Текст книги "Боже, храни мое дитя"

Кстати, работать, не выходя из дома, оказалось совсем не так уж плохо, хотя сперва я этого очень боялась. Я по-прежнему пользовалась должным авторитетом, а Бруклин зачастую не только предугадывала мои намерения, но и несколько раз даже опередила меня в плане принятия решений. Впрочем, я не возражала. Это хорошо, что она пользуется моей поддержкой. А если на меня вдруг нападала хандра, я легко находила спасение от нее: это лекарство в виде заветных бритвенных принадлежностей хранилось у меня в ванной в маленьком шкафчике. И я, взбивая мыльную пену в теплой воде, едва могла дождаться того мгновения, когда к моему лицу прикоснется кисточка для бритья, а затем и бритва. Эта процедура одновременно и возбуждала, и успокаивала. И я могла без горечи вспоминать те времена, когда надо мной смеялись, когда меня обижали.

«А ведь под этой черной кожей, пожалуй, хорошенькая девчонка пряталась» – с таким выводом в итоге согласились и наши соседи, и их дочери. Но Свитнес этого не слышала: она никогда не ходила ни на родительские собрания, ни на школьные состязания по волейболу. Зато, по сути дела, заставила меня поступить в муниципальный колледж и изучать бизнес, а не идти по проторенной дорожке в государственный университет, где нужно было учиться еще целых четыре года. Нет, в университете я так и не побывала. И невесть сколько отказов получила, прежде чем все-таки смогла устроиться на работу, правда, мне разрешили заниматься только поставками товара, но ни в коем случае не продажами: еще бы, ведь меня могли увидеть клиенты! А мне так хотелось самой продавать косметику! Однако я даже попросить об этом не осмеливалась. Но в результате моя мечта все же сбылась – правда только потому, что белые девицы, кстати довольно-таки тупые, не умевшие и двух слов связать, либо получили повышение, либо настолько прокололись, что начальство вынуждено было искать человека, который действительно разбирается и в поставках, и в продаже товара. Меня пригласили на собеседование к руководству «Сильвия Инкорпорейтед», но все прошло крайне неудачно: сомнения вызвала не только моя одежда, но и мой стиль, и мне сказали, чтобы я зашла в другой раз. Вот тогда-то я и решила обратиться за советом к Джерри. И в следующий раз, когда я, воспользовавшись его рекомендациями, еще только шла по коридору к тому залу, где проходило собеседование, я сразу поняла, что теперь произвожу совсем иное впечатление: я заметила удивленно раскрытые глаза, в которых сквозили и восхищение, и зависть; отметила одобрительные улыбки и шепот: «Ого!», «Ничего себе!», «Вот это да, беби!». В общем, очень скоро я взлетела до уровня регионального менеджера. «Вот видишь! – сказал Джерри. – Черный-то, оказывается, нарасхват. Он в цивилизованном мире пользуется повышенным спросом. А вот белые девушки и даже мулатки вынуждены чуть ли не догола раздеваться, чтобы привлечь к себе такое внимание».

Правда это или нет, не знаю, но белый цвет одежды действительно заново меня создал и полностью изменил внутренне. Я стала иначе себя вести, иначе двигаться – не горбилась, не скукоживалась, не мчалась сломя голову невесть куда, точно спасаясь от погони, не отставляла зад, а ходила спокойным широким шагом, неторопливо, но в то же время вполне целенаправленно. Мужчины буквально липли ко мне, и я позволяла себе наслаждаться их ухаживаниями, пока моя сексуальная жизнь не стала походить на диетическую кока-колу – обманчиво сладкую, но лишенную каких бы то ни было калорий. Больше всего она напоминала игру для «PlayStation», обеспечивающую тот же восхитительный уровень безопасного виртуального насилия и столь же непродолжительную. Мои тогдашние бойфренды были примерно одного типа: будущие актеры, всякие сомнительные полукриминальные личности, профессиональные спортсмены, музыканты и тому подобное; каждый из них только и ждал, когда я раздвину ноги или выпишу ему чек в качестве безвозмездного вспомоществования; ну а те, кто уже получил от меня все, что было нужно, начинали обращаться со мной, точно с завоеванной медалью, этаким блестящим и безмолвным свидетельством их мужской доблести. Ни один из них никогда и ничего мне не давал, никогда и ничем мне не помогал, и никого из них не интересовало, о чем я думаю, – их волновало только то, как замечательно я выгляжу. В разговорах со мной они отделывались шутками или сюсюкали, словно я была ребенком, а я-то воображала, что мы беседуем серьезно; впрочем, вскоре они подыскивали для себя более выгодные жизненные подпорки, с помощью которых продолжали лелеять собственное эго. Особенно мне запомнился один ухажер, студент-медик, который уговорил меня вместе с ним поехать на север, в гости к родителям. И как только он представил меня им, довольно милой пожилой белой паре, мне стало ясно: меня притащили сюда в качестве особого средства устрашения или даже угрозы.

