Текст книги "Марко Висконти"

Глава XI

В потайном покое Марко Висконти горел трехфитильный серебряный светильник, источавший слабый приятный запах. Лодризио сидел на кресле с ручками, но без спинки, положив один локоть на маленький столик и подперев лицо ладонью, и разговаривал с хозяином дома, который слушал его рассеянно, словно занятый какими-то иными мыслями.

– В этом мы можем быть уверены, – говорил лукавый советник, – сегодня герцог монтефортский получил двадцать пять тысяч золотых флоринов, которые Людовик Баварский поручил ему взять у вашего племянника Адзоне, а завтра он со своими немцами будет уже в Тироле и не вернется назад. Когда император, который ждет его с деньгами в Тоскане, не имея ни гроша, в одно прекрасное утро узнает, что выкинул его посланец, у него будет дурацкий вид, клянусь жизнью! Да знаете ли вы, что это был мастерский удар? Одним махом избавиться сразу от всех! И нельзя же затевать что-либо новенькое, не избавившись прежде от них.

– Конечно, – ответил Марко равнодушно.

– Однако, – продолжал Лодризио, – вы были совершенно правы, когда сегодня утром сказали мне, что время еще не пришло, ибо надо дать сделать свое дело тем священникам и монахам, которых послал папа, а Баварца заставить потратить как можно больше людей и денег, что он и так каждый день делает. Да, кстати, известно ли вам, кузен, что восемьсот немецких всадников покинули свое знамя, так как им не выплатили жалованья, и засели в долине Ньеволе, в замке Черульо? Интересно, знают ли уже об этом во дворце наместника?

Марко, поглощенный совсем иными мыслями, услышал последнюю фразу как сквозь сон, когда до сознания человека доходит только звук слов, но не их смысл, и все же оставляет какой-то след в замутненном, полудремлющем мозгу, позволяя по этому последнему звуку догадаться о сути произнесенной речи. По слову «Черульо», все еще звучавшему у него в ушах вместе с вопросительной интонацией Лодризио, Марко понял, о чем идет речь. Сделав вид, что он все время внимательно слушал, он спросил:

– Это тот самый отряд немцев в Черульо?

– Да, я говорю, не слышали ли чего-нибудь о них ваши братья и наместник?

– Об этом сообщил сам Баварец, – ответил Марко. – И теперь император всячески торопит моего племянника, чтобы заставить его уплатить обещанные деньги; с их помощью он надеется вновь заставить повиноваться взбунтовавшийся отряд.

– Тут-то он и попал впросак! Не очень-то здесь разживешься, даже если захочешь, – ответил советник.

– А знаешь, – продолжал Марко, – знаешь, что надумал Адзоне? Угадай! Послать вместо денег в Черульо меня.

– Что?

– Он хотел бы отправить меня к бунтовщикам заложником, чтобы они вели себя тихо, пока он не соберет денег для расплаты с ними.

– Очень любезно с его стороны! – сказал Лодризио, ухмыляясь.

– Вот так-то, – продолжал Марко, – и как раз сегодня утром он начал проверять, как я к этому отнесусь, говоря, что я ниспослан ему самим небом и что никто, кроме меня, не сможет вызволить его из случившейся с ним беды – ведь эти немцы знают меня и поверят моим словам. И тут он заговорил о моих подвигах.

– Гм, ваши подвиги? Надо было ему сказать, что самый славный ваш подвиг еще впереди. Что же до его предложения, то он не так уж глуп. Ему хотелось бы убрать вас отсюда, а то он так и живет в вашей тени. Это и слепому видно.

Марко улыбнулся, а затем сказал:

– А знаешь, что приходит мне в голову, когда я думаю об этом?

– Нет, а что?

– Заманить его в его же собственную ловушку: я поехал бы в долину Ньеволе, как он хочет, привлек бы на свою сторону этих восемьсот копейщиков, которые за меня пойдут в огонь и в воду (тут мой племянник не ошибся), уплатил бы им из своего кармана. А ты здесь устроил бы переворот. А когда Баварец пойдет сюда на помощь своему ставленнику, тут-то я и ударю со своими восемьюстами копейщиками из Черульо и всеми теми, кого наберу тем временем в Тоскане.

