Текст книги "В краю лесов"

Грейс минуту помолчала, потом спросила:

– А мистер Фитцпирс ехал в Миддлтон-Эби?

– Да… он ехал туда верхом на Любимой.

Грейс ничего не ответила, а Уинтерборн прибавил, смягчившись:

– Вы знаете, почему так назвали лошадь?

– Да, конечно, – поспешно ответила Грейс.

Беседуя таким образом, они обошли холм, и им открылась вся западная часть неба, охваченная пожаром вечерней зари. Огненно-красные отроги гор, золотые аркады, сталактиты и сталагмиты из чистого топаза громоздились, образуя феерическую картину. Выше, вторым ярусом, стлались тонкие перистые облака, а еще выше светились бездонные глубины небесной лазури.

Грейс упивалась блаженной минутой, забыв недавнюю горькую обиду, забыв расстояние, которое разделяло ее и Джайлса. Томление по бесхитростной жизни поселян переполнило сердце. По лицу пробежал отсвет волновавших ее чувств. Уинтерборн не отрывал глаз от Грейс, взгляд его скользнул по цветку, приколотому на ее груди. Как во сне, он протянул руку и нежно погладил цветок. Грейс отпрянула.

– Что вы делаете, Джайлс Уинтерборн? – воскликнула она в изумленном негодовании.

Сообразив, однако, что никакими последствиями этот жест не грозит, она решила, что можно, пожалуй, обойтись и без нравоучений, и мягко сказала:

– Вы должны помнить, Джайлс, что теперь наши отношения не те, что были прежде, и то, что вы сейчас сделали, другие бы назвали вольностью.

Эти слова точно обожгли Джайлса: как он мог забыться до такой степени! Краска стыда и гнева на себя проступила даже сквозь загар.

– Я не знаю, что со мной случилось! – воскликнул он с горячностью. – Я никогда не позволял себе ничего подобного.

В глазах его заблестели слезы.

– Не расстраивайтесь так, Джайлс! Я обошлась с вами слишком строго.

– Этого бы не случилось, если бы на днях я не был свидетелем точно такой же сцены в Миддлтоне, – прибавил Уинтерборн после некоторого раздумья.

– А кто были ее участники?

– Не спрашивайте меня об этом.

Грейс пристально посмотрела на него и сказала с видимым безразличием:

– Я и так знаю. Это был мой муж с миссис Чармонд. Встретив меня, вы по ассоциации вспомнили ту сцену… Знаете что, Джайлс, расскажите мне все! Пожалуйста! Хотя нет, я не желаю ничего знать. Давайте лучше говорить о другом. И по старой дружбе не рассказывайте ничего моему отцу.

Они подошли к месту, где дороги их расходились. Уинтерборн продолжил путь дальше по большаку, вдоль опушки леса, а Грейс отворила калитку и исчезла за деревьями.

Глава 29

Грейс шла по мягкой, заросшей травой верховой тропе, по обеим сторонам которой тянулись заросли орешника, отягченного спелыми гроздьями по два, три, четыре ореха в каждой. Дойдя до перепутья, где тропа пересекала под прямым углом другую, точно такую же, Грейс в нескольких шагах увидела дородную Сьюк Дэмсон, простоволосую, без чепца и с высоко подоткнутой юбкой, остановилась. Пригибая высокие ветви, девица срывала орехи, с быстротой молнии разгрызала их и съедала, а ее возлюбленный Тим Тенге был занят тем же приятным делом неподалеку.

«Щелк-щелк-щелк» – раздавалось каждые две-три секунды. Мысль Грейс вдруг повернула в неожиданном направлении: ей вспомнилось вдруг, как муж рвал Сьюзин больной зуб. Грейс подошла к сборщикам орехов и, преодолев неприятное чувство, заговорила с девицей:

– Добрый вечер, Сьюзин.

– Добрый вечер, мисс Мелбери, – ответила та, щелкнув орехом.

– Ты хотела сказать «миссис Фитцпирс», – поправила ее Грейс.

– Ах да, мадам… миссис Фитцпирс, – сказала та с насмешливой почтительностью, удивившей Грейс.

Опасаясь, что разговор на том и кончится, Грейс продолжила:

– Береги зубы, Сьюк. Знаешь, как они от орехов болят.

