Текст книги "После «Структуры научных революций»"

С самого начала каузальная теория разрабатывалась с заметным успехом для имен собственных. Ее применение к терминам естественных видов было облегчено – или сделано возможным – тем фактом, что термины естественных видов, как и отдельные единичные существа, обозначаются короткими и, очевидно, произвольными именами, которые равнообъемны с соответствующими сущностными свойствами вида.

В качестве примера мы взяли пары «золото» и «иметь атомный номер 79», «золото» и «быть Н₂О». Последний член пары обозначает свойство, а парное ему имя, разумеется, нет. Но пока каждому естественному роду соответствует только единичное главное свойство, это различие не имеет значения. Когда указывается два неравнообъемных имени, как «Н₂О» и «жидкое состояние» в случае с водой, тогда каждому имени, если оно употребляется отдельно, будет соответствовать больший по объему класс, чем паре объединенных имен, и тот факт, что они обозначают свойства, становится центральным.

Если требуется два свойства, то почему не три или четыре? Разве мы не возвращаемся к стандартному набору проблем, которые намеревалась решить каузальная теория: какие свойства случайны, а какие необходимы; какие свойства принадлежат виду по определению, а какие только побочны? Был ли вообще полезен переход к развитому научному словарю?

Я считаю, что нет. Словарь, необходимый для обозначения атрибутов типа «Н₂О», или «быть частицами, движущимися с высокой скоростью», является богатым и систематичным. Никто не может использовать какие-либо термины, в нем содержащиеся, не обладая способностью употреблять множество других.

По отношению к этому словарю вновь встают проблемы выбора существенных свойств. Является ли дейтерий водородом и является ли тяжелая вода водой? И что можно сказать об образце частиц в состоянии высокой плотности в относительно быстром движении в критической точке, при таких значениях температуры и давления, когда жидкое, твердое и газообразное состояние неразличимы? Действительно ли это вода?

Использование теоретических, а не внешних свойств, конечно же, дает большие преимущества. Первых гораздо меньше, отношения между ними более систематичны и они доступны более подробному и точному различению. Но они не подходят ближе к тому, чтобы быть главными или необходимыми, чем внешние свойства, которые, как кажется, они вытесняют. Проблемы значения и его варьирования остаются теми же.

Обратный аргумент оказывается даже более значительным. Так называемые внешние свойства не менее необходимы, чем их очевидно необходимые преемники. Сказать, что вода – это жидкость Н₂О, означает поместить ее внутрь сложной лексической и теоретической системы. Имея в распоряжении эту систему, в принципе можно предсказать дополнительные свойства воды (точно так же можно было предсказать свойства XYZ), вычислить точки кипения и замерзания, оптические длины волн, которые она проводит, и так далее[70]70
  Непрофессионалы могут, разумеется, сказать, что вода – это Н₂О, не проверяя весь словарь или теорию, которая на нем основывается. Но когда они так поступают, их способность к коммуникации зависит от наличия экспертов в их обществе. Непрофессионалы должны быть в состоянии определить экспертов и высказать что-либо о сути соответствующей экспертизы. А эксперты, в свою очередь, должны контролировать словарь, теорию и вычисления.


[Закрыть]. Если вода – это жидкость Н₂О, то эти свойства для нее необходимы. Не будь они реализованы на практике, это было бы причиной сомневаться, что вода действительно является Н₂О.

Последний аргумент применим к случаю с золотом, с которым каузальная теория, по-видимому, справилась. «Атомный номер» – это термин из лексикона атомно-молекулярной теории. Как «сила» и «масса», он должен быть усвоен вместе с другими терминами, включенными в эту теорию, а сама теория должна оказывать влияние на процесс освоения. Когда процесс окончен, можно заменить обозначение «золото» на «атомный номер 79». Но тогда можно будет заменить обозначение «водород» на «атомный номер 1», «кислород» – на «атомный номер 8» и так далее вплоть до ста.

