Текст книги "Пронзенное сердце и другие рассказы"

Доктор Лэмсон был потрясен; но наконец, убедившись, что его помощник может быть виновен, попросил магистрата дать ордер на арест.

Ордер был немедленно выписан, к нему мистер Чарлкот добавил записку начальнику полиции; доктор Лэмсон, поблагодарив джентльменов за неожиданно дружеский прием, ушел.

В одиннадцать он добрался до полицейского участка, и менее чем через час Ньюдин был арестован. Его нашли не в доме матери, а на одной из пустых улиц; он не сводил взгляда с окон доктора Лэмсона, дожидаясь синего света. Несомненно, у него был план, как благополучно получить деньги за свой шантаж. Как и предсказывал капитан Уолтон, в кармане поношенного пальто Ньюдина оказалось потерянное доказательство невиновности его хозяина.

Документ был написан мисс Инглворт. В нем она подробно описала все касающееся своего договора с доктором Лэмсоном: свой страх перед погребением заживо; инструкции, которые она дала, чтобы это стало невозможно; она даже написала, что сама дала иглу, которой следовало пронзить ей сердце. Заканчивался документ подтверждением, что доктор Лэмсон согласился с большой неохотой, уступил только самым настойчивым просьбам – короче, подтверждались все показания врача.

Не могло быть сомнений в подлинности документа. Почерк, несомненно, принадлежал Элен Инглворт, он был известен сотням людей; документ был подписан ею собственноручно, к тому же к нему прилагалась семейная печать.

На следующее утро, когда возобновилось расследование, документ предъявили жюри – вместе с показаниями полицейских, когда и в каких условиях документ был обнаружен. Медики уже представили свой доклад, который полностью снимал с доктора Лэмсона обвинения в убийстве молодой леди: врачи единодушно признали причиной смерти атрофию сердца. Доказательства невиновности доктора Лэмсона удовлетворили жюри; и случай, который едва не стал поводом для уголовного дела, был закрыт.

Но хотя доктор Лэмсон был оправдан и больше никто не связывал его имя с обвинением в убийстве, с ним по-прежнему связывалось что-то дурное, главным образом из-за десяти тысяч фунтов, которые были ему вручены.

Обнаружив, что жизнь в городе Е. стала неприятной и не приносит выгоды, доктор Лэмсон исчез. Подозревали, что он под вымышленным именем уехал в Австралию.

Что касается Ньюдина, то он отправился туда же – хотя и недобровольно. Попытка таким предательским и грязным способом выманить деньги произвела впечатление на жюри и судью, и Ньюдин был приговорен к десяти годам каторги на Тасмании.

С тех пор тихий приморский городок Е. стал модным и популярным курортом; но среди его старейших жителей есть немало таких, кто помнит описанный выше случай и может подтвердить правдивость рассказа о пронзенном сердце.

В манграх

– Я живу на юге острова – за Батабано. Мой дом в вашем распоряжении.

Так сказал мне знакомый пассажир почтового парохода «Оспри», когда мы входили в пристань Гаваны.

Тот, кто так щедро предложил мне свой дом, был коренным жителем «вечно верного острова». Но он из тех, кто не очень доброжелательно смотрит на эту верность. Напротив, мой собеседник – сторонник «Куба либре» [Свободная Куба (исп.) – Здесь и далее – Прим. перев.].

– Мой дом в вашем распоряжении.

Я знал, что обычно такая фраза ничего не значит: это пустая формальность. Но я знал также, что дон Мариано Агуэра сделал свое предложение искренне и рассчитывал, что оно будет принято.

Он продолжал уговаривать:

– Если вам нравятся развлечения на природе, я покажу вам кое-то такое, что вы еще не видели.

Это было сказано человеку в костюме для стрельбы, с дополнительными карманами для патронов.

– К тому же, – говорил кубинец, – помимо природы, могу предложить вам и другие развлечения. Я холостяк, живу в одиноком «богио» [Хижина из дерева (исп.)] с сестрой, которая ведет хозяйство. Это необразованная креольская девушка, манеры которой не напомнят вам фешенебельных леди Лондона и Парижа. Но могу поручиться, что у нее горячее сердце и она гостеприимно встретит друга своего брата. Ну, кабальеро! Соглашайтесь!

