Текст книги "В краю лесов"

– Да…

– Тогда почему же ты не делаешь того, что хочешь? – сказала она чуть ли не с досадой.

И хотя Уинтерборн отчаянно боролся с собой, хотя дорожил добрым именем Грейс как зеницей ока, он был мужчина, а мужчины не боги, как говорила Дездемона. И перед лицом этой нежной соблазнительницы, не ведающей, что творит, не искушенной в мирских делах и требованиях света, Уинтерборн не устоял. Поскольку так уж получилось, поскольку Грейс, считая себя свободной, сама просила его доказать ей свою любовь, а любовь его была самой искренней и верной, поскольку жизнь коротка, а человек слаб, он не устоял перед соблазном, хотя знал, что Грейс безвозвратно потеряна для него. В эту минуту Уинтерборн не думал больше ни о прошлом, ни о будущем; настоящее сулило ему блаженный миг: один-единственный раз прижмет он к груди ту, которую он так давно знал и любил.

Грейс вдруг отпрянула, прервав долгое объятие и поцелуй.

– Правда ли, что я свободна? – прерывающимся голосом прошептала она. – Не поступаем ли мы плохо? Действительно ли есть такой закон? Не мог же отец так легкомысленно…

Уинтерборн молчал, и Грейс, сама того не желая, разрыдалась.

– О, почему отец не возвращается, – плакала Грейс, уткнувшись Уинтерборну в грудь. – Скорей бы уж он приехал и все объяснил. Это безжалостно – сначала велеть мне… а потом так долго не приезжать… я не знаю, кто я теперь. А вдруг мы поступили дурно?

Ко всем прежним горестям, выпавшим на долю Уинтерборна, прибавилась еще одна: он чувствовал себя Каином, убившим родного брата. Как мог он взять на душу столь тяжкий грех: умолчать о том, что ему было известно. Уинтерборн отпустил Грейс и отвернулся: раскаяние все сильнее мучило его. Как осмелился он даже помыслить поцеловать Грейс. Уинтерборн сам едва сдерживал слезы. Трудно было представить себе более несчастное существо, чем Грейс – жертву отцовской слепоты и его благих намерений.

Даже в тот момент, когда Мелбери, сам вполне уверенный, убеждал его, что несчастье Грейс легкопоправимо, Джайлс питал в душе подозрение, что любой закон, будь то новый или старый, потребует ее личного присутствия в суде, но не знал, как вывести Грейс из приятного заблуждения, будто для освобождения от ненавистных уз достаточно будет росчерка пера, как об этом говорил Мелбери, но ему и в голову не могло прийти, что дело Грейс безнадежно.

Бедняжка Грейс, видя, как расстроился Уинтерборн, и подумав, должно быть, что нечего поднимать такой шум из-за одного поцелуя, каким бы долгим он ни был, перестала плакать и улыбнулась сквозь еще не просохшие слезы.

– Я рада, что мы снова друзья, – сказала она. – Если бы, Джайлс, ты проявил такую же смелость до моего замужества, то первый назвал бы меня своей. А когда мы станем мужем и женой, ты, я надеюсь, не будешь плохо обо мне думать из-за того, что я позволила тебе немного больше, чем должна была: ведь ты знаешь, мой отец стар и обременен болезнями, и хочет по возвращении видеть, что согласие между нами восстановлено.

Чем ласковее были слова Грейс, тем горше звучали они для Уинтерборна. Как могла Грейс так доверчиво отнестись к беспочвенным мечтаниям своего отца? Уинтерборн не находил слов, чтобы сказать Грейс правду, но понимал, что это нужно сделать, и казнился сознанием собственной трусости.

Свыше его сил было нанести Грейс такой удар. Много нежных слов было сказано по дороге домой. День уже клонился к вечеру, когда Уинтерборн решился наконец открыть Грейс глаза.

– Возможно, мы ошибаемся, – начал он, замирая от страха, – считая, что дело может быть улажено в такой короткий срок. Мне почему-то кажется, что даже новый закон не имеет силы расторгнуть узы брака без того, чтобы заинтересованное лицо не было вызвано на публичное судебное разбирательство. И если возникнут какие-нибудь препятствия и мы не сможем стать мужем и женой…

Кровь медленно отливала от лица Грейс.

– О, Джайлс! – воскликнула она. – Ты, верно, слыхал что-нибудь? Значит, отец, находясь сейчас там, сам ничего сделать не может? Но ведь он писал, что дело уже почти решено! О, Джайлс, Джайлс, не обманывай меня! После того, что мы сейчас сделали, как я буду смотреть людям в глаза!