Можно сделать и что-то более важное. Используя другие подобные теоретические свойства, такие как электрический заряд и масса, в принципе возможно предсказать внешние качества (плотность, цвет, пластичность, проводимость и т. д.), которыми образцы соответствующего вещества будут обладать при нормальной температуре. Эти свойства случайны не в большей мере, чем иметь-атомный-номер-79. То, что цвет – внешнее свойство, не делает его случайным. Более того, если сравнивать внешние и теоретические качества, то первые имеют двойное преимущество.

Если теория, устанавливающая соответствующие свойства, не могла бы предсказать эти внешние свойства или некоторые из них, не было бы смысла воспринимать ее всерьез. Будь золото голубым для нормального наблюдателя при нормальном освещении, его атомный номер был бы не 79.

К тому же внешние свойства необходимы в тех трудных случаях различения, которые, как правило, порождаются новыми теориями. Является ли дейтерий водородом, к примеру? Можно ли считать вирусы живыми[71]71
  Вопрос заключается в том, где провести границу, которая отделяет референты «вода», «живая сущность» и т. д. Проблема порождается самим понятием естественного вида. Это понятие тесно связано с понятием биологического вида, и обсуждение каузальной теории часто обращается к отношению между генотипом и соответствующим видом (часто говорят о тиграх), чтобы проиллюстрировать отношение между естественным видом и его сущностью, между Н₂О и водой, к примеру, или между атомным номером 79 и золотом. Но даже индивиды, которые, вне всякого сомнения, принадлежат к одному виду, имеют разные наборы генов. Какие наборы совместимы с принадлежностью к данному виду – предмет продолжающихся дискуссий, как в принципе, так и на практике, и предметом спора всегда оказывается то, какие внешние свойства (например, возможность скрещивания) должны быть присущи представителям вида.


[Закрыть]?

Особенностью «золота» остается то, что в отличие от «воды» только одно из фундаментальных свойств, признаваемых современной наукой, – иметь атомный номер 79, необходимо для установления образцов, к которым этот термин на протяжении всей истории продолжает относиться[72]72
  Даже для золота это обобщение не полностью верно. Научный прогресс выражается в незначительных исправлениях начальных образцов золота посредством «нашей возросшей возможности фиксировать загрязнения». Но что означает для золота быть чистым, частично определяется теорией. Если золото – субстанция с атомным номером 79, тогда даже отдельный атом с другим атомным номером создает примесь. Но если золото, как это было в древности, – металл, который естественным образом образуется в земле, последовательно превращаясь из свинца через железо и серебро в золото, то не существует отдельной формы материи, которая была бы только золотом. Когда древние называли «золотом» образцы, из которых мы могли бы его получить, они не всегда ошибались.


[Закрыть].

«Золото» – не единственный термин, который обладает или приближается к этой характеристике. Точно также ведут себя многие термины базового уровня, которые мы используем в обычной речи, включая обыденное употребление термина «вода». Но не все слова обыденного языка принадлежат к этому типу. Термины «планета» и «звезда» сейчас по-другому классифицируют мир небесных объектов, чем они делали это до Коперника, и различия точно не передаются фразами вроде «незначительная корректировка» или «концентрация на». Похожие изменения характеризовали историческое развитие практически всех обозначающих научных терминов, включая самые элементарные: «сила», «вид», «теплота», «элемент», «температура» и т. д.

В процессе исторического развития эти и другие научные термины иногда по нескольку раз испытывали изменения, подобные тем, которые претерпел термин «вода» в химии между 1750 и 1950 гг. Подобные трансформации словаря систематически разрывают, а затем переупорядочивают члены множества, которые обозначают термины словаря. Как правило, сами термины сохраняются при таких переходах, хотя иногда и с существенными дополнениями или изъятиями. То же самое происходит и с предметами, к которым относятся эти термины, почему эти термины и сохраняются.

Но изменения в составе множеств предметов, которые обозначаются этими сохранившимися терминами, часто огромны. Они затрагивают референты не только единичного термина, но и взаимосвязанного с ним множества терминов, между которым перераспределяется предшествующая совокупность. Предметы, которые до этого считались непохожими, после перехода попадают в одну группу, в то время как образцовые члены одной и той же группы впоследствии разделяются между систематически различными.