– Мне боль неведома. У меня никогда не болели ни зубы, ни уши, ни, слава тебе господи, голова! – не переставал щелкать, рассмеялась девица.

– И тебе никогда никто зубы не рвал?

– Смотрите сами, мадам.

Сьюк раскрыла свой розовый рот и показала два нетронутых ряда великолепных белых зубов.

– Значит, все зубы у тебя целы?

– Все.

– Тем лучше для твоего желудка, – сказала изменившимся голосом миссис Фитцпирс, и быстро повернувшись, пошла прочь, подумав: «Бедный Тимоти Тенге, какую ложку дегтя могла бы я влить сейчас в бочку меда, если бы захотела».

Когда таким образом характер Фитцпирса открылся Грейс с этой неожиданной стороны, она даже испугалась, не испытав мук ревности, какие жена должна испытывать в подобных обстоятельствах. Не было в ее душе и мстительного гнева против соперницы, предписанного обычаем и моралью, а почувствовала она лишь то, что брак ее был ужасной ошибкой. Покорившись воле отца, она предала самое себя. Предчувствия не напрасно посылаются людям. Грейс вспомнила, как вышла тогда на рассвете из дому и заметила женскую фигуру, выскользнувшую из дверей Фитцпирса. Она должна была внять голосу благоразумия и наотрез отказать ему. О, как правдиво звучал тогда рассказ ее нареченного о том, как бедняжка Сьюк умоляла его вырвать больной зуб, терзавший ее хуже лютого зверя. В его рассказе была даже смешная подробность: впопыхах он вырвал у Сьюк отличный коренной зуб, без единого изъяна!

Остаток пути Грейс проделала как в тумане, размышляя над сложностью своего положения. Если верить речам Фитцпирса, которые он расточал перед ней до свадьбы, он действительно любил ее, но вместе с тем он питал какие-то чувства и к Сьюк. Теперь, видно, происходило то же, и он опять любил сразу двоих – миссис Чармонд и ее, свою жену: ведь время от времени он по-прежнему бывал с ней ласков, даже нежен. Но тогда каким же искусным лицемером он был! Эта мысль была самой горькой: из нее вытекало, что Фитцпирс мог и не любить ее, и, значит, единственной причиной, побудившей его предложить ей руку и сердце, было ее небольшое состояние.

Но Грейс ошибалась: любовь таких, как Фитцпирс, терпит раздвоение чувств. Как-то в разговоре (не с Грейс, конечно) Фитцпирс заметил, что однажды он пылал страстью сразу к пяти особам прекрасного пола. Если это правда, то любовь его отличалась от истинного чувства тем, чем отличается примитивный организм от высокоразвитого: последнему расчленение приносит смерть, первому – многократное возрождение. Фитцпирс любил Грейс, искренне любил – хотя и на свой собственный, эгоистический лад, – и продолжал любить до сих пор. Такое любвеобилие, однако, было недоступно пониманию Грейс.

О бедной Сьюк Дэмсон Грейс больше не думала: ее время давно отошло.

«Если он не любит меня, – гордо сказала себе Грейс, – то и я не буду его любить».

И хотя это были только слова, они были грозным предзнаменованием для Фитцпирса, ибо сердце ее действительно было готово перестать любить. Самое отсутствие ревности, благодаря чему Фитцпирс так легко мог отлучаться из дому и за что в душе благодарил Бога, было куда более опасно для семейного благополучия (хотя об этом не подозревали ни муж, ни жена), чем докучливая бдительность ревнивой жены.

Грейс провела неспокойную ночь. Крыло дома, где она жила с мужем, никогда еще не было таким пустынным и печальным. Сон не шел к ней. Грейс встала, оделась и спустилась вниз. Отец, всегда спавший очень чутко, услыхал ее шаги и вышел на лестницу.

– Это ты, Грейс? – спросил он. – Что случилось?

– Ничего. Просто мне что-то не спится. Эдрид задержался у больного в долине Черного Вереска.

– Где-где задержался? Сегодня вечером я встретил хозяина той фермы. Жена его поправляется. Доктор навещал их днем.

– Ну, тогда он задержался еще где-нибудь, – сказала Грейс. – Не обращай на меня внимания. Иди спать. А Эдрид скоро вернется. Я жду его к часу.