Нет, Уинтерборн решительно не мог произнести роковых слов. Непоколебимая вера Грейс в его благородство полностью обезоруживала.

– Я ничего не знаю, – прошептал он охрипшим голосом, точно прошуршал под ногами сухой лист. – Твой отец скоро вернется. И тогда мы все узнаем. Идем, я провожу тебя домой. – Как ни дорога была ему Грейс, он сдержанно протянул ей руку и прибавил: – По крайней мере до ворот.

Так они шли вдвоем, пребывая в полном смятении чувств. Грейс от надежды переходила к отчаянию и снова к надежде. Проселок был в нескольких минутах ходьбы, и дойдя до него, они вдруг услыхали громкий возглас:

– Отпусти ее руку!

Секунду они точно не слышали этих слов.

– Отпусти ее руку! – повторили еще громче и настойчивее.

Это кричал Мелбери. Он вернулся раньше, чем они ожидали, и вышел им навстречу. Грейс отдернула руку с быстротой молнии, как только смысл отцовских слов дошел до нее.

– Я не виню вас, не виню, – проговорил Мелбери сломленным голосом, как человек, понесший тяжкое наказание. – Вы не должны больше видеться. Я был введен в заблуждение, жестоко обманут. Ничего не говори, Джайлс. И уходи.

По-видимому, Мелбери не знал, что Уинтерборну уже известна несчастная новость. Молодой человек ушел, оставив отца с дочерью вдвоем, и Мелбери повел Грейс в комнату, служившую конторой. Там он сел за свое бюро и низко опустил голову. Грейс не спускала с отца тревожного взгляда.

Наконец Мелбери пришел в себя.

– Ты жена Фитцпирса, как и была, – проговорил он тихо. – Меня обманули. Мало он причинил тебе зла! Ты по-прежнему его собственность.

– Тогда пусть так все и будет, и не надо больше касаться этого, отец, – сказала она голосом, полным скорбного достоинства. – У меня хватит сил все вытерпеть. Твое состояние меня гораздо больше тревожит.

Грейс нагнулась к отцу и обняла его за шею, отчего тот вконец расстроился.

– Моя судьба безразлична мне, – продолжала Грейс, – мне все равно, чья я жена и чьей могла бы стать! Я люблю Джайлса: с этим ничего не поделаешь, – и я зашла с ним дальше, чем должна была, знай я, как в действительности обстоит дело. Но я ни в чем не упрекаю тебя.

– Значит, Джайлс ничего тебе не сказал? – спросил Мелбери.

– Нет, – ответила Грейс. – Он ведь ничего не знал, иначе вел бы себя по-другому. Да ему и неоткуда было узнать.

Отец ничего не сказал на это, и Грейс ушла к себе, высказав желание побыть одной.

Печали ее были многообразны; главную же она забыла, думая только о своем вольном поведении с Уинтерборном. Их любовь была краткой, как миг, но не менее сладостной от этого. А вдруг он станет, по зрелом размышлении, презирать ее за то, что она позволила себе забыться. Какая наивность – поверить в свое освобождение и так непозволительно вести себя! Она корила свое неведение, но в самой глубине сердца была благодарна ему за то мимолетное счастье, которое испытала.

Глава 40

Жизнь героев этого повествования влачилась последующие месяцы печально и уединенно. Грейс редко выходила из дому и ни разу не покидала пределы отцовской усадьбы: боялась, что встретит Джайлса Уинтерборна, – а этого ей было не перенести.

Унылое, в четырех стенах, существование этой добровольной затворницы, казалось, будет длиться бесконечно. Она узнала, что существует только одна возможность обрести свободу: Фитцпирс не должен возвращаться достаточно долго, – тогда в глазах закона она будет брошенной женой. Но она не позволяла себе думать об этом, и, уж конечно, не тешила себя новой надеждой. Ее чувство к Уинтерборну под действием нервного шока, нанесенного известием, привезенным отцом, очистилось от всего мирского, земного и стало тихой, светлой привязанностью.

Что касается Джайлса, то он лежал больной – точнее, полулежал – на своем пуританском ложе в скромной лесной хижине. Лихорадка, время от времени возвращавшаяся к нему – осложнение, оставленное прошлогодней простудой, – разыгралась с крушением надежд особенно жестоко. Ни одна душа не знала о его болезни, а сам он считал ее несерьезной и не обращался к доктору. В самом деле, спустя три-четыре дня он почувствовал себя лучше, поднялся с постели и, надев пальто, стал приводить в порядок немудреное хозяйство.

