Текст книги "В краю лесов"

Глава 41

Первую сотню ярдов они проделали под сомкнутыми неподвижными кронами, в чьих маковках уже шуршали первые капли дождя. Когда они вышли на просеку, дождь лил уже вовсю.

– Как неприятно! – сказала Грейс, силясь улыбнуться, чтобы скрыть охватившее ее беспокойство.

Уинтерборн остановился.

– Грейс, – сказал он, сохраняя сугубо деловой тон, что ему плохо удавалось, – ты не должна идти сегодня в Шертон.

– Но это необходимо.

– Почему? Это ведь девять миль отсюда.

– В самом деле, почему? – после недолгого молчания проговорила Грейс. – Что такое для меня моя репутация?

– Послушай, а ты не можешь… вернуться к твоему…

– Нет-нет-нет! Не заставляй и ты меня возвращаться, – воскликнула Грейс так горестно, что у Уинтерборна сжалось сердце.

– Тогда идем обратно.

Они медленно пошли к хижине, опять остановились на пороге, и Уинтерборн решительно заявил:

– Этот дом теперь твой. У меня есть поблизости уютный уголок, где я прекрасно устроюсь на время.

Лицо Грейс опечалилось.

– О, – прошептала она, поняв, что предлагает Уинтерборн. – Что я наделала!

Из двери потянуло горелым, и Уинтерборн заглянул в окно. Молодой кролик, его недельный запас еды, начал обугливаться.

– Иди, пожалуйста, в дом, – сказал он Грейс, – и сними кролика с огня. Потом занимайся чем хочешь. Я ухожу. В доме ты найдешь все необходимое.

– Но, Джайлс, как же твой ужин! – воскликнула Грейс. – Лучше я пойду в твой уютный уголок. Мне ведь только до утра.

Уинтерборн покачал головой.

– Говорю тебе, иди в дом: еще простудишься, – в тебе чуть душа держится. А ужин подашь мне через окно, если у тебя хватит сил что-нибудь приготовить. Я подожду.

Он легонько подтолкнул ее к двери и вздохнул с облегчением, увидев, что она присела на край его постели. Не переступая порога, он затворил за ней дверь и повернул ключ в замке, затем постучал в окно. Грейс приоткрыла раму, и он протянул ей ключ.

– Дом твой заперт, – сказал он. – И ты в нем хозяйка.

Угнетенная своими заботами, Грейс, однако, не могла не улыбнуться такой необыкновенной деликатности Джайлса.

– Ты себя лучше чувствуешь? – продолжал он. – Если лучше и есть желание возиться с ужином, то приготовь мне чего-нибудь поесть. Если же неохота, то и это не страшно. Я найду чем поужинать.

Благодарная Джайлсу за его доброту (она и не подозревала, как на самом деле велика была его жертва), Грейс принялась действовать. Через десять минут она опять подошла к окну и шепотом позвала Джайлса. Уинтерборн в тот же миг выступил из тени, и Грейс протянула ему в окно порцию еды на тарелке.

– Мне так неприятно, что я лишила тебя крова, – проговорила она тоном глубокого сожаления, вслушиваясь в частую дробь дождя по листьям. – Но ничего другого, наверное, придумать нельзя.

– Нельзя, – быстро согласился Уинтерборн.

– Мне кажется, я и к утру не дошла бы до Шертона.

– Конечно, не дошла бы.

– А у тебя правда есть где спрятаться от непогоды? – спросила Грейс: в ней опять заговорили угрызения совести.

– Разумеется. Ты нашла все необходимое? Боюсь, что хозяйство мое бедновато.

– Разве это теперь имеет для меня значение? Я ведь уж давно не та, Джайлс, и ты это знаешь, должен знать.

Его глаза печально всматривались в бледное выразительное лицо Грейс. Оно то и дело менялось, отражая гамму всевозможных чувств, что говорило о крайнем душевном волнении. Сердцу Уинтерборна было тесно в груди от жалости к этому беззащитному существу, попавшему в стальные тиски обстоятельств. Он забыл собственные беды, радуясь, что смог хотя бы приютить Грейс. Взяв из ее рук тарелку с едой и чашку, он сказал:

– Я закрою и ставню. Внутри есть шпенек, на который надо надеть болт. Спи и ни о чем не думай, а утром я постучусь.