Грейс вернулась в спальню, задремала было, проснулась, снова задремала. В прошлый раз Фитцпирс вернулся в час, теперь уже давно пробило два и три, а его все не было. На рассвете Грейс услыхала за окном разговор и какой-то шум. Время от времени щели ставней озарялись огнем фонаря. Отец предупреждал ее, что встанет рано, чтобы снарядить возы с плетнями на дальнюю ярмарку. Выглянув из окна, она увидела отца и работников, суетившихся вокруг возов, и среди них щепенника: он укладывал свой товар – ставцы, миски, пробки, ложки, сырные чаны, воронки – на телеги отца, который каждый год отвозил его по дружбе на ярмарку.

В другой раз эта сцена развлекла бы ее, но сейчас ей не давала покоя тревога о муже: было уже около пяти часов утра, а он все не возвращался. Она знала, что он не мог задержаться в Миддлтон-Эби позже десяти часов, каким бы сильным ни было его увлечение. По-видимому, и там его посещения были в глазах окружающих простыми визитами доктора. От Миддлтона до Хинтока всего два часа верховой езды. Значит, с ним что-то случилось. Грейс очень беспокоилась – ведь и вчера, и позавчера он вернулся поздно.

Грейс оделась, спустилась вниз и вышла во двор; в таинственной серой мгле, возвещавшей близость дня, желтые лучи фонарей теряли теплоту красок, а лица мужчин казались бледными и усталыми. Увидев дочь, Мелбери, не зная, что подумать, бросился к ней.

– Эдрид не вернулся, – проговорила она. – И у меня есть основания думать, что он уехал не к постели больного. Две предыдущие ночи он тоже мало спал. Я пойду к дальней калитке, посмотрю, не случилось ли что.

– Я пойду с тобой.

Грейс стала умолять отца не ходить с ней: это далеко, он устанет, – но Мелбери настоял на своем, ибо он подметил в лице дочери, кроме естественного беспокойства, какое-то особенно мрачное, упрямое выражение, не на шутку встревожившее его. Сказав работникам, что скоро вернется, он пошел вместе с Грейс. Выйдя проселком на тракт, они скоро достигли холма, с которого Грейс смотрела накануне вслед удалявшемуся мужу. Поднявшись несколько по косогору, отец с дочерью остановились под старым, уже наполовину сухим дубом, дуплистым и в белых наростах лишайника, чьи могучие корни, как когти, вцепились в землю. Прохладный предутренний ветерок овевал их, на его струях слетали вниз, на траву, светло-зеленые парашютики, срывавшиеся, как птенцы из гнезда, с веток соседней липы. Редеющая мгла окутывала долину, таинственную и нереальную в этот час; восток был задернут голубовато-серым занавесом, отороченным по краю розовой бахромой. Фитцпирса не было ни видно, ни слышно.

– Что мы здесь стоим, – сказал ее отец. – Он мог вернуться десятком других дорог… Гляди, что это? Следы Любимой! Они совсем сухие и ведут к дому. Он, должно быть, давно вернулся. Просто ты не видела его.

– Нет, он не возвращался.

Отец с дочерью заспешили домой. Войдя во двор, они увидели, что возчики, покинув телеги, столпились у ворот конюшни, ведущих в стойло Любимой.

– Что случилось? – воскликнула испуганно Грейс.

– Ничего страшного, госпожа. Все хорошо, что хорошо кончается, – успокоил ее старик Тимоти Тенге.

– Я слыхал, что такие вещи иногда приключаются. Правда, не с господами, а с нашим братом.

Мелбери с дочерью вошли в конюшню и увидели в стойле светлый круп Любимой и Фитцпирса, который, сидя в седле, крепко спал. Кобыла жевала сено, хотя мундштук мешал ей; поводья, выпавшие из рук спящего, свисали с ее шеи.

Грейс приблизилась к мужу и коснулась его руки. Он не проснулся, тогда она потрясла его, и Фитцпирс вздрогнул, зашевелился, открыл глаза и воскликнул:

– Фелис… Ах, это ты, Грейс! Я не разглядел в темноте. Что это? Да я в седле!

– Да, – ответила Грейс. – Как ты здесь очутился?

Фитцпирс собрался с мыслями.