Именно такие лексические изменения выливаются в очевидные текстуальные аномалии, с которых начиналась эта глава. Когда историк сталкивается с ними в старых текстах, они упорно противятся устранению посредством любого перевода или перефразирования, которое использует словарь самого историка. Феномены, описываемые в этих аномальных отрывках, оказываются ни присутствующими, ни отсутствующими во всех возможных мирах, к которым этот словарь дает доступ, и, таким образом, историк не может понять, что пытался сказать автор текста.

Эти феномены принадлежат к другому множеству возможных миров, где можно встретить феномены, встречающиеся и в мире историка, но в которых происходят вещи, которые историк, пока не прошел переобучения, не может даже вообразить. В таких условиях единственным выходом оказывается переобучение: восстановление более старого словаря, его ассимиляция и исследование множества миров, к которым он дает доступ. Каузальная теория не перекидывает мост через границы, так как путешествия между мирами, которые она предусматривает, ограничены мирами в отдельном возможном с лексической точки зрения множестве. А при отсутствии моста, который пыталась построить каузальная теория, нет оснований рассуждать о постепенном устранении наукой всех миров, кроме одного реального мира. Такое рассуждение, хорошо иллюстрируемое обсуждением золота, но не воды, привело к варианту каузальной теории, который обычно описывали как постепенное приближение к истине или к реальному миру.

Таких описаний развития науки нельзя более придерживаться. Я знаю только одну стратегию, доступную для их защиты, и она кажется мне обреченной на провал хитростью, порожденной безрассудством. В случае с водой эта стратегия выглядит следующим образом: до 1750 г. химики были введены в заблуждение внешними свойствами и считали, что вода является естественным видом, но на самом деле она таковым не является. Того, что они называли «водой», не существовало, точно так же, как и флогистона: оба они были химерическими сущностями, а термины, использовавшиеся для их обозначения, не обозначали на самом деле ничего[73]73
  Я рассматриваю это как ответ, который мог бы дать Патнэм на тот момент, когда была написана статья.


[Закрыть].

Но это не может быть верным. Такие мнимо не-обозначающие термины, как «вода», не могут ни быть изолированы, ни заменены более простыми терминами с очевидными референтами. Если «вода» ничего не обозначает, то ничего не обозначают и другие химические термины, такие как «элемент», «принцип», «земля», «соединение» и многие другие. Но отсутствие референции не ограничилось бы только химией. Такие термины, как «тепло», «движение», «вес» и «сила», точно так же оказались бы пустыми; утверждения, в которых они встречались, не говорили бы ни о чем. С этой точки зрения история науки оказалась бы историей развития пустоты, а из пустоты нельзя никуда двигаться. Необходимо другое объяснение достижений науки.

P.S. Ответ докладчика

Прежде всего мне хотелось бы выразить благодарность профессорам Фрэнгсмиру (Frangsmyr) и Миллеру (Miller) за их замечания в адрес моей статьи. Кроме случайного недопонимания (например, мы используем фразу «возможный мир» по-разному), я полностью согласен с ними. Развитие науки имеет множество аспектов, которые не рассматриваются в моей статье. Их наблюдения дополняют мои, убедительно иллюстрируя другие вопросы, которые я мог бы рассмотреть. Только по одному пункту необходимо дать пояснение.

В начале своего комментария профессор Миллер пишет: «Принципиальная проблема анализа Куна заключается в его подчеркивании резкого перехода от одной теории (мира) к другой». Однако в моей статье не обсуждается резкий переход, тем более на этом не делается акцент. Обсуждается только различие между словарями, используемыми в обособленные друг от друга промежутки времени: о природе процесса, посредством которого происходит переход между ними, не говорится ничего. Данный вопрос нуждается в разработке: в моих прошлых работах часто говорилось о дискретности, а настоящая статья указывает направление к значительному изменению моей прошлой позиции.

В последние годы я все больше осознавал, что моя концепция процесса развития науки во многом смоделирована по образцу того, как историки изучают прошлое[74]74
  Пример подобной модели см. в моей статье «Что такое научные революции?».


[Закрыть]. Для историка период борьбы с бессмысленными отрывками устаревших текстов, как правило, отмечен моментами, когда внезапное восстановление давно забытого способа употребления какого-либо термина приносит новое понимание и согласованность. В науке похожие «ага-переживания» отмечают периоды уныния и замешательства, которые часто предшествуют фундаментальным инновациям и самому пониманию инновации.

Свидетельства ученых о таком опыте вместе с моим опытом историка стали основанием для моих повторяющихся обращений к переключениям гештальтов, опыту перехода и так далее. Во многих местах, где фигурировали такие фразы, их использование было буквальным или почти буквальным. В этих местах я бы вновь их использовал, хотя и, возможно, с большим вниманием к риторическим оттенкам.

Однако в других местах специфические характеристики научного развития заставляли меня использовать эти термины метафорически, иногда без ясного осознания разницы в употреблении. Науки уникальны среди творческих дисциплин в том отношении, что они отсекают себя от своего прошлого, заменяя его систематической перестройкой. Немногие ученые читают научные книги прошлого – научные библиотеки обычно избавляются от книг и журналов, в которых находятся такие работы. Научная жизнь не знает институционального эквивалента музею искусств.

Другой признак важнее сейчас. Когда в научной области происходит смена понятий, вытесненные понятия быстро исчезают из области профессиональных интересов. Последующие практики реструктурируют работу своих предшественников посредством концептуального словаря, который сами используют, словаря, не способного передать то, что на самом деле делали эти предшественники.

Такое реструктурирование оказывается предпосылкой для кумулятивного образа научного развития, известного из научных книг, но он сильно искажает прошлое[75]75
  По этому поводу см. гл. 11 «Неразличимость революций» в моей «Структуре научных революций», 2-е изд., доп. (Chicago: University of Chicago Press, 1970), c. 136–143; «Comment» [по поводу отношений науки и искусства], Comparative Studies in Society and History II (1969): 403–412; переиздано как «Comment on the Relations of Science and Art», в «The Essential Tension», pp. 340–351; и «Revisiting Planck», «Historical Studies in the Physical Sciences 14» (1984): 231–252; переиздано как новое заключительное слово в «Black-Body Theory and the Quantum Discontinuity 1894–1912» (1978; переиздание, Chicago: University of Chicago Press, 1987, pp. 349–370), особенно ч. 4.


[Закрыть]. Неудивительно, что историк, пробиваясь к этому прошлому, переживает открытие как смену гештальта. И поскольку то, к чему историк прорывается, – это не просто понятия, используемые отдельным ученым, но понятия активного когда-то сообщества, естественно говорить о сообществе как пережившем смену гештальта, когда оно заменило предшествующий концептуальный словарь на новый. Поэтому соблазн использовать выражение «переключение гештальта» и связанные с ним фразы достаточно высок – как ввиду того, что промежуток, в котором концептуальный словарь меняется, обычно невелик, так и потому, что в этом промежутке отдельные ученые действительно пережили смену гештальта.

Перенос таких терминов, как «переключение гештальта», с индивидов на группы явно метафоричен, и это свидетельствует об ущербности такого переноса. Поскольку модель задается сдвигом гештальта у историка, размеры концептуальных трансформаций в процессе развития науки преувеличиваются. Историки, работающие с прошлым, регулярно переживают отдельные концептуальные сдвиги, но для такого перехода в науке требуется несколько этапов. Важнее то, что рассмотрение групп или сообществ как индивидов искажает процесс концептуального изменения.

Сообщества не имеют переживаний, еще меньше они переживают смены гештальта. Когда меняется концептуальный словарь сообщества, его члены могут пережить переключение гештальта, но его переживают только некоторые из них и не одновременно. Те, с кем этого не происходит, перестают быть членами сообщества, другие осваивают новый словарь менее драматичными способами. Между тем коммуникация продолжается, хотя и несовершенно, метафора частично служит мостом между прежним буквальным использованием и новым употреблением. Говорить, как я это неоднократно делал, о сообществе, переживающем переключение гештальта, означает сжимать растянутый во времени процесс до мгновенного, не оставляя места микропроцессам, благодаря которым происходит изменение.

Осознание этих трудностей открывает два направления для дальнейшего исследования. Первое иллюстрируется комментариями профессора Миллера: изучение микропроцессов, происходящих внутри сообщества во время периодов концептуального изменения. Кроме неоднократных упоминаний о метафорах, моя статья ничего не может сказать на этот счет, но формулировка проблемы, в отличие от моих старых работ, предназначалась, чтобы оставить место для их исследования[76]76
  Противопоставление относится только к моим старым метаисторическим работам. Как историк я часто имел дело с процессом перехода. См. Black-Body Theory.


[Закрыть].

Второе, которое представляется более важным, заключается в систематических попытках отделить понятия, пригодные для описания групп, от понятий, которые предназначены для описания индивидов. Решение этой задачи – одна из моих важнейших целей, и один из ее результатов играет центральную, хотя и преимущественно имплицитную роль в моей статье[77]77
  Другие указаны в моей статье «Scientific Knowledge as Historical Product», готовящейся к изданию в «Synthese». [Замечание ред.: статья так и не вышла.]


[Закрыть]. Люди могут, как я подчеркиваю там, «использовать один и тот же словарь, обозначать одни и те же предметы при помощи его и все же выбирать эти предметы разными способами.

Референция – функция коллективной структуры словаря, а не различных наборов признаков, посредством которых индивиды отображают эту структуру» (см. сноску на с. 109). Некоторые классические проблемы значения можно рассматривать как результат отсутствия разделения между словарем как коллективной собственностью, конститутивной для сообщества, с одной стороны, и словарем как индивидуальным достоянием каждого отдельного члена сообщества – с другой.

Глава 4
После «Структуры научных революций»

Президентская речь Куна на двухгодичном собрании Ассоциации философии науки в октябре 1990 года. Опубликована в PSA 1990, т. 2 (East Lansing, MI: Philosophy of Science Association, 1991).

Мне кажется, в данном случае и на такой встрече я должен – и, вероятно, от меня этого ждут – оглянуться в прошлое и посмотреть, что же произошло в философии науки с тех пор, как в середине столетия я начал впервые интересоваться этой областью. Однако, с одной стороны, я не могу считать себя специалистом в данной области, а с другой – я был слишком глубоко в нее погружен. Поэтому не буду пытаться оценивать современное состояние философии науки в отношении к ее прошлому, здесь я не слишком компетентен, а буду говорить о моем собственном положении в философии науки в связи с моим собственным прошлым. Об этом я могу судить вполне компетентно.

Некоторые из вас знают, что я работаю над книгой, и как раз здесь я намеревался дать краткий очерк ее основных идей. Свой замысел я рассматривал как возвращение к обсуждению философских проблем, возникших после выхода в свет «Структуры научных революций». Но быть может, лучше говорить о проблемах, порожденных переходом к тому, что называют «исторической» или (как говорил мне Кларк Глимаур) «мягкой» философией науки. Именно за этот переход я получил гораздо больше похвал и порицаний, чем заслуживаю. Меня представляли как инициатора этого перехода. Но в нем участвовали и другие – например, Пол Фейерабенд и Рас Хэнсон, а также Мэри Хессе, Майкл Полани, Стивен Туллин и кое-кто еще. Каким бы ни был Zeitgeist (дух времени), мы представили яркую иллюстрацию его роли в интеллектуальной жизни.

Если вернуться к задуманной мною книге, то, я думаю, вы не удивитесь, услышав, что ее главная цель – обсуждение таких проблем, как проблема рациональности, релятивизма и, самое важное, проблема реализма и истины. Конечно, книга посвящена не только этим проблемам. Основное место в ней уделено проблеме несоизмеримости. В течение тридцати лет с тех пор, как была написана «Структура научных революций», ни одна другая проблема не волновала меня так глубоко. За эти годы я пришел к твердому убеждению: несоизмеримость должна быть существенным компонентом любого исторического или эволюционного взгляда на научное познание.