– Разве она не прекрасна? – все повторял он. – Вы только посмотрите на нее! Ну, что скажете, мам, пап? – И в его глазах сверкала затаенная злоба.

Однако его затея не удалась. Они были так обаятельны и милы со мной – даже если их теплое отношение и было притворным, – что он не сумел скрыть разочарования, и ему лишь с трудом удалось подавить гнев, бушевавший в душе. Его родители сами проводили меня – отвезли на машине на вокзал и посадили в поезд, – возможно, им хотелось избавить меня от необходимости выяснять отношения с их сыном и обсуждать его провалившуюся расистскую выходку, которая, кстати, направлена была скорее против них. Уехав оттуда, я испытала большое облегчение, хоть и прекрасно понимала, что его мать сделала с той чашкой, из которой я пила у них в доме чай.

Такой вот «мужской пейзаж» меня тогда окружал.

А потом появился он. Букер. Букер Старберн.

Думать о нем сейчас совсем не хотелось. Как и о том, каким пустым, незначительным и безжизненным стало теперь все вокруг. И вспоминать его тело – прекрасное, практически безупречное, если не считать безобразного пятна у него на плече, похожего на шрам от ожога, – мне тоже не хотелось. Мне так нравилась его золотистая кожа! Я лелеяла и разглаживала буквально каждый ее дюйм; а еще я любила брать в рот мочки его ушей. Мне было известно, какие тонкие волосы у него под мышками, какая симпатичная маленькая ямочка у него над верхней губой – я так любила нежно поглаживать ее кончиком пальца. А иногда я наливала ему в пупок красное вино и высасывала его оттуда. И на моем теле не было ни одного крошечного сантиметрика, который его жаркие губы не воспламеняли бы, превращая в яркие вспышки молний. Боже мой! Нет, я должна немедленно это прекратить! И ни в коем случае не думать, не вспоминать о том, как мы занимались любовью. Я должна позабыть о том, что каждый раз испытывала с ним совершенно новые и одновременно древние как мир ощущения. Вообще-то мне, как говорится, медведь на ухо наступил, но когда мы с Букером занимались сексом, я невольно начинала петь, а потом, потом… как гром среди ясного неба прозвучало «Ты не та женщина…», и он, точно призрак, исчез в ночи.

Я изгнана из его жизни.

Стерта из его памяти.

Даже София Хаксли стерла меня из своей памяти. Не кто-нибудь, а осужденная за растление малолетних. Осужденная! Она могла бы просто сказать: «Нет уж, спасибо!» или «Пошла вон!». Но ей захотелось поставить на моей физиономии свой почтовый штемпель. Возможно, кулачный бой – это особая форма тюремного разговора, когда вместо слов используются сломанные кости и кровопускание. Наверное, сокамерники именно так и общаются друг с другом. Хотя я, в общем-то, не уверена, что тут хуже: когда тебя, будто мусор, выбрасывают за ненадобностью или когда безжалостно избивают, точно провинившуюся рабыню.