– Видишь ли, – начал он неуверенно, слезая с лошади, – когда я возвращался, было уже поздно, и мне очень хотелось спать. Доехав до Святого источника, я увидел, что кобыла воротит морду к воде. Я понял, что она хочет пить, и пустил ее к источнику. Любимая пила, пила и все не могла остановиться. Тем временем часы на церкви в Ньюленд-Бэктон пробили полночь. Я помню, что насчитал ровно двенадцать ударов. Но больше решительно ничего не помню.

– Если бы не Любимая, – проговорил Мелбери, – он сломал бы себе шею.

– Чудо, истинное чудо. До чего смирная лошадка! Привезла домой спящего седока, живого, здорового, да еще в самую полночь, – удивился Джон Апджон. – Как же не чудо: бывает, конечно, подвыпивший парень заснет верхом и целую милю так во сне и проскачет. А тут ведь десять миль, не одна! И вернулся целехонек. Вот уж действительно повезло! Ведь мог бы утонуть или расшибиться насмерть. А то на дереве повеситься, как Авессалом[24]24
  Авессалом – персонаж из Библии, сын царя Давида, славившийся своей красотой. Восстав против отца, Авессалом потерпел поражение и пытался спастись бегством. Но его мул вбежал под ветви большого дуба, и Авессалом, запутавшись своими длинными волосами в ветвях, «повис между небом и землей» (Вторая Книга Царств, гл. 18).


[Закрыть]. Благородный был джентльмен, священник сказывал, вам под стать.

– Истинная правда, – почтительно проговорил старый Тимоти, – от донышка шляпы до подметок никакого в нем изъяна не было.

– А то еще могло бы оторвать руку или ногу, и никто во всей округе не взялся бы приладить ее обратно.

Пока окружающие расписывали столь красочно возможный исход дела, Фитцпирс спешился и, опершись на руку Грейс, побрел на негнущихся ногах на свет божий. Мелбери остался в конюшне. У Любимой был не только измученный вид, но и все бока залеплены грязью. Меж тем вокруг Хинтока везде было сухо, кроме дальней низины, где глинистая почва долго не просыхала. Мелбери смотрел, как постепенно бока кобылы под скребками становились чистыми, и сопоставлял в уме чужеземное происхождение грязи с именем, которое доктор пробормотал, едва очнувшись, когда Грейс коснулась его руки. Фелис. Кто такая Фелис? Да ведь это миссис Чармонд, а она, как было известно Мелбери, жила сейчас в Миддлтоне.

Мелбери не ошибся: именно этой женщиной была полна еще не вполне воспрявшая ото сна душа Фитцпирса.

Он заново переживал каждую минуту недавнего свидания: на зеленой лужайке перед домом при свете звезд взбалмошная, капризная женщина умоляла его не приезжать больше, но интонации ее голоса говорили другое, приказывали не повиноваться. «Что вы здесь делаете? Почему преследуете меня? Другая принадлежит вам. Если кто-нибудь увидит, что вы лезете через забор, вас поймают, как вора!» Потом, уступая его настойчивости, Фелис в бурных выражениях призналась, что уехала в Миддлтон не столько затем, чтобы ухаживать за больной, сколько гонимая стыдом и страхом перед собственной слабостью, с которой она не в силах бороться, живя в двух шагах от дома Фитцпирса. Фитцпирс торжествовал, несмотря на то что положение его было по меньшей мере затруднительным. Наконец-то он одержал настоящую, хотя и очень запоздалую, победу над этой красавицей. Любовь его была любовью конгривовской Милламанты, для которой особая прелесть любви заключалась в сознании того, что «сердце, из-за которого кровоточат другие сердца, кровоточит из-за меня»[25]25
  Конгрива У. (1670–1729). Путь светской жизни. Акт III, сцена 3.


[Закрыть].

Все утро Мелбери не находил себе места: его спокойная уверенность в том, что дома все благополучно, была грубо поколеблена. Правда, он замечал последнее время, что Грейс все чаще ищет его общества, помогает мачехе печь хлеб, стряпать обед, забросив свое гнездо. Казалось, собственный очаг перестал быть для нее средоточием жизни; она походила сейчас на слабую пчелиную матку, улетевшую было со своим роем, но скоро вернувшуюся в родной улей. Однако до этого случая значение происходящего как-то ускользало от него.