Лодризио вскочил, восклицая:

– Братец, да ведь это же золотые слова! Давайте и вправду сыграем с ним такую шутку!

– Ладно, – сказал Марко, – при удобном случае мы еще об этом потолкуем. Мне тоже кажется, что тут можно кое-чего добиться, но сегодня вечером я не хочу больше говорить о серьезных вещах. До завтра.

– Говорю вам, это чудесная мысль, – продолжал тем не менее Лодризио, направляясь к выходу. – А как бы повлиял на переговоры с Флоренцией такой поворот, что вы в Ньеволе встали во главе восьмисот копий!

– Кстати, о Флоренции, – сказал Марко, чтобы покончить с этим разговором, – ты мне напомнил, что нынче ночью мне надо еще написать Флорентийской сеньории []14
  Флорентийская сеньория – совет, возглавлявший Флорентийскую республику. Члены этого совета назывались приорами.


[Закрыть]. Да будет с тобой благословение божие, братец.

– До свидания, – ответил Лодризио и удалился.

Оставшись один, Марко еще некоторое время взволнованно мерил комнату шагами. Иногда он качал головой и жестикулировал, словно хотел отогнать какие-то назойливые мысли. Наконец он решительно остановился и сказал вслух, словно приказывая самому себе: «Надо написать Флорентийской сеньории». Затем он снял шпагу, чтобы она ему не мешала, и хотел повесить ее на стену, но, взявшись за рукоятку, увидел дар Биче – полученную от нее ленту, которую он повязал вокруг эфеса. Одно мгновение он смотрел на нее, а потом почти гневно отвел глаза. Подойдя к столу, он взял кусок пергамента, открыл чернильницу, обмакнул перо и, заметив, что оно пишет толсто, принялся его чинить. Он вертел его так и эдак, расщепил и снова подрезал; голова у него кружилась. Однако спустя немного времени он словно очнулся от сна и ощутил жажду деятельности. Он отбросил истерзанное перо, которое с удивлением увидел у себя в руках, взял новое, быстро зачинил его и принялся писать:

«Достопочтенным и ученейшим мужам Флорентийской общины, ревностным и славным друзьям шлет Марко Висконти свой искренний привет».

Поставив точку, Марко откинулся на спинку, поднял глаза к потолку и принялся обдумывать фразы, которыми хотел начать письмо. Однако рука его больше не тянулась к перу, взгляд не отрывался от потолка, а дело не двигалось вперед. Наконец он обеими руками резко отодвинул докучное письмо, встал, хлопнул ладонью по лбу и принялся расхаживать по комнате, говоря сам с собой:

– Разве я и раньше не знал, что она похожа на Эрмелинду? Ведь мне об этом и писал и столько раз говорил Отторино!.. Вот пустая голова!.. Даже голос точь-в-точь ее!.. И улыбка, и осанка, и взгляд!.. Бедная голубка! При виде ее, при звуке ее голоса мне показалось, что вновь ожила моя юность, мои давние надежды. О, как далеки те времена! Тогда тлетворный дух беззакония еще не запятнал моего сердца… Достаточно было Эрмелинде спеть песню, чтобы весь мир мне улыбался, чтобы в каждом я видел друга… А потом? Сколько страданий и сколько гнусностей! Я сам за это время запятнал себя грязью, я сам упивался кровью! А мне казалось, что я рожден не для этого… Биче! Какое прелестное имя!.. – Тут на лице его появилась злая и презрительная усмешка, словно он поймал своего подчиненного на каком-то постыдном деле. – И это ты? – продолжал он. – Это ты, тот самый Марко, от которого пол-Италии с трепетом ждет решения своей судьбы? Марко, которого не сломили долгие годы страданий и тяжелых испытаний? Как? На пороге великого и туманного будущего, навстречу которому ты дерзко идешь, ты еще можешь мечтать о какой-то девчонке?.. Что сказал бы Лодризио, этот злой насмешник? Ну да ладно! Пусть рассеются проклятые тучи и полным светом вспыхнет моя звезда… Да, я так хочу!

