Текст книги "Тысяча бумажных птиц"

На их третьем свидании Одри спросила, каким ему видится его будущее. Кем ему хочется стать. В ответ он спел ей одну из своих песен. Песню о маме, которая умерла двумя годами ранее. Песню, исполненную тоски и признательности. И пока Джона пел для Одри, он вдруг понял, что очень вовремя встретил эту женщину. В самый что ни на есть подходящий момент. Но он чувствовал, что не дотягивает до нее: до ее класса, ее ума.

Потом он застеснялся. Глядя на струны, ни на миг не поднимая глаз, он попытался произвести впечатление на Одри рассуждениями о пентатонных звукорядах и прерванных каденциях. Одри спросила, как бы дразнясь:

– Музыка? Если под нее нельзя танцевать, заниматься любовью и плакать навзрыд, то зачем она вообще нужна?

Когда он осмелился поднять взгляд, ее глаза блестели. Он так и не понял, от слез или нет. Она опустила глаза, стала сосредоточенно застегивать пуговицу на манжете.

– Ты совершенно права, – сказал он.

– Как всегда, – улыбнулась она.

Когда они занялись любовью, ее безупречный фасад начал крошиться, и под ним обнаружилась такая пронзительная беззащитность и нежность, каких Джона в жизни не знал. Она оказалась неопытной, но каждое из ее неловких прикосновений было предельно искренним, каждый поцелуй – честным и непритворным. Это трепетное наслаждение стало для Джоны откровением и бесценным подарком. Он понял, что Одри может многому его научить. От нее он узнает, как смеяться негромко, как любить с пылом и упоением.

Летом 1996-го они встретились на лужайке перед коттеджем королевы Шарлотты, живописной пасторальной постройкой на территории заповедника в садах Кью. Одри ждала Джону, сидя в теньке под березой. Он опоздал на десять минут и притащил два больших чемодана. Он сел на траву рядом с Одри, открыл один чемодан и достал «Белый альбом» «Битлз».

– Это тебе.

Отдав Одри пластинку, Джона вынул из чемодана следующий подарок: игрушечный световой меч.

– Это тоже тебе.

Потом был сборник стихов Йейтса[11]11
  Уильям Батлер Йейтс (1865–1939) – ирландский поэт и драматург; лауреат Нобелевской премии по литературе (1923).


[Закрыть] и несколько альбомов Дэвида Боуи. Фотография всей семьи Джоны на пляже в ветреный день, галька с маленьким камешком внутри, мамино кольцо с рубином. Его первый медиатор, значок с эмблемой «Синего Питера»[12]12
  Blue Peter («Флаг отплытия») – познавательная телепрограмма для детей, которая передается Би-би-си-1 с 1958 г.; именуется так по названию синего флага с белым квадратом, поднимаемого перед отплытием судна.


[Закрыть], диск с концертами Моцарта. Спустя полчаса весь расстеленный на траве плед был завален подарками: шаткие башни из удочек, книжки с подчеркнутыми абзацами, кассеты с первыми песнями Джоны.

– Это что?

Он улыбнулся, как будто пожал плечами.

– Все, что хоть что-то для меня значит.

Они оба смотрели на его кособокое предложение руки и сердца.

– Наверное, и целой жизни не хватит, чтобы поделиться всем этим. Как ты к этому отнесешься?

Она склонила голову набок, как будто хотела о чем-то спросить. А потом случилось счастье: ее улыбка с трогательной щербинкой между передними зубами.

– Я бы не отказалась.

Солнечный свет, ее слезы, дрожащие руки Джоны, когда он надевал ей на палец мамино кольцо.

Он взял ее за руку.

– Пообещай, что мы всегда будем вместе.

Тихий щелчок. Затвор объектива открылся, закрылся. Джона поднимает глаза и видит бледную, очень худую женщину, которая фотографирует озеро. Она убирает фотоаппарат и ощупывает взглядом воду. Ее острые плечи кажутся такими же хрупкими и беззащитными, как ее бритая голова и воздушное легкое платье. Джона не знает, успеет ли она найти то, что ищет, пока ее не сдует ветром. В двух шагах от нее мама с маленьким сыном – годика полтора-два, не больше, – кормят уток, бросают им кусочки хлеба. Мимо проходят две женщины, обсуждают какие-то неприятности на работе.

– Я ему и сказала: «Шел бы ты лесом».

Уже потом Джона видит, что одна из них обронила легкую летнюю шаль с бахромой. Интересно, думает он, где здесь бюро находок. Оно точно есть. Должно быть. Потом ему вдруг приходит в голову, что в каждом городе непременно должно быть такое специальное место, куда люди приносят спасенные или найденные вещи. Это будут не только предметы, но и фрагменты забытых языков, и минуты потерянного времени – безвозвратно ушедшие часы, которые не проживешь заново. Это будет приют для утраченной веры, оброненных ключей и перчаток, любовных писем, так и оставшихся неотправленными. Здесь вы найдете вымерших животных и всеми забытые старые сказки; целую полку незаконченных песен, недописанных книг, стертых текстов. Это будет пристанище для мимолетных переживаний и чувств: острых приступов первой любви, особого запаха, которым повеяло в один-единственный летний день, и больше он не повторялся уже никогда. Среди поводков для собак, шляп и сотовых телефонов там будут дети, которых хотели и ждали, но так и не дождались. Здесь о них будут помнить: обо всех упущенных возможностях, несостоявшихся дружбах, об улыбке жены. Это будет приют для потерянных вещей.