Что-то неладное творилось в его семье. Мелбери вдруг бросило в дрожь при мысли, что он один виноват в несчастье дочери, ради которой он жил, ради которой пошел на все неудобства – Фитцпирсу была отдана лучшая часть дома, – только бы она всегда была рядом. Сомневаться не приходилось: не помешай он естественному ходу событий, Грейс стала бы женой Уинтерборна, и таким образом осуществилась бы его заветная мечта. И он загладил бы свою вину перед старым другом.

То, что Фитцпирс позволил себе хотя бы на минуту увлечься другой женщиной, поразило и опечалило Мелбери. В своем простодушии он не представлял себе, что мужчина, связанный узами брака, может нарушить супружескую верность. Мелбери посчитал бы неслыханной дерзостью поведение зятя, который осмелился столь высоко замахнуться: возмечтал, так сказать, сорвать покрывало Изиды с самой миссис Чармонд, – если бы не подозрение, что она сама его поощряла. Что могли он и его Грейс, почти еще дитя, противопоставить любви этих двух искушенных людей света, опытных в сердечных делах, имеющих в своем распоряжении богатый арсенал кокетства. Мелбери чувствовал себя дикарем, вооруженным луком и стрелами против современного смертоносного оружия.

Грейс вышла из дому, когда утро уже кончалось. Деревня опустела, все уехали на ярмарку. Фитцпирс, чувствуя себя разбитым после ночи, проведенной в седле, лег спать. Грейс пошла на конюшню. Взглянув на Любимую, она не могла не подумать, что, подарив ей такую умную и спокойную лошадь, Джайлс Уинтерборн спас тем самым жизнь ее мужа. Эта мысль несколько времени занимала ее, пока она не услышала за спиной шаги отца.

По его лицу, которое искажала сейчас нервная судорога, по взгляду, полному тревоги, Грейс тотчас поняла, что отец догадался, какая беда постигла ее семью.

– Он, кажется, задержался вчера вечером? – спросил Мелбери.

– Да, очень трудный случай в долине Черного Вереска, – спокойно ответила Грейс.

– Все равно он должен был остаться дома.

– Он не мог.

Мелбери отвернулся, не в силах видеть такого унижения дочери: ни слова лжи не слетало прежде с ее губ, а теперь она обманывала его.

В ту ночь тяжкая забота не давала Мелбери сомкнуть глаз.

– Мне не заснуть сегодня, – наконец прошептал он, зажег свечу и вышел из комнаты. – Что я наделал! Что я наделал! Бедняжка Грейс! – сказал он проснувшейся в испуге жене. – Ведь я дал слово выдать дочь замуж за сына человека, которому нанес когда-то обиду. Помнишь, я рассказывал тебе об этом накануне возвращения Грейс? Почему я не сделал того, что должен был сделать! На что только польстился?

– Не терзайся так, Джордж, – возразила жена. – Я не верю, что все так уж плохо. Вряд ли миссис Чармонд поощряет его. Других мужчин она, может, и завлекала, но какая ей корысть завлекать Фитцпирса? Скорее всего она в самом деле больна и не хочет звать другого доктора.

– Грейс так любила украшать свое гнездышко, – продолжал Мелбери, оставив без внимания слова жены. – То повесит новую занавеску, то переставит мебель. А теперь ее словно подменили.

– Ты что-нибудь знаешь о прошлом миссис Чармонд? Это могло бы многое объяснить. Она приехала сюда пять или шесть лет назад как жена старого Чармонда. А до тех пор никто ничего о ней не слыхал. Почему бы тебе не навести справки? А пока самое лучшее подождать. Еще успеешь наплакаться, если будет из-за чего. Глупо отчаиваться раньше времени.

В словах жены был здравый смысл, и Мелбери, надеясь на лучшее, решил не предпринимать пока никаких шагов, а тем временем порасспрашивать о прошлом миссис Чармонд, но минутами им вновь овладевало отчаяние.

Глава 30

Если бы Мелбери и стал расспрашивать Грейс, она все равно ничего бы не сказала ему, поэтому решил пока наблюдать молча.

Сознание того, что его любимой дочерью пренебрегают, произвело разительную перемену в Мелбери. Никто не бывает так хитер и находчив, как простодушный крестьянин, вдруг заметивший, что его простотой злоупотребляют. Почтительная доверчивость к зятю сменилась кошачьей подозрительностью – это мешало ему заниматься делами и омрачало душу.