Развлечения на природе уже склонили меня к согласию. А упоминание о «необразованной креольской девушке» окончательно заставило принять решение.

– Кон мучо густо [С большим удовольствием (исп.)], – ответил я дону Мариано.

– Моя сестра, – продолжал он, – сейчас живет у тетки, на окраине города. Мы отправимся туда, заберем ее и поедем в Батанабо.

Сойдя с парохода и распорядившись, чтобы наш багаж отправили на железнодорожную станцию, мы сели в воланте [Двухколесный экипаж, распространенный в прошлом веке на Кубе; кучер сидит верхом на лошади]и вскоре тряслись между двумя огромными колесами по пригородам Гаваны.

Меньше чем через час мы увидели красивый сельский дом, с цветниками и красивым крыльцом с колоннами. На террасе стояла девушка; она словно кого-то ожидала. Когда наш экипаж свернул к дому, она побежала нам навстречу с протянутыми руками и вскоре обняла моего друга; на щеки его обрушился дождь поцелуев, которые доставили бы удовольствие и Сарданапалу.

Я почувствовал, что встретился со своей судьбой. Сердце сказало мне, что это она, та идеальная женщина, которую я искал, женщина, желания которой я всегда должен исполнять – в счастье и в горе, для добра и для зла. Передо мной стояла сама Венера, но не Венера Кипрская, в морской раковине, с волосами того цвета, который легко подделать современными красителями; нет, Венера Киферийская, какой она должна быть в южном климате, с соответствующей фигурой, с золотистой кожей, с алыми щеками, с зубами, подобными нитке жемчужин из ее родного моря, с волосами…

Бесполезно пытаться описать красоту Энграсии Агуэра.

Остаток этого дня и весь следующий мы провели под крышей тиа [Тетка (исп.)], гостеприимной пожилой леди, которая всегда носила на поясе связку ключей.

На следующее утро нас отвезли на железнодорожный вокзал Гаваны; мы взяли билеты до Батабано и скоро по камино де хиерро [Железная дорога (исп.)] уже двигались среди таких природных сцен, которые заставляют всегда держать раздвинутыми занавеси на окнах.

У уроженца севера, оказавшегося в поезде среди тропической природы, всегда возникают гротескные мысли. Пар, этот символ современной цивилизации, кажется неуместным среди пальм. И когда смотришь, как он вьется среди пальмовых листьев, поневоле возникают мысли о святотатстве. Железный конь несется по первобытному лесу, пар из его ноздрей поднимается среди ветвей величественных фиговых деревьев, испанских кедров и красного дерева. Иногда в вагоне становится темно, словно поезд проходит через туннель. Выглянув в окно, вы видите мощные стволы, переплетенные лианами, словно оснасткой корабля. Множество великолепных орхидей, усеянных цветами; часто они так близко к окну вагона, что можно дотянуться до них ручкой зонтика. Или просто протянуть руку и нарвать букет, за который в Ковент Гардене заплатили бы бешеные деньги.

Наконец мы добрались до конечного пункта – вокзала Батабано.

* * *

В городе мы оставались недолго. Дон Мариано накануне прислал распоряжение, поэтому нас ждал экипаж для багажа и оседланные лошади для нас самих.

Сев верхом, мы выехали и сразу оказались окруженными дикой тропической природой – девственным лесом, которого не касался топор лесоруба; над нашей тропой ветви деревьев образовали арку, а гладкие стволы пальм напоминали колонны большого храма, купол которого – из причудливых узоров листвы.

Иногда лес прерывался, и мы на мгновение видели море и берег – полоски пляжа, с песком, похожим на серебряные опилки, смешанные с золотой пылью, усеянные раковинами всех цветов радуги. Были и кораллы, красные, как губы Энграсии; раковины-жемчужницы, выбеленные до белизны ее зубов. Но потом тропа снова погружалась в тень, темную, как ее волосы, и в этой тени мелькали огоньки – большие кокуйос [Светлячки (исп.)], символизирующие взгляд ее глаз.