Грейс испуганно спросила, не уйдет ли он далеко.

– Нет-нет, – поспешил успокоить ее Уинтерборн. – Я буду совсем рядом. Если ты позовешь меня, я услышу.

Грейс надела на шпенек болт, как было сказано, и Уинтерборн ушел в темноту ночи. Его «уютный уголок» оказался жалким шалашом: четыре плетня под папоротниковой крышей, с настилом из мешков, сена, сухих веток. Уинтерборн опустился на землю и принялся было за ужин, но есть уже не хотелось. Он отставил тарелку в сторону и растянулся на своем травяном ложе, пытаясь уснуть: время было позднее, – но сон никак не шел. На это было много причин, но самой главной, пожалуй, были мысли о его подопечной. Он сел и посмотрел в сторону хижины, стараясь различить ее очертания в промозглой тьме. Хижина была такой же, как всегда, и ему не верилось, что внутри, под ее крышей, нашел приют дорогой друг – он не позволил себе назвать Грейс более нежно, – который так неожиданно появился здесь, в лесной чаще, поступив, Уинтерборн должен был это признать, пожалуй, несколько необдуманно.

Он не решился расспросить Грейс обо всем более подробно, но дело и без того было ясно. Хотя закон отнял у него надежду на райское блаженство, Уинтерборн не без стоической гордости отнесся к выпавшему сегодня на его долю нелегкому испытанию. Был на земле только один человек, которому Грейс доверяла безгранично, и этим человеком был он, Джайлс Уинтерборн. Соображение, что сегодняшнее событие вряд ли приведет к чему-нибудь иному, кроме новой печали, на минуту было перечеркнуто этой горделивой мыслью о доверии, и чистое, святое чувство, с каким он откликнулся на призыв о помощи, сделало то, что греховное совершенно исчезло из его мыслей о Грейс.

Дождь все не прекращался, и скоро капли стали пробивать тощий навес над головой. Он поднялся было, чтобы заделать щели, но колени дрожали, а сердце так лихорадочно колотилось, что он оставил мысль противоборствовать стихиям и лег опять, стараясь выбрать место посуше. Он сердился на себя за свою слабость, он, который был всегда так силен. Надо было во что бы то ни стало скрыть от Грейс свое недомогание, а для этого она не должна видеть его лицо при дневном свете, иначе ввалившиеся щеки тотчас выдадут его.

На другое утро, чуть только забрезжило, он поднялся и, едва передвигая ноги, занялся хозяйством, чтобы Грейс имела под рукой все, когда будет готовить завтрак. На скамью под окном он поставил ведро с водой, положил охапку дров, пучок лучин и кусочком мела написал на скамье: «Будет лучше, если мы не увидимся. Завтрак оставь на скамье».

В семь часов он постучал к Грейс в окно, как и обещал, и поспешно ушел к себе под навес, чтобы она его не увидела. Он же сам хорошо видел из своего убежища, как она, услышав стук, открыла ставни и выглянула в окно. Томный взгляд ее больших глаз сказал ему, что и она спала в эту ночь не больше, чем он, а по красным векам было видно, что долго плакала. Грейс прочитала послание, и в лице ее, как показалось Джайлсу, мелькнуло разочарование. Она внесла в дом приготовленные воду и дрова, думая, по-видимому, что Джайлс куда-то спозаранку ушел. Джайлс, не выдавая своего присутствия, ждал, хотя и не сомневался, что деревенская девушка, пусть и получившая благородное воспитание, должна справиться с нехитрой кухонной работой.

В хижине все шло так, как представлял себе Джайлс, хотя Грейс спала значительно больше, чем он. После одиночества ночи ей очень хотелось повидать Джайлса, но, прочитав слова на скамье и поразмыслив над их значением, не решилась окликнуть его. Грейс нашла множество всякой провизии в доме: Уинтерборн пополнял свои запасы раз в неделю, а как раз вчера в Хинток приезжал из Шертона продуктовый фургон. Приготовив завтрак, Грейс выставила все наружу, как накануне вечером, а сама, несмотря на то что ей очень хотелось хотя бы одним глазком взглянуть на него, поспешно отошла от окна, предоставив Джайлса самому себе.

