Текст книги "Домой возврата нет"

В этой гримасе сквозило не только презрение и насмешка, но что-то едва ли не свойственное всему ее племени – какой-то дерзкий, упрямый вызов, словно стремление доказать свое превосходство. Эта недобрая усмешка лишь на миг, почти неуловимо, изуродовала очертания ее губ, она никак не подходила к прелестному лицу и тотчас исчезла. Однако горничная все заметила, и эта мимолетная, но многозначительная усмешка жестоко ее уязвила.

«Ну как же! – в бешенстве подумала она. – Такой распрекрасной дамочке на нашу сестру и смотреть противно, так, что ли? Как же, как же! Мы ведь больно важные! Вон у нас сколько шикарных платьев, да вечерних тувалетов, да сорок пар туфелек по заказу! Господи Исусе! У ней столько всякой обувки, точно она сороконожка! Да еще нижние юбки, да панталоны шелковые в самом Париже шиты! От этого мы больно распрекрасные, так, что ли? Мы не то что простой народ, на стороне не балуемся, так, что ли? Боже упаси! Мы только собираем друзей-приятелей, эдаких важных да шикарных господ, на шикарные вечеринки! А коли у бедной девушки лишней пары штанишек и то нету, как мы ее презираем! Сразу видать: „Ах, мол, ты такая-сякая, мне на тебя и смотреть-то противно!“ А между прочим, коли по правде сказать, так тут на Парк-авеню сколько угодно шикарных дам ни на волос не лучше меня! Уж я-то знаю! Так что вы бы поосторожней, дамочка, не больно задавайтесь!» – со злобным торжеством думала горничная.

«Ого! Коли бы я стала говорить все, что знаю! „Нора, – говорит, – коли позвонят, а меня нету дома, спросите, что передать. Мистер Джек не любит, чтоб его беспокоили…“ Господи Исусе! Нагляделась я на них, все они не любят, чтоб их беспокоили. Такие у них порядки, заводи полюбовников да полюбовниц и друг дружке не мешай, ни про что не спрашивай и пропади все пропадом, лишь бы не на глазах! А попробуй кто на двадцать минут опоздать к обеду – враз начинается: где тебя носила нелегкая, да что же это будет, коли ты эдак про семью забываешь?.. Да уж, – в ней всколыхнулось чувство юмора, некоторая добродушная снисходительность, – чудно тут живут люди! А уж хозяева мои чудней всех! Слава тебе, господи, я-то сроду христианка, в истинной вере воспитана, коли согрешила, так схожу в храм божий, зато…»

Как часто бывает с горячими натурами, подвластными внезапной смене настроений, она уже раскаивалась в недавней вспышке злобы, и чувства ее хлынули по другому руслу:

«…Зато, видит бог, в целом свете нет людей добрее! Ни у кого больше не хотела б я служить, только у миссис Джек. Уж коли ты им по душе, ничего для тебя не жалеют. Вон в апреле двадцать лет сравняется, как я у них в доме, и ни разу не видала, чтоб тут голодного не накормили. А ведь есть такие – каждый божий день в церковь ходят, а подвернись случай – у покойника с глаз медный грош украдут, как же, как же! Нет, у нас у всех тут прямо дом родной, я это нашим всегда говорю, – с добродетельным самодовольством подумала она, – и уж прочие как хотят, а Нора Фогарти не такой человек – черной неблагодарностью добрым хозяевам не отплатит!»

Все это пронеслось в голове и в сердце у обеих женщин с быстротою мысли. Тем временем горничная, поставив поднос на столик подле кровати, отошла к окнам, отворила их, подняла шторы, чтобы впустить побольше света, поправила занавеси и уже наливала воду в ванну – сперва послышался шум бурно бьющей струи, потом он стал глуше, ровней: Нора слегка привернула краны и доводила слишком горячую клокочущую воду до нужной температуры.

А между тем миссис Джек небрежно, нога на ногу уселась на краю кровати, из высокого серебряного кофейника налила в чашку горячего, исходящего паром черного кофе и развернула сложенную на подносе газету. Она пила кофе, невидящими, остановившимися глазами глядя на печатную страницу, лицо у нее стало хмурое, недоумевающее, и она машинально то снимала, то вновь надевала на палец правой руки старинное причудливое кольцо. Это была давняя бессознательная привычка – верный признак беспокойства и нетерпения или же знак, что она чем-то озабочена и собирается с мыслями, чтобы перейти к быстрым и решительным действиям. Так и сейчас, первый порыв жалости, любопытства, сочувствия уступил место потребности теперь же, немедленно что-то сделать с Норой.

«Вот куда девалось спиртное из запасов Фрица, – думала она. – Он ведь просто взбешен… Придется ей это прекратить. Если она будет продолжать в том же духе, через месяц-другой она совсем сопьется… Господи, какая дуреха, убить ее мало! И что это на них находит?» – думала миссис Джек. Ее прелестное лицо залил гневный румянец, глаза потемнели от волнения, меж бровей залегла глубокая складка: решено, она поговорит с горничной сурово, напрямик и притом не откладывая.

И тотчас она вздохнула с облегчением и почувствовала себя почти счастливой, ведь ничто не было так чуждо ее натуре, как нерешительность. Она давно уже знала о непозволительных поступках Норы и от этого лучилась угрызениями совести, а теперь сама себе удивлялась – что тут было колебаться? Но когда горничная, выйдя из ванной, замешкалась, прежде чем уйти, словно ждала распоряжений, и посмотрела на хозяйку уже по-иному, словно бы тепло, даже ласково, миссис Джек вдруг смутилась: заговорила, тут же об этом пожалела и сама удивилась, как неуверенно, почти виновато звучит ее голос.

– Да, Нора, – не без волнения начала она, быстро снимая и вновь надевая кольцо, – мне надо с вами поговорить.

– Слушаю, миссис Джек, – скромно и почтительно откликнулась та.

– Это мисс Эдит просила меня у вас спросить, – торопливо и не без робости продолжала хозяйка, изумленно ловя себя на том, что начинает выговор совсем не так, как намеревалась.

Нора ждала с видом самого покорного и почтительного внимания.

– Может быть, вы или еще кто-нибудь из девушек видел, у мисс Эдит было такое платье, – поспешно продолжала миссис Джек, – из тех, что она в прошлом году привезла из Парижа. Такого особенного серо-зеленого цвета, она еще надевала его с утра, когда уходила по делам. Вы помните, а? – докончила она отрывисто.

– Да, мэм. – Лицо у Норы было серьезное и недоумевающее. – Я это платье видала, миссис Джек.

– Так вот, Нора, она не может его найти. Оно пропало.

– Пропало? – Горничная посмотрела на хозяйку в тупом удивлении.

Но в ту самую секунду, как она повторила это слово, на губах ее мелькнула предательская хмурая усмешка и глаза блеснули хитро и торжествующе. Миссис Джек мигом поняла, что все это означает.

«Ясно! Она знает, куда девалось платье! – подумала она. – Конечно, знает! Его взяла одна из горничных! Стыд и срам, не стану я больше такое терпеть!» – Миссис Джек едва не задохнулась от возмущения, все в ней кипело.

– Да, платье пропало! Говорят вам, пропало! – гневно крикнула она в лицо горничной, которая смотрела на нос во все глаза. – Что с ним произошло? Куда оно, по-вашему, девалось? – спросила она напрямик.

– А я не знаю, миссис Джек, – медленно, словно бы с недоумением ответила Нора. – Наверно, мисс Эдит его потеряла.

– Как это потеряла! Не говорите глупостей! – вне себя закричала миссис Джек. – Как она могла его потерять? Она никуда не уезжала. Она все время здесь. И платье тоже было здесь, еще неделю назад висело в шкафу. Как это можно потерять платье? – нетерпеливо крикнула она. – Что же, только зазеваешься, и оно само с тебя слезет и куда-то уйдет? – съязвила она. – Ничего мисс Эдит не теряла, вы это и сами понимаете. Кто-то его взял.

– Да, мэм, – покорно согласилась Нора. – Вот и я так думаю. Верно, кто-нибудь сюда забрался, пока вас не было дома, и стащил его. – Она горестно покачала головой. – Я вам так скажу, нынче прямо и не знаешь, кому верить, – изрекла она нравоучительно. – Одна моя подружка, она служит у важных людей, так она мне вчера только рассказывала, приходит к ним какой-то, вроде швабры продает, полы мыть, и вот уговаривает, – я, мол, покажу, как ваши полы мыть; и такой, подружка говорит, славный паренек, с виду такой чистенький, любо поглядеть. Вот ей-богу, говорит, – это я вам в точности ее слова передаю, миссис Джек, – как они мне после сказали, чего он у них натворил, я прямо ушам своим не поверила. Будь он мне родной брат, я и то бы так не удивилась, говорит. Так что, сами понимаете…

– О, господи, Нора! – Миссис Джек сердито, нетерпеливо отмахнулась. – Что за вздор вы несете? Кто это может войти, чтоб его не заметили? Вы и другие девушки весь день дома, попасть к нам можно только лифтом или с черного хода, и вам видно всех, кто приходит. И уж если к нам полез бы вор, так не ради какого-то одного платья, сами понимаете. Вор бы взял деньги или драгоценности, во всяком случае что-нибудь ценное, что можно продать.

– А я вам вот что скажу, – возразила Нора. – Помните, на той неделе приходил мастер чинить холодильник. Я еще тогда сказала Мэй, не нравится он мне, говорю. Какое-то, говорю, у него лицо нехорошее. Ты, говорю, за ним присматривай, потому как…

– Нора!!

Голос хозяйки прозвучал так резко, что горничная мигом прикусила язык, быстро глянула на нее и замолчала, багровея от злости и стыда. Миссис Джек с жарким негодованием смотрела на нее в упор и наконец не выдержала.

– Слушайте! – крикнула она, вне себя от ярости. – Это же просто свинство, как вы все себя ведете! Мы всегда так хорошо к вам относились, а вы… – Она заговорила мягче, с жалостью: – Во всем Нью-Йорке нет другого дома, где с горничными обращались бы так хорошо, как с вами.

– Так разве я не понимаю, миссис Джек, – охотно, чуть ли не весело отозвалась Нора, но взгляд ее оставался угрюмо-враждебным. – Я то же самое говорю. Я ж сама только вчерашний день Джейни говорила, мы, говорю, счастливые, что верно, то верно. Я, говорю, ни у кого другого не хотела б служить, только у миссис Джек. Двадцать лет, говорю, я в этом доме, и никогда от ней худого слова не слыхала. Лучше них, говорю, нет людей на свете, всякой девушке повезло, кто у них служит! А как же! – увлекаясь, с жаром вскричала Нора. – Или, может, я не знаю, что вы за люди – мистер Джек, и мисс Эдит, и мисс Элма? Да я ради вас хоть сейчас в лепешку расшибусь.

– Никто вас не просит расшибаться в лепешку, – нетерпеливо перебила миссис Джек. – Право, Нора, вам всем очень легко живется. И вовсе вам не приходится расшибаться в лепешку. Вот мы и правда расшибаемся, мы-то работаем, как проклятые! – с жаром воскликнула она. – Каждое утро шесть дней в неделю мы идем на работу… мы себя не жалеем…

– Так разве я не понимаю, миссис Джек! – поспешно вставила Нора. – Я ж только вчерашний день говорила Мэй…

– Ах, да какое мне дело, что вы там говорили Мэй! – Мгновенье миссис Джек строго смотрела на горничную, вся красная от гнева. Потом заговорила спокойнее: – Послушайте, Нора. Мы всегда вам всем давали все, чего бы вы ни попросили. Жалованье у вас не маленькое, за такую работу нигде столько не платят. Вы живете здесь ничуть не хуже, чем наша семья, ведь вы прекрасно знаете, что…

– А как же! – не давая хозяйке договорить, с чувством произнесла Нора. – Я у вас вроде как и не в услужении. Вы же со мной по-хорошему, вроде как я тоже из вашего семейства.

– Ох, какой вздор! – вырвалось у миссис Джек. – Не смешите меня. В моем семействе каждый, кроме разве моей дочки Элмы, за один день успевает переделать больше дел, чем любая из вас за целую неделю! Вы тут как сыр в масле катаетесь… Да, как сыр в масле! – повторила она с забавной серьезностью, села и с минуту молча смотрела на горничную, сжимая и разжимая кулачки; грозная маленькая динамо-машина, она вся дрожала от негодования. И тотчас ее снова взорвало: – О, господи, Нора, как будто мы для вас чего-нибудь жалели! Мы же никогда вам ни в чем не отказывали! Дело не в том, сколько стоит это платье. Вы прекрасно знаете, мисс Эдит отдала бы его любой из вас, надо было только пойти и попросить! А так… ох, это невыносимо! Невыносимо!.. – крикнула она в порыве возмущения. – Неужели у вас совсем совести нет – надо же, так поступать с людьми, которые всегда были вам друзьями!

– Как же, как же, по-вашему, это я виновата?! – дрожащим голосом выкрикнула Нора. – Я у вас сколько лет прожила, а вы на меня думаете? Да пускай мне правую руку отрубят, коли я у кого из вас когда хоть единую пуговицу возьму!

Сгоряча она и впрямь протянула руку, будто подставляя ее под топор.

– Вот как перед богом! – торжественно заявила она и, заметив, что хозяйка хочет заговорить, продолжала с еще большим жаром. – Не видать мне спасенья на том свете, если я когда хоть иголку, хоть грош у кого из вас взяла. – Она так увлеклась, что уже себя не помнила. – Разрази меня гром! Всем святым клянусь! Чем хотите! Душой моей покойницы матери…

– Ох, Нора! – с жалостью вымолвила миссис Джек, покачала головой, отвернулась и, несмотря на всю свою досаду, невольно засмеялась, так нелепо-преувеличенно звучали эти клятвы.

«Нет, с ней говорить невозможно, – горько, презрительно-насмешливо думала миссис Джек. – Клянется и божится на все лады и воображает, что этим можно все исправить. Еще бы! Напьется виски Фрица, а потом пойдет в церковь – хоть ползком доползет, – и окропит себя святой водой, и выслушает проповедь, причем ни словечка не поймет, и вернется с чистой душой, вполне собой довольная… и при этом прекрасно знает, что кто-то из девушек берет чужие вещи!.. Странная штука все эти обряды и клятвы, – думалось ей дальше. – Точно и правда колдовство какое-то. Они создают подобие жизни для людей, у которых никакой своей жизни нет. И подобие истины – для тех, кто не сумел сам найти для себя какую-то истину. В них эти люди обретают любовь, красоту, немеркнущую истину, спасение души – все, на что мы надеемся в жизни и ради чего страдаем. Все, что нам, остальным, дается ценою нашей крови, тяжкими трудами, душевными муками и тоской, эти люди получают так легко, просто чудом, – насмешливо думала она, – стоит им только поклясться „спасением на том свете“ и „душой покойницы матери“!

– …Бог свидетель, и все святители, и сама пресвятая дева! – соловьем разливалась между тем горничная, и, когда эти слова дошли до сознания хозяйки, миссис Джек вновь устало повернулась к ней и сказала мягко, почти просительно:

– Ради бога, Нора, будьте же разумны! Что толку призывать в свидетели всех святых и деву Марию и ходить в церковь, если потом вы приходите домой и вовсю тянете виски мистера Джека? И еще обманываете людей, которые всегда были вам самыми лучшими друзьями! – с горечью воскликнула она. Но тут в угрюмом и растерянном взгляде горничной снова вспыхнул недобрый огонь, и миссис Джек продолжала чуть не со слезами: – Ну попробуйте же рассуждать здраво! Неужели вы ни на что лучшее не способны? Почему вы приходите ко мне нетрезвая и так себя ведете, когда вы ничего от нас не видели, кроме хорошего?

Голос ее дрожал от жалости и гнева, она была глубоко оскорблена – и то была не просто личная обида. Ей казалось, горничная предала то, что в жизни должно быть высоко и неприкосновенно: честность и цельность, веру в человеческие чувства – то, что надо свято блюсти и чтить всегда и везде.

– Что ж, мэм, – сказала Нора и тряхнула темноволосой головой, – я ж говорю, коли это вы на меня думаете…

– Да нет же, Нора. Хватит. – В голосе миссис Джек теперь слышались печаль, усталость, уныние, однако он прозвучал твердо и решительно. Она слегка махнула рукой. – Можете идти. Мне сейчас больше ничего не нужно.

Высоко вскинув голову, горничная твердым шагом направилась к двери, ее окаменевший затылок и выпрямленная спина яснее всяких слов выдавали чувства оскорбленной невинности и еле сдерживаемой ярости. На пороге она приостановилась, взялась за ручку двери и через плечо нанесла последний удар:

– Насчет того платья мисс Эдит… – Она снова тряхнула головой. – Коли оно не потерялось, так, верно, найдется. Я так думаю, может, которая из девушек взяла его взаймы, надеть разок, понимаете?

И она затворила за собой дверь.

Полчаса спустя мистер Фредерик Джек с номером «Гералд трибюн» под мышкой прошел по коридору. Настроение у него было отличное. Вспышка досады из-за звонка, что разбудил его среди ночи, уже забылась. Он легонько постучался в дверь жениной спальни и подождал. Никакого ответа. Он прислушался и постучал еще раз, потише.

– Ты здесь? – окликнул он.

Отворил дверь и, неслышно ступая, вошел.

Жена уже поглощена была самым первым из своих утренних дел. Она сидела спиной к двери за письменным столиком, что стоял в дальнем конце комнаты, между окон; слева на столе лежали стопки счетов, деловых и личных писем, справа – раскрытая чековая книжка. Миссис Джек озабоченно что-то писала. Пока муж пересекал комнату, она отложила перо, быстрым движением промокнула записку и уже собиралась ее сложить и сунуть в конверт, когда он заговорил.

– Доброе утро, – сказал он ласково и чуть насмешливо, как обычно обращаешься к тому, кто не заметил твоего появления.

Она вздрогнула и обернулась.

– А, здравствуй, Фриц! – весело воскликнула она. – Ну, как ты, а?

Он почти торжественно наклонился, мимолетно, дружески поцеловал ее в щеку, выпрямился, бессознательно слегка расправил плечи и одернул рукава и полы пиджака: вдруг какая-нибудь нечаянная складочка нарушает его безупречную представительность? Жена мигом оглядела его с головы до пят, оценила каждую мелочь его сегодняшнего костюма – ботинки, носки, отличного покроя брюки и пиджак, галстук и скромную гардению в петлице… Потом подалась вперед, подперла подбородок ладонью, вся воплощенное внимание, и смотрела теперь добродушно-озадаченно. «Я вижу, ты надо мной смеешься, – явственно говорило ее лицо. – Что же это я такого сделала?»

Мистер Джек подбоченился, слегка расставил ноги и поглядел на жену с притворной суровостью, за которой, однако, сквозило веселое добродушие.

– Ну, что такое? – нетерпеливо воскликнула она.

Вместо ответа мистер Джек протянул ей газету, которую до этой минуты прятал за спиной, развернул и постучал по странице указательным пальцем.

– Ты это видела?

– Нет. А что тут?

– Обозрение Эллиота в «Гералд трибюн». Хочешь послушать?

– Хочу. Почитай. Что он там пишет?

Мистер Джек стал в позу, пошуршал газетой, нахмурил брови, откашлялся с напускной важностью и, пытаясь под наигранно насмешливым тоном скрыть искреннее удовольствие и торжество, начал читать вслух:

– «Для этого нового спектакля мистер Шалберг пустил в ход весь арсенал присущих его таланту утонченных режиссерских приемов. Он блестяще все рассчитал, нашел точный ритм и меру – каждое слово, мизансцена, каждый жест идеально сочетаются с необычайно богатым оттенками, очень сдержанным и потому особенно убедительным актерским исполнением, – ничего подобного мы, пожалуй, в этом сезоне еще не видели. У него особый дар красноречивого – о, истинно красноречивого! – молчания, которое говорит несравненно больше, чем оглушительная, но почти всегда бессмысленная крикливость, господствующая на многих современных сценах. Все это ваш прилежный обозреватель имеет удовольствие повторить с восторгом, далеко выходящим за рамки обычного. Надо прибавить, что мистер Шалберг открыл нам в лице Монтгомери Мортимера прекрасный молодой талант, лучший из всех, какими нас порадовал нынешний сезон. И, наконец… – Мистер Джек с важностью откашлялся, потряс руками, так что газета внушительно зашуршала, и поверх нее с презабавным выражением поглядел на жену. И продолжал: – И, наконец, с неоценимой помощью мисс Эстер Джек он подарил нам безупречную, ненавязчивую постановку, которая согрела старые кости пишущего эти строки теплом, какого они на Бродвее давно уже не ощущали. Для трех актов этой пьесы мисс Джек создала три набора выразительнейших декораций, они превзошли все, что доныне выполнено было ею в театре. Вот талант, который поистине не знает себе равных. Ваш скромный, но прилежный обозреватель глубоко убежден, что именно ей принадлежит первое место среди художников современного театра».

Тут мистер Джек умолк и, вскинув голову, с шутливой торжественностью посмотрел поверх газеты на жену.

– Ты, кажется, что-то сказала?

– О, господи! – воскликнула она, смеясь, лицо ее залил румянец радостного волнения. – Нет, вы слыхали? Это что ж такое, овация? – Она комически, нарочито еврейским жестом всплеснула руками. – Что еще он там пишет, а? – И с жадным нетерпением наклонилась к мужу.

– «Вот почему приходится сожалеть, – продолжал читать мистер Джек, – что блестящий дар мисс Джек не получает лучшей пищи, на которой он мог бы себя проявить, нежели пьеса, которую мы видели вчера в Арлингтонском театре. Ибо, как ни прискорбно, мы вынуждены признать, что сама по себе пьеса эта…»

– Ну, ладно. – Мистер Джек оборвал чтение на полуслове и отложил газету. – Дальше, сама понимаешь, так себе. – Он слегка пожал плечами. – Ни то ни се. В общем, пьесу он разнес. Но какой нахал! – вскричал он с комическим негодованием. – Что это за фокусы насчет мисс Эстер Джек? А я ни при чем, что ли? Почему мне не отдана дань уважения, я же как-никак твой муж? Знаешь, – продолжал он, – я бы хотел тоже занять какое-то местечко, хоть на галерке. Разумеется… – Теперь он для пущей язвительности заговорил нарочито равнодушным тоном, обращаясь в пустоту, словно там находится некий невидимый слушатель, а сам он всего лишь сторонний наблюдатель. – …Разумеется, это всего лишь ее муж. Что он такое? Пф! – Тут оратор насмешливо и презрительно фыркнул. – Всего только делец, который вовсе не заслужил, чтобы в жены ему досталась такая замечательная женщина. Что он понимает в искусстве? Может ли он ее оценить? Может ли он хоть что-то понять в ее работе? Может он сказать… как бишь там сказано? – перебил себя мистер Джек, заглянул в газету и вновь прочитал с наигранным пафосом: – «безупречную, ненавязчивую постановку, которая согрела старые кости теплом, какого они на Бродвее давно уже не ощущали».

– Да, конечно, – сказала она небрежно-снисходительно, словно пышные фразы рецензента не вызвали у нее никаких иных чувств, хотя по лицу ее еще видно было, что эти похвалы ей приятны. – Смешно и жалко, правда? Ужасные трепачи эти газетчики. Надоели они мне.

– «Вот талант, который поистине не знает себе равных!» – продолжал цитировать мистер Джек. – Недурно, а?! Где же ее супругу выдумать такое! Нет уж, – выкрикнул он с презрительным смехом, помотал головой и покачал из стороны в сторону пухлым указательным пальцем. – У ее супруга на это ума не хватит! Куда ему! Он всего лишь делец! Он не способен ее оценить!

И вдруг, к великому изумлению миссис Джек, на глазах его выступили слезы и стекла очков внезапно запотели.

Наклонясь вперед, она пытливо смотрела на мужа, смотрела с испугом, сочувственно и протестующе, и, однако, уже не впервые почувствовала, что есть в жизни что-то странное, непостижимое, чего ей никогда не удавалось ни понять, ни выразить. Ведь этот неожиданный, беспричинный взрыв чувств со стороны ее всегда сдержанного мужа, конечно же, никак не связан с газетной рецензией. И его огорчение от того, что рецензент называет ее «мисс» – только шутка, розыгрыш. А на самом деле он всегда восторженно радуется ее успехам.

С острой, никакими словами не выразимой жалостью (К кому? К чему? Этого она и сама не знала.) она вдруг представила себе гигантские каменные ущелья в центре города, где муж проведет весь день; там в горячке и спешке, в непрерывном водовороте всяких дел его представительные и цветущие собратья станут оживленно трясти ему руку или хлопать по плечу, станут говорить: «Послушайте, видели вы сегодня „Гералд трибюн“? Читали, что там написано про вашу жену? Вот кем вы, наверно, гордитесь! Поздравляю!»

Ей казалось, она видит, как при этих похвалах багровеет от удовольствия его и без того румяное лицо, как он старается изобразить снисходительную улыбку и отвечает словно бы небрежно что-нибудь вроде: «Да, я как будто видел, о ней там упоминали. Но, знаете ли, меня это не так уж волнует. Для нас это не новость. Ее часто хвалят, мы уже привыкли».

А вечером, возвратясь домой, он ей перескажет каждое слово, – и хотя прикинется почти равнодушным, будто все это его только забавляет, она-то знает, он бесконечно доволен и рад. И он тем сильней гордится ею, что знает: жены этих богатых людей, по большей части красивые еврейки, столь же корыстные в своих поисках всего самого модного в мире искусства, как их мужья – в погоне за коммерческой выгодой, тоже прочитают о ее успехе, и поспешат убедиться в нем своими глазами, и потом станут обсуждать его в роскошных спальнях, где жаркий блеск огней прибавит их красивым чувственным лицам еще толику волнующей эротической пикантности.

Все это мигом пронеслось у нее в мыслях при виде плотного, седеющего холеного мужчины, чьи глаза внезапно, по неведомой ей причине, наполнились слезами, а губы горестно надулись, точно у обиженного ребенка. Сердце ее захлестнула несказанная жалость и нежность, и она с жаром воскликнула:

– Да что ты, Фриц! Ты же знаешь, для меня все совсем не так! Я же ничего такого в жизни не думала и не говорила! Ты же знаешь, как мне важно, чтобы тебе нравилось все, что я делаю! Для меня твое мнение значит в сто раз больше, чем вся эта газетная писанина! Да и что они там понимают? – пробормотала она с презрением.

Тем временем мистер Джек снял очки, протер, энергично высморкался, водрузил очки на место и теперь, наклонив голову, с забавной старательностью прикрыл глаза пухлой рукой и торопливо заговорил, понизив голос и словно извиняясь:

– Да-да, я знаю! Это все ничего! Я просто пошутил!

Он смущенно улыбнулся. Еще раз шумно высморкался, обида сошла с его лица, и он заговорил просто и непринужденно, как ни в чем не бывало:

– Ну, так как твое настроение? Довольна ты премьерой?

– Пожалуй, да, – неуверенно ответила миссис Джек; в ней вдруг шевельнулось смутное недовольство – привычное ощущение в час, когда работа кончена и почти нестерпимое напряжение последних дней перед премьерой уже позади. – Мне кажется, все прошло недурно, – продолжала она. – Как по-твоему? И декорации мои вроде недурны – как ты скажешь? – жадно спросила она. – Хотя нет, – тут же спохватилась она по-детски смиренно и словно про себя, – наверно, они самые заурядные. Далеко им до моих лучших работ, а? – Вопрос прозвучал нетерпеливо и требовательно.

– Ты же знаешь мое мнение, – сказал мистер Джек. – Я тебе уже говорил. Никто тебе и в подметки не годится. Твои декорации – лучшее, что есть в этом представлении! – твердо заявил он. – Все остальное на десять голов ниже, да-да! На десять голов! – И прибавил спокойнее: – Я думаю, ты рада, что с этим покончено. В нынешнем сезоне больше ведь ничего не будет, верно?

– Да, только вот я еще обещала Айрин Моргенстайн костюмы для ее нового балета. И сегодня утром надо опять повидать кое-кого из арлингтонцев, еще кое-что подправить, – уныло докончила она.

– Как, опять! Вчера вечером все выглядело отлично, неужели ты недовольна? Чего тебе еще не хватает?

– А чего, по-твоему, может не хватать? Это же вечная история! Всегда одно и то же! Конца этому не видно! Потому что всюду полно ослов и тупиц, сколько им ни объясняй, ничего не делают, как надо. В этом вся беда. Ей-богу, это ниже меня! – вырвалось у нее из глубины души. – Напрасно я бросила живопись. Иногда меня просто тошнит! – с досадой крикнула она. – Это же стыд и срам – тратить себя на таких людей.

– Каких «таких»?

– Ну, ты же сам знаешь, что за народ в театре, – пробормотала миссис Джек. – Конечно, есть и стоящие люди… но, ей-богу, большинство – такая дрянь! «А видели вы меня в той роли, да читали, как меня хвалят в другой, да не правда ли, вот в этой я играю потрясающе», – сердито передразнила она. – Право слово, Фриц, их послушать, так подумаешь, театр только затем и существует, чтобы они красовались на сцене и пускали всем пыль в глаза! А ведь лучше театра нет ничего на свете! Тут можно творить такие чудеса, всю душу человеку перевернуть, стоит только захотеть! Это же такая сила, другой такой в мире нет, а тратят ее на пустяки! Просто стыд и позор!

Она задумалась, помолчала минуту и прибавила устало:

– В общем, я рада, что с этой постановкой покончено. Жаль, я больше ничего не умею делать. Если бы умела, взялась бы за другую работу. Честное слово! Это мне надоело. Это ниже меня, – сказала она просто и минуту-другую печально смотрела куда-то в пространство.

Потом она тревожно, озабоченно нахмурилась, пошарила в деревянном ящичке на столе, взяла сигарету и закурила. Порывисто встала и принялась мелкими шажками ходить из угла в угол, хмуря брови и усиленно затягиваясь; как все женщины, которые курят не часто, она делала это с очаровательной неловкостью.

– Интересно, получу ли я заказы на какие-нибудь постановки в следующем сезоне, – бормотала она про себя, словно уже забыв о муже. – Интересно, будет ли у меня опять работа. Пока со мною еще никто не говорил, – мрачно докончила она.

– Ну, если тебе все это надоело, так я бы сказал, нечего и волноваться, – не без иронии заметил мистер Джек. И прибавил: – Стоит ли расстраиваться раньше времени?

С этими словами он наклонился к жене, снова бегло, дружески поцеловал ее в щеку, легонько потрепал по плечу, повернулся и вышел.