А ведь всего за день до того, как Букер меня бросил, мы с ним встречались в обеденный перерыв в офисе – салат из лобстеров, «Smartwater» и ломтики персиков в бренди. «Нет, немедленно прекрати! – велела я себе. – Нельзя же все время думать об одном и том же! Ты и так почти свихнулась от бесконечного сидения в пустой квартире, где слишком много света, слишком много свободного пространства и слишком одиноко». И я решила, что надо, пожалуй, одеться и куда-нибудь выбраться. Совершить над собой некоторое усилие. Бруклин все время меня на это подбивает. Надо забыть про темные очки и широкополые шляпы и опять показать себя во всей красе, начать жить полной жизнью, словно это действительно так и есть. Уж Бруклин-то хорошо это умеет; сейчас она как раз мое место в «Сильвия Инкорпорейтед» к рукам прибирает.

Одежду я выбирала тщательно: белые, как кость, шорты, открытый топ с петлей на шее, сандалии из соломки на высоченной веревочной танкетке и бежевая холщовая сумка, куда я на всякий случай бросила кисточку для бритья. Затем журнал «Elle» и обыкновенные темные очки. Бруклин бы все это вполне одобрила, хотя я собиралась всего лишь в парк за два квартала от моего дома; там в это время дня гуляют исключительно собачники и почтенные пожилые люди. Правда, чуть позже в парке непременно появятся еще и любители бега трусцой, а также скейтбордисты, но, поскольку сегодня суббота, никаких матерей с детьми, по крайней мере, не будет. По выходным ребятишки развлекаются сами: назначают свидания, устраивают веселые спортивные состязания и пирушки – но все под присмотром ласковых нянюшек, говорящих по-английски с самыми разнообразными, но очаровательными акцентами.

Я выбрала скамейку возле искусственного пруда, где плавали настоящие утки. И хотя мне удалось довольно быстро заблокировать тут же возникшие воспоминания о том, как Букер описывал мне разницу между дикими селезнями и дворовыми птицами, мое тело отказалось подчиниться, и мне показалось, что его прохладные пальцы ласково разминают мышцы у меня на спине. Перелистывая страницы «Elle» и лениво рассматривая изображения молодых и красивых людей, а также рекламу всевозможных продуктов, я услышала, как по гравиевой дорожке шуршат чьи-то неторопливые шаги, и подняла голову. Оказалось, что это пожилая пара. Оба седые, молчаливые, они шли, держась за руки и слегка выпятив полноватые животики. Хотя у него, пожалуй, живот был побольше. Оба были в бесцветных слаксах и свободных футболках, у которых на груди и на спине виднелись порядком вылинявшие принты – что-то насчет мира во всем мире. Подростки, гулявшие с собаками, при виде почтенной парочки прыскали от смеха и ни с того ни с сего дергали своих псов за поводок; то ли удивлялись, то ли просто завидовали столь долгой супружеской жизни и любви. А эти пожилые люди шли себе неторопливо и осторожно, словно во сне, но шагали, между прочим, в ногу и смотрели прямо перед собой. Мне даже стало казаться, что там, впереди, их ждет межпланетный корабль, и вот-вот в боку у него откроется дверца, отъедет в сторону, и оттуда выкатится язык красного ковра, а старики, по-прежнему держась за руки, спокойно пройдут по этому ковру и поднимутся на корабль, где их и примет в свои объятья благожелательная Сущность под звуки райской музыки, столь вдохновенной и прекрасной, что она у любого способна вызвать слезы…

В общем, это и послужило спусковым крючком. Вид пожилой пары, державшейся за руки, и ощущение безмолвной музыки, их сопровождавшей. И теперь я оказалась не в силах остановить нахлынувшие воспоминания – я словно опять оказалась на том переполненном стадионе, где даже оглушительные вопли зрителей не могли заглушить ту дикую и невероятно сексуальную музыку, что заставляла людей танцевать в проходах и вставать на скамьи, бешено хлопая в такт грохоту барабанов. Я тоже встала и, подняв руки, раскачивалась в такт музыке. Мои бедра, плечи и голова двигались сами собой. Я еще не успела увидеть его лицо, когда почувствовала, что руки его обнимают меня за талию, и прислонилась спиной к груди незнакомца. Он уткнулся подбородком мне в волосы, а его руки соскользнули мне на живот, и я прижала их к себе, но к нему так и не повернулась. Мы так и продолжали раскачиваться в такт безумной мелодии, прильнув друг к другу; потом музыка смолкла, и я обернулась, чтобы посмотреть на него. Он с улыбкой смотрел на меня. А я была настолько возбуждена, что тело буквально трясло…

Уже собираясь уходить из парка, я еще на минутку задержалась и, сунув руку в сумку, ласково погладила кончиками пальцев кисточку для бритья, такую мягкую и теплую.