Будучи правильно понятой, к чему сам я не всегда был способен, несоизмеримость не угрожает рациональной оценке истинных утверждений, как иногда считают. Скорее она является необходимым дополнением к понятию когнитивной оценки. Поэтому необходимо защитить понятия истины и знания от постмодернистских веяний, подобных, например, сильной программе (в социологии науки. – Примеч. пер.). Здесь, конечно, я не смогу этого сделать, но именно в этом замысел моей книги. Тем не менее я попытаюсь хотя бы очень кратко изложить основные элементы позиции, которую разрабатываю в книге. Начну с того, как я сегодня понимаю несоизмеримость, а затем поговорю о ее связях с проблемами релятивизма, истины и реализма. В книге будет идти речь также и о рациональности, но здесь я даже кратко не могу коснуться этого понятия.

Важность понятия несоизмеримости я осознал в ходе попыток понять кажущиеся бессмысленными некоторые отрывки из старых научных текстов. Обычно их рассматривали как свидетельство неясности или ошибочности убеждений автора. Мой опыт привел меня к предположению, что эти отрывки просто неправильно прочитывали: их кажущуюся бессмысленность можно было устранить, восстановив прежние значения терминов, которые позднее приобрели иные значения.

В течение нескольких лет после обнаружения этого обстоятельства я часто метафорически говорил о процессе возникновения новых значений из более ранних как о процессе изменения языка. Позднее я стал говорить о переоткрытии историком прежних значений как о процессе обучения языку, похожему на тот, которым занимается вымышленный антрополог, его Куайн ошибочно назвал радикальным переводчиком[78]78
  T.S. Kuhn. «Commensurability, Comparability, Communicability» in PSA 1982: «Proceedings of the 1982 Biennial Meeting of the Philosophy of Science Association», vol. 2, ed. P.D. Asquith and T. Nickles (East Lansing, MI: Philosophy of Science Association, 1983), pp. 669–688; см. настоящий том, гл. 2.


[Закрыть]. Способность изучить язык, считаю я, не гарантирует способности переводить с него или на него.

Однако теперь эта метафора представляется мне слишком узкой. Язык и значение интересуют меня лишь в той мере, в какой речь идет о значениях лишь небольшого класса терминов. Приблизительно говоря, это таксономические термины или группы терминов, относящиеся к естественным, искусственным, социальным видам и, возможно, к некоторым другим. В английском языке этот класс терминов приблизительно совпадает с теми словами, перед которыми в соответствующих фразах стоит неопределенный артикль. Это главным образом количественные существительные и существительные, относящиеся к множествам. Некоторые термины требуют соответствующих суффиксов.

Термины этого типа обладают двумя существенными свойствами. Во-первых, они выделяются в особый тип благодаря своим лексическим характеристикам, например, наличию неопределенного артикля. Принадлежность к особому типу терминов является частью значения этих терминов – той частью, которую должен учитывать тот, кто их использует. Во-вторых, никакие два термина такого типа не могут пересекаться в области их референции, они связаны лишь как виды одного рода.

Иногда я называл это ограничение принципом несовместимости. Нет собак, которые одновременно являлись бы кошками; нет золотых колец, которые одновременно являлись бы серебряными, и т. д. Это делает собак, кошек, серебро и золото особыми видами.

Таким образом, если члены языкового сообщества встречают собаку, которая одновременно является кошкой (или, если быть ближе к жизни, создание, подобное утконосу), они не могут просто увеличить множество своих категориальных терминов, но должны переосмыслить часть своей таксономии. Как говорят защитники каузальной теории референции, термин «вода» не всегда ссылается на Н₂О[79]79
  T.S. Kuhn. «What Are Scientific Revolutions?», «Occasional Paper 18, Center for Cognitive Science» (Cambridge, MA: Massachusetts Institute ofTechnology, 1981); перепечатано в: «The Probabilistic Revolution», vol. 1, «Ideas in History», ed. L. Kriiger, L.J. Daston and M. Heidelberger (Cambridge, MA: MIT Press, 1987), pp. 7—22; перепечатано также в настоящем томе, гл. 1; T.S. Kuhn. «Dubbing and Redubbing: The Vulnerability of Rigid Designation» in «Scientific Theories», ed. C.W Savage, «Minnesota Studies in the Philosophy of Science», vol. 14 (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1990), pp. 309–314.