Утро было свинцово-серое, дождь, немного передохнув, полил опять. Грейс, не видя и не слыша Уинтерборна, решила, что он ушел делать свою дневную работу. Она забыла, что накануне вечером он обещал назавтра проводить ее в Шертон. Роковая забывчивость! Весь день Уинтерборн находился в пятидесяти ярдах от нее, не имея сил двинуться.

Время тянулось медленно. Грейс не знала, когда отправиться в путь и на чем лучше добираться до Эксбери, поэтому не спешила покинуть гостеприимный кров. Дверь в хижину была крепко заперта на засов, так что никто чужой не мог заглянуть мимоходом. Грейс была в относительной безопасности за этими стенами – во всяком случае, в большей безопасности, чем где-либо.

Сырые сумерки осеннего дня усугублялись еще плотным шатром листвы, ронявшей с каждым порывом ветра каскады капель. Начало осени в этом году выдалось дождливым. Грейс, томясь вынужденным бездельем, сидела у окна в единственной комнате и смотрела наружу, где копошились, занятые своими делами, непуганые обитатели лесного края: зубастые и с клювом, пернатые, чешуйчатые или одетые в мех, коленчатые, извивающиеся кольцами жители земных недр. Вся эта мелочь, полагая, что Уинтерборн совсем покинул хижину и теперь в ней никого нет, кружила около, прикидывая, нельзя ли использовать ее под зимние квартиры. Наблюдая за братьями меньшими, которым неведомы были ни законы морали, ни понятие греха, Грейс отвлеклась немного от своих несчастий. Миновал полдень, и она стала убирать хижину, внося кое-какие усовершенствования и представляя себе, как Джайлсу будут приятны следы ее хозяйствования.

Один-два раза ей показалось, что из-за деревьев донесся какой-то звук, точно там кто-то кашлял, но звук не приближался и она подумала, что это щелкает белка или какая-нибудь птица.

Стало наконец темнеть, и Грейс разожгла в очаге огонь побольше: вечер обещал быть прохладным. Когда совсем стемнело (час еще был сравнительно ранний) и в тени деревьев уже нельзя было разглядеть человеческое лицо, Грейс с облегчением услыхала слабый стук в окно: это мог быть только Джайлс.

Она поспешно открыла раму и протянула руку, узрев знакомые очертания его фигуры. Джайлс взял протянутую руку, и Грейс ощутила, какой горячей и бессильной была его ладонь.

«Он очень быстро шел, чтобы поскорее прийти», – подумала она. Откуда ей было знать, что он только что выполз из-под своего лиственного навеса и что сухой жар его руки был признаком вернувшейся лихорадки.

– Джайлс, ты такой добрый! – воскликнула она порывисто.

– Любой на моем месте поступил бы так же, – возразил Уинтерборн, стараясь говорить своим естественным тоном.

– А как мне все-таки добраться до Эксбери?

– Я думал об этом, – ответил Джайлс с заботливой почтительностью, – и решил, что самое лучшее остаться здесь, если ты хочешь, чтобы тебя не нашли. Ты знаешь, дом этот – твой, сколько бы ты здесь ни оставалась. А твой муж, видя, что тебя нет и что ты не думаешь возвращаться, глядишь, через денек-другой уедет обратно. А я на днях схожу в Хинток разведать, как дела, и, если надо будет, провожу тебя в Шертон. Скоро начнется заготовка сидра, и мне все равно надо пойти туда узнать, какой нынче урожай яблок. Вот мы и пойдем вместе. Эти же два дня я буду очень занят.

Уинтерборн надеялся, что через два дня поправится и сможет проводить Грейс.

– Надеюсь, ты не очень предаешься унынию в этом невольном заточении?

Грейс ответила, что ей здесь хорошо, но все-таки вздохнула. Они так давно знали друг друга, что читали один у другого в сердце как по книге.

– Я боюсь, ты раскаиваешься, – сказал Джайлс, – что пришла сюда. И еще ты, наверное, думаешь, что я должен был в первый же вечер проводить тебя?

– Нет-нет! Мой дорогой, мой единственный друг, – проговорила, волнуясь, Грейс. – Я сожалею только о том, что причиняю тебе такие неудобства: отняла у тебя твой дом, выгнала на улицу. И я не хочу больше молчать о своих чувствах! Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Ни к одному человеку на свете я не отношусь лучше и никогда не буду относиться. Но поскольку я поклялась принадлежать другому и закон не освободил меня, я не могу сейчас вести себя иначе, не могу нарушить клятвы. Я не считаю себя связанной с ним перед лицом высшей справедливости после всего, что он сделал. Но я дала слово и теперь за это расплачиваюсь.

Остаток вечера Джайлс рубил дрова, принес воды, – словом, старался сделать все, чтобы на следующий день Грейс ни в чем не знала нужды. Время от времени они перекидывались словами, и Грейс ненадолго забыла о своих несчастьях и о том, что любовь ее к Джайлсу обречена. Единственным прегрешением Джайлса, если это можно назвать прегрешением, нарушившим принятый им обет святого служения Грейс, был невольный поцелуй, который он запечатлел на ее руке, протянутой в окно на прощание. Он знал, что Грейс плачет, хотя и не видел ее слез.

Она опять стала умолять Джайлса простить ее за то, что, думая только о себе, оставила его без крова. Но это всего на два дня – ведь ей необходимо уехать отсюда, успокаивала она себя.

– А я… я не хочу, чтобы ты уезжала, – сказал горячо Джайлс.

– О, Джайлс! Я понимаю… понимаю, – ответила Грейс, – но ведь ты мужчина, а я женщина. Я не могу сказать яснее… Я так хотела бы впустить тебя, но… ты понимаешь, о чем я думаю, ведь ты так хорошо меня знаешь.

– Да, Грейс, да! Я знаю, нерасторжимые узы твоего брака вполне определяют наши отношения. Я просто сказал то, что чувствую.

– Если я останусь, то самое большее через неделю меня здесь найдут, и, сколько мне известно, он может по закону потребовать моего возвращения.

– Да, ты, наверное, права. Ты уйдешь отсюда, когда захочешь, дорогая Грейс.

Может, все еще образуется, на прощание попытался утешить ее Джайлс, и Фитцпирс не будет навязывать ей себя, видя, какую это причиняет ей боль. Затем окно затворилось, ставни захлопнулись, и шорох его шагов умолк.

Не успела Грейс лечь в тот вечер в постель, как завыл ветер, и после первых яростных порывов полил дождь. Ветер дул все сильнее, буря разыгралась вовсю, и трудно было поверить, что не человек из плоти и крови, а нечто бестелесное, невидимое грохочет по крыше, с треском гнет ветви, прыгает с деревьев на трубу, сует голову в дымоход, завывает и свистит снаружи за каждым углом. Как в рассказах ужасов, нарушителем спокойствия был бесплотный дух, которого нельзя увидеть, а можно только ощущать. Первый раз за всю жизнь испытала Грейс страх перед бурей в ночном лесу, потому что никогда раньше не была так одинока. Ей казалось, что она раздвоилась: ее «я», энергичное и одушевленное ясным намерением, исчезло, оставив пустую оболочку.

Ветка соседнего дерева, которое раскачивалось чуть не до земли, как гигантская ладонь, била иногда по крыше, точно по лицу противника, и тотчас усиливалась барабанная дробь дождя, будто кровь брызгала из нанесенной раны. А ведь Джайлс там, снаружи, и Грейс не знала, хорошо ли он защищен от ненастья.

Мысль о замерзшем, промокшем до нитки Джайлсе становилась нестерпимой. Это по ее милости он мокнет сейчас в холодном осеннем лесу. Чтобы дать ей приют, он оставил свой дом, в котором была всего одна комната. Она не достойна была такой жертвы и не может принять ее. Беспокойство ее росло; думая о Джайлсе, она вдруг вспомнила некоторые особенности их сегодняшнего свидания через окно, которые ускользнули было от ее внимания. Его лицо, насколько она могла разглядеть, очень изменилось: щеки опали, яркость красок потухла. Она не назвала бы теперь Джайлса родным братом осени. Она вспомнила, что и тон его голоса стал другим, и ходить он стал медленно: с трудом волочил ноги, как очень уставший человек. А те звуки, которые слышались ей весь день? Она еще подумала, что это щелкает белка. А вдруг это кашлял Джайлс?

Так постепенно Грейс пришла к убеждению, что Уинтерборн или болен, или только что встал на ноги после болезни и что все это время тщательно скрывал от нее свою хворь, чтобы она не терзалась совестью, принимая его гостеприимство, которое в силу обстоятельств требовало отсутствия хозяина дома.

– Мой бесценный, мой дорогой друг! Единственная отрада моего сердца! – воскликнула в сильной тревоге Грейс. – Нет-нет, этого больше не будет!

Соскочив с кровати, она раздула огонь, поспешно оделась и, взяв ключ, пошла к двери, находившейся в двух шагах: дом Джайлса был, к счастью, в один этаж. Грейс не сразу повернула в замке ключ: прижав руку ко лбу, на секунду замешкалась. В окно громко застучали сорвавшиеся с дерева капли, и Грейс решилась: повернув ключ, настежь распахнула дверь.

Темнота снаружи была такая непроглядная, что ее глаза точно залепило черной смолой. Только сейчас она поняла, какой был ливень: с карнизов падали настоящие реки. Она прислушалась, губы ее слегка приоткрылись. Придерживая одной рукой дверь, она вглядывалась в темноту, пока глаза не привыкли и не стали различимы размахи ветвей соседних деревьев. Подавив в себе робость, Грейс громко крикнула:

– Джайлс! Иди в дом!

Ответом ей был лишь шум ветра. Испуганная собственной безрассудной смелостью, Грейс бросилась в дом, захлопнув за собой дверь, но в комнату не вошла; а осталась стоять у порога, глядя в пол с пылающими щеками. А вдруг он совсем здоров? Но стыд очень скоро уступил место жалости. Грейс снова открыла дверь, на этот раз более твердой рукой.

– Джайлс! Джайлс! – опять закричала она, теперь уже во всю силу голоса, преодолев смущение. – Иди в дом! Иди скорее! Где ты? Я была слишком жестока, я думала только о себе! Ты слышишь меня? Я не хочу, чтобы ты оставался снаружи! Сейчас же иди в дом! Джайлс!

На этот раз он откликнулся. Его голос одним из голосов ненастья прилетел к ней сквозь тьму и завывание ветра.

– Я рядом с тобой, Грейс. Не волнуйся. Все в порядке.

– Ты не хочешь идти под крышу? Но ведь ты, наверное, насквозь промок. Иди сюда. Мне теперь все равно, что обо мне подумают или скажут!

– Мне здесь хорошо, Грейс, – опять откликнулся Джайлс. – Не беспокойся. Иди спать. Доброй ночи!

Грейс вздохнула, отступила назад и медленно затворила дверь. Что теперь он подумает о ней после ее безрассудных слов? А может, она заметила в нем перемену, потому что давно не видела его? Говорят, время меняет людей не постепенно, а сразу. Ну что ж, она сделала все, что могла. Он сам не захотел вернуться в дом. И Грейс легла спать.

Глава 42

На следующее утро Грейс спозаранку подошла к окну. Она решила во что бы то ни стало повидать Джайлса и принялась с воодушевлением готовить завтрак. Пробило восемь часов, и она вдруг вспомнила, что Джайлс не разбудил ее стуком в окно, как вчера, и беспокойство ее переросло в тревогу.

Завтрак был готов и поставлен на подоконник, но Джайлс не появлялся, и Грейс не отходила от окна. Пробило девять часов, завтрак остыл, а Джайлса все не было. Дрозд, распевавший одну и ту же песню на соседнем кусте, слетел на подоконник, схватил с тарелки кусок, проглотил и, озираясь по сторонам, клюнул еще. В десять часов Грейс убрала поднос и села за свою одинокую трапезу. Джайлса, наверное, позвали дела, и он ушел, благо дождь прекратился.

Грейс очень хотелось убедиться, правда ли Джайлса нет возле хижины, и она решилась было осмотреть все кругом, но передумала: день был погожий, и она испугалась, что ее увидит кто-нибудь из дровосеков или просто случайный прохожий. Одиночество ее в тот день усугубилось еще тем, что остановились часы: в них кончился завод, и некому было завести их заново. В очаг с печальным шорохом падали хлопья сажи, намокшей от дождя. Однажды она услыхала за окном какое-то шуршание и выглянула: это тритон выполз из-под листьев, чтобы погреться последний раз на солнышке, которое появится теперь не раньше мая.

Грейс то и дело подходила к окну, но видела очень мало. Перед хижиной на земле лежала бурая масса прошлогодних листьев, а по ней были разбросаны зеленые, чуть подернутые желтизной листья этой осени, которые до времени сорвало с деревьев ночной бурей. У дома стоял развесистый старый бук с большими круглыми впадинами на стволе, откуда торчали когда-то могучие сучья; черный слизняк упорно полз по нему вверх; там и сям, точно ихтиозавры в музее, торчали скелеты облетевших кустов, как веревкой опутанные умирающей жимолостью.

Из другого окна был виден лес. Впереди стояли деревья в одеяниях из лишайника и мягких сапожках из мха. У корней лимонно желтели поганки, иные совсем без ножек, иные на тонких длинных ниточках под крошечными шляпками. Дальше вглубь деревья стояли плотной стеной; они не раз бились в борьбе за жизнь, и сучья их хранили следы увечий. Грейс слышала шум битвы этих исполинов. Под ними из мха торчали, как черные зубы из зеленых десен, высокие трухлявые пни – полуистлевшие останки павших бойцов.

Мох рос везде: то светлыми, то темными зелеными островками среди прелой листвы – и походил то на маленькие елочки, то на плющ, то на малахитовые звезды, а то просто на мох и ни на что больше.

Этот день был невыносимо тягостным для Грейс, еще одного такого же она бы не вынесла. Наконец стало темнеть. Солнце, коснувшись подбородком окоема земли, нащупало слабое место в пелене туч, тонкие лучи его проникли сквозь сырую мглу леса, и мокрые стволы заблестели, а листья под буком, озаренные солнцем, загорелись алыми пятнами. Лучи скоро погасли, и на землю опустилась ночь. Джайлс должен был вот-вот вернуться, а Грейс уже не находила себе места от тревоги и неизвестности.

Простую вечернюю еду: чай и кое-какую снедь, – Грейс поставила, чтобы не остыла, на решетку очага, в ожидании хозяина, но он все не приходил. Вот уже около суток Грейс не видела его. Тьма в комнате сгущалась, только огонь из очага бросал на стены неверный, колеблющийся свет. Грейс чувствовала, что, если не повидает Джайлса или все равно кого, эту ночь не переживет. Было уже, наверное, восемь часов, а в окне так и не обозначилась его фигура. Грейс не дотронулась до еды. Она сидела у очага, в котором тлели красные угли, обхватив руками колени. Потом вдруг встала, подошла к двери, отомкнув замок, приоткрыла дверь и прислушалась. С наступлением сумерек ветер стих совсем, но дождь опять зарядил, как прошлой ночью. Простояв у двери минут пять, Грейс вдруг услышала очень близко тот самый звук, похожий на кашель, который она слышала уже не раз. Если это кашляет Джайлс, то, значит, он здесь, рядом? Почему же тогда не подошел к окну?

Ужасное предчувствие сжало сердце Грейс: а вдруг он не может подойти, у него нет сил? Встревоженная не на шутку, Грейс искала глазами фонарь, который висел над ее головой: надо зажечь его и выйти посмотреть, тогда сразу все прояснится, – но она не решалась покинуть стены спасительного убежища. Вдруг из темноты до нее донеслись новые звуки, от которых Грейс облилась холодным потом. Она явственно услышала чье-то бормотание. Сначала ей показалось, что говорят несколько человек, но скоро она поняла, что это один и тот же голос. Это был бесконечный, беспрерывный монолог: так бормочет бегущая в глухомани речка или шелестит о камни плющ. Грейс узнала голос: это говорил Уинтерборн. Но кто был его собеседник – такой бессловесный, такой терпеливый? Ибо хотя Уинтерборн и говорил что-то очень быстро и настойчиво, никто не возражал ему.

Страшная догадка молнией сверкнула в ее мозгу.

– О! – воскликнула она в отчаянии, едва попадая в рукава пальто. – Какое себялюбие, какой эгоизм! Всегда вести себя правильно! Слишком, слишком правильно! И вот теперь это глупое соблюдение приличий убивает человека с таким благородным сердцем, какое никогда еще не билось ни для одной женщины!

Осыпая себя упреками, Грейс засветила фонарь и, ни о чем больше не думая, бегом побежала туда, откуда доносилось бормотание. Она различила едва заметную тропку, ведущую к небольшому, величиной с копну, шалашу находившемуся от дома шагах в пятидесяти. Когда начинался сезон рубки, подобные шалаши во множестве появлялись в лесу. Это было совсем легкое строение, в котором нельзя было выпрямиться во весь рост: даже не сарай, а что-то вроде навеса для хранения дров. Одной стены не было вовсе, и Грейс, просунув фонарь внутрь, увидела то, что и ожидала увидеть. Оправдались самые худшие ее опасения.

Прямо на полу, на подстилке из сена, лежал ее Джайлс, одетый так же как и прежде, все это время, только на голове ничего не было и волосы в беспорядке спутались и свалялись. Платье его и сено были насквозь мокрые. Руки он закинул за голову, лицо пылало, глаза лихорадочно блестели и хотя взгляды их встретились, Грейс поняла, что он не узнает ее.

– О, Джайлс! – воскликнула она. – Что же я наделала!

Но она тут же перестала причитать. Надо было немедля действовать.

Как у нее хватило сил перенести Джайлса в дом, она потом не могла понять. Обхватив за туловище, она с трудом посадила его, затем уложила на один из плетней и, приложив все силы, потащила по тропинке к дому. У порога, она передохнула и, поднапраягшись, кое-как втащила его в дом.

Было невероятно, что Джайлс, хотя и находившийся в полубессознательном состоянии, так покорно подчинялся всему, что делала с ним Грейс. Но он не узнавал ее: ведя нескончаемую беседу с самим собой, он воображал ее не то ангелом, не то каким-то другим неземным существом, обитателем воображаемого мира, в котором он сейчас находился. Водворение Джайлса в дом заняло у Грейс около десяти минут, и вот теперь, к ее большому облегчению, он лежал в постели, в теплой комнате, под крышей, а мокрое платье его сушилось над очагом.

Несчастная Грейс поднесла свечу к лицу Джайлса и содрогнулась: глаза его не видели ничего вокруг, а бормотание становилось все более бессвязным. Сознание неслось сквозь вселенную мыслей, как комета в межзвездном пространстве, путем странным, непредугаданным и непостижимым.

Грейс была вне себя, почти так же как Джайлс, и сразу поняла, что он умирает. Не в силах противостоять порыву, она опустилась на колени и стала целовать его руки, волосы, лицо, приговаривая сквозь слезы:

– О, как я могла! Как я могла!

Грейс, верная своим нравственным принципам, до последних минут недооценивала величие благородной души Джайлса, хотя знала его давно. Чистота помыслов, власть над низменными инстинктами, деликатность чувств – все это в полной мере открылось Грейс только сейчас, когда он так самозабвенно, без колебаний, пожертвовал собой ради нее. И та любовь, которую Грейс питала к Джайлсу (Артемида всегда преобладала в ней над Афродитой)[39]39
  Артемида – в греческой мифологии целомудренная богиня луны, покровительница охоты; Афродита – богиня любви и красоты.


[Закрыть], превратилась под действием этого открытия в благоговейный восторг.

Грейс ухаживала за Джайлсом, как самая заботливая сиделка, находя горькое удовлетворение в этом запоздалом проявлении любви, хотя он уже ничего не чувствовал. Она обмывала водой его пылающий лоб, гладила цепенеющие пальцы, смачивала губы, дула на горячие как огонь веки, вытирала обильно выступавший пот, – словом, делала все возможное, чтобы уменьшить его страдания, используя домашние средства и собственную смекалку. Она была виновата в страданиях Джайлса, и к чувству безграничной жалости примешивалось раскаяние.

Полгода назад точно такая сцена разыгралась в Хинток-хаусе. Участники ее были самым тесным образом связаны с героями настоящей драмы, и внешне ситуации были схожи, но как бесконечно разнились планы духовные! Одно было общим – женская беззаветная преданность.

Исполнив обязанности сестры милосердия, Грейс взглянула на все еще бредившего Джайлса и поняла, что необходимы более решительные действия. Как бы ни хотелось ей одной ухаживать за ним, она видела, что надо как можно скорее позвать врача, пока еще теплится надежда на спасение. Это выдаст ее убежище, но Грейс теперь было все равно, даже если Джайлсу ничем уже помочь нельзя. Затруднение заключалось в другом: где взять в такую пору знающего врача?

Поблизости был всего один такой врач, и он мог бы спасти больного, если это еще возможно. Его необходимо сейчас же привести к постели Джайлса. И она попытается это сделать хотя бы ценой собственного возвращения домой.

Теперь она боялась только оставить Джайлса одного; минута текла за минутой, а Грейс все еще медлила. Наконец, уже около полуночи, больной забылся неспокойным сном, и она решила этим воспользоваться. Поправив ему подушку, одеяло, она быстро оделась, взяла из связки, висевшей в шкафу, свечу, зажгла и укрепила на столе так, чтобы свет не падал ему в глаза и, притворив за собой дверь, чуть не бегом бросилась в Хинток. К счастью, дождь к тому времени перестал.

Образ Джайлса стоял перед ней всю дорогу, и она забыла про темноту. От непрестанных дождей гнилушки и прелые листья светились у нее под ногами и молочными брызгами разлетались в стороны. Она побоялась идти напрямик, чтобы не заблудиться в лесной чаще, а пошла по знакомой тропе вдоль опушки, которая скоро вывела ее на большак. Почувствовав под ногами ровную дорогу, Грейс побежала бегом. Силы ей придавала любовь к Джайлсу и страх за него; в том же решительном настроении миновала она холм Хай-стоу и скоро очутилась в Хинтоке, у того самого дома, откуда несколько дней назад бежала в таком смятении и страхе. Но за эти дни произошла ужасная, непоправимая беда, которая изменила все, и Грейс больше не думала ни о себе, ни о своем бегстве, ни о том, чем ей грозит появление в Хинтоке.

Грейс по-прежнему ценила в Фитцпирсе только его профессиональное умение. И это было справедливо. Если бы трудолюбие его равнялось уму, а не было спорадическим, от случая к случаю, то он давно бы уже не только в мечтах обладал и богатством, и славой. Его независимый ум, свободный от предрассудков и не впадающий в ошибки, свойственные его собратьям, даже мешал ему в Хинтоке, где люди свято верили в лекарское искусство, не догадываясь, что природа – лучший врачеватель, и что дело доктора только помогать ей.

Было уже за полночь, когда Грейс подошла к дому отца, в котором должен был снова обосноваться ее муж, если только сразу не уехал обратно. Выбравшись из лесной чащи, стеснившей хижину Уинтерборна, она заметила, что сырой ночной воздух был светел, несмотря на сплошной покров туч, – значит, поверх него в небе плыл нарастающий месяц. Ясно белели в темноте нижние и верхние ворота и белые шары на столбах; лужи, оставленные дождем, и полные воды колеи холодно поблескивали, как безжизненный взгляд мертвеца. Войдя во двор через нижние ворота, Грейс устремилась к тому крылу, которое после замужества принадлежало ей, и остановилась у окна спальни Фитцпирса.

Грейс глянула на темное стекло, за которым, возможно, почивал сейчас ее супруг, и мужество ее поколебалось.

– Вот сейчас я выдам свое присутствие человеку, который причинил мне столько мук, – прошептала Грейс, прижимая руку к груди. – Увы! Доктор Джонс живет отсюда за много миль, а Джайлс, наверное, умирает. Что же еще мне остается делать?

Вся в поту – не от быстрой ходьбы, а от горьких мыслей и опасений, – Грейс подняла с земли камешек, бросила в окно и стала ждать. На двери по-прежнему висел колокольчик, который повесили, когда Фитцпирс водворился здесь, но им уже давно никто не пользовался: – с тех пор как практика Фитцпирса сошла на нет, а сам он подался в бега, – и Грейс не решилась дернуть веревочку.