Вот как обстояли дела, когда вдруг безмятежность полусонного существования Грейс была нарушена точно ударом грома. Она получила письмо от Фитцпирса.

Письмо было написано в спокойном и мягком тоне, но смысл его был ужасен. В отсутствие мужа Грейс мало-помалу привыкла думать о нем без раздражения и, в конце концов, почти забыла, каким тягостным было для нее его присутствие. Фитцпирс писал коротко и без рисовки: не просил прощения, а сообщал только, что живет один и что по зрелом размышлении отчетливо осознал необходимость воссоединения, если, конечно, Грейс готова простить его. С этой целью он намеревается пересечь Ла-Манш и в указанный день появиться в Бедмуте. Грейс посчитала, и оказалось, что это случится не далее как через три дня.

Еще он писал, что не может вернуться в Хинток по причинам, которые отец ее поймет лучше, чем она. Единственный выход он видит в следующем: Грейс должна приехать в порт и встретить пароход, который прибудет около полуночи, захватив с собой кое-какие необходимые вещи. Затем они без промедления сядут на другой пароход, отправляющийся почти тотчас же, а достигнув Франции, поселятся в его доме на континенте. Где именно, он не писал. Фитцпирс, видимо, и часу решил не задерживаться на английской земле.

Встревоженная Грейс понесла письмо отцу, который, как зимой, просиживал теперь долгие вечера у камина, по-летнему холодного. Рядом с ним стоял кувшин с сидром, покрытый слоем пыли, – Мелбери редко прикасался к нему. Прочитав письмо, лесоторговец взглянул на дочь и заявил:

– Ты никуда не поедешь!

– И я решила, что не поеду, только не знала, как ты на это посмотришь.

– Если он вернется в Англию, поселится неподалеку отсюда и захочет, чтобы ты жила в его доме, я не стану препятствовать, – проговорил Мелбери. – Мне будет одиноко без тебя, но ты должна жить в своей семье и не стыдиться людей. Что же касается твоего переселения за границу, то я никогда на это не соглашусь.

На том и порешили. Грейс не могла ответить мужу, поскольку он не написал адреса. Прошел день, другой, наконец наступил третий вечер – тот самый, когда Грейс должна была встретить мужа в Бедмуте. Весь этот день Грейс провела дома, в четырех стенах.

Тревога, гнетущая неизвестность черными тучами нависли над домом Мелбери. Все говорили почти шепотом, ожидая в страхе, что еще предпримет Фитцпирс. Была надежда, что, не встретив Грейс, он уберется обратно к себе во Францию. Что же касается Грейс, то она готова была написать ему самое ласковое письмо, только бы не возвращался.

Эту ночь Грейс провела без сна, в неослабеваемом нервном возбуждении; не сомкнул глаз и отец семейства. Когда на другое утро семья собралась за завтраком, все были бледные и встревоженные, но о том, что было у каждого на уме, не заговорил никто. День миновал безо всяких происшествий, как и предыдущий, и Грейс начала уже думать, что супруг, повинуясь внезапному капризу, к чему он был склонен, передумал и расхотел возвращаться к жене, как вдруг кто-то из соседей, побывавший в Кэстербридже, наведался к Мелбери и сообщил новость: Фитцпирс едет домой, в Хинток. Его видели, когда он нанимал карету в гостинице «Кинг армз».

Новость эту сообщили в присутствии дочери.

– Ну вот что, – сказал твердо Мелбери, – придется делать хорошую мину при плохой игре. Доктора, видно, гонит сюда раскаяние. Я слыхал, что соучастница его глупостей бросила его и уехала в Швейцарию, из чего, видно, следует, что эту главу его жизни можно считать оконченной. Если он едет сюда с благим намерением, я думаю, Грейс, ты не вправе сказать ему «нет». Я, конечно, понимаю, что возвращение в Хинток – удар для его гордости, но если он готов смириться и ничего лучше у него на примете нет, что же, милости просим: одно крыло этого дома по-прежнему пустует.

– О, отец! – побледнев, воскликнула несчастная Грейс.

– А почему ты должна оттолкнуть его? – спросил Мелбери.

Былая крутость характера нет-нет да и проглядывала в нем. К тому же он был расположен теперь более снисходительно отнестись к зятю, желая, видимо, загладить чрезмерную суровость последнего свидания.

– Разве это не самый благопристойный выход? – продолжал он. – Мне не нравится твое теперешнее положение: ты и не вдова, и не мужняя жена. Это и тебе обидно, и мне, и никто никогда в Хинтоке этого нам не простит. Не знавала еще семья Мелбери такого позора.

– Он будет здесь меньше чем через час, – прошептала Грейс.

В полумраке комнаты Мелбери не разглядел отчаянного выражения на лице дочери. Одного она не имела сил вынести, одного она страшилась более всего на свете – возвращения Фитцпирса.

– О, я не могу, не могу видеть его! – воскликнула Грейс, едва сдерживая рыдания.

– Не можешь, но должна попытаться, – упрямо возразил старик.

– Да-да, я попытаюсь! – не понимая, что говорит, откликнулась Грейс. – Я попытаюсь, – повторила она и бросилась вон из комнаты.

Во мраке гостиной, где скрылась Грейс, около получаса не было заметно никакого движения: только в одном углу слышалось быстрое, прерывистое дыхание. Впечатлительная натура Грейс, соединившая в себе современную нервическую утонченность с древней непреклонностью чувств, обрекла ее до самого дна испить чашу страданий.

Окно было открыто. В этот тихий вечер конца лета любой звук, родившийся в этом уединенном крае – птичий ли крик, голос ли человека или скрип колес, уносился за леса, в необозримую даль. Было очень тихо. Вдруг к дыханию Грейс примешался отдаленный, глухой постук колес и слабая дробь копыт по шоссе. Потом звук внезапно прервался, и это вернуло Грейс к действительности. Она знала, где сейчас находится экипаж: на вершине холма, через который пролегал тракт, убегавший мимо Хинтока на север. Как раз туда вышли они с миссис Чармонд из леса в холодный весенний вечер после памятного разговора. Грейс метнулась к окну, перегнулась через подоконник и прислушалась. Экипаж на гребне холма остановился, и один из путников с досадой воскликнул что-то. Потом другой голос отчетливо произнес:

– Черт возьми, почему мы остановились?

Грейс узнала голос: он принадлежал ее мужу.

Неисправность скоро была устранена, и Грейс услышала, как экипаж покатил вниз, свернул на проселок и выехал на просеку, ведущую к дому Мелбери.

Точно судорога прошла по телу Грейс. Инстинкт целомудрия, сильный в девичестве, ожил в Грейс под влиянием вынужденного вдовства, скорое появление человека, который был ненавистен ей, и влечение к другому только усилило его. Она взяла одну из дощечек слоновой кости, лежавших на туалетном столике, написала карандашом на одной из них: «Я уехала к подруге», – положила в сумочку самое необходимое, и ровно через пять минут после того, как с дороги послышались голоса, ее тонкая фигурка, наспех закутанная в шаль, никем не замеченная, выскользнула через боковую дверь из дома Мелбери. Как на крыльях, не чуя под собой ног, бросилась Грейс через огород к проему в живой изгороди и по мшистой тропинке, затененной деревьями, устремилась в глубь хинтокского леса.

Шатер над ее головой зеленел последней зеленью и был так плотен, без единой прорехи, сквозь которую мог бы ворваться солнечный луч, что в самой чащобе царил мрак, какого никогда не бывает в зимнем лесу. Но там, где лес расступался, все было видно кругом. Лето подходило к концу, и в каждом луче солнца весело плясала мошкара, трава отяжелела, унизанная каплями росы из низин после ливней тянуло сыростью и вечерней прохладой.

Деревья, кусты, трава – все было точно заколдовано в этот предвечерний час. Облаченный в зеленую тяжелую плоть, лес был полон об эту пору фантастических чудес, не то что зимний, сквозной, являющий взору только путаницу линий. Гладкие лаковые листья глядели, точно безвекие слепые глаза; угасающие лучи, пробравшиеся с трудом в этот зашторенный мрак, освещали там и сям странные, жуткие лица и фигуры; полоски неба в нижнем ярусе леса между голыми стволами были точно призраки, а верхушки кустов колебались, как тонкие узкие языки.

Но страхи Грейс порождались отнюдь не игрой воображения; она замечала, конечно, преображенный вечерними тенями лес, но мимоходом. Грейс старалась идти как можно тише, неслышно ступая по мягкому мху и траве, обходя лысые, не устланные листвой места. Один-два раза она остановилась, затаив дыхание: ей чудилось, что за биением сердца она различает скрип экипажа Фитцпирса, въезжающего в ворота отцовской усадьбы. И она опять чуть не бегом устремлялась вперед.

Хинтокский лес – угодья миссис Чармонд – скоро остался позади. Он отделялся от остального леса бровкой, по которой шла когда-то живая изгородь, уже давно засохшая от недостатка солнца. Грейс шла очень осторожно, не испытывая обычной радости, сопутствующей таким дальним прогулкам. Она не боялась лесных опасностей, ее страшило то, что могло бы помешать ее бегству и возвратить домой.

