Текст книги "Марко Висконти"

Томмазо ГРОССИ
МАРКО ВИСКОНТИ

Глава I

Лимонта – это небольшая деревушка, которую путешественник, обогнувший мыс Белладжо и плывущий по озеру Лекко, с трудом различает среди каштанов на берегу напротив Лиерны. С VIII века и до самого последнего времени, когда в Ломбардии отменили феодальные права на землю, Лимонта была данницей монастыря святого Амвросия Миланского, настоятель которого среди прочих званий носил также титул графа Лимонтского.

В 1329 году на самой границе между владениями монахов и землями Белладжо (камень, отмечающий эту границу, можно видеть и по сей день) возвышался старинный замок, но в конце века он был разрушен, а теперь от него не осталось и следа.

Замок этот принадлежал тогда некоему графу Ольдрадо дель Бальцо, чьи предки в далеком прошлом были, по-видимому, сеньорами Белладжо, которое к описываемому времени стало свободной коммуной. Граф Ольдрадо, хотя он и владел поместьями в разных местах Ломбардии, проводил здесь большую часть года в обществе жены и единственной дочери, которые, подобно ему, любили это голубое небо, это прозрачное озеро, этот приятный и мягкий климат.

Богатый, знатный, обладавший широкими родственными и дружескими связями, род графов дель Бальцо всегда был заступником и защитником жителей соседних деревень, которые издавна, из поколения в поколение, почитали это семейство.

Но, получив столь славное наследие, граф Ольдрадо не сумел его удержать и быстро утратил уважение бывших вассалов своей семьи. И не потому, что был он так уж плох: по натуре это был хороший человек, но жить ему пришлось в суровую пору, и из-за робости и вялости характера он не находил в себе силы творить добро, хотя и стремился к этому.

Примерно в это время в Италию нагрянул император Людовик Баварский. Он отказался признать верховную власть жившего в Авиньоне папы Иоанна XXII (который отлучил его за это от церкви) и дерзнул возвести на римский престол под именем Николая V некоего Пьетро да Корвара из ордена францисканцев, что привело к расколу и потрясениям во всем христианском мире.

Жители Милана, уже давно страдавшие от отлучения, наложенного на них папой из ненависти к Висконти []1
  Висконти – знатный род, правивший в Милане. Основателем династии Висконти был Маттео, прозванный Великим (1250-1323), ставший властителем Милана в 1285 г. Он был главой партии гибеллинов, и в 1294 г. император назначил его своим наместником в Италии. После него в Милане правил его сын Галеаццо I.


[Закрыть], могущественным и неизменным покровителям партии гибеллинов []2
  В описываемую эпоху (XII-XV вв. ) Италия была раздроблена на множество мелких государств, и за власть над ней боролись папа римский и император. Сторонников императора называли гибеллинами, а сторонников папы – гвельфами.


[Закрыть], сразу же поддержали антипапу, и, как только последний вновь освятил герцогство Миланское, его столицу, другие города и большие селения, они тотчас вновь открыли церкви, а немногие уцелевшие священники вновь приступили к отправлению церковных обрядов. Но в деревнях, особенно на берегах Комо, люди, менее ожесточившиеся в междоусобных распрях, остались верны истинному папе, отказались открыть церкви и считали раскольниками и вероотступниками тех священников, которых присылали к ним из столицы. Несомненно, в больших и малых городах были люди, думавшие так же, как и крестьяне, а в деревнях кое-кто разделял убеждения горожан. Можно себе представить поэтому, как «хорошо» и «весело» жилось в те трудные времена! Повсюду осквернялись святыни, вершились насилия и кровопролития. Архиепископ миланский, а также настоятель монастыря святого Амвросия, большинство аббатов крупнейших и богатейших монастырей, давно покинувшие насиженные места, и избраннейшая часть великого и вечного воинства божьего бродили, нищенствуя, по землям Италии и Франции, а палаты архиепископа, многие аббатства и церковные приходы были захвачены и насильно удерживались светскими сеньорами или духовными владыками – сторонниками антипапы и императора.

В те дни всеобщего хаоса Джованни Висконти, родственник князей Висконти, назначенный настоятелем монастыря святого Амвросия вместо законного настоятеля – аббата Астольфо да Лампуньяно, направил в Лимонту прокуратором монастыря некоего проходимца и негодяя, который был осужден в Милане за то, что делал фальшивые деньги; последний, желая отомстить бедным горцам за верность, которую они хранили своему законному господину, принялся чинить им всяческие притеснения, подвергать их всевозможным обидам и оскорблениям, обращаясь с ними так, словно они были его собственностью. Лимонтцы кинулись было к графу Ольдрадо, прося его заступиться за них перед аббатом, обратиться к князю, чтобы он заставил уважать их права, но просить графа было все равно что толочь воду в ступе: он так почитал всех и боялся, так не желал ни с кем ссориться, так опасался впасть в немилость у Висконти, что, жалея в душе этих несчастных, все же скорее дал бы им погибнуть, нежели хоть пальцем пошевелил бы, чтобы их защитить.

Пелагруа (так звали прокуратора монастыря) между тем все более наглел и дошел наконец в своей дерзости до того, что замыслил отважное мошенничество, которое разом позволило бы ему прибрать к рукам непокорных лимонтцев, перечивших ему на каждом шагу. Раздобыв где-то старинную грамоту, в которой говорилось, что эти земли будто бы были подарены императором Лотарем []3
  Лотарь II – император германский, царствовал с 1125 по 1137 г.


[Закрыть] монахам монастыря святого Амвросия, он хотел с ее помощью добиться, чтобы лимонтцы были объявлены уже не вассалами монастыря, а его крепостными. С этой целью он вызвал их на суд в Беллано.

В Беллано находилась тогда резиденция архиепископа – его дворец, церковь и курия (курией называлось место, где феодальный сеньор вершил правосудие), а решать дела подобного рода надлежало наместникам архиепископа. Но так как архиепископ бежал из епархии, а многие его владения на берегу Лекко и в Вальсассине, в том числе и резиденция в Беллано, были захвачены Крессоне Кривелло – сеньором могущественным и пользовавшимся милостью у Висконти, то дело лимонтцев попало не к людям архиепископа, а к слугам Кривелло. Этот же новый господин епархии настолько открыто благоволил к самозванному настоятелю монастыря святого Амвросия, настолько покровительствовал его грабежам, так как и сам безжалостно грабил своих новоявленных вассалов, что лимонтцам ничего доброго ждать от него не приходилось. Само собой разумеется, что они не смирились и снова пошли просить о помощи графа дель Бальцо, но все было напрасно. Хотя графа умоляли и его жена Эрмелинда, и его любимая дочь Биче, у него не хватило духу вступиться за обиженных, а потому лимонтцы были вынуждены свыкнуться с мыслью, что их повлекут в это неправое и незаконное судилище, которое, увы, как они знали заранее, не сулило им справедливого решения.

День, когда было назначено разбирательство этого дела, уже клонился к вечеру, и сокольничий графа стоял на парапете замка, высматривая, не покажется ли на озере одна из лодок, которые должны были вернуться из Беллано. Наконец он увидел вдали бурый парус. Парус приближался, становился все больше; наконец лодка, которая его несла, причалила к берегу, и сокольничий бросился со всех ног сообщить об этом своему господину.

Он нашел графа в богато украшенном зале, где тот восседал на большом кресле с высокой, увенчанной острием спинкой. У его ног на низкой скамеечке сидел прелестный паж, живой и резвый, как бесенок. Обреченный в силу своих обязанностей на молчание и неподвижность, мальчик исподтишка забавлялся с огромной борзой, которая виляла хвостом, настораживала уши и время от времени по его знаку начинала скакать и прыгать.

На вид графу дель Бальцо было лет около пятидесяти. Из-под его шапочки, отороченной черным бархатом, выбивались рыжие волосы, которые он с юных лет именовал белокурыми. Граф по-прежнему продолжал высокопарно называть себя белокурым, а поскольку с годами он поседел, то теперь и в самом деле именно белизна больше всего бросалась в глаза в его шевелюре. Худое веснушчатое лицо его заканчивалось острым подбородком, на котором, когда он говорил, тряслась короткая, жидкая бородка того же цвета, что и волосы. Серые глазки, глядевшие из-под мохнатых бровей, были не лишены огня, но на этом сухом лице в сочетании с неестественно тонкими в уголках и пухлыми посередине губами они лишь усиливали выражение блаженного самодовольства.

На руке графа сидел великолепный кречет, который, казалось, радовался его ласкам; он то нежно пригибался, издавая легкий клекот, то ерошил перья, то слегка поклевывал прикасавшуюся к нему руку. Когда сокольничий вошел в зал, благородная птица сразу узнала приручившего ее наставника. Забив крыльями и заклекотав еще громче, она, казалось, просилась к нему на руку.

– Ну как, – спросил хозяин у сокольничего, – кто-нибудь вернулся из Беллано?

– Да, Микеле и его сын Арригоццо только что высадились на берег в Карнеччо.

Граф пересадил кречета на руку пажу, который тут же вышел, и вместе с сокольничим стал ждать гребцов; последние не замедлили появиться.

Отец выглядел почти стариком, сыну же, красивому молодому человеку, было лет двадцать семь – двадцать восемь.

– Какие новости ты привез? – спросил граф у старика.

– Какие бог послал.

– Ну, рассказывай о судебном разбирательстве.

– Дело было так. Приехали мы в Беллано. Как только зазвонил колокол, из дома архиепископа к нам вышел какой-то человек с лицом вероотступника, а с ним три или четыре книжника и фарисея, и с ходу начал бормотать что-то непонятное. Потом он вытащил какие-то древние перга менты, только на то и годные, чтобы заворачивать в них соленую рыбу, и стал похлопывать по ним рукой, будто они могли подтвердить его вымыслы. Наконец он завел другую песню и нагло заявил, что У него есть свидетели, которые говорят, будто мы, лимонтцы, всегда были опороченными слугами монастыря.

– Наверное, оброчными?

– Ну да, обмороченными, и что поэтому нам всегда брили головы и только недавно позволили отпустить волосы. Ведь это такое оскорбление, что хуже, пожалуй, и не придумаешь!

– Но эти свидетели были там или нет? – спросил граф.

– Когда же их недоставало? Если бы нужно было снова распять господа нашего, так, вы думаете, не нашлось бы свидетелей? Были, конечно, свидетели, готовые за арбузную корку поклясться в чем угодно, – все эти проклятые гибеллины, продавшие душу дьяволу.

– И что было дальше?

– А дальше вот что. Как только кончила болтать эта хитрая лисица, заговорил наш адвокат Лоренцо Гарбаньяте. Он ясно сказал, что мы вовсе не вассалы и не обмороченные этого монастыря и что уже больше ста лет мы по закону ничего не платим, кроме подушной подати и общинных сборов, да еще десятину отрабатываем на сборе маслин и каштанов, ну, и поставляем лодки, а больше ничего. Потом он сказал в нашу защиту одно слово, очень какое-то чудное слово… Ты не помнишь, Арригоццо, какое это было слово?

– Он сказал что-то вроде, – ответил сын, – я помню, он сказал… что есть какое-то право… Ну, я не знаю, какое это право. Давнее, что ли…

– Он, наверное, сказал, что вы больше не крепостные по праву давности, – подсказал граф.

– Верно, вот как раз так! – в один голос воскликнули отец и сын.

– Еще бы! Я в таких делах разбираюсь.

– И чтоб доказать это мудреное право, – продолжал Микеле, – наш адвокат выставил своих достойных свидетелей, самых древних стариков из деревни и всей округи.

– Ну, и…

– Ну, и вроде бы все уже было кончено, верно? Раз уж с этим самым давним правом все оказалось ясно, так нет – этот злодей в судейской мантии выдумал новую штуку: «Обе стороны, говорит, привели свидетелей, готовых поклясться в своей правоте. Значит, по их показаниям истину установить невозможно. Передадим дело на суд божий!»

– На суд божий?

– Вот-вот. А все, кто собрался на площади, тут же стали хлопать в ладоши, будто и это взаправду была невесть какая мудрость. «Испытание каленым железом!» – крикнул кто-то. «Нет, кипящей водой!» – закричал другой. «Лучше крестом!» – крикнул и я тоже и сказал моему Арригоццо, чтобы он постоял за Лимонту, а он сказал, что согласен.

– И они пошли на это?

– Нет. У них же мошенник на мошеннике сидит. Но я попросил, чтобы они это записали. Ведь я знаю, что при испытании крестом ничем не рискуешь. Я сам как-то в молодости отличился и выиграл спор за монастырь против жителей Белладжо…

– Ну, ты известный ловкач, – перебил его граф Ольдрадо. – Однако вернемся к делу. Чем же все это кончилось?

– Да ничем хорошим: адвокат настоятеля потребовал поединка, а судейский подпевала согласился. На том и порешили.

– Поединок cum fistibus et scutis? На палках и со щитами? – важно спросил граф. – Ведь людям незнатным запрещено пользоваться рыцарским оружием.

– Да, на палках и со щитами.

– А кто будет биться с вашей стороны?

– Кто будет биться? Легко сказать… Посмотрели бы вы, кто вызвался драться от монастыря. Это сущий черт с рыжей шерстью и вот такими плечищами.

– Так вы что, не согласились? О глупцы и трусы!

– По правде говоря, мой Арригоццо хотел было помериться с ним силами, да я ему не позволил и не позволю. И так нам бед хватает, чтобы рисковать тем немногим, что еще осталось, – своим единственным сыночком. Кто же нас с матерью утешит на старости лет? Оба мы теперь состарились, и, кроме него, у нас нет никого на свете. – Обернувшись к сыну, он взял его за руку и продолжал: – Береги себя, слышишь! Не встревай в это дело, сынок. Я этого не желаю, не желаю, и все. Ты ведь хочешь, чтоб нам жилось хорошо: и мне, и твоей бедной матери! Ты ведь знаешь…

– Вы же сами сказали: не надо и не надо. Что же мне было делать? – ответил Арригоццо. – Ну, правда, время еще есть: до поединка осталось четыре дня.

– И эти четыре дня ты проведешь дома под замком да под моим присмотром. Ишь расхрабрился!

– Как скажете! – сказал Арригоццо, поднимая плечи Движением, в котором чувствовалась грубая, но искренняя любовь.

Тут в разговор вступил Амброджо (так звали сокольничего), который до этого все время молчал.

– А нельзя ли и нам, – сказал он, – подыскать какого-нибудь бойца за деньги? Мы бы ему хорошо заплатили, и пусть бы он сразился за честь деревни.

– Нет, – ответил граф, поглаживая бороду, – это невозможно: по закону только дворянам, духовным лицам и святым конгрегациям дозволено в суде божием выставлять бойцов со стороны.

– Ну, если так, – сказал сокольничий, – значит, или надо соглашаться, что все мы погибнем, или кто-то из лимонтцев должен драться с монастырским молодчиком.

– Именно так, и ничего другого сделать нельзя, – заключил граф.

– Эх, был бы дома мой Лупо! – воскликнул сокольничий. – Дома или поблизости, чтобы успеть его оповестить. Уж тогда-то эти господа не очень радовались бы.

– Слушай, – спросил его Микеле, – а верно, что твой Лупо поступил в услужение к Отторино Висконти?

– Да, сначала он нанялся к нему в слуги – пять лет назад, когда сбежал из дому, но теперь он стал его оруженосцем. И говорят, его господин очень им доволен и, куда бы ни поехал, всюду берет его с собой.

При этом известии лодочник, казалось, снова воспрянул духом. Потирая руки, он прошелся по залу и воскликнул:

– Тогда скорее в Комо, нельзя терять ни минуты!

– Постой! Откуда ты знаешь, что Лупо в Комо?

– Да ведь там Отторино Висконти, – ответил Микеле и, повернувшись к сыну, спросил: – Ты его тоже видел, когда мы были там в четверг?

– Это кого? Того молодого человека? Того рыцаря, который поздоровался с вами на набережной и потом долго разговаривал?

– Вот-вот.

– Еще бы не видеть! Он еще был другом сына хозяина, бедняжки Лионетто, царствие ему небесное, и, бывало, дневал и ночевал в замке, чтобы с ним не расставаться.

– Ну, вот что, – обрадованно заговорил опять старый лодочник, – пойдем скорее домой, перекусим и сразу в путь, пока озеро спокойно. Арригоццо, лодка у нас снаряжена?

– Да, парус, весла, запасной парус – все на месте, так что можно сразу и отправляться.

Отец схватил сына за руку, поклонился графу и повернулся к двери, говоря сокольничему:

– Так я попрошу его и от твоего имени, ладно?

– Скажи ему, что я тоже его прошу, – ответил сокольничий.

– Ну, значит, завтра все его увидим, – сказал лодочник и исчез за дверью.

– Микеле! Микеле! – закричал ему вслед граф. – Помни, я тут ни при чем. Пусть все думают, что это ты все устроил. Навлечешь тут из-за вас беду на свою голову! Ты понял?

– Понял, понял.

Глава II

На другой день, в воскресенье, церковь святого Бернарда в Лимонте была открыта, и в ней служил присланный из Милана монах, – дело в том, что местный священник отказался отправлять службу, пока с герцогства не будет снято папское отлучение, и теперь скрывался, опасаясь Пелагруа, который поклялся ему отомстить. В церкви, однако, не было никого, кроме самого прокуратора и его семьи. Жители же Лимонты, а также те, кто пришел из Чивенны и Белладжо, разбрелись по площади, собирались кучками на склоне холма или вокруг Источника Королевы, находившегося в двух шагах от деревни, и обсуждали важные новости предыдущего дня, прикидывая, ждет ли их из-за подлости и вероломства Пелагруа неминуемое разорение, или все-таки еще можно найти какой-то выход.

Вначале по площади шныряли взад и вперед несколько вооруженных головорезов, пытавшихся посулами и угрозами заманить народ в церковь, но люди были слишком тверды в своей вере, слишком научены последними событиями и слишком многочисленны, чтобы поддаться уговорам или испугаться зверских физиономий четырех разбойников. Убедившись наконец, что у них ничего не выйдет, все четверо встали, словно часовые, у дверей церкви. Стоя там, они силой или уговорами старались принудить проходивших мимо снять шапку или откинуть капюшон, в зависимости от того, что те носили, однако все лимонтцы не только отказывались обнажать голову, но за неимением своих надевали чужие шапки, вызывающе прохаживались мимо, поглядывая в упор на стражников и посмеиваясь. Наконец их стали толкать, как бы нечаянно задевать локтями, стараясь свистками и криками вывести их из себя.

Пелагруа, стоявший в церкви на коленях перед алтарем, услышал шум и оглянулся. Увидав толпу, необычно возбужденные лица и вызывающие жесты, он неожиданно ощутил тоску по дому и почувствовал горячее желание оказаться с семьей в его надежных стенах, под хорошей охраной. Однако он и виду не подал, что встревожился, чтобы не лишать мужества своих людей.

Служивший перед алтарем священник также то и дело оглядывался через плечо, будто бы для того, чтобы высморкаться, прочистить горло или дать знак служке нести молитвенник или святые дары, и окидывал глазами это буйное сборище. И от того, что он видел, у него только сильнее посасывало под ложечкой. Евангельские тексты и сам обряд никогда не казались ему такими длинными, как сейчас. Он хотел бы поскорее добраться до слов: «Ступайте, богослужение окончено» – и торопился, насколько мог, к желанному концу, стараясь, однако, не выдавать своего беспокойства. А что было бы, если бы он и Пелагруа услыхали речи, раздававшиеся снаружи, и поняли, чем пахнет дело и насколько разгорелись страсти?

– Творится оскорбительное беззаконие, а мы со всем этим миримся! – кричал какой-то парень из Лимонты, стоявший в окружении своих земляков.

– Что ж ты не едешь в Беллано вступиться за честь деревни? – возразил седой старик, который слушал его, опершись на окованную железом палку и склонив голову на руки.

– Еще чего! Мне тут священник кое-что порассказал, – ответил парень. – Драться с ним? Вишь чего захотел! Ведь он же колдун и зашил за пазуху травы, которые делают кожу тверже… тверже чертовой лысины.

– Стефаноло правду говорит, – поддержал его другой, – все знают, что он колдун и его нарочно пригласили, чтобы никто не мог одолеть его, а он с нас спустил бы шкуру. Знаем мы этих еретиков. Все они сговорились притеснять бедняков.

– Нам нужно хорошее правосудие, – вновь воскликнул первый парень, – да не где-нибудь, а здесь, у нас в деревне, пока они не погубят и наши тела, и наши души!

– Это верно – и тела и души, – согласился кто-то в толпе, теснившейся вокруг. – Сейчас этот сатана сам, видишь ли, лезет в божий храм, хотя под отлучением ходить в церковь – смертный грех, а раньше, когда это было первейшим долгом, он не очень-то себя утруждал. И все это – чтобы нас погубить.

– Теперь нужда заставила! Он ведь всегда был еретиком! – продолжал Стефаноло. – Мы-то раньше знали и видели, как его отлучал наш прежний архиепископ: он приговорил его всегда носить мантию с черными крестами.

– А прежде чем явиться к нам на нашу погибель, он был фальшивомонетчиком! – закричал кто-то из только что подошедших. – Я сам его видел, когда на пасху и рождество ездил в Милан отвозить монахам оброчную рыбу. Там на стене в Новом Бролетто была нарисована его рожа, а чуть пониже висела бумага, и на ней, говорят, можно было прочесть его имя, фамилию и все прочее. И после всего этого надо было послать его сюда, чтобы нас осчастливить?

– Теперь вот, если налетит буря во время жатвы, или если маслины побьют заморозки, или если в каштанах находишь одну шелуху, или если рыба не идет в сети, а лодка не может пристать к берегу, сразу же находят тысячу причин: то непогода, то влияние планет, то одно, то другое. А знаете, что я вам скажу? Все дело в еретиках, которые живут у нас в деревне. Диво ли, что дьявол является к нам, как к себе домой!

– Поджечь его дом, а самого негодяя – в петлю или в озеро! – закричали в толпе, теснившейся вокруг ораторов.

В это время богослужение кончилось, и Пелагруа в сопровождении телохранителей вышел из церкви и направился к своему дому в монастырском подворье, до которого было рукой подать. Толпа надвинулась на него, раздались крики:

– Бей еретика, бей нечестивца, в петлю его, на плаху!

Шум стоял невообразимый, но никто никого и пальцем не тронул. Едва прокуратор переступил порог дома, ворота захлопнулись перед носом у толпы – и будьте здоровы! Кто должен был войти, тот вошел, а кто не успел, тому и не надо! Крики в толпе еще больше усилились, но, так как до драки дело не дошло, надвигавшаяся гроза разрядилась бы легким дождичком, если бы не проклятое рвение наемников прокуратора, у которых руки зудели после того, как они постыдно оставили поле сражения какому-то скоту (так они презрительно именовали жителей Лимонты и их соседей). Поднявшись на башенку возле ворот, они принялись осыпать толпу насмешками и оскорблениями, грозя собравшимся скорой расправой за их дерзость. Стоявшие внизу озлобились и начали кидать камни, которые, однако, ни разу не попали в цель. Тогда стражники на башенке распалились еще больше. В конце концов пущенный кем-то камень задел одного из негодяев по плечу. Последний нагнулся, схватил угодивший в него булыжник, злобно метнул его вниз и, к несчастью, попал в мальчика лет девяти-десяти, который кричал вместе со всеми. Камень пробил мальчику голову, и он тут же скончался.

Кровь сыграла роль искры, попавшей в пороховницу. Толпа пришла в ярость, раздались проклятья и призывы к отмщению. Через мгновение ворота были выломаны, стражники смяты и затоптаны, и мощный людской поток заполнил весь двор. Монастырский дом был охвачен ужасом: повсюду, словно от налетевшего урагана, запирались ставни и двери, раздавались отчаянные крики, слышались испуганные возгласы. Растрепанные плачущие женщины бежали во внутренний дворик, спасаясь от вторгшейся лавины. Отовсюду доносились стоны и вопли, обрывки молитв и просьбы о пощаде.

Негодяи, засевшие на башне, не успели спастись. Разъяренная толпа ворвалась к ним, и ее суд был краток и справедлив: один за другим они полетели вниз, на камни, переломав при падении все кости. Пелагруа, метавшийся по дому, точно безумный, был схвачен с пятью своими приспешниками и связан с ними одной веревкой. Одни говорили, что их надо послать вдогонку за первыми, другие – утопить в озере, третьи – «пустить на рассаду» (то есть закопать живыми в землю голевой вниз), и так как последнее мнение стало как будто брать верх, кое-кто уже бросился за кирками и лопатами и начал подыскивать место для ям на площади перед церковью.

Несчастный прокуратор был бледнее смерти. Его седые волосы торчали как солома, широко раскрытые глаза смотрели на окружающих с ужасом и удивлением, побелевшие губы дрожали. Время от времени он, стуча зубами, повторял слабым, неуверенным голосом:

– Дайте мне исповедаться! Дайте мне исповедаться!

– Я тебя, нечестивую собаку, сейчас исповедую вот этим! – вскричал Стефаноло, который шумел и горячился больше всех, и, подступив к нему вплотную, занес дубинку, чтобы ударить его по голове.

Но оказавшийся рядом пастух схватил его за руку.

– Послушай, – сказал он, – а может, не надо? Неужто ты хуже турка? Хочет – пусть исповедуется.

– А кто же его может исповедать?

– Кто? Да кто угодно, а нет никого, так хотя бы тот монах, что приехал сюда служить обедню и все еще сидит в церкви – боится нос высунуть.

– Так ведь это же отлученный еретик, он не может исповедовать.

– Ну, кто-нибудь другой, например наш мессер (так в те времена называли приходских священников).

– Поди его отыщи: он прячется по милости этих же душегубов. И еще вот что: он не может исповедовать, ведь на нас наложено отлучение.

– Умирающих можно. Ведь кое-кого уже исповедовали. Вспомника-ка Тона из Казетты или Джорджо из Мулино.

– Да, но эти-то прохвосты – не умирающие.

– Конечно, умирающие, раз им приходит конец.

– Да нет же.

Тут каждый начал отстаивать свое мнение, и поднялся страшный шум.

– Можно! – кричали одни.

– Нельзя! – утверждали другие.

Наконец раздался чей-то голос, так повернувший этот вопрос, что все успокоились.

– Если мы прикончим их сразу же после исповеди, то можно считать, что они вроде бы как уже умирающие, верно?

– Верно, верно! Пойдем скорее искать священника.

– А где?.

– Вчера он ночевал у лодочника.

– Тогда бежим к лодочнику. Микеле! Микеле!

Но Микеле весь день никто не видел.

– Я встретил Микеле вчера утром, – сказал кто-то из собравшихся, – но вечером он с сыном уехал в Комо.

– Да он, поди, уже вернулся: его лодка только что прошла за мысом Белладжо, – добавил кто-то еще.

– Тогда бежим к лодочнику! Скорее, скорее! Пошлите кого-нибудь к лодочнику! – закричало несколько голосов.

Домик лодочника стоял почти у самого берега озера, в устье маленькой речушки, под названием Ауччо, протекавшей в полумиле от Лимонты ближе к Белладжо. Пастух, отправившийся на поиски священника, встретил его по дороге в деревню в обществе лодочника, его сына и еще одного человека – Лупо, сына сокольничего. Все трое только что приплыли из Комо.

Добродушный священник, отличавшийся, несмотря на преклонный возраст, здоровьем и бодростью, поспешно поднимался по склону впереди остальных. На одном из поворотов тропинки он увидел, что навстречу спускается человек, посланный на его поиски, и остановился как вкопанный.

– Джанматтео, – крикнул он (так звали пастуха), – почему такой шум в Лимонте – кажется, того и гляди, земля провалится?

– Мессер! Мессер! – отвечал, запыхавшись, пастух. – Скорее, скорее! Кроме вас, никто не сможет их спасти. Скорее! Монастырское подворье захвачено, и началось бог знает что. Прокуратора и его людей хотят прикончить. Бегите, умоляю вас.

Услыхав это, священник и в самом деле пустился бегом.

Не успел его коричневый капюшон показаться на площади, как все закричали:

– Священник пришел! Священник пришел!

Люди бросились к нему навстречу и стали просить, как о чем-то само собой разумеющемся, побыстрее исповедать Пелагруа и его подручных, дабы они могли убить их без промедления. Чтобы отговорить безумцев от столь жестокого намерения, священнику пришлось использовать весь авторитет своего сана, всю любовь односельчан, которую он снискал за свою долгую, посвященную им жизнь, всю славу, которую принесли ему недавние испытания и ореол перенесенных преследований.

Успокоению кипевших страстей в немалой степени способствовало и распространившееся в толпе известие о том, что прибыл Лупо и что он готов сразиться за свою деревню против монастырского наемника. Пока толпа теснилась вокруг сына сокольничего, который просил и уговаривал односельчан отказаться от кровопролития, успокоиться и положиться на него, священник вошел в дом прокуратора, утихомирил и выпроводил тех, кто еще буйствовал. Наведя порядок в главном дворе, он перешел во внутренний дворик и тут начал напряженно прислушиваться – ему показалось, что наверху кто-то плачет. Поднявшись по деревянной лестнице, он обнаружил запертую дверь, прислушался и, заглянув в замочную скважину, увидел в углу съежившуюся женщину с падающими на плечи растрепанными волосами. Она крепко прижимала к груди ребенка, пытаясь заглушить его плач. Священник сразу же узнал жену Пелагруа и осторожно постучался, говоря:

– Это я, священник, отворите! Все уладилось!

Бедная мать вздрогнула от неожиданности, испугавшись стука и раздавшегося рядом голоса. На мгновение она отняла ладонь от губ ребенка, и тот залился долгим истошным плачем. Но священник продолжал повторять: «Не бойтесь, это я, все хорошо», и женщина, отодвинув огромный засов, открыла дверь и предстала с малюткой на руках перед своим освободителем.

– О, сам господь вас послал! – проговорила бедняжка, дрожа и запинаясь. – Да вознаградит вас за меня бог, то есть не за меня, а за этого ангелочка, которого я держу на руках.

Произнеся эти слова, она схватила священника за полу его одеяния, целуя и орошая ее слезами радости и благодарности.

– А что мой муж? – спросила она затем тревожно и испуганно.

– Он в безопасности, – отвечал священник. – Но вам не стоит пока показываться людям. Вы пройдете вот здесь. – С этими словами он указал ей на потайную дверь в стене слева, которая выходила в сторону гор. – Идите по тропинке к замку и от моего имени попросите графа приютить вас хотя бы на одну ночь.

– Но разве он захочет, чтобы…

– Тогда обратитесь к Эрмелинде и скажите ей… Впрочем, не нужно ничего говорить: и так видно, что вы нуждаетесь в помощи, и графиня не откажет вам в приюте. Я в этом уверен. Идите же, и да поможет вам бог.

Женщина скрылась за потайной дверью, а священник, вернувшись на площадь, где люди по-прежнему толпились вокруг сына сокольничего, воскликнул громким голосом:

– Слушайте! Если вы хотите, чтобы все было правильно и законно, чтобы потом ни наместник, ни адвокаты, которым известно уловок больше, чем у вас волос на голове, не могли ни к чему придраться, то теперь следует ударить в малиолу и созвать сходку, чтобы назначить вашим защитником этого славного юношу, которого послал вам бог.

И через минуту на галерее над папертью появился деревенский пономарь и принялся бить молоточком по бронзовой пластине, вставленной в квадратную раму, то выбивая мелодию, то останавливаясь. Таким способом созывалось аренго, или народное собрание, а инструмент, по которому бил пономарь, назывался малиолой или маллиолой: от слова «маллеус» – ударный молоточек или, что более вероятно, от слова «маллум», означавшего сход, вече, собрание, созываемое этим своеобразным набатом.

Вскоре собрался народ, обсудили кандидатуру Лупо, и, как легко догадаться, он был единогласно провозглашен защитником жителей Лимонты.