[Закрыть].

Прежде чем начать описание мира, нужно иметь лексическую таксономию. Принятые таксономические категории, по крайней мере в сфере обсуждения, являются условием непроблематичной коммуникации, включая коммуникацию, необходимую для оценки истинных утверждений. Если разные языковые сообщества имеют разные таксономии в какой-то области, то члены одного из них могут (и даже стремятся) высказывать утверждения, которые вполне осмысленны в рамках данного языкового сообщества, однако в принципе не могут быть сформулированы членами другого сообщества.

Для преодоления разрыва между такими сообществами нужно добавить к словарю одного из них такой термин, референция которого совпадает с референцией уже имеющегося термина. В этой ситуации принцип несовместимости не действует.

Таким образом, несоизмеримость оказывается некой разновидностью непереводимости, ограниченной областью, в которой две лексические таксономии различаются. Различия, порождающие непереводимость, не являются старыми. Они нарушают либо условие несовместимости, то есть условие разбиения на виды, либо ограничение иерархических отношений, о которых здесь я говорить не могу.

Такого рода нарушения не препятствуют взаимопониманию между сообществами. Члены одного языкового сообщества способны осознать таксономию, используемую членами другого сообщества, как учится историк понимать древние тексты. Однако процесс, приводящий к пониманию, создает людей, владеющих двумя языками, а не переводчиков, и за билингвизм приходится платить высокую цену. Человек, владеющий двумя языками, всегда должен помнить о том, с рассуждением какого языкового сообщества он имеет дело. Высказывать утверждение, использующее один словарь, человеку, который пользуется другим словарем, всегда рискованно.

Позвольте мне сформулировать эти положения более конкретно, а затем я выскажу о них заключительное замечание. Допустим, для некоторой лексической таксономии или, говоря проще, для некоторого словаря имеются все виды различных утверждений, которые могут быть высказаны, и все виды теорий, которые можно построить. Обычные технические средства привели бы к тому, что одни из них были бы признаны истинными, а другие были бы отвергнуты как ложные.

Однако существуют утверждения и теории, которые могут быть сформулированы с помощью другого словаря, но их нельзя сформулировать в первоначальном словаре. В первом томе «Семантики» Лайонса есть прекрасный пример, который хорошо знаком кому-то из вас: невозможно английское утверждение «кот сидел на половике» («the cat sat on the mat») перевести на французский язык вследствие несоизмеримости французской и английской таксономий для половых покрытий[80]80
  J. Lyons. «Semantics», vol. 1 (Cambridge: Cambridge University Press, 1977), pp. 237–238.


[Закрыть]. В каждом конкретном случае истинности английского утверждения можно отыскать соответствующее французское утверждение, использующее такие слова, как «гобелен», «тюфяк», «коврик» и т. п. Однако нет одного французского утверждения, которое относится ко всем и только тем ситуациям, в которых истинно английское утверждение. В этом смысле английское утверждение нельзя высказать по-французски.

Аналогичным образом я часто указывал[81]81
  Кун. «Что такое научные революции?» – наст, том, с. 11.


[Закрыть] на то, что содержание коперниканского утверждения «Планеты вращаются вокруг Солнца» нельзя выразить утверждением, использующим словарь птолемеевского утверждения «Планеты вращаются вокруг Земли».

Различие между этими двумя утверждениями является не просто фактическим. Термин «планета» является видовым термином в обоих словарях, и подразумеваемые виды пересекаются, но не совпадают полностью. Это говорит о том, что в развитии науки встречаются эпизоды, когда происходит фундаментальное изменение некоторых таксономических категорий, и эти эпизоды ставят перед более поздними исследователями проблемы, подобные тем, с которыми сталкивается этнограф, пытающийся проникнуть в иную культуру

Заключительное замечание подводит итог моим сегодняшним воззрениям на несоизмеримость. Я говорил об этих воззрениях в связи со словами и лексической таксономией и продолжу в том же духе: виды знания, с которыми я имею дело, находят явное выражение в вербальных или символических формах. Однако правильнее было бы говорить о понятиях, а не словах. То, что я называл лексической таксономией, лучше было бы называть концептуальной схемой, причем само понятие концептуальной схемы говорит не о множестве убеждений, а о конкретных способах ментальных действий, с помощью которых формируются убеждения. Эти способы сразу ограничивают множество возможных убеждений.