Свитнес

Ох, да! Мне порой даже не по себе становится, когда я вспоминаю, как обращалась с Лулой Энн, когда она еще совсем маленькой была. Но вы поймите: я ведь обязана была как-то ее защитить! Она же понятия не имела, каков наш мир на самом деле. Не знала, что в этом мире нам нельзя быть ни упрямыми, ни дерзкими, даже если мы чувствуем себя правыми. Не знала, что можно запросто угодить в тюрьму для малолетних, если, скажем, возразишь учителю или с кем-то подерешься в школе. Не знала, что таких, как она, на работу берут в последнюю очередь, а увольняют – в первую. Да и откуда ей было знать об этом? Откуда ей было знать, что ее иссиня-черная кожа может вызвать у белых людей страх? Что из-за цвета кожи над ней станут смеяться, будут дразнить? Я однажды видела, как девчушку лет десяти – причем далеко не такую темнокожую, как Лула Энн, – поймали белые мальчишки, и один сделал ей подножку, так что она упала. Она, правда, сразу попыталась отползти в сторонку и встать, но второй мальчишка с такой силой пнул ее ногой в зад, что она шлепнулась ничком, а он поставил ногу ей на спину, не давая приподняться. Остальные, разумеется, стояли вокруг и ржали, схватившись за живот и прямо-таки пополам сгибаясь от смеха. Потом девочке все же удалось вырваться и сбежать, а они все продолжали ржать, страшно гордые собой. Я-то, к сожалению, в автобусе сидела и все это из окна видела, иначе бы, конечно, вмешалась, помогла девчонке, оттащила бы ее подальше от белых подонков. Понимаете теперь, как мне важно было Лулу Энн всему научить? Если бы не мои уроки, она бы и не знала, что, если на улице тебе белые мальчишки навстречу попались, нужно немедленно перейти на другую сторону и убраться от них подальше. И ведь ученье ей в конце концов на пользу пошло, и она даже заставила меня ею гордиться. И я, признаюсь, была горда, как павлин. Особенно во время суда над бандой учителей-извращенцев – их трое было, мужчина и две женщины, – которых моя дочь на чистую воду вывела. Она, хоть и была совсем еще малышкой, но, выступая свидетельницей в суде, держалась как взрослая – такая спокойная, такая уверенная в себе. С ее буйными волосами всегда была настоящая морока, но перед выступлением в суде я тщательно ее причесала, туго заплела ей косы и купила синее с белым платье-матроску. Очень я в тот день нервничала, боялась, что она споткнется, поднимаясь на трибуну, или начнет заикаться, или забудет, что ей говорили психологи, и опозорит меня. Но нет, слава богу, все обошлось, и с ее помощью удалось накинуть, если можно так выразиться, петлю на шею каждому из этих грешников. Вас бы, наверно, стошнило, если б вы услышали, в чем их обвиняли. А какие гнусности они заставляли делать совсем маленьких ребятишек! Впрочем, все это и в газетах было, и по телевизору. Несколько недель под стенами суда собирались толпы орущих людей – учились их дети в той школе или не учились. Некоторые даже с самодельными плакатами приходили: «Смерть проклятым извращенцам!» и «Никакого снисхождения дьяволам!».