Настольная книга садовника

Еще до открытия – Гарри всегда в садах Кью. Наедине с природой, пока жители города не проснулись и не обрели, во что верить. Сам Гарри не признает традиционных богов; если они существуют, то они все мерзавцы. И все же здесь, в садах Кью, ему ежедневно является чудо раскрывающихся лепестков, птиц, встречающих солнце песней. Он видит это все время: порыв к созиданию в сердцевине вселенной. Каждый побег, каждое деревце одержимы только одним устремлением: давать плоды. Гарри истово верит во внутреннее побуждение к росту, что содержится в каждом живом существе. Кроме того, если стоять тихо-тихо, он замечает, что у каждого зверя, у каждой птицы есть свои определенные ритуалы – как у той белки, застывшей на ветке и наблюдающей за рассветом. Как будто она осознает себя частью великого целого. Как будто она знает что-то, неизвестное Гарри. Что бы это ни было, оно отзывается в нем смирением и благоговейным восторгом, который он видит в людях, приходящих в сады. В людях, которые помнят о чуде.

На этих трех сотнях акров царят законы природы. Но ровно год назад Гарри нарушил все непреложные законы. В Секвойной роще он заходит в маленький сарайчик, где хранится садовый инвентарь. В заплесневелой полутьме Гарри снимает пиджак, вешает его на крючок вместе со своим любимым шарфом. На соседнем крючке висит его старый зеленый свитер, истершиеся шерстяные нитки исчезают в размножающихся дырах. В этот сентябрьский день Гарри не покидает чувство, что если его самого потянуть за ниточку, он весь распустится, как неумелое вязание.

Когда-то этот зеленый свитер выглядел элегантно, профессионально – словно Гарри знал, что он делает. Как человек, понимавший свое ботаническое ремесло. Когда он был моложе, женщины-сотрудницы спорили, кого им напоминают его голубые глаза: Пола Ньюмана или Лоуренса Аравийского[13]13
  Томас Эдвард Лоуренс, или Лоуренс Аравийский (1888–1935), – британский офицер и путешественник, сыгравший большую роль в Великом арабском восстании 1916–1918 гг.


[Закрыть]. Они наблюдали, как он ухаживал за новой партией саженцев: его пальцы сочились прилежной, бережной любовью. Иной раз казалось, что он сливается цветом с деревьями, покрывается пятнышками орхидей. Молодые девчонки-стажерки шептались о том, как он вызвался работать в вечернюю смену, когда должна была зацвести гигантская кувшинка. Некоторые из них тоже пришли в оранжерею под предлогом учебного интереса. Они прождали два часа, и в четверть десятого самая нетерпеливая спросила:

– Разве она еще не зацвела? Кажется, она вполне раскрылась.

– Ее нельзя торопить, – сказал Гарри. – Надо понаблюдать за последними лепестками.

Без четырех минут одиннадцать девушки затаили дыхание, когда Гарри вошел в неглубокий пруд с чернильно-черной водой. В кепке, лихо сдвинутой на затылок, он был похож на актера – любимца женщин, но его руки были нежны и чувствительны, как у мастера каллиграфии. Бережно обмахнув пыльники тонкой кисточкой, он набрал на нее пыльцу и аккуратно опустил в пестик, завершая самоопыление цветка. Это было садоводство, возведенное в ранг искусства.

Ежегодно выращиваемая из семян, Виктория стала манией Гарри, его наваждением. В его сердце не было места для романтических устремлений, потому что он уже отдал свою любовь этим садам. Девочки-стажерки мечтали о том, чтобы раскрыться бутоном в его объятиях, потянуться гибким побегом к солнцу, но Гарри не замечал тонких оттенков краски на женских губах, не видел изгибы их скул. Он был полностью поглощен набирающим плодородную силу ростком или первыми признаками сердцевинной гнили.

Вскоре сотрудницы вызнали, что Гарри был на войне, но его личная жизнь по-прежнему оставалась предметом предположений и домыслов. Никто не знал о его девушке в школе, о корявых записочках на уроках, об опасливых прикосновениях. Никто не знал, что, когда он проходил подготовку в учебном лагере для новобранцев, у него было несколько одноразовых случайных связей. Но вернувшись с фронта, Гарри стал избегать женского пола, потрясенный тем, что делали и к чему прикасались его собственные руки.

Время шло, он неизменно отказывался от всех предложений о повышении, даже от должности старшего смотрителя Пальмового дома. Он не хотел перекладывать бумажки и давать указания; он питал недоверие к людям в костюмах. Что не мешало руководителям всех мастей обращаться к нему за советом – из тропических теплиц, дендрария, отдела травянистых растений, – и с годами Гарри сменил несколько специализаций. Он был вежлив с коллегами, с удовольствием перешучивался с ребятами из лесного питомника, