Текст книги "Дети крови и костей"

– Я забрала свиток, – рука Каэи ныряет под нагрудник, и она достает сморщенный пергамент. – Обнаружив его, позаботилась о свидетелях и сразу явилась сюда.

– А что с солнечным камнем?

Каэя награждает Эбеле грозным взглядом. Он долго откашливается, оттягивая минуту объяснений.

– Камень украли из Варри до того, как мы прибыли, ваше величество. Но мы пустились в погоню. Наши лучшие люди идут по следу, и я уверен: скоро он будет у нас.

Гнев отца сгущается в воздухе, как гроза.

– Ты должен был уничтожить их, – шипит он. – Как такое могло случиться?

– Я пытался, ваше величество, каждую ночь. Делал все, чтобы их разрушить, но артефакты зачарованы, – Эбеле переводит взгляд на Каэю, но та смотрит прямо перед собой. Пот собирается в складках его подбородка.

– Я порвал свиток, но он сросся. Сжег его, но он возник из пепла. Приказал самому сильному стражнику разбить солнечный камень булавой, но на нем не осталось ни царапины! Не в силах уничтожить эти проклятые артефакты, я запер их в железный сундук и утопил в сердце моря Банджоко. Они никогда не должны были пристать к берегу! Только благодаря магам…

Эбеле замолкает, как только слово срывается с губ.

– Клянусь, ваше величество, я сделал все, что мог, но, похоже, у богов другие планы.

У богов? Я прижимаю ухо к двери. Неужели Эбеле сошел с ума от страха? Богов нет. Все во дворце это знают.

Я жду, как отец отреагирует на глупость Эбеле, но его лицо остается каменным. Он поднимается с трона, обдумывая услышанное. Затем быстрее гадюки бросается на Эбеле, хватая его за горло.

– Скажи, адмирал, – он поднимает тело подчиненного в воздух, усиливая хватку. – Чьи планы страшат тебя больше? Богов? Или мои?

Я делаю шаг назад и отворачиваюсь, не желая видеть, как Эбеле задыхается. Ненавижу эту сторону отца и всячески стараюсь ее не замечать.

– Я… Я обещаю, – хрипит Эбеле, – что все исправлю. Клянусь!

Отец отбрасывает его, как гнилой фрукт. Эбеле задыхается и трет шею, синяки почти мгновенно проступают на его медной коже. Отец вновь поворачивается к свитку в руке Каэи.

– Покажи мне, – приказывает он.

Каэя подает знак, подзывая кого-то, стоявшего слишком далеко, чтобы я могла разглядеть. Слышу, как сапоги звенят по плитам, а затем вижу ее.

Бинта.

Я хватаюсь за сердце, когда подругу выталкивают вперед. В ее больших серебряных глазах стоят слезы. Чепец, который она с таким усердием завязывала каждый день, перекосился, открыв белоснежные длинные локоны. Кто-то заткнул ей рот шарфом, чтобы она не кричала, но даже если бы могла, кто бы ей помог? Она уже в руках стражи.

Сделай что-нибудь, говорю я себе. Немедленно. Но мои ноги будто налились свинцом, а рук я и вовсе не чувствую.

Каэя разворачивает свиток и осторожно подходит к моей служанке, будто приближаясь к зверю, а не к милой девочке, что столько лет вытирала мне слезы, которая всегда оставляла свою еду, чтобы отнести домой и отдать родным.

– Поднимите ей руку.

Бинта мотает головой, когда стражник хватает ее за запястье. Из-под шарфа доносится приглушенный крик. Хотя девушка сопротивляется, Каэя вкладывает свиток ей в руку.

Свет вспыхивает на ладони моей подруги.

Он наполняет тронный зал волшебным сиянием, которое отливает золотым, пурпурным, синим. Мерцает и переливается, ниспадая каскадом, бесконечным потоком стекая с пальцев Бинты.

– О боги, – вздыхаю я, сердце переполняет благоговейный трепет, который сменяется ужасом перед грядущей войной.