Большую часть слушаний я просидела в зале суда; ну, не каждый день, конечно, а в те дни, когда, согласно предварительному расписанию, предстояло выступать Луле Энн. Выступления свидетелей все время переносились или даже отменялись, потому что многие в суд вообще не явились – кто-то заболел, а кто-то и вовсе передумал. Лула Энн выглядела испуганной, но держалась хорошо и вела себя тихо в отличие от других детей-свидетелей; многие из них места себе не находили от волнения и даже поскуливали, а то и вовсе навзрыд плакали. После выступления Лулы Энн я чуть не лопалась от гордости. Мы с ней рука об руку вышли из зала суда. Не больно-то часто видишь, как маленькая чернокожая девочка сбивает спесь с белых злодеев! Мне очень хотелось, чтобы Лула Энн поняла, как я ею довольна, как горжусь ею, и я решила купить ей пару сережек – такие маленькие золотые колечки. А потом мы пошли и прокололи ей уши. Даже наш квартирный хозяин улыбнулся, когда нас увидел. В газетах, правда, никаких фотографий не было – это запрещено законом о личной неприкосновенности детей, – но слухи о выступлении Лулы Энн в суде разошлись мгновенно. И владелец аптеки, который всегда рожу кривил, стоило ему нас вместе увидеть, подарил моей дочке шоколадный батончик «Кларк», узнав, как мужественно она себя вела.

А знаете, я была вовсе не такой уж плохой матерью, хотя, наверное, не раз обижала свою единственную дочь и даже больно ей делала. Но все это только потому, что мне необходимо было ее защитить от тех оскорблений, которые с цветом кожи связаны. Я обязана была это сделать! Хотя, признаюсь, сперва даже мне ее невероятная чернота в глаза бросалась. И это помешало понять, что Лула Энн – моя дочь, что мне нужно просто ее любить. Но я ведь все-таки ее люблю. Правда, люблю. Надеюсь, что теперь и она это понимает. Да, я очень надеюсь, что это так.

В последние два раза, когда мы с ней виделись, она меня, можно сказать, поразила. Такая смелая, даже дерзкая. Такая уверенная в себе. И с каждым ее приездом домой я все чаще забывала, какая же она все-таки черная, потому что моя девочка здорово научилась эту свою черноту себе на пользу обращать. И носила всегда только белую и очень красивую одежду.

В общем, оказалось, что дочь сама мне урок преподала, хотя все это мне давным-давно следовало бы понять. Видите ли, очень важно, как ты с самого начала ведешь себя по отношению к своему ребенку. Ведь некоторых твоих поступков дитя, возможно, никогда тебе не забудет и не простит. У Лулы Энн отличная работа в Калифорнии, но мне она больше не звонит и в гости не приезжает. Хотя постоянно присылает и деньги, и разные вещички. Но ее я очень давно не видела, просто и сказать не могу, как давно.

Брайд

Ресторан выбрала Бруклин. Называется «Пират». Такой полушикарный. Он когда-то был невероятно популярным, но теперь дышит на ладан – отличное место для туристов и тупых ортодоксов. Вечер, пожалуй, был слишком прохладным для белой блузки без рукавов, но мне хотелось произвести на Бруклин впечатление, показать, какого невероятного прогресса я достигла, какими незаметными стали теперь мои шрамы. Бруклин изо всех сил старалась вытащить меня из того состояния, которое она называет «классической депрессией после пережитого изнасилования». Потому-то она и притащила меня в это заведение с чрезмерно сложным, с дизайнерской точки зрения, антуражем, где главную роль, по всей видимости, должны были сыграть официанты в красных подтяжках на мускулистых обнаженных торсах. Бруклин – настоящий друг. Она тихо сказала: я на тебя давить не собираюсь, просто спокойно поужинаем в ресторане, где обычно нет посетителей, зато отлично готовят мясо, а вокруг полно красавцев с роскошными мускулами, еще и совершенно безвредных. Я знаю, почему Бруклин нравится это место: она любит пустить пыль в глаза, особенно когда вокруг много мужчин. Давным-давно, еще до того, как мы познакомились, она закрутила свои светлые волосы в дреды и благодаря этому, хотя она и без того хорошенькая, производит прямо-таки сногсшибательное впечатление. Во всяком случае, именно так утверждают чернокожие парни, с которыми она встречается.

За аперитивом она, хихикая, пересказывала офисные сплетни, но наш смех мгновенно смолк, стоило появиться рыбе mahimahi, приготовленной по старинному и чрезвычайно сложному рецепту; филе аппетитно плавало в кокосовом молоке и было приправлено имбирем, семечками кунжута, чесноком и мелко нарезанным зеленым луком. У меня попытка шеф-повара превратить нежнейшую рыбу в нечто невероятно гламурное ничего, кроме раздражения, не вызвала; я быстренько соскребла в сторонку всю эту «красоту», а само филе с удовольствием съела. А потом решительно заявила:

– Хочу в отпуск! Куда-нибудь поехать! Например, отправиться в круиз на большом корабле!

Бруклин усмехнулась.

– Ну-ну. И куда же хочешь? Похоже, ты и впрямь начала выздоравливать.

– Только никаких мальчиков и травы! – быстро сказала я.

– Это запросто. Ну что, может, Фиджи?

– И никаких вечеринок! Я хочу побыть в обществе солидных людей с брюшком. Хочу играть с ними на палубе в «шаффлборд»[9]9
  Или «шовелборд», игра, в которой толкают деревянные или металлические диски по размеченной поверхности.


[Закрыть]. Или в «бинго»[10]10
  Вид азартной игры, напоминающей лото.


[Закрыть].

– Брайд, ты сильно пугаешь своими требованиями. – Бруклин промокнула губы салфеткой и с нарочитым удивлением на меня воззрилась.

Я положила вилку.

– Ничего я тебя не пугаю. Просто хочется покоя. И тишины – чтобы слышен был только плеск волн о борт корабля и звон подтаявшего льда в хрустальных бокалах.

Бруклин локтем одной руки оперлась о стол, а другой рукой накрыла мою руку и сказала:

– Ты, девушка, еще просто от шока не оправилась. А раз так, то я и не позволю тебе строить какие бы то ни было планы, пока у тебя все воспоминания о насилии из головы не выветрятся. Пойми: пока ты от них не освободишься, толком и понять не сможешь, чего именно тебе хочется. Ты лучше пока просто доверься мне, и все, ладно?

Господи, как же я от всего этого устала! А потом она еще потребует, чтобы я непременно посетила врача, специализирующегося на проблемах жертв насилия, или начала ходить на собрания этих жертв. Если честно, меня просто тошнит от ее забот, хотя она, конечно, моя самая близкая подруга; и больше всего мне хочется откровенно поговорить с ней и все рассказать. Я машинально сунула в рот кусочек спаржи и медленно скрестила на тарелке вилку и нож.

– Послушай, я тебе соврала. – Сказав это, я с такой силой оттолкнула от себя тарелку, что нечаянно опрокинула стакан с остатками мартини, и принялась старательно промокать лужицу салфеткой, пытаясь тем временем взять себя в руки и сделать так, чтобы в дальнейшем мой голос звучал нормально. – Да, подруга, я соврала. Я все выдумала. Никто меня насиловать даже не пытался. Я вообще с женщиной встречалась; и это она чуть душу из меня не вынула. А ведь я, черт побери, помочь ей хотела! Я действительно хотела ей помочь, а она… она, наверное, убила бы меня, если б у нее сил хватило.

Бруклин смотрела на мое лицо, разинув рот, и молчала. Потом прищурилась и спросила:

– Женщина? Какая еще женщина? Кто она?

– Ты ее не знаешь.

– Ну, похоже, и ты ее не очень-то хорошо знаешь.

– Когда-то знала очень хорошо.

– Брайд, кончай выдавать информацию в час по чайной ложке! Вываливай все сразу, ладно? – И Бруклин, засунув дреды за уши, в упор уставилась на меня.

В общем, чтобы все рассказать, мне потребовалось, наверное, минуты три. Это была история о том, как я, учась во втором классе, видела, что воспитательница детского сада, здание которого примыкало к зданию нашей школы, занимается со своими маленькими воспитанниками кое-какими грязными делишками…

– Я не могу это слушать! – прервала меня Бруклин и даже закрыла глаза, точно монахиня, которой подсунули порнографический снимок.

– Ты же хотела, чтобы я все вывалила, – расстроилась я.

– Ладно, давай, вываливай.

– В общем, эту женщину арестовали и посадили в тюрьму.

– И что? В чем проблема-то?

– Я свидетельствовала против нее.

– Замечательно! Ну и?

– Я указала на нее пальцем! Меня усадили напротив нескольких женщин, и я указала прямо на нее. И сказала, что видела, как она это делала.

– И что?

– Ей дали двадцать пять лет. Пятнадцать она отсидела…

– Ну и прекрасно. Это конец истории или еще нет?