Она прошла уже мили три-четыре, когда вдали за деревьями замелькал вдруг желанный огонек, предвещающий путнику кров и отдых. Он был так мал, что пришелец из чужих краев мог бы подумать, не злоумышленник ли зажег его, но Грейс именно к нему и стремилась. Она пошла быстрее, и скоро стали различимы за деревьями контуры какого-то строения.

Это была лесная хижина под четырехскатной крышей с трубой посредине. В прежние времена, когда древесный уголь был единственным топливом в этих краях, она служила приютом угольщикам. Ее окружал небольшой огороженный дворик, затененный деревьями, где по этой причине не росли ни цветы, ни овощи. Грейс подошла к окну, в котором светился огонек (ставни еще не были закрыты), и заглянула внутрь.

В хижине была всего одна комната, служившая одновременно кухней, гостиной и спальней. Земляной – точнее, посыпанный песком – пол был неровный, весь в выбоинах от долголетней службы, так что немудреная мебель стояла вкривь и вкось, а стол был покатый, как ученическая парта. В очаге горел огонь, над которым запекалась подвешенная на шнурке тушка большого кролика. Уинтерборн стоял перед очагом, опершись рукой на полку и глядя на жарившуюся дичь. Он сосредоточился на какой-то мысли, но по выражению его лица трудно было сказать на какой; одно было ясно – мысли его далеко отсюда. Грейс подумала, что Джайлс изменился со времени их последней встречи. Лицо у него сильно осунулось, но Грейс в неярком свете очага не заметила этого.

Грейс вздохнула с облегчением, достигнув места, куда стремилась, подошла к двери и тихонько постучала.

Уинтерборн, привыкший к шорохам леса, стуку дятла и голосам лесных зверушек, не обратил внимания на легкий звук за дверью, и Грейс постучала еще раз. На сей раз он услышал и открыл дверь.

Когда свет из комнаты озарил ее лицо, он от неожиданности стоял секунду точно громом пораженный, потом, едва понимая, что делает, переступил порог и взял обе ее руки в свои, а сердце его замирало от изумления, радости, тревоги и печали. С Грейс творилось то же самое; даже сегодняшнее потрясение не могло заслонить радости свидания с Уинтерборном.

Так они стояли. Ручьи слез катились по их лицам, белым как мел, от горького, щемящего душу восторга, пока наконец Джайлс не прошептал:

– Входи.

– Нет-нет, Джайлс! – поспешно запротестовала она, отступая от двери. – Я шла мимо… и решила поговорить с тобой. Но я не войду в дом. Ты не мог бы проводить меня? А то мне страшно. Я хочу окольным путем дойти до Шертона, а оттуда в Эксбери. Там живет моя школьная подруга. Но одной мне страшно идти в Шертон. Не можешь ли ты проводить меня немного? Не осуждай меня, Джайлс, и не обижайся! Мне ничего не оставалось, как прийти к тебе, потому что мне ведь не к кому больше обратиться за помощью. Три месяца назад ты был моим возлюбленным, теперь ты только мой друг. Закон встал между нами и наложил запрет на то, что было нашей мечтой. Ей не суждено сбыться. Но мы ведь можем вести себя достойно, и ты на один коротенький час станешь моим защитником. У меня нет больше никого…

Грейс не в силах была произнести больше ни слова. Зажав ладонью глаза, чтобы сдержать слезы, она беззвучно плакала: ни всхлипываний, ни рыданий не вырывалось из ее груди. Уинтерборн взял другую ее руку в свои и ласково спросил:

– Что случилось?

– Он вернулся.

Наступила могильная тишина. Наконец Уинтерборн проговорил:

– Ты хочешь, Грейс, чтобы я помог тебе бежать?

– Да, – ответила она. – Когда дело справедливо, условности не имеют значения. Я решила, что я могу довериться только тебе.

Уинтерборн понял из этих слов, что Грейс так и не узнала о его предательстве, если можно так назвать то сладостное злодеяние, которое он совершил в один из первых дней лета, ставший последним днем их любви; полный раскаяния, Джайлс искал случая загладить вину, и вот теперь случай такой представился.

– Идем, – сказал он. – Я только зажгу фонарь.

Он потянулся за фонарем, висевшим на вбитом в стену гвозде; рука его дрожала, но Грейс не заметила этого: ей и в голову не пришло, что выполнение ее просьбы угрожает здоровью Джайлса, который еще не совсем поправился для подобных подвигов самопожертвования.

Фонарь засветили, и Грейс с Уинтерборном отправились в путь.