Он знал, что женщина, отданная мужчине до конца своих дней, чаще всего безропотно принимает судьбу, приспосабливаясь по возможности и не пытаясь искать помощи у других, но только теперь впервые задумался, почему это так. А что, если случай необыкновенный, рассуждал он. Ведь Грейс не такая, как все, и положение у нее исключительное: она оказалась между двумя ступенями общества, и в Хинтоке у нее нет ни одной близкой души, поэтому пренебрежение мужа для нее во сто крат тяжелее, чем для какой-нибудь другой женщины. И он решил – умно ли, нет ли – начать сражение за счастье дочери, и пусть другие отцы осудят его.

Тем временем миссис Чармонд воротилась домой. Возвращение ее прошло незаметно, и Хинток-хаус не подавал признаков жизни. Зябкая осень приближалась к концу. С каждым днем в садах и огородах становилось все более пусто и голо; нежные листья и стебли овощей побило первыми заморозками и трепало на ветру, как вылинявшие лоскуты; всю осень лес не спеша ронял листья, а теперь они падали торопливо и густо; все оттенки золотого цвета, еще недавно шуршавшие над головой, теперь побуревшей массой лежали под ногами: тысячи жухлых, скрученных в трубочку листьев, готовых предаться тлению. Миссис Чармонд жила в эту осень в уединенной усадьбе одна, без компаньонки, что мало приличествовало вдове ее лет и с ее красотой; не уехала она и за границу на зиму, как в прежние годы. Эти два обстоятельства наводили на кое-какие размышления. Что касается Фитцпирса, единственным нарушением его привычек был отказ от ночных занятий: в окнах его нового жилища не светился допоздна огонек, как бывало прежде, когда он жил один.

Если миссис Чармонд и Фитцпирс встречались, то так умно и осторожно, что даже бдительный Мелбери не замечал этого. В посещениях доктора нет ничего предосудительного, и Фитцпирс раз-другой навестил Хинток-хаус. Что происходило во время этих визитов, известно было только доктору и его пациентке, но скоро Мелбери получил возможность убедиться, что миссис Чармонд находится под чьим-то сильным влиянием.

Наступила зима. По утрам и вечерам стали кричать совы, опять появились стаи лесных голубей. Однажды в феврале, по прошествии приблизительно полугода со времени женитьбы Фитцпирса, Мелбери возвращался пешком из Большого Хинтока и вдруг впереди увидел знакомую фигуру зятя. Мелбери догнал бы его, но тот свернул в одну из просек, которая никуда не вела, а привлекала путника живописными поворотами, петляя между деревьями. В тот же миг впереди показался маленький плетеный экипаж, в котором миссис Чармонд обычно объезжала поместье; она была одна, без грума. Не заметив Мелбери, а возможно, и Фитцпирса, она свернула на ту же самую живописную тропу. Мелбери, не раздумывая, пошел следом и скоро нагнал миссис Чармонд, несмотря на болезни и уже немалый возраст. Экипаж остановился, миссис Чармонд сидела в коляске, небрежно откинув руку на спинку сиденья, рядом стоял Фитцпирс.

Они молча глядели друг на друга, на губах Фелис играла кокетливая и вместе мрачная улыбка. Фитцпирс взял ее руку, миссис Чармонд оставалась безучастной, только глаза ее выразительно смотрели на доктора. Он украдкой расстегнул перчатку и стал стягивать ее, выворачивая наизнанку и обнажая запястье. Потом поднес к губам пальчики миссис Чармонд, а она все сидела не двигаясь и смотрела на Фитцпирса, как смотрела бы на муху, севшую на платье.

– Как объяснить это непослушание, сэр? – наконец нарушила она молчание.

– Но я во всем послушен вам, – ответил Фитцпирс.

– Тогда идите своей дорогой и пустите меня.

Она вырвала руку и хлестнула лошадь кнутом. Экипаж покатил, а Фитцпирс остался стоять где стоял.

Первым побуждением Мелбери было выйти из укрытия и отчитать зятя, но здравый смысл подсказал ему, что этого делать нельзя. Самое простое средство не самое лучшее. Сцена, которой он был свидетель, сама по себе не говорила еще ни о чем, но за ней могло скрываться многое. Фитцпирс, возможно, был сейчас в таком состоянии духа, что вмешательство могло только вконец все испортить. И еще он подумал, что если уж объясняться, так с самой миссис Чармонд. В полном расстройстве чувств побрел Мелбери домой; он чуть не плакал, ибо сердце его становилось как воск, когда дело касалось любимой дочери.

Замечательный пример проницательности, рожденной любовью, являл сейчас собой Мелбери. Ни самообладание Грейс, ни ее полный достоинства разговор, ни спокойное лицо не обманывали отца: он видел, что происходит в душе дочери, как бы ни старалась она скрыть свои чувства от постороннего глаза.

Семейная жизнь Грейс становилась все тягостнее. Фитцпирс последние дни был особенно мрачен и раздражителен; раздражение его выливалось в коротких монологах непременно в присутствии Грейс. Как-то утром, когда за окном было серо и сумрачно, а ночью дул ветер, Фитцпирс стоял у окна и смотрел, как работники Мелбери тащат через двор большой сук, сломанный ветром. Все кругом было тусклое и озябшее.

– Боже мой! – воскликнул Фитцпирс, стоя у окна в шлафроке. – И это жизнь! – Он не знал, проснулась ли Грейс, но не пожелал удостовериться и не повернул головы. – Идиот! Сам себе подрезал крылья! А какая была блестящая возможность взлететь! Да, сделанного не воротишь. Но ведь я так страстно желал этого. Почему я так глупо устроен, что прозреваю слишком поздно? Я полюбил…

Грейс шевельнулась. Он подумал, что она слышала последние слова, и огорчился, хотя мог бы говорить тише.

Он ожидал за завтраком неприятного разговора, но Грейс была только более молчалива, чем обычно. И Фитцпирс тотчас стал раскаиваться, что причинил жене боль, ибо приписал ее молчание своей несдержанности, но ошибался: ни слова его, ни действия не были причиной ее уныния. Она не слышала его утренних сетований.

Над ее домом нависла более серьезная беда, чем крушение честолюбивых замыслов мужа.

Грейс сделала открытие, которое ей с ее прямодушием показалось чудовищным: заглянув в свое сердце, увидела, что ее детская влюбленность в Джайлса ярко разгорелась, ибо у нее было теперь иное понятие о великом и ничтожном в жизни. Простые манеры Уинтерборна не раздражали больше ее утонченного вкуса, недостаток так называемой «культуры» не оскорблял ее образованности, деревенское платье стало радовать глаз, а внешняя грубоватость восхищала. Замужество показало ей, что рафинированный интеллект легко уживается с самыми низменными свойствами души. Она почувствовала отвращение к тому, что прежде считала таким важным. Честным, добрым, верным и мужественным мог быть теперь в ее глазах только простой человек, и такой человек был с самого детства рядом с ней.

И еще в сердце Грейс никогда не угасала жалость к Джайлсу: она жалела его, потому что причинила ему зло, потому что в мирских делах он был неудачник и еще потому, что, подобно другу Гамлета, «который и в страданиях не страждет»[26]26
  Шекспир У. Гамлет. Акт III, сцена 2.


[Закрыть], испытал такие невзгоды, что стал почти что святым. Вот какие мысли, а не случайно брошенная мужем фраза, повергли Грейс в молчаливое уныние.

Оставив Фитцпирса в лесу, Мелбери пошел к дому и увидел в окне гостиной дочь, которая выглядела так, точно ей нечего было делать, не о чем заботиться. Мелбери остановился и, пристально глядя на нее, окликнул:

– Грейс.

– Что, отец? – отозвалась она.

– Ждешь любимого мужа? – спросил он тоном, в котором прозвучала и жалость, и вместе с тем сарказм.

– Нет, не жду. У него сегодня много больных.

Мелбери подошел к окну.

– Грейс, зачем ты это говоришь? Ведь ты хорошо знаешь… Ладно, спускайся вниз, погуляем в саду.

Он отпер калитку в увитой плющом изгороди и стал ждать. Видимое безразличие Грейс беспокоило его. Уж лучше бы она в порыве ревности бросилась в Хинток-хаус и, позабыв приличия, устроила сцену Фелис Чармонд, вцепилась бы в нее unguibus et rostro[27]27
  Когтями и клювом (лат.).


[Закрыть], обвинив, пусть даже без достаточных оснований, в том, что она украла у нее мужа. Подобная буря только бы разрядила атмосферу надвигавшейся грозы.

Минуты через две появилась Грейс, и они вышли в сад.