Наконец показался и дом – жилище дона Мариано. Не маленькая хижина – богио, как он скромно ее охарактеризовал, а внушительный особняк, с большими воротами, с ведущей от них аллеей из двойного ряда пальм.

Я увидел первоклассную кофейную плантацию с сотнями рабов, трудившихся на полях.

* * *

Шесть дней прожил я в раю. Бродил с ружьем по тропическому лесу или собирал раковины на берегу прекрасного Карибского моря. Ездил верхом по кафетал [Кофейная плантация (исп.)] в сопровождении владельца, который красноречиво описывал достоинства своих растений. Еще приятнее были прогулки с его прекрасной сестрой в тени апельсиновых деревьев и пальм. Мы слушали воркование голубей, песни кубинского соловья и крики красного кардинала; но слаще птичьих песен был голос Энграсии Агуэра.

Однако никогда этот голос не звучал слаще, чем на шестой день, когда мы вдвоем шли по лесу. Я был влюблен всей глубиной души; если страсть останется безответной, она поглотит меня. И я собирался признаться в своей страсти, несмотря на все опасения. Вскоре мне предстоит вернуться в Гавану. Уеду ли я полный счастья или с разбитым сердцем? Я должен знать.

Час казался благоприятным; к тому же произошло событие, которое можно истолковать как счастливое предзнаменование. С нашей тропы вспорхнули два паломитас, прекрасных маленьких кубинских голубя. Они отлетели недалеко, сели на ветку рядом друг с другом и продолжали ворковать и целоваться. Наше появление их как будто не испугало, и они не собирались улетать; они продолжали ласкать друг друга, пока мы не оказались так близко, что едва ли не могли их коснуться. Они как будто почувствовали, что мы тоже влюблены.

Мы остановились и смотрели на красивых птиц, символ чистой страсти.

– Видите этих голубей, сеньорита? – спросил я. – Что вы о них думаете?

– А вы?

– Я хотел бы быть одной из них.

– Какое странное желание – хотеть стать паломита!

– Но только при условии, что кто-то станет голубкой.

– Кто?

– Донья Энграсия Агуэра.

Она покраснела, но ничего не ответила. Я решительно продолжал. Не время говорить загадками.

– Энграсия, ту ми кверас?

– Йо те кверо [Энграсия, вы меня любите? – Люблю. (исп.)], – услышал я ответ, тоже без попытки утаить что-то.

Руки наши соединились; пылающая щека коснулась моей груди, позволив мне прижаться губами к губам слаще меда Хиблы [Город в Сицилии, в древности славившийся своим медом]!

* * *

Седьмой день моего пребывания на плантации должен был стать последним: дело, которым я так долго пренебрегал, требовало моего возвращения в Гавану. Я хотел в этот день совсем отказаться от охоты, но хозяин предложил мне поохотиться на фламинго.

Мы уже собирались выступить, когда к дому подскакал всадник; он отвел дона Мариано в сторону и что-то ему сказал. Говорил он негромко, но судя по его виду и возбужденным жестам, я понял, что дело серьезное. Как только разговор кончился, всадник повернул лошадь и ускакал. Дон Мариано, подойдя ко мне, сказал:

– Сеньор, мне очень жаль, но я не смогу пойти с вами. Меня неожиданно вызывают в другое место; но пусть это не мешает вашему развлечению. Гаспардо отведет вас туда, где водятся фламинго; и вы сможете подстрелить, сколько захотите, и без моего участия. Я вскоре вернусь, и мы вместе пообедаем. Так что теперь адиос. Хаста ла тарде [до свидания. До вечера (исп.)].

С этими словами он сел верхом и торопливо уехал.

Такое изменение программы и неожиданный отъезд хозяина не показались мне чем-то необычным. Я даже догадывался о причине. Не впервые видел я незнакомцев в его доме, они торопливо приходили и уходили. Что это, как не «Куба либре»?