Я считаю, что некоторые из таксономических схем носят долингвистический характер и присущи даже животным. Видимо, они включены в системы восприятия, что наиболее очевидно для зрения. В своей книге я привожу основания для предположения о том, что они возникли из еще более фундаментального механизма, позволяющего живым организмам отождествлять окружающие объекты по их пространственно-временным траекториям.

Я должен вернуться к несоизмеримости, но позвольте пока оставить ее в стороне и набросать структурные рамки, в которых она функционирует. Поскольку опять вынужден двигаться быстро и часто схематично, я начинаю с указания направления движения. В сущности, я попытаюсь очертить форму, которую, как мне кажется, должна иметь любая жизнеспособная эволюционная эпистемология. Таким образом, я возвращаюсь к аналогии с эволюцией, о которой шла речь на самых последних страницах первого издания «Структуры», пытаясь разъяснить ее и развить дальше.

В течение тридцати лет с тех пор, как я впервые заговорил об эволюционном подходе, теории эволюции биологических видов и познания развивались в направлениях, которые я только сейчас для себя открываю. Я должен еще многое узнать, но уже вижу, что здесь много полезного.

Я начинаю с того, что многим из вас хорошо известно. Когда целое поколение назад я впервые включился в движение, которое ныне часто называют исторической философией науки, то, как и большинство моих соратников, полагал, что история должна быть источником исторических свидетельств. Эти свидетельства мы искали в изучении конкретных исторических случаев, что заставляло нас внимательно относиться к реальной науке.

Теперь я думаю, мы переоценивали в то время эмпирическую сторону наших исследований (эволюционная эпистемология не должна быть натуралистической).

Постепенно я стал приходить к убеждению: существенны не столько подробности исторических событий, сколько связанная с ними идеология. Историк всегда рассматривает процесс, который уже идет, начало которого теряется в предшествующем времени. Убеждения уже существуют, они служат основой для исследования, результатом которого порой бывает их изменение. Без существования убеждений исследование немыслимо, хотя существует старая традиция не замечать этого.

Короче говоря, для историка нет архимедовой точки опоры при изучении науки, кроме той, что уже исторически обусловлена. Если вы рассматриваете науку как историк, то к подобному выводу вас приводит самый скромный анализ ее реальной практики.

Этот вывод теперь кажется почти общепризнанным: вряд ли я знаю хотя бы одного фундаменталиста. Однако для меня этот способ отказа от фундаментализма имел дальнейшее следствие, которое хотя и широко обсуждается, но не получило широкого признания. Дискуссии обычно проходят под знаком рациональности или относительности истинных утверждений, однако эти названия просто отвлекают внимание.

Хотя рациональность и релятивизм взаимосвязаны, речь идет, по сути, о корреспондентной теории истины, ибо именно она задает точку зрения, с которой мы оцениваем научные законы и теории: соответствуют ли они внешнему, независимому от сознания миру. Я убежден, что это понятие – в абсолютной или вероятностной форме – должно исчезнуть вместе с фундаментализмом. Ему на смену должна прийти более строгая концепция истины, но не корреспондентная теория.

Позвольте пояснить, о чем речь. Рассматриваемые в развитии, научные утверждения неизбежно оцениваются с изменяющейся, исторически-обусловленной позиции. Эта оценка не может быть индивидуальным суждением об изолированном фрагменте знания: принятие нового знания обычно требует соотнесения с другими убеждениями. Будь это суждение принято, все-таки еще нельзя было бы говорить о полном и совершенном знании. Здесь речь идет, скорее, о желательности конкретного изменения убеждений – изменения, преобразующего существующее знание таким образом, чтобы оно с минимальными потерями включило в себя новые убеждения.