Снова обратившись к начатому письму, он уже не выпускал пера из рук и не отрывал глаз от пергамента до тех пор, пока не исписал мелким почерком четыре больших листа, а после этого отправился спать, и голова его была полна гвельфами и гибеллинами, папой и императором, интригами и сражениями…

Вернувшись через несколько дней из Павии, куда он ездил для совещания с заговорщиками, Отторино предстал перед своим господином с твердым решением признаться ему во всем и умолять его не гневаться на него за то, что он выбрал Биче в невесты. Но при первом же взгляде на насупленное, угрюмое, хмурое лицо Марко вся его решимость исчезла. Юноша рассказал о том, что было связано с делами, ради которых он был послан в Павию. Затем он перешел к графу дель Бальцо, использовав в качестве предлога недавний спор последнего с одним монахом о незаконности низложения папы Иоанна. Это был долгий, яростный спор, в конце которого монах пошел на попятный и наконец согласился с мнением графа, отчего тот очень возгордился.

В глубине души Марко посмеивался, слушая рассказ о событии, которое он сам же подстроил с помощью одной хитрой уловки. Тут будет уместно рассказать нашим читателям, что после приезда графа дель Бальцо в Милан Марко, желая привлечь его на свою сторону, позаботился о том, чтобы в его доме постоянно бывали знатные рыцари и ученые, которые вели споры на злободневные темы. И дабы не оставлять графа, вооруженного только латынью, которая была не бог весть какой опорой, лицом к лицу с более сильными противниками, он втихомолку подсылал к нему нескольких могучих помощников, среди которых был и наш старый знакомый, адвокат, защищавший лимонтцев, и эти помощники доблестно приходили на выручку хозяину дома всякий раз, когда замечали, что он начинает сдавать.

Представьте себе, как радовался граф, какой спесью он надувался оттого, что мог целыми днями произносить речи перед внимательными и почтительными слушателями и вести подобные споры.

Раз уж мы заговорили об этих беседах, надо сказать читателю по секрету еще об одном обстоятельстве. Чаще всего победа в спорах определялась не благодаря доводам главного оратора, а благодаря гораздо более веским и убедительным доводам, которые содержались в письмах, приходивших из Тосканы. В них сообщалось, что антипапа Пьетро да Корвара оставлен почти всеми, а влияние папы Иоанна, наоборот, все больше возрастает. Другой аргумент, более личного свойства, коренным образом менявший воззрения и чудесным образом убеждавший даже самых упрямых, исходил из всегда открытой и неистощимой казны Марко. После такого умело купленного раскаяния обращенный, если это был человек, разбиравшийся в догмате веры и прочих материях того же рода, нередко попадал на званый вечер в дом графа дель Бальцо. И там, долго отстаивая перед хозяином давно уже преданные им принципы, он под конец делал вид, что сдается под напором его аргументов, увлекая своим примером других простаков.

Для той эпохи, когда жестокость и грубость расцветали гораздо более пышным цветом, чем хитрость, это была весьма тонкая игра. В наши же дни, когда люди настолько изощрились в искусстве подставлять ножку своим ближним, подобная уловка показалась бы нелепостью или невинной шуткой для девиц и младенцев.

Но вернемся к Отторино, который упомянул про графа только для того, чтобы как-то перейти к разговору о его дочери. Рассказав о поражении монаха, он заметил, что на лице Марко отразилось удовольствие, причину которого мы объяснили выше. Это была мимолетная удовлетворенная улыбка, вызванная тем, что ему так удалась его хитрость. Отторино заметил ее и приободрился. Но Марко тотчас же нахмурился и сказал ему с плохо скрываемой насмешкой:

– Когда я был таким же мальчишкой, как ты, я действовал больше копьем и мечом, говорил о лошадях и турнирах, а ты все трешься около священников и разговариваешь о папах и законах!

– Послушайте, – отвечал юноша, слегка смущенный, но все же довольный возможностью как-то перейти к нужному ему разговору, – граф только что приехал в Милан, он был со мной очень любезен… да, по правде говоря, и его семья… – Тут он запнулся, так как заметил, что на лицо его собеседника легла мрачная тень. «Вот не повезло! – подумал он. – Наверное, я что-то не так сказал, а он чем-то недоволен!» Он попытался перевести разговор на другую тему, но не смог избежать некоторого замешательства, как всякий человек, которому приходится подыскивать другие слова, чтобы не стоять с глупым видом как раз в тот момент, когда на языке у него уже вертится готовая фраза, а он должен ее переделывать.