– Тебе, как и мне, хорошо известно, что твоему супружескому счастью грозит беда, а ты делаешь вид, что все прекрасно. Ты думаешь, я не вижу постоянной тревоги в твоих глазах? По-моему, ты ведешь себя неправильно. Нельзя оставаться безучастной. Надо что-то делать.

– Я ничего не делаю, потому что моей беде нечем помочь.

Мелбери готов был забросать ее вопросами: ревнует ли она, испытывает ли возмущение? – Но природная деликатность удержала, и он лишь заметил укоризненно:

– Ты какая-то вялая, должен тебе сказать: замкнулась в себе.

– Я такая, какая есть, отец, – отрезала Грейс.

Мелбери посмотрел на дочь и вдруг вспомнил, как за несколько дней до свадьбы она спросила его, не лучше ли будет, если она выйдет замуж за Уинтерборна, и подумал, уж не полюбила ли его Грейс теперь, когда он потерян для нее навсегда.

– Что ты хочешь, чтобы я сделала? – спросила Грейс тихо.

Мелбери очнулся от горьких воспоминаний.

– Я бы хотел, чтобы ты пошла к миссис Чармонд.

– Пойти к миссис Чармонд? Зачем?

– Затем, – прости меня за мою прямоту, – чтобы просить, умолять ее во имя вашей женской солидарности вернуть тебе мужа. Твое семейное счастье зависит от нее. Это я знаю наверняка.

Грейс вспыхнула при этих словах отца, юбки ее громко зашуршали, коснувшись цветочного ящика, точно и они выражали негодование.

– И не подумаю! Я не могу, отец, – возмутилась Грейс.

– Разве ты не хочешь снова стать счастливой? – удивился Мелбери, явно озабоченный происходящим больше, чем его дочь.

– Я не хочу еще больших унижений. Раз уж мне суждено страдать, я буду страдать молча.

– Но, Грейс, ты еще очень молода и не понимаешь, как далеко может зайти дело. Посмотри, что уже произошло. Из-за миссис Чармонд твой муж отказался от практики в Бедмуте. И хотя это еще не бог весть какая беда, но лучше бы и ее не было. Миссис Чармонд поступает так не из злого умысла, а по легкомыслию, и одно только слово, сказанное вовремя, может избавить тебя от больших неприятностей.

– Когда-то я любила ее, – дрогнувшим голосом проговорила Грейс, – а она и не подумала обо мне. Я не люблю ее больше. И пусть она делает что хочет, мне все равно.

– Нельзя так говорить, Грейс. Тебе было многое дано. Ты хорошо воспитана и образованна, стала женой ученого человека из очень хорошей семьи и должна быть счастлива.

– Нет, я не могу быть счастлива. Как бы я хотела, чтобы ничего этого не было! Зачем только меня учили в закрытой школе? Как бы я хотела быть такой, как Марти Саут! Я ненавижу господскую жизнь. Если бы я могла, как Марти, резать в лесу ветки для плетней!

– Кто тебе внушил эти мысли? – спросил потрясенный отец.

– Образование принесло мне только страдания и невзгоды. Зачем, ну зачем ты послал меня учиться в эту школу? Отсюда все зло. Если бы я жила дома, то вышла бы замуж…

Грейс оборвала себя на полуслове и замолчала, и Мелбери, увидев, что она едва сдерживает слезы, совсем расстроился.

– Что ты говоришь? Ты хотела бы жить здесь, в Хинтоке? Остаться деревенской девчонкой и ничему не учиться?

– Да, я никогда не была счастлива вдали от дома. У меня всегда болело сердце, когда ты отвозил меня в город после каникул. Какие это были горькие дни, когда я в январе возвращалась в школу, а вы оставались дома, среди лесов, такие счастливые! Я часто спрашивала себя, почему должна все это терпеть. В школе девочки относились ко мне презрительно, потому что знали: мои родители небогатые и незнатные.

Бедного Мелбери очень обидела строптивость и неблагодарность дочери. Он уже давно с горечью понял, что нельзя было мешать юным сердцам, что должен был помочь Грейс понять, кого она любит в действительности, и выдать замуж за Уинтерборна, как он раньше и хотел, но менее всего Мелбери ожидал, что дочь страдает из-за того, что ее воспитали как благородную даму. – Скольких денег и какого труда стоило ему это воспитание!