– Нет, не совсем. – Я занервничала и принялась поправлять то вырез блузки, то волосы, то макияж. – Дело в том, что я все время о ней думала. Понимаешь?

– Угу. Ну, рассказывай дальше.

– Ей ведь тогда всего двадцать лет было!

– Как и тем девушкам, которых Мэнсон[11]11
  Чарльз Мэнсон – безумный маньяк, возомнивший себя пророком; в 1969 г. он и его последователи совершили в США серию жестоких убийств, в частности была убита молодая беременная актриса Шэрон Тейт. О Мэнсоне был снят фильм «Девочки Мэнсона», режиссер Сусанна Ло.


[Закрыть] убил.

– Через пару лет ей стукнет сорок, и у нее, по-моему, даже друзей нет.

– Бедненькая. И теперь ведь ни в один притон не сунешься, чтобы детишек насиловать. Вот ведь дрянь какая!

– Ты что, совсем меня не слушаешь?

– Да нет, черт побери, слушаю, и очень даже внимательно! – Бруклин даже ладонью по столу пристукнула. – Ты что, совсем спятила? Кто она тебе, эта мерзкая крокодилица? Она что, твоя родственница? Какое она к тебе-то отношение имеет?

– Никакого.

– Ну и?

– Мне просто показалось, что ей будет очень тоскливо и одиноко после стольких лет в тюрьме.

– Ее оставили в живых. Разве этого мало?

Нет, она явно не желала меня понять. Да и как я могла надеяться, что она поймет? Я поманила официанта.

– Повторите, – сказала я и кивнула в сторону пустого бокала.

Официант, выжидательно подняв бровь, посмотрел на Бруклин.

– Нет, ничего не нужно, мой сладкий. Мне необходимы полная трезвость и ясный холодный ум.

Он одарил ее убийственной улыбкой – сплошные сверкающие белоснежные зубы.

– Послушай, Бруклин, я и сама не знаю, зачем я туда поехала. Но я все это время о ней думала. Постоянно. Все пятнадцать лет, которые она провела в «Декагоне».

– Ты ей писала? Навещала ее?

– Нет. Я вообще ее только два раза в жизни видела. Один раз в зале суда, а потом… когда все это случилось. – И я указала на собственное лицо.

– Ну ты и сука! – Теперь Бруклин, похоже, испытывала ко мне самое настоящее отвращение. – Значит, ты просто так ее за решетку засадила? Вполне естественно, что она захотела твою распрекрасную физиономию в лепешку превратить!

– Она раньше такой не была. Она казалась мягкой, смешной, очень спокойной и доброй.

– Раньше? Это когда? Ты же сказала, что видела ее только дважды – тогда в суде и потом, когда она тебя избила. Так ты видела или нет, как она детишек заманивала? Ты говорила…

Подошел официант и, поклонившись, поставил передо мной мартини.

– Ну, хорошо. – Ее вопросы меня разозлили, и это было заметно. – Три раза я ее видела.

Бруклин коснулась языком уголка губ и осторожно спросила:

– Скажи, Брайд, она, что, и к тебе приставала? Мне ты все можешь сказать.

Господи Иисусе, что это ей в голову пришло? Так она, пожалуй, еще решит, что я тайная лесбиянка! Самое оно в компании, где всякой твари по паре: и бисексуалы, и гетеросексуалы, и транссексуалы, и геи, и вообще все, кто к своей внешности серьезно относится. Да и вообще, какой смысл в раздельных клозетах при теперешних-то нравах?

– Послушай, девушка, ты чушь-то не пори. – Я метнула в нее тот испепеляющий взгляд, которым пользовалась Свитнес, если я что-нибудь проливала или спотыкалась, зацепившись за край ковра.

– О’кей. – Бруклин помахала официанту. – Я передумала, голубчик. Мне, пожалуйста, «Бельведер». Со льдом. И двойной.

Официант подмигнул.

– Уже несу! – Он произнес это с таким выражением лица, что наверняка получил бы первый приз за мужское обаяние где-нибудь в Южной Дакоте.