Марко не перебивал юношу, молча рассматривал его расстроенное лицо, слушая его сбивчивую, запутанную речь и не спуская с него холодного, проницательного взгляда, который словно видел его насквозь, – взгляда, перед которым опустил бы глаза и самый знатный и самоуверенный человек. Из затруднительного положения юношу вывел паж, доложивший, что аббат монастыря святого Амвросия ожидает приема.

– Пусть войдет, – сказал Марко, и Отторино удалился, несколько обиженный подобным обращением, но не придав случившемуся большого значения, так как приписал все плохому настроению своего господина. Он был уверен, что осуществит свое намерение при первой же возможности, когда Марко будет в духе.

А пока все свободное время Отторино проводил у невесты. Он говорил ей о своей любви, о своих надеждах, предаваясь приятным воспоминаниям о днях, проведенных вместе в Лимонте, вновь и вновь возвращаясь к кораблекрушению и охоте С напускной строгостью Отторино требовал, чтобы Биче объяснила ему, чем было вызвано то пренебрежение, которое доставило ему столько мук, и ее ответы наполняли его радостью. Нежные упреки, которые она делала с улыбкой, речь, оборванная на полуслове, или стыдливый румянец, появлявшийся на щеках девушки при некоторых воспоминаниях, убеждали влюбленного юношу, что и он любим.

В один из таких дней Марко пригласил Отторино сопровождать его в поездке по городу. Из многочисленных рыцарей свиты Марко выбрал нашего героя и велел ему ехать рядом с собой. Это была честь, о которой мечтали все молодые поклонники знаменитого воина. Отвечая кивком или движением руки на приветствия людей, собравшихся у окон, на балконах и на улицах, чтобы посмотреть, как он проедет, Марко осыпал двоюродного брата самыми любезными знаками внимания, словно стараясь своей необычайной благосклонностью и расположением подбодрить его и искупить ту суровость, которую проявил по отношению к нему при их последней встрече.

– Послушай, Отторино, – сказал он ему спустя некоторое время, – мне скоро придется ехать в Тоскану, и ты поедешь со мной.

Это внезапное заявление привело юношу в замешательство.

– Конечно, это большая милость, – сказал он нерешительно, – но… как раз сейчас…

– Что? У тебя, может быть, есть планы, которые важнее дел твоего господина?

– Нет, но…

– Но что?

– Вам, наверное, известно, что я один из тех рыцарей, которые будут держать поле, и под вызовом стоит и мое имя.

– Ну, если тебе мешает только это, то помочь нетрудно. Ты думаешь, свита моя настолько поредела, что тебе нельзя будет найти замену? Ты ведь знаешь: раз речь идет о служении господину, то замена разрешается. Впрочем, я понимаю, – продолжал он с деланной улыбкой, – я, наверное, догадываюсь, почему тебя так смутило мое неожиданное предложение. Ведь в Милан скоро приедет Франкино Рускони с дочерью… Но не беспокойся, на этот раз долг не помешает любви. Перед отъездом ты обменяешься с нею кольцами.

Загнанный в угол, Отторино понял, что времени для колебаний больше нет, что нужно решительно объясниться.

– Мне очень жаль вам перечить, – начал он, – но прошу вас во имя верности, с которой я всегда служил вам…

– Куда ты клонишь? – резко прервал его Марко. – Неужели ты изменил свое намерение?

– Вы угадали, – ответил юноша, – я никогда не давал слова дочери Франкино… это были лишь пустые разговоры, и я считаю себя все еще свободным.

Тем временем кавалькада достигла Брера дель Кверга и теперь двигалась мимо дома графа дель Бальцо. Марко и Отторино одновременно подняли глаза на балкон, с которого на них смотрели отец и дочь. Читатель легко угадает, на которого из двух всадников были обращены взоры дочери, в то время как граф суетился и перегибался через перила, посылая Марко поклоны и воздушные поцелуи. Когда они проехали мимо, юноша хотел продолжить начатый разговор, но Марко, строго взглянув на него, жестом приказал вернуться в ряды свиты. Затем он отпустил поводья, пришпорил коня и погнал его бешеным галопом во двор своего дома. Там он спешился, молча поднялся по лестнице и весь день не выходил из своих покоев.

А теперь, с позволения читателей, вернемся назад и посмотрим, что случилось в Лимонте, где мы оставили наших друзей в то самое время, когда на них должно было обрушиться страшное несчастье – целых шестьдесят копейщиков во главе с Беллебуоно были готовы предать огню и мечу всю деревушку.

Пока злодеи, отчалившие под вечер от берегов Лекко, тайно добирались до Лимонты, мечтая о грабежах и резне, пока Лупо с противоположной стороны стремглав скакал по извилистым и запутанным горным тропкам, надеясь вовремя добраться до земляков и предупредить их о грозящей опасности, чтобы они ушли в горы или подготовились к обороне, ни о чем не подозревающие жители Лимонты разошлись, как обычно, по домам, где их ожидали привычные вечерние дела.

Хижина лодочника, отца утонувшего Арригоццо, стояла, как мы уже упоминали, чуть в стороне от остальных, к северу от деревни. От озера была видна только ее соломенная крыша с деревянным крестом наверху. Все остальное заслоняли два старых каштана, как бы заключившие домик в свои объятия. Внутри находилась небольшая каморка с земляным полом, плетенным из прутьев потолком и стенами, черными от копоти.

В одном углу виднелась небольшая лежанка, покрытая толстым грубым одеялом, которое в здешних краях называют «каталанским», потому что их привозят из Каталонии; это название и по сей день сохраняется в некоторых деревнях на озере Комо. Убогое это ложе принадлежало бедному Арригоццо, а сейчас на нем спал его верный друг, маленький пудель.

Рядом с кроватью, не далее чем в двух шагах, находился огромный ящик, наполненный землей, в котором, по обычаю тех времен, распространенному повсеместно в Европе (камины были изобретены лишь совсем незадолго до описываемых событий), разводился огонь. Над ним на треножнике стоял глиняный горшок, в котором что-то варилось. Середину комнаты занимали буковый стол и четыре плетеных стула. Полдюжины весел, полка для посуды, на которой было выставлено несколько тарелок, три глиняные миски и три латунные ложки, блестевшие, словно золотые, а также ящик, багор и рыболовная сеть завершали меблировку дома.

Сидя возле стола, старая Марта, мать утонувшего Арригоццо, пряла при свете железного светильника, прицепленного крючком к жерди, свисавшей с потолка. Скорей худощавое, чем изможденное лицо, изборожденное лишь немногими морщинами, прямая спина и уверенные движения рук говорили о том, что тяготы и лишения нищей жизни не сломили ее крепкой и сильной натуры. Но на ее челе, на котором всегда отражалась безмятежность, теперь лежала тень недавнего и нежданного горя. Увидев ее впервые, вы сразу заметили бы на ее щеках бледность, которая не могла быть обычной, и свежие следы слез. Легко было, однако, догадаться, что ее глаза, сейчас распухшие и потускневшие, вовсе не привыкли плакать.

Было видно, как она шевелила губами, произнося молитвы, но молилась она молча, и были слышны лишь последние слоги слов, которые она сопровождала частыми и усердными наклонениями головы.

Время от времени она бросала взгляд на ложе погибшего, затем поднимала глаза к небу с таким безутешным горем, что было ясно, о чем она молила всевышнего – чтобы он скорее призвал ее к себе и она воссоединилась с любимым Арригоццо.

Микеле, сидевший спиной к столу, склонялся над огнем и помешивал ложкой чечевичную похлебку, булькавшую в горшке. На лице его отражалось еще более глубокое и тяжкое горе, в котором чувствовались не только боль, но и гнев. Он нарочно не оборачивался к жене, чтобы вид материнских страданий не усугубил его скорби, и продолжал, не поднимая головы, делать свое дело.

Спустя полчаса женщина встала, убрала прялку, подошла к огню и сняла с него горшок. Затем она направилась к полке, по-прежнему поглощенная молитвой, увидела три тарелки, машинально взяла их и проделала все те движения, к которым за долгие годы привыкли ее руки. Поставив тарелки на стол, она положила рядом три ложки, разлила похлебку и позвала:

– Микеле, иди ужинать.