Магия. Здесь. После стольких лет…

Мне вспоминаются предостережения отца насчет колдовства, истории, полные битв и разрушений, темных сил и болезней. «Магия – источник всякого зла, – шипел он. – Она разорвет Оришу на части!»

Отец всегда говорил мне и брату, что магия – наша смерть и опасное оружие, угрожающее Орише. Пока она существует, в королевстве не будет мира.

В темные дни после Рейда я представляла магию жутким, безликим чудовищем. Но сейчас, в руках Бинты, она завораживает и кажется необыкновенным чудом. Словно летнее солнце и сумерки, дыхание и самая суть жизни слились воедино…

Внезапно отец наносит удар. Быстрый, как молния. Его меч пронзает грудь Бинты, стоящей перед ним. Нет!

Я прижимаю ладонь к губам, стараясь не закричать, и едва не падаю. Тошнота подступает к горлу. Слезы обжигают глаза.

Этого не может быть. Мир передо мной начинает кружиться. Это не правда. Бинта жива. Она ждет в моих покоях с ломтиком сладкого хлеба.

Но мои отчаянные мысли не могут изменить реальность. Мертвых не воскресить.

Алое пятно проступает на кляпе Бинты. Багряные цветы распускаются на ее легком голубом платье. Я вновь сдерживаю крик, когда ее тело с глухим звуком падает на пол, тяжелое, как свинец.

Кровавая лужа растекается вокруг безмятежного лица моей служанки, окрашивая ее белые кудри красным. Медный запах сочится сквозь щель двери, заставляя меня подавлять тошноту.

Отец сдергивает с Бинты передник и вытирает им меч, так непринужденно, словно ему плевать, что ее кровь пятнает королевскую мантию.

Он не понимает, что кровь подруги на моих руках.

Я пячусь, путаясь в подоле платья. Бегу к лестнице за углом зала, пытаясь унять дрожь в ногах. Перед глазами стоит пелена, я хочу вернуться в свои покои, но не успеваю и подбегаю к вазе. Хватаюсь за ее керамическое горло. Меня рвет. Желчью и кислым чаем.

Я падаю на колени, и рыдания вырываются наружу. Чувствую в сердце щемящую боль.

Если бы Бинта была жива, она пришла бы мне на помощь. Взяла бы за руку, отвела в покои, села на кровать рядом со мной и вытерла бы слезы. Собрала бы все кусочки моего разбитого сердца и сумела бы его исцелить.

Я подавляю рыдание и зажимаю рот, но горькие слезы бегут по пальцам. Снова чувствую запах крови, вновь вспоминаю удар меча…

Дверь тронного зала распахивается. Я вскакиваю на ноги, испугавшись, что это отец, но выходит один из стражников, державших Бинту.

У него в руках свиток.

Я смотрю на старый пергамент, пока солдат идет в мою сторону, и вспоминаю, как от одного прикосновения к свитку мир наполнился светом. Невероятно прекрасным ярким светом, таившимся в глубине души моей милой подруги.

Я отворачиваюсь и прячу заплаканное лицо, когда стражник проходит мимо.

– Простите, мне нездоровится, – шепчу я. – Должно быть, съела испорченный фрукт.

Стражник едва заметно кивает и продолжает подниматься по лестнице. Он сжимает свиток так, что костяшки белеют, как будто страшась того, на что способен магический пергамент, если держать его недостаточно крепко. Смотрю, как он останавливается на третьем этаже и открывает черную дверь. Внезапно я понимаю, куда он направляется.

В покои командира Каэи.

Время идет, а я все гляжу на дверь, ожидая сама не зная чего. Промедление не вернет Бинту, не позволит вновь насладиться ее музыкальным смехом. Но я все жду, застыв на месте. Затем дверь открывается снова, и я отворачиваюсь к вазе, делая вид, что меня рвет, не останавливаясь, пока стражник не проходит мимо. Его подбитые железом сапоги звенят, когда он возвращается в тронный зал. Свитка у него нет.

Трясущимися руками вытираю слезы, без сомнения смазав макияж, который нанесла мне мать. Вытираю рот, избавляясь от остатков рвоты. Вопросы роятся в моем мозгу, когда я поднимаюсь по лестнице к двери Каэи.

Знаю, что нужно вернуться к себе в покои, и все же вхожу.

Дверь захлопывается за спиной с глухим стуком, и я подпрыгиваю, пугаясь, что кого-нибудь привлечет шум. Я никогда еще не была в покоях командира Каэи. Не думаю, что сюда пускают даже слуг.

Мои глаза скользят по бордовым стенам, так не похожим на мои, светло-лиловые. Королевская мантия валяется в изножье кровати Каэи. Мантия отца… Он, наверное, забыл ее.

В другой день от осознания того, что отец посещал покои Каэи, меня душили бы слезы, но сейчас я ничего не чувствую. Все это неважно по сравнению со свитком, оставленным на столе командира.

Делаю шаг вперед. Ноги дрожат, словно я подхожу к краю утеса. Жду, что воздух вокруг свитка будет пронизан магией, но он остается неподвижным. Я протягиваю руку, но медлю, борясь с нарастающим страхом. Вспоминаю свет, вспыхнувший в ладонях Бинты.

И меч, пронзивший ее грудь.

Подбадривая себя, снова протягиваю руку. Кончики пальцев касаются свитка, и я закрываю глаза.

Никакой магии.

Вздох, томившийся в моей груди, вырывается наружу, когда я хватаю сморщенный пергамент. Развернув свиток, вижу странные знаки и тщетно пытаюсь их прочитать. Я не встречала ничего подобного раньше, это не похоже ни на один знакомый мне язык. Но из-за них умирали маги.

Эти знаки могли быть написаны кровью Бинты.

Ветерок влетает в открытое окно, играя локоном, выбившимся из-под развязавшегося геле. Под вздымающимися занавесками виднеется оружие Каэи: острые мечи, поводья пантенэры, медная броня, но мой взгляд опускается на моток веревки. Я сбрасываю геле на пол.

И, не раздумывая, хватаю мантию отца.

Глава четвертая. Зели

– Ты правда не станешь со мной говорить?

Я склоняюсь с седла Найлы, чтобы заглянуть в каменное лицо Тзайна. Ожидалось, что брат будет молчать час, но прошло три, а он так и не проронил ни слова.

– Как тренировка? – Я не оставляю попытки. – Лодыжка М’баллу зажила? Думаешь, она поправится к играм?

Тзайн открывает рот, чтобы ответить, но спохватывается, закрывает его и подстегивает Найлу, отправляя ее в галоп среди высоких эбеновых деревьев.

– Тзайн, хватит, – говорю я. – Ты не можешь не обращать на меня внимания всю оставшуюся жизнь.

– Я попробую.

– О боги! – Я закатываю глаза. – Чего ты от меня хочешь?

– Может, извинений? – рычит Тзайн. – Папа чуть не погиб! А сейчас ты сидишь здесь, притворяясь, будто ничего не случилось.

– Я уже попросила прощения, – огрызаюсь я в ответ. – У тебя и у папы.

– Это ничего не меняет.

– Тогда прости, что не могу изменить прошлое!

Мой крик эхом разносится среди деревьев, и вновь между нами воцаряется ледяное молчание. Я провожу пальцами по трещинам старого кожаного седла Найлы, и в груди разливается пустота.

«Ради богов, подумай, Зели, – звенят в моей голове слова Мамы Агбы. – Кто защитит твоего отца, если ты ранишь этих людей? Кто поможет Тзайну, когда стражники решат отомстить?»

– Тзайн, мне очень жаль, – тихо говорю я. – Правда. Чувствую себя ужасно, гораздо хуже, чем ты можешь себе представить, но…

Тзайн раздраженно вздыхает:

– Всегда есть «но».

– Это не моя вина! – восклицаю я вне себя от гнева. – Папа вышел в море из-за стражников!

– А из-за тебя чуть не утонул, – возражает Тзайн. – Ведь это ты оставила его одного.

Я замолкаю. Спорить нет смысла. Настоящий косидан, сильный и красивый, Тзайн не поймет, почему мне так нужно заниматься с Мамой Агбой. Юноши Илорин хотят с ним дружить, девушки – украсть его сердце. Даже стражники ходят за ним по пятам, восхищаясь его игрой.

Он не поймет, что значит быть мной, предсказательницей. Вскакивать всякий раз, как появляется стража, не зная, когда издевательства закончатся.

Я начну с этой…

При воспоминании о грубой хватке стражника желудок скручивает. Кричал бы на меня Тзайн, если бы знал? Если бы понял, сколько усилий я прикладываю, чтобы не разрыдаться?

Мы едем в полной тишине. Деревья начинают редеть, и вдали появляется Лагос. Столица за вратами из эбенового дерева совсем не похожа на Илорин. Вместо сонного моря город наводнен бесчисленными толпами народа. Даже издалека видно, насколько много в нем людей. Непонятно, как они там живут.

Я глазею на столицу со спины Найлы, по пути высматривая белые головы предсказателей. Косидане Лагоса по количеству превосходят их втрое, а значит, должны сильно выделяться из толпы. Хотя места за стенами столицы хватило бы на всех, мой народ ютится в трущобах – единственном месте, где им позволено жить. Я горестно вздыхаю, сидя на спине Найлы, от вида трущоб что-то во мне как будто умирает. Столетия назад десять магических кланов и их дети жили обособленно. Косидане строили города, а маги жили на берегу океана, в горах или среди полей. Но со временем они расселились по всей Орише, движимые любопытством и новыми возможностями.

Прошли годы. Маги и косидане стали играть свадьбы, создавая семьи вроде моей. Смешанные браки множились, магов в Орише становилось все больше. До Рейда мой народ был самым многочисленным в Лагосе.

Те предсказатели, которых я сейчас вижу, – все, что осталось.

Тзайн натягивает поводья Найлы, останавливаясь, когда мы подъезжаем к деревянным воротам:

– Подожду здесь. Город ее испугает.

Я киваю и спускаюсь. Целую темный, влажный нос Найлы и улыбаюсь, когда она лижет меня шершавым языком, но улыбка тут же меркнет, едва я оглядываюсь на Тзайна. Мы так и не обмолвились ни словом, нужно спешить. Я поворачиваюсь и иду к воротам.

– Стой.

Тзайн спрыгивает с Найлы, нагоняя меня одним широким шагом. Брат вкладывает мне в руку ржавый кинжал.

– У меня же есть посох.

– Знаю, – говорит он. – На всякий случай.

Я убираю оружие в карман:

– Спасибо.

Мы молча смотрим на грязь под ногами. Тзайн пинает камешек. Не знаю, кто сломается первым. Наконец, он нарушает молчание:

– Я не слепой, Зел. Знаю: в том, что случилось сегодня, нет твоей вины. Но я жду от тебя большей осторожности, – на секунду глаза Тзайна вспыхивают, открывая то, что он стремится спрятать. – Папе все хуже, а стражники дышат нам в спину. У тебя нет права на ошибку, следующая станет последней.

Я киваю, все еще глядя в землю. Я многое могу пережить, но разочарование Тзайна ранит, как нож.

– Будь осторожнее, – вздыхает Тзайн. – Пожалуйста. Папа не переживет твоей смерти… И я тоже.

Стараюсь не обращать внимания на боль в сердце.

– Прости, – шепчу я. – Я сделаю все, как надо. Обещаю.

– Хорошо, – Тзайн выдавливает улыбку и ерошит мне волосы. – Хватит об этом. Иди и продай эту рыбину втридорога.

Я смеюсь, поправляя ремешки сумки:

– Сколько, ты думаешь, мне за нее дадут?

– Две сотни.

– И все? – Я вскидываю подбородок. – Ты так низко ценишь мои таланты?

– Это куча денег, Зел!

– Спорим, я получу больше?

Улыбка Тзайна становится шире в предвкушении пари:

– Принеси больше, и я буду сидеть с папой всю следующую неделю.

– По рукам, – я ухмыляюсь, воображая следующий поединок с Йеми. Посмотрим, что она сможет против моего нового посоха.

Спешу в город, готовая торговаться, но при виде стражников у ворот сердце уходит в пятку. Я пытаюсь унять дрожь, пряча складной посох под поясом шаровар.

– Имя? – рычит высокий стражник, глядя в огромную книгу. Его темные волосы вьются от жары, мокрые от текущего по щекам пота.

– Зели Адебола, – отвечаю я со всем уважением, на какое способна. Больше никаких ошибок. Я нервно сглатываю. По крайней мере, сегодня.

Стражник едва удостаивает меня взглядом, записывая имя.

– Откуда?

– Из Илорин.

– Илорин?

Другой стражник, невысокий и толстый, пошатываясь, подходит к нам, опираясь на стену, чтобы не упасть. Резкий запах алкоголя наполняет воздух, когда он приближается.

– Что ты, мушка, за… была так да… леко от дома?

Невнятные слова вылетают изо рта вместе со слюной. Сердце сжимается, когда он подходит ко мне. Его мутный взгляд становится злым.

– Цель визита? – спрашивает высокий и, к счастью, трезвый стражник.

– Торговля.

При этих словах мерзкая улыбка появляется на пьяном лице второго. Он пытается схватить меня за руку, но я отступаю и поднимаю сверток.

– Торговля рыбой, – говорю я, но, несмотря на мое объяснение, стражник бросается вперед. Я рычу, когда его пухлые руки обхватывают мою шею, прижимая к стене. Он наклоняется так близко, что я вижу черные и желтые пятна на его зубах.

– Ясно, по… чему ты рыбой торгуешь, – хохочет он. – Сколько сей… час стоит муха? Два медяка?

Кожа горит, а руки чешутся достать посох. После Рейда магам и косиданам запрещено даже целоваться, но это не мешает стражникам нас лапать.

Мой гнев словно превращается в черную ярость, во тьму, что поднималась в маме, когда стражники вставали у нее на пути. Эта сила рождает во мне желание оттолкнуть его, переломать каждый жирный палец на его руках. Но я вспоминаю о тревоге Тзайна, о больном сердце папы, о словах Мамы Агбы.

Думай, Зели. Об отце и брате. Я обещала не подвести их. Нельзя все испортить.

Я повторяю это себе снова и снова, пока пьяная скотина не отпускает меня. Он тихо смеется, гордый собой, прежде чем снова глотнуть из бутылки. Так они расслабляются.

Я поворачиваюсь к другому стражнику, тщетно пытаясь скрыть горящую в глазах ненависть. Не знаю, кого презираю сильней – пьянчугу, что трогал меня, или мерзавца, который позволил этому случиться.

– Еще вопросы? – сквозь зубы спрашиваю я.

Стражник качает головой.

Я миную ворота, быстро, как гепанэр, пока он не передумал, но уже через несколько шагов хочу убежать подальше от шума и безумия Лагоса.

– О боги, – выдыхаю я, потрясенная огромным количеством людей вокруг. Крестьяне, торговцы, стражники и аристократы спешат по грязным улицам, каждый – по своим делам.

Вдалеке виднеется дворец короля. Древние белые стены и позолоченные арки блестят на солнце, контрастируя с трущобами на окраинах.

Я разглядываю дома бедных. При виде возвышающихся вверх лачуг у меня захватывает дух. Домишки слеплены, будто соты. Они похожи на вертикальный лабиринт – один возвышается над другим, и хотя многие – коричневые и блеклые, стены некоторых ярко раскрашены и испещрены причудливыми узорами. Это протест, отказ считаться бедным кварталом, пылающий уголь там, где король видит только золу.

Я осторожно приближаюсь к центру города. Шагая по трущобам, замечаю, что большинство предсказателей не старше меня. После Рейда редкий прорицатель в Лагосе доживает до совершеннолетия, не угодив в тюрьму или на работы.

– Пожалуйста, я не хотел… Нет! – звучит крик.

Я вздрагиваю, когда прямо передо мной пролетает палка надсмотрщика и опускается на спину маленького предсказателя, оставляя пятна крови на, вероятно, последней чистой одежде в его жизни. Мальчик падает на груду черепков – осколков разбитой посуды, которую его слабые руки не смогли удержать. Надсмотрщик вновь поднимает трость, и я вижу ее черный магацитовый блеск.

О боги. Острый запах опаленной плоти ударяет в нос, когда надсмотрщик бьет мальчика по спине. Дымок вьется над кожей, пока несчастный пытается встать на колени. От жуткого зрелища у меня немеют пальцы, но я вспоминаю о работах, которые могут мне предстоять.

Вперед. Я заставляю себя двигаться, хотя сердце уходит в пятки. Пошевеливайся или окажешься на его месте.

Я спешу к центру Лагоса, стараясь не замечать запаха сливных стоков, текущих по улицам трущоб. Когда я достигаю синих зданий торгового квартала, вонь сменяется ароматом сладкого хлеба и корицы, и желудок урчит от голода. Я готовлю себя к предстоящей торговле. Центральный рынок впереди гудит тысячей голосов, и я замираю, когда вижу его.

Неважно, как часто мы с папой продавали здесь крупную рыбу, безумие этого рынка не перестает меня удивлять. На нем, более шумном, чем улицы Лагоса, можно купить любой товар, известный в Орише. Целый ряд занимает пшеница с огромных полей Мины, сразу за ней торгуют восхитительным железом с фабрик Гомбе. Я шагаю в толпе мимо прилавков, наслаждаясь запахом жареных бананов.

Навострив уши, пытаюсь понять, как здесь торговаться, и узнать скорость заключения каждой сделки. Передо мной разворачивается настоящая битва, где слова режут, как ножи. Кажется, они смертоносней тех, которыми пользуются в Илорин. Здесь нет места уступкам. Только нажива.

Я прохожу мимо деревянных загонов с детенышами гепанэра, улыбаясь при виде тоненьких рожек над их головами. Пробираюсь мимо тележек с узорной тканью и, наконец, достигаю рыбного рынка.

– Сорок медных монет.

– За тигровую рыбу?

– Тридцать и ни монетой больше!

Торговцы кричат так громко, что я едва могу думать. Нет, это не плавучий рынок Илорин. Честной торговле здесь не место. Прикусив губу, изучаю толпу. Мне нужен знак. Нужен какой-нибудь богатый дурак…

– Форель?! – кричит мужчина. – Разве я похож на того, кто ест форель?

Я поворачиваюсь к пухлому аристократу в темно-пурпурной дашики. Его ореховые глаза сузились от гнева. Он смотрит на торговца-косидана так, словно только что получил смертельное оскорбление.

– У меня есть морской петух, – предлагает тот, – камбала, большеротый окунь…

– Я сказал, что хочу рыбу-меч, – обрывает его аристократ. – Мой слуга говорит, ты отказываешься ее продавать.

– Сейчас не сезон.

– Но ведь король ест ее каждую ночь.

Торговец чешет затылок:

– Если рыбу-меч ловят, ее тут же отправляют во дворец. Это закон.

Лицо аристократа вспыхивает от гнева, и он достает маленький бархатный кошелек.

– Сколько за нее предлагают? – Он звенит монетами. – Я заплачу двойную цену.

Торговец алчно смотрит на кошелек, но не соглашается:

– Мне нельзя рисковать.

– А мне можно! – кричу я.

Аристократ поворачивается ко мне и с недоверием прищуривается. Я жестом подзываю его, уводя от прилавка.

– У тебя есть рыба-меч? – спрашивает он.

– Лучше. То, что больше никто не сможет вам предложить.

Его глаза округляются, и я ощущаю азарт, который появляется, когда рыбка вот-вот заглотнет наживку. Аккуратно разворачиваю парусника и держу его на свету так, чтобы чешуя заблестела.

– О боже! – вырывается у аристократа. – Она чудесна.

– И намного вкуснее, чем выглядит. Краснохвостый парусник прямо с берегов Илорин. Сейчас не их сезон, так что будьте уверены, даже король сегодня ей не поужинает.

Лицо аристократа расплывается в улыбке, и я понимаю, что он на крючке. Мужчина достает кошелек.

– Пятьдесят монет серебром.

От неожиданности мои глаза округляются, но я беру себя в руки. Пятьдесят…

Этого хватит для уплаты налога и, возможно, на новую лодку. Но если стражники увеличат поборы в следующее полнолуние, эти деньги не спасут меня от долговой ямы.

С громким смехом я принимаюсь заворачивать рыбу.

Аристократ хмурится:

– Что ты делаешь?

– Продам это сокровище тому, кто сможет его себе позволить.

– Да как ты смеешь…

– Простите, – прерываю я. – У меня нет времени на человека, который предлагает пятьдесят монет за лакомство, стоящее в десять раз больше.

Аристократ ворчит, но лезет в карман и достает второй бархатный кошелек.

– Триста и точка.

О боги! Пальцами ног я впиваюсь в землю, чтобы не упасть. Это больше, чем мы видели за всю нашу жизнь. По меньшей мере, полгода не придется думать о налогах, даже если они поднимутся!

Открываю рот, чтобы заключить сделку, но, взглянув аристократу в глаза, медлю. Если он согласился так быстро, возможно, я смогу поторговаться еще…

– Бери, – слышу я голос Тзайна. – Этого более чем достаточно.

Но не могу остановиться.

– Простите, – я пожимаю плечами, продолжая заворачивать парусника. – Не могу отдать королевское яство тому, кто не может его купить.

Ноздри аристократа расширяются. Возможно, я зашла слишком далеко. Я жду, пока он заговорит, но между нами лишь гневное молчание. Мне остается только развернуться и уйти.

Каждый шаг кажется вечностью. Я сгибаюсь под грузом новой ошибки. Найдешь еще одного, пытаюсь я себя успокоить. Другого знатного дурака с деньгами. Получишь больше, чем три сотни. Рыба ведь куда дороже… Так?

– Проклятье, – я едва не врезаюсь в прилавок с креветками и осознаю, что натворила. Что мне теперь делать? Кто может быть настолько глуп, чтобы…

– Постой!

Я поворачиваюсь, и пухлый аристократ сует мне в руки три звенящих кошелька.

– Как скажешь, – огорченно ворчит он. – Пять сотен.

Смотрю на него, не веря своим глазам, и он принимает это за сомнение.

– Пересчитай, если хочешь.

Я открываю кошелек: монеты так прекрасны, что хочется плакать. Серебро блестит, словно чешуя парусника, его тяжесть вселяет мне большую надежду. Пять сотен! Новая лодка и год отдыха для папы. Наконец-то.

Я сделала что-то правильно.

Вручаю рыбу аристократу, не в силах скрыть улыбку:

– Наслаждайтесь. Сегодня вы поужинаете лучше короля.

Мужчина надменно усмехается, но уголки его рта изгибаются от удовольствия. Засунув бархатные кошельки в сумку, я ухожу. Сердце бьется так громко, что заглушает шум рынка. Вдруг слышу крики и замираю. Это не споры торговцев. Что за…

Я отшатываюсь – передо мной падает прилавок с фруктами.

Мимо проносится отряд королевской стражи. Манго и оришанские персики разлетаются во все стороны. С каждой секундой стражников становится все больше. Они что-то ищут. Или кого-то.

Я глазею на хаос, творящийся вокруг, прежде чем понимаю: надо уходить. У меня в коробе пятьсот серебряных монет, и на кону не только моя жизнь.

Я энергично проталкиваюсь через толпу, пытаясь ускользнуть, и уже вижу ряды тканей у выхода, когда кто-то хватает меня за запястье.

Во имя богов, что еще?

Вытаскиваю складной посох, ожидая, что это рука стражника или уличного воришки. Но, оглянувшись, не вижу перед собой ни солдата, ни мерзавца, решившего меня ограбить.

Девушка с янтарными глазами, одетая в мантию, тянет меня в проход между прилавками, вцепившись так, что я не могу освободиться.

– Пожалуйста, – просит она. – Ты должна вытащить меня отсюда.