Поэтому эксцентрическое поведение хозяина не удивило меня в то утро, как не удивляло и раньше. Но когда мы выезжали, что-то подсказывало мне, что приближается опасность, что в атмосфере «вечно верного острова» накапливается электричество, готовое разразиться ужасной бурей; а молниями этой бури будут горящие дома, ее громом – рев пушек, а дождем – алая кровь.

Испытывая это неприятное предчувствие, которое никак не мог объяснить, я потерял всякий интерес к охоте и даже собирался совсем отказаться от нее. Пребывание в доме казалось мне гораздо более привлекательным.

Но тут мне пришло в голову, что дону Мариано покажется странным, если я останусь в доме в его отсутствие; тем более что он видел меня верхом и готовым к отъезду. Он еще не знал о нежных отношениях, установившихся между мной и его сестрой.

Соображения деликатности решили дело: пришпорив лошадь, я двинулся вперед в сопровождении Гаспардо.

Этот Гаспардо – человек необычный и заслуживает описания. Не простой раб, а «касадор» [Охотник (исп.)] плантации; в его жилах смешивалась кровь европейская, эфиопская и индейская, и вдобавок еще и немного дьявольской для остроты. Тем не менее это был добрый парень, богобоязненный – по-своему, но не боявшийся никого из людей. У меня были доказательства его храбрости и мужества.

По пути мы заметили всадника, двигавшегося в том же направлении, что и мы сами. Но мы его не догнали. Не успели. Он свернул на боковую тропу и почти сразу исчез из вида.

Своеобразная личность, судя по беглому взгляду, который я успел на него бросить; модно одетый в расшитую бархатную куртку и брюки из того же материала с разрезами по швам, перепоясанный алым шарфом, со свисающими концами. На боку сабля в ножнах, звякающая о шпоры. На спине короткое ружье, а в одной руке гитара.

Все это я увидел за один взгляд; увидел и его лицо, когда он оглянулся. Лицо производило неприятное впечатление.

– Кто это, Гаспардо?

– Всего лишь годжиро.

– Годжиро? А кто это такой?

– Парень, который весь день пьет, а всю ночь танцует. Но у которого ничего нет, кроме одежды, что на нем, и лошади под ним; часто и этого не было бы, если бы он расплатился с долгами. Обычно и лошадь, и седло краденые; скорее всего так и у того парня, который только что ускользнул от нас. Бьюсь об заклад, Рафаэль Карраско раздобыл свою нечестным путем!

– Его зовут Рафаэль Карраско?

– Да, сеньор; и вблизи Батабано не встретишь большего негодяя. Дон Рафаэль, как он себя называет, – все равно что дон Дьявол. Он часто приходил к нам, пока хозяин ему не запретил.

– А почему запретил?

– Кабальеро, если обещаете не выдавать меня…

– Обещаю. Можешь говорить без страха.

– Ну, Карраско был очень дерзок – только подумать! – Он попытался ухаживать за сеньоритой.

– Правда? – Я неожиданно заинтересовался. – А как именно? Расскажи подробней.

– Что ж, сеньор. Однажды у нас была фиеста, и он захотел спеть. Должен сказать, что хоть он и негодяй, но поет хорошо и на гитаре играет тоже. Большинство годжирос это умеют; и они сами сочиняют свои песни. И вот этот джентльмен спел несколько строк – он сказал, что сам их сочинил, – с похвалами сеньорите, описывал ее прелести и, как говорят, слишком вольно. Потом пел о том, как он ею восхищается. И с ним был покончено. Дон Мариано очень рассердился и приказал больше никогда не впускать его в дом.

– А сеньорита рассердилась?

Пытаясь скрыть свои чувства, я ждал ответа.

– Ах, кабальеро! Не могу сказать. Женщины странные существа. Мало кому их них не нравится, когда их хвалят, особенно в стихах. Каждая из них способна проглотить сколько угодно таких похвал. Донья Эусебия Гомес, дочь одного из наших знатных вельмож, убежала с годжиро и даже вышла за него замуж. И все потому, что он пел кансионес [Песни (исп.)], восхвалял ее красоту и сверкающие глаза и тому подобное. О, да: в своем тщеславии все мучачас [Девушки (исп.)] одинаковы – и бедные девушки, и знатные леди.