Но едва Микеле, услышав ее голос, повернулся к столу, Марта заметила, что на столе стоит лишняя тарелка, поспешно схватила ее и поставила на пол, сделав вид, что приготовила ее для щенка. От мужа, однако, не укрылись поспешность и смущение жены, а на столе, на привычном месте, он заметил третью ложку. Догадавшись, что ее положила по рассеянности мать, привыкшая заботиться о сыне, он отвернулся, чтобы не выдать своего волнения, взял тарелку и ложку и отошел на прежнее место.

Опустив голову, Марта постояла немного, чтобы прийти в себя, затем окликнула щенка, который, подняв мордочку, помахал хвостом и поглядел на нее. Марта подошла к кровати, погладила щенка и, ласково с ним разговаривая, взяла его на руки и поставила рядом с миской. К этому псу у нее никогда не лежало сердце. По правде говоря, Марта его просто невзлюбила и не раз бранилась из-за него с сыном, потому что в такие трудные годы, думала она, нельзя брать еще лишнее бремя, ведь и самим-то им нелегко прокормиться. Но теперь, когда Арригоццо умер, она не могла отказать щенку в необходимых заботах, не могла дурно с ним обращаться, отказывать ему в ласке – это показалось бы ей дурным поступком, преступлением, святотатством.

Песик поблагодарил хозяйку за непривычную ласку повизгиванием, более похожим на человеческий стон, опустил морду в миску и немного полакал похлебку, потом вспрыгнул на кровать и снова замер в прежнем положении. «И этой бедной твари хочется умереть вместе с ним», – подумала про себя старуха, все время смотревшая на щенка. Затем она села за стол, перекрестилась и начала есть. Поводив ложкой по тарелке, она выловила немного чечевицы, но еда, казалось, не шла ей в горло, и, лишь увидев, что муж направляется к столу, чтобы поставить миску на место, она поспешно проглотила две-три ложки, стараясь показать ему, что ест с охотой.

Через минуту она заметила, что поставленная мужем миска почти полна. Она взяла ее в руки, подошла к Микеле, по-прежнему сидевшему у огня, тронула его за плечо и сказала:

– Микеле, перестань! Съешь, пожалуйста. Ты протянешь ноги, если будешь упрямиться: ты же весь день ничего не ел!

Лодочник резко дернул плечами и не ответил ни слова. Марта продолжала печальным голосом:

– Ну, съешь хоть немного! Не хочешь же ты умереть с голоду? Ты же должен подумать о себе. Сделай это для меня: ведь если и тебя со мной не будет… – Но тут голос ее прервался.

– Ну вот! – с трудом сказал лодочник. – Скоро ты кончишь причитать? Весь день, весь день одно и то же! – И, смахнув в свою очередь слезы с лица, он продолжал: – Разве его этим воскресишь? Ей-богу, я больше не вынесу!

Несчастная старуха сдержала слезы, отчего горечь в ее сердце стала еще сильнее, вытерла передником лицо и снова принялась за пряжу.

Долгое время они хранили глубокое молчание. Марта, ни на минуту не оставляя своей работы, иногда поглядывала на мужа, который сидел на низкой скамеечке, опершись руками о колени и закрыв лицо ладонями, и, казалось, плакал.

Наконец он встал, подошел к жене, обнял ее и хотел ей что-то сказать, чтобы как-то успокоить ее, чтобы лаской смягчить ту боль, которую он только что причинил ей своими неуместными словами, но произнес только:

– Ну ладно, Марта, я сделаю так, как ты хочешь. Я поем, чтоб угодить тебе. – И он в самом деле сел за стол и принялся за еду. – Послушай, Марта, – промолвил он вскоре, – завтра мне надо отвезти в Дервио нашего старосту; давай попросим его заказать заупокойную службу на деньги общины… И лучше всего в Лугано, они-то ведь там не отлучены.

– Про заупокойную службу я ему уже говорила, – ответила женщина. И, показав пальцем на пряжу, добавила: – Видишь эту шерсть? Это для епископа в Лугано: работа тоже пойдет на оплату мессы.

Закусив губы, искривившиеся и задрожавшие от внезапного волнения, и с трудом удерживая слезы, лодочник почувствовал к старой подруге своих дней такую нежность, такую жалость и сострадание, в которых было нечто более святое и, можно даже сказать, более ласковое, нежели в той первой пылкой любви, которую он испытывал к ней в годы их молодости.