– Посмотри на меня, подруга. Подумай хорошенько. Что могло заставить тебя так ей сочувствовать? Жалеть ее? То есть по-настоящему жалеть?

– Не знаю… – Я покачала головой. – Наверное, хотелось почувствовать себя хорошей. Не ощущать такую зависимость… София Хаксли – это ее так зовут – показалась мне единственным человеком, который оценил бы мои… дружеские чувства и не заподозрил бы в этом обмана или подвоха.

– Теперь я, кажется, поняла. – Бруклин улыбнулась с явным облегчением.

– Да? Правда?

– Абсолютно. В общем, твой пижон отчалил, ты почувствовала себя не лучше коровьей лепешки, и тебе захотелось вернуть своего наркомана обратно, но у тебя вышел полный облом, так?

– Да. Примерно так. Наверное, так.

– Так мы это исправим!

– Как? – Если уж кто знает, как поступить, так это Бруклин. Она часто говорит: если упадешь и треснешься об пол лбом, у тебя всегда есть два варианта: продолжать лежать или сразу вскочить. – Как мы это исправим?

– Ну, во всяком случае, никакого «бинго». – Она отчего-то сразу пришла в возбуждение.

– А что тогда?

– Блинго![12]12
  Человек, носящий множество дешевых украшений (сленг). Здесь: вечеринка с веселой музыкой.


[Закрыть] – заорала Бруклин.

– Вы меня звали? – спросил официант.

* * *

Через две недели, как и обещала, Бруклин организовала именно такую вечеринку – и на этом шумном празднестве главным аттракционом была я – и как создатель линии «YOU, GIRL!», и как главный пропагандист этого, уже ставшего известным, бренда. Для проведения вечеринки она выбрала модный отель. Нет, это была не просто вечеринка, а настоящая выставка самоуверенности и бахвальства. Гости собрались и ждали меня. Ждал меня и лимузин. Мои прическа и платье были безупречны; белое кружево наряда «в пол» было усыпано мелкими, сверкающими, как бриллианты, кристаллами, а само платье, плотно облегавшее фигуру, примерно от колен расширялось, и этот широкий раструб колыхался при ходьбе, точно русалочий хвост. В некоторых интересных местах сквозь кружево заманчиво просвечивало обнаженное тело, но самые опасные кусочки – вокруг сосков и пониже пупка – были элегантно замаскированы.

Я была совершенно готова, оставалось только выбрать серьги. Поскольку любимые жемчужные «гвоздики» я потеряла, то решила заменить их маленькими, в один карат, бриллиантами. Скромно и достойно. Ничего сверкающего, способного отвлечь зрителей от «моей палитры» – «черный-кофе-со-взбитыми-сливками» или «пантера в снегу», как называет это Джерри.

Господи! Это еще что за новости? Сережки почему-то не вдевались! Платиновый стерженек все время соскальзывал с мочки. Я осмотрела сережки – все в порядке. Зато дырочки в мочках исчезли, словно их там никогда и не было. Странно. Уши мне проткнули в восемь лет после удачного выступления в суде, где я свидетельствовала против «женщины-монстра». Свитнес тогда подарила мне маленькие колечки из фальшивого золота. И с тех пор я всегда носила только серьги, а клипсы вообще ни разу не надевала. Ни разу в жизни. Чаще всего я вдевала в уши жемчужные «гвоздики», но иногда, игнорируя требования Джерри, носила и бриллианты. Нет, погодите… Этого же просто не может быть! Каким образом после непрерывного ношения серег мои мочки оказалась гладкими, как пальчики младенца? Казалось, их никогда и не касалась игла косметолога. А что, если это как-то связано с перенесенными пластическими операциями? Или, может, оказали побочное действие антибиотики, которые я принимала? Но ведь все это было много недель назад. Меня прямо-таки затрясло, и я почувствовала, что мне решительно необходимо потрогать кисточку для бритья. И тут, как назло, зазвонил телефон. Но сперва я все же вытащила кисточку и слегка поводила ею под подбородком. От наслаждения даже голова закружилась. Но телефон продолжал звонить, и я решила: ладно, никаких украшений, никаких сережек. Я взяла трубку и услышала: «Мисс Брайд, ваш водитель прибыл».