Должен признаться, что не рыцарственные рассуждения Гаспардо причинили мне боль, вызвав мысли, которые не следовало бы иметь. Что-то более сильное, чем простое любопытство, заставило меня расспрашивать дальше.

– Я полагаю, мастер Карраско отказался от своих намерений?

– Квен сабе, сеньор [Кто знает, сеньор? (исп.)]? Мог и отказаться. Только подумать, что он мечтал о союзе с такой знатной леди, как донья Энграсия Агуэра! Это такое же скромное желание, как если бы я захотел стать алькальдом-мэром Батанабо. Но кто может сказать, что задумал Рафаэль Карраско? У него хватит мозгов на что угодно; к тому же он хитер, как сам сатана. Не думаю, чтобы на всем побережье нашелся больший пикаро [Мошенник (исп.).]; и, если говорят правду, у него тайный союз с контрабандистами, работорговцами и прочими людьми того же сорта. Только на прошлой неделе его видели в обществе Эль Кокодрило.

– Эль Кокодрило! А это кто такой?

– Что? Вы не слышали об Эль Кокодрило?

– Не слышал.

– Ну, я вам расскажу. Это беглый раб – черный; когда-то принадлежал моему хозяину. Плохой раб, и дон Мариано продал его другому плантатору, соседу, а от него тот сбежал. Это было несколько лет назад; и с тех пор он стал симмарон – раб, которого не могут поймать. Думаете, он прячется? Нет, все время дает возможность его поймать. Недели не проходит, чтобы он не появился на какой-нибудь плантации, любил негритянских девушек и грабил хозяев. Несколько раз образовывали охотничьи отряды и пускали собак по его следу – лучших ищеек. Но он от всех уходит.

– Должно быть, хитрый мошенник. Но почему его зовут Эль Кокодрило?

– Отчасти потому, что у него кожа в оспинах; знаете, такая бывает у крокодилов и кайманов; к тому же он рослый и уродливый, как эти животные. Но я думаю, что он получил прозвище, потому что скрывается в сьенега [Трясина (исп.)], где живут эти звери. Кстати, сеньор, это как раз то самое болото, в котором, как говорят, он прячется. Оно называется Ла Запата и тянется вдоль всего берега. Хотелось бы мне увидеть этого урода. У меня самого есть кое-какие счеты с симмароном.

* * *

Мы достигли гнездовья фламинго и, как и опасались, застали его опустевшим. Время насиживания миновало, и птицы отсутствовали; несомненно, улетели в какую-то другую часть острова, где много раковин и мелкой рыбешки. Я видел десятки их своеобразных гнезд, усеченных конусов, на которых они во время насиживания сидят или вернее стоят, расставив длинные ноги. Теперь гнезда опустели, вокруг раскиданы куски скорлупы и сброшенные во время линьки перья. Я видел многое, что могло бы меня заинтересовать, если бы был в настроении заниматься орнитологией. Но я был не в настроении. Испытанный утром страх все еще не оставлял меня; на мне лежала тень, которую я не мог стряхнуть.

Добравшись до края болота, касадор расстался со мной. Он попросил разрешения навестить знакомого, жившего поблизости. Дорогу назад я знал, и необходимости в проводнике больше не было. И мы расстались со взаимным «Хаста луего» [До свидания (исп.)]. Я отъехал, и Гаспардо кликнул мне вслед: «Ва кон Диос!» [Да хранит вас Господь! (исп.)]

Не успел он скрыться из виду – его голос еще звучал у меня в ушах, – как я услышал другой звук. Вначале я решил, что это плеск волн. Но звук был мягче и равномерней. И к тому же доносился сверху.

Посмотрев вверх, я увидел, что его вызвало. Голубое небо украсили алые блестки – на вытянутых крыльях летели большие птицы. Фламинго!

Они были у меня прямо над головой на высоте в сто ярдов. Ружье у меня было заряжено дробью; я остановил лошадь, поднес ружье к плечу и выстрелил из обоих стволов прямо в середину стаи. В ответ раздался резкий крик, и фламинго полетели быстрей. Но я заметил, что одна птица отделилась от остальных и начала снижаться. Со своим опытом охотника я понял, что дробь номер один пробила тело птицы, поразив какой-то жизненно важный орган.

Я стрелял с полоски открытой земли; по одну сторону густой мангровый лес, по другую – мангровое болото. Два типа местности, которую особенно не любят кубинские плантаторы, когда думают о сбежавших рабах. Потому что в мангровом лесу беглец находит пропитание, а болото дает ему убежище, где его не могут найти.

Лес состоит из своеобразных деревьев рода ризопора; внешне они напоминают баньян; только нет большого ствола, а множество отдельных стволов диаметром в несколько дюймов, и растут они не из земли, а из своеобразных подмостков, образованных корнями, переплетенными, как в старинных стульях, и напоминающими лапы гигантских пауков. Они погружены в грязь, и между ними остаются бесчисленные проходы; по этому лабиринту коридоров и ущелий ползают крабы и существа уродливой ящеричной формы; среди других крокодилы и кайманы – оба вида гигантских рептилий являются туземными обитателями Кубы.

Фламинго упал в манграх; заметив место, я слез с седла, привязал лошадь к дереву и направился за добычей.

Оказавшись в зарослях, я принялся перебираться по корням.

Цепляясь за стебли и перепрыгивая с корня на корень, я надеялся вскоре забрать добычу. В этом я не был разочарован, хотя отыскал ее по чистой случайности. Попав в заросли, я почти тут же потерял представление, в каком направлении лежит птица. Меня вели к тому месту ее крики. Но оказалось, что это крики орла каракара: две таких птицы ссорились над добычей, которую не они сбили. Фламинго был мертв, лежал с распростертыми крыльями, как яркая шаль, покрывавшими ветвь; а длинная шея, отягощенная большими хватательными мандибулами, свисала вниз.

Я подобрал добычу и решил возвращаться по своим следам.

Следы! Их не было.

Через пять минут я бродил в лабиринте, заблудившись так же безнадежно, как королевская любовница, которая, пробираясь к Розамунде, потеряла шелковую нить [Прекрасная Розамунда, фаворитка английского короля Генриха II. По легенде, король заключил ее в дом, куда можно было пройти только через сад-лабиринт. Элеонора Аквитанская проникла туда, используя клубок ниток, и отравила соперницу].

Вначале я не вполне сознавал всю серьезность ситуации. Но вскоре остановился с тяжестью на сердце, какая бывает у всякого, кто понимает, что заблудился – и не на обычном шоссе или среди полей пшеницы, а в тени бездорожного леса или посредине бесконечных прерий.

Страх охватил меня, и я принялся громко кричать, так что спугнул каракарас. Ответа не было, только птицы продолжали кричать, и их крики, разносясь над болотом, напоминали вопли маньяков. Казалось, они смеются надо мной!

Отчаяние охватило меня. Я предпринимал множество усилий, чтобы добраться до прочной поверхности – сначала шел в одном направлении, потом в другом; как ленивец, перебирался с ветки на ветку и от корня к корню. Наконец я оказался на месте, где видна была сорванная кора. Присмотревшись, я убедился, что сорвал ее сам своими сапогами. Я вернулся по собственным следам!

Несколько часов бродил я по манграм; наконец усиливающаяся темнота под листвой предупредила меня, что приближается ночь.

И тут мое внимание привлек какой-то темный предмет. Я двинулся в ту сторону. Подобравшись ближе, я разглядел нечто вроде навеса на подпорках. Очевидно, это не игра природы, но работа человеческих рук. Подойдя еще ближе, я увидел платформу на столбах из бамбука, вбитых среди корней мангров; наверху – крыша из листьев, широких листьев банана. С трех сторон платформа окружена плетеной стеной; четвертая сторона открыта, давая доступ внутрь.

Поднявшись на платформу, я обнаружил множество предметов, свидетельствующих о том, что тут живет человек, хотя самого обитателя нет дома. Между двумя столбами подвешен гамак; есть и бамбуковая кровать. С потолка свисают нитки чилийского перца, лук, связки красного подорожника; в углу корзина со сладким картофелем, и еще одна – с апельсинами, манго, черимойей, авокадо и разными другими фруктами – рог изобилия тропиков.

Снаружи с ветки свисала тушка большой ящерицы игуана, со снятой шкурой, освежеванная и готовая к насаживанию на вертел. О том, что ее можно поджарить, свидетельствовали угли на подушке из грязи в центре платформы.

Мне не нужно было строить догадки, что все это значит. Увидев эту так странно сооруженную хижину, я сразу понял, что это убежище беглого раба – дом преследуемого маруна.

И кем может быть обитатель хижины, кроме ужасного Кокодрило? Я был так уверен в этом, словно увидел человека с оспинками у очага и был приглашен воспользоваться его гостеприимством.

Вспомнив описание Гаспардо, я решил, что не хочу заводить такое знакомство. При данных обстоятельствах свидание с ним может кончиться совсем не дружественно.

Посматривая на висящую ящерицу, – она так напоминала повешенного человека с содранной кожей, – я решил ни на мгновение не задерживаться в убежище беглого раба.

Теперь у меня появилась надежда добраться до берега. Потому что, хоть день почти закончился, в тусклых сумерках я различил нечто напоминающее тропу между пучками корней. Белые пятна свидетельствовали о коре, содранной жесткими ороговевшими подошвами негра.

Я двинулся по этой тропе и прошел несколько сотен ярдов. Но тут спустилась ночь, черная, как смола, и я больше не видел никаких следов. Идти дальше означало только снова заблудиться – и, может, лишиться последней возможности на спасение. Опасаясь этого, я решил отказаться от дальнейших попыток и провести ночь в манграх, дожидаясь утра.

Чтобы устроиться поудобней, насколько позволяют обстоятельства, я выбрал место, где корни переплелись особенно плотно, и лег на это подобие решетки. Но прежде чем попытаться уснуть, предпринял дополнительную предосторожность, привязавшись поясом к ветке. Иначе я мог бы упасть в грязь и предоставить кайманам полуночную закуску.

Положение было неудобное – не говоря уже о мириадах москитов, безжалостно жаливших меня. В манграх эти надоедливые насекомые свирепствуют особенно сильно.

Но я очень устал от долгих часов карабканья по корням, от тревоги, которая не покидала меня весь день, и потому наконец заснул беспокойным сном.

Впоследствии я не мог сказать, сколько проспал. Наверно, около часа. Меня мучили страшные видения. Я видел своего хозяина дона Мариано Агуэру и его сестру, теперь почти мою невесту; она была подобна ангелу, со светящимся нимбом вокруг головы, но лицо у нее было печальное и измученное. Рядом с ней стояли два дьявола: один роскошно одетый, похожий на Люцифера; другой, рослый и черный, что-то вроде Вулкана, с кожей, обожженной искрами в кузнице Тартара. Конечно, первый был подсказан внешностью годжиро, а второй – описанием «Эль Кокодрило», данным Гаспардо. Это были главные демоны; вокруг толпилось множество их помощников. Казалось, девушке угрожает страшная опасность. Я слышал, как она кричит, зовет меня на помощь.

И чувствовал, что не могу ей помочь. Я связан по рукам и ногам и не могу пошевельнуться. Тем не менее я попытался вырваться; и это, наряду с продолжающимися криками, разбудило меня.

Проснувшись, я вспомнил, что действительно связан – привязан поясом к ветке. Это не мое воображение; не воображение и крики, только их издает не Энграсия Агуэра, а птица куа – разновидность выпи, населяющая болота Кубы.

Вырвавшись из своего ужасного сна, но не избавившись от его тяжелого впечатления, я лежал и прислушивался. Крики ночной птицы чем-то отличались от обычных.

Скоро она закричала снова – это явно был сигнал тревоги!

