой, Мелбери без особого труда поймал молодого коня, который явно чувствовал себя виноватым, привязал обеих лошадей к дереву и пошел в лес искать зятя, раскаиваясь уже, что обошелся с ним несколько суровее, чем намеревался. Он исходил лес вдоль и поперек, вороша ботинками сухие скрюченные рожки, бывшие когда-то листьями, наконец остановился послушать и осмотреться. Ветер, точно сквозь фильтр, просачивался сквозь переплетение тонких оголенных веток; огромные черные стволы и сучья отпечатывали на бледном небе часовых под ружьем, гигантские канделябры, пики, копья, алебарды – словом, чего только не разглядело бы там богатое воображение. Отказавшись от поисков, Мелбери вернулся к привязанным лошадям и медленно, держа их в поводу, двинулся домой.

Так случилось, что в то самое время, как Фитцпирс ехал на Блоссоме домой, из Большого Хинтока в Малый возвращался один местный мальчишка, который ходил к шорнику за отданным в починку хомутом, чтобы принести его домой к пяти часам утра. Мальчишка шел короткой дорогой через лес и, просунув голову в хомут, насвистывал единственную известную ему песенку, чтобы не было страшно, как вдруг услышал позади себя довольно частый конский топот и, не зная, друг это или враг, осторожности ради перестал свистеть и сошел с дороги в лес, чтобы переждать, пока всадник проедет мимо. Скоро он увидел бледный силуэт коня, приближавшийся, как привидение, и, с ужасом вспомнив Смерть из Апокалипсиса[33]33
  В Откровении Иоанна Богослова, или Апокалипсисе, содержатся мистические пророчества о конце света. Один из четырех всадников, возвещающих конец света, – Смерть на «коне бледном».


[Закрыть], прислонил хомут к дереву, а сам притаился за ним. Всадник приближался; глаза у мальчишки были зоркие, как у кошки, и скоро, вздохнув с облегчением, он узнал во всаднике доктора.

Как Мелбери и предполагал, Фитцпирс в темноте перепутал лошадей и, неспешно труся по лесной дороге, пребывал в полной уверенности, что под ним Любимая, хотя минутами необычная резвость всегда спокойной лошадки несколько его удивляла. Между тем Блоссом, отличавшийся не менее острым зрением, чем мальчишка, заметил впереди под деревом какой-то странный предмет (это был уже известный нам хомут) и с присущей животным нелюбовью ко всему непонятному вдруг взбрыкнул задними ногами (Любимая на его месте и ухом бы не повела), так что Фитцпирс, будучи весьма посредственным наездником, вылетел из седла.

Он оставался лежать неподвижно, покуда подоспевший Мелбери не влил ему в рот несколько капель рому. Мальчишка же, бросив доктора на произвол судьбы, помчался что есть духу прочь от этого проклятого места, заглушив укоры совести тем соображением, что надо немедля оповестить односельчан о несчастье. Ворвавшись в деревню, он тут же раструбил о падении доктора, приукрасив этот сам по себе сухой факт самыми драматическими подробностями.

Грейс вернулась; экипаж, нанятый для нее отцом, был после расчета с возницей отпущен. Многочасовое путешествие, несколько ободрило ее: болезнь ее была нервной лихорадкой, недугом скорее души, нежели тела, и она поднялась к себе в гостиную в более спокойном настроении. Миссис Мелбери, встретив дочь, сразу же сообщила ей, что муж ее вернулся из Лондона, но тотчас уехал: по-видимому, к пациенту, – но должен скоро вернуться, добавила она, поскольку не пил чаю и не ужинал. Грейс запретив себе пускаться в догадки, где может быть сейчас ее муж, ничего не ответила, а мачеха не стала ей говорить, что миссис Чармонд, по слухам, в большой печали и, кажется, собирается за границу.

Грейс сидела возле огня в молчаливом ожидании. Она уехала из Хинтока, почувствовав после признания миссис Чармонд непреодолимое отвращение к мужу и не желая, чтобы он, вернувшись, застал ее дома, но, обдумав все хорошенько еще раз, позволила отцу уговорить ее и увезти домой. А теперь даже жалела немного, что Эдрид вернулся в ее отсутствие.

Вдруг в гостиную, запыхавшаяся и расстроенная, поспешно вошла миссис Мелбери.

– Я должна тебе что-то сказать… плохие вести, – начала она. – Только не волнуйся: все еще, может быть, обойдется. Эдрида сбросила лошадь. Но, даст Бог, он не очень сильно зашибся. Это случилось в лесу, по ту сторону Маршкомской долины. Место там, говорят, нечистое.

И она рассказала в нескольких словах, что произошло, опустив самые ужасные подробности, созданные живым воображением подростка, потом добавила:

– Я решила, что лучше тебе сразу сказать. Вдруг его… вдруг он не сможет идти и его принесут.

В действительности же миссис Мелбери думала, что дело обстоит гораздо хуже, и Грейс это поняла сразу. Несколько минут она сидела задумавшись. Миссис Мелбери спросила, не надо ли что-нибудь сделать. Грейс отрицательно покачала головой, но потом все же сказала:

– Хотя нет. Пойди, пожалуйста, в спальню и посмотри, все ли готово на случай, если ему совсем плохо.

Миссис Мелбери позвала бабушку Оливер, и обе женщины поднялись в спальню, чтобы по собственному разумению приготовить все к возвращению хозяина.

В первом этаже дома никого не осталось. Прошло немного времени, как вдруг Грейс услышала стук в дверь – постучали только один раз и так тихо, что в спальне стука не слышали.

Грейс вышла на площадку лестницы и негромко сказала:

– Войдите.

Входная дверь, как и в других домах Хинтока, не запиралась. Отступив в темноту широкого коридора, она увидела, что по лестнице поднимается женская фигурка. Сперва Грейс не разглядела, кто это, но, услышав голос, полный тревоги и горя, тотчас узнала Сьюк Дэмсон. Полоса света из приоткрытой двери в комнату Грейс упала на лицо молодой женщины: оно было бледное и осунувшееся.

– О, мисс Мелбери, то бишь миссис Фитцпирс! – воскликнула Сьюк, заламывая руки. – Такое ужасное известие! Он умер? Сильно ушибся? Скажите мне, ради бога, правду! Пожалуйста, простите меня, мисс Мелбери, то бишь миссис Фитцпирс, за то, что я пришла к вам. Я не могла оставаться дома!

Грейс опустилась на дубовый сундук, стоявший в коридоре, и прижала ладони к горящему лицу. Разве не должна она выпроводить сейчас же Сьюк Дэмсон из своего дома? Каждую минуту могут внести ее мужа, и что тогда будет? Но разве хватит у нее духа велеть уйти этой женщине, чья скорбь так искренна и глубока?

Около минуты на лестнице царила мертвая тишина.

– Почему вы не отвечаете мне? Он здесь? Жив? Если нет, почему мне нельзя увидеть его? Что в этом дурного?

Не успела Грейс ответить, как снаружи послышались еще чьи-то шаги, легкие, как у лани. Кто-то торопливо постучал в дверь, точно ему некогда было искать молоточек. Не ожидая ответа, руководствуясь, по-видимому, косой полоской света на площадке, новый пришелец стал быстро подниматься по лестнице. Сердце Грейс заколотилось, когда она узнала в гостье миссис Чармонд. В полумраке лестницы фигура Грейс была хорошо различима, и миссис Чармонд подошла к ней.

– На мой стук никто не ответил внизу, – проговорила она, и Грейс почудилось, что она слышит шуршание ее пересохших губ. Дыхание миссис Чармонд прерывалось – казалось, она вот-вот упадет без чувств. – Что с ним? Он будет жить? Я хочу знать всю правду!

Она умоляюще глядела на Грейс, не замечая бедняжки Сьюк, забившейся в испуге и изумлении в самый темный угол при появлении на сцене столь важной персоны. Маленькие ножки Фелис были все в грязи, но она ничего не замечала.

– До меня дошли слухи о страшном несчастье, – продолжала она. – И я пришла узнать, правда ли это. Он расшибся насмерть?

– Она не хочет говорить с нами! Он умирает! Он в той комнате! – вдруг, не помня себя, вскричала Сьюк, услышав шум в спальне, находившейся в конце коридора, где сейчас были миссис Мелбери и бабушка Оливер.

– Где? – спросила миссис Чармонд.

Сьюк махнула рукой, и миссис Чармонд бросилась было в указанном направлении, но Грейс преградила ей дорогу.

– Его там нет. Я точно так же, как и вы, не знаю, где он. О несчастье мне рассказали. Но все не так страшно, как вы думаете. До вас дошли преувеличенные слухи.

– Пожалуйста, не скрывайте от меня ничего. Я должна все знать, – проговорила миссис Чармонд, с мольбой глядя на Грейс.

– Вы будете знать все, что известно мне самой, поскольку имеете неоспоримое право войти к нему в спальню… обе, – прибавила Грейс, не упустив возможности уколоть соперниц, чего те в смятении чувств не заметили.

Дойдя до двери спальни, Грейс широко распахнула ее.

– Мы все его жены, и войдем вместе… Повторяю, я слышала, что случившееся не так страшно. Что именно произошло, можно только гадать. И я из простого человеколюбия молю Бога, чтобы все закончилось счастливо. Вы, вероятно, молите о том же по иной причине.

Она смотрела на стоявших рядом с ней в этой тускло освещенной комнате у пустой кровати Фитцпирса двух убитых горем женщин, которые не отрывали глаз от его постели и пижамы, сложенной на подушке, не отвечая на ее колкости, не замечая ее настроения. И вдруг душу Грейс, точно траву росой, подернуло жалостью.

С точки зрения общепринятой морали язвительность ее в разговоре с миссис Чармонд и Сьюк была вполне понятна. Но мораль – одно, а жизнь другое. Грейс весь день «подвергала себя ранам и обличениям», как певец псалма Асафа, но не провинилась ли она перед родом своим, произнеся злые слова, чтобы облегчить душу, чего тот певец не совершил?

– Он, наверное, при смерти! – воскликнула Сьюк Дэмсон, прижимая фартук к глазам.

В их лицах и позах было столько тревоги, скорби сердца и любви к человеку, который не только не принес им счастья, но никогда не вел себя иначе, как эгоист! Но даже сейчас они с радостью отдали бы за него полжизни. Возможное несчастье с Фитцпирсом не могло исторгнуть слезы из глаз Грейс, а сейчас она плакала, глядя на этих женщин, которые были так же близки ему, как и она, не будучи связаны с ним узами брака.

Заплакала и Фелис, слезы текли и текли по ее лицу, но она не вытирала их. Так и стояли эти три женщины у пустой постели Фитцпирса, жалея друг друга, как вдруг за окном послышался конский топот и следом громкий голос Мелбери, звавшего его конюха.

Грейс тотчас опамятовалась и бросилась вниз по лестнице навстречу отцу, который шел уже по двору к дому.

– Отец! Что с ним случилось? – воскликнула она.

– С кем? С Эдридом? – спросил сухо Мелбери. – Что с ним могло случиться? Ровным счетом ничего. Ты-то как, моя голубка? О, да тебе, я вижу, гораздо лучше! Но ты не должна выбегать раздетая на холод.