Но я больше ее не слушал. Мое внимание привлекли другие звуки, полные смысла, – несомненно, человеческие голоса! Послышался скрип и шорох раздвигаемых веток.

«Возвращается в свое логово Эль Кокодрило в сопровождении сообщника!» Такова была моя догадка.

Тем временем взошла луна, освещая разрывы в манграх. Один из таких разрывов был близок ко мне; я отвязал пояс и сел. И увидел при свете луны две темные фигуры. Фигуры человеческие, хотя заняты дьявольским делом. Было очевидно, что они делают что-то жуткое.

Перебираясь через корни, они вдвоем тащили какой-то сверток. Продолговатой формы – что-то вроде гроба или человеческого тела; скорее последнее.

«Крокодил тащит в логово добычу. Она слишком тяжела, и ему потребовалась помощь сообщника. Или слишком хрупка, и он боится ее сломать».

Так я рассуждал. Они прошли в десяти шагах от того места, где я сидел. На мгновение лунный свет упал им на лица, и я ясно их разглядел. Это было достаточно, чтобы я подумал, словно продолжаю спать и видеть сон! Именно эти лица я видел в так меня встревожившей фантасмагории – лица двух главных демонов!

Увлеченный зрелищем их лиц, я ни на что иное не обращал внимания, пока они почти не скрылись из виду. И только тогда, посмотрев на их ношу, почувствовал, как у меня вдвое быстрее забилось сердце, а кровь похолодела в жилах. Внизу тащилось что-то белое. Похоже на светлую шаль или полу женской юбки.

Они несут женщину? И если так, то жива ли она? Или это труп, закутанный в белый саван?

Меня охватило стремление пойти за ними и проследить. Это было не простое любопытство. Вспоминая сцены своего сна, я испытывал совсем иное чувство. Неужели здесь участвует и третий персонаж моего бреда … неужели это она… Энграсия Агуэра?..

Нет – нет! Такое предположение нелепо, слишком невероятно. Не будь я в таком возбужденном состоянии, оно бы мне и в голову не пришло.

Я вернулся к прежнему предположению: что вижу сцену грабежа, и грабители намерены спрятать свою добычу. Или это контрабанда. Судя по рассказу Гаспардо о годжиро, последнее более вероятно.

Подумав, я решил предоставить грабителей самим себе – по крайней мере на эту ночь. Я случайно отыскал их убежище. Если дом обокрали, я буду знать, где искать украденное, и смогу предпринять шаги, чтобы вернуть его.

Ярко светила луна, и я решил, что сумею отыскать дорогу в мангровом болоте. Тем более что приметил, с какого направления шли эти двое. А они явно шли со стороны суши.

Я уже собирался отыскивать их следы, когда появилось нечто иное, обещавшее лучше помочь мне.

Посмотрев вверх, я увидел на горизонте светлое пятно. Не луна и не звезды. Красновато-желтое зарево, похожее на пожар!

Но пожар в центре мангров вряд ли возможен; тем более на море за ними. Очевидно, огонь на суше.

Решив руководствоваться этим свечением, я снова пошел. И вскоре оказался на краю мангровых зарослей, спрыгнул с переплетения корней и оказался на прочной поверхности.

Осмотревшись, я понял, что нахожусь на том самом месте, где выстрелил во фламинго. Поблизости дерево, к которому я привязал лошадь; войдя в его тень, я увидел лошадь на том месте, где ее оставил; как и я, она сильно страдала от укусов москитов.

Негромкое фырканье свидетельствовало о том, что она рада моему появлению.

Отвязав узду от ветки и перебросив поводья через шею лошади, я сел в седло. Теперь я хорошо знал дорогу и при ярком свете луны не мог заблудиться.

Меньше чем через двадцать минут я въехал в ворота плантации и направился к дому.

Нет, не к дому. Дома не было; устояла только одна стена, крыша пылала, и искры вздымались к небу!

Посмотрев вдоль двойной аллеи пальм, я увидел, что дальний ее конец ярко освещен – освещен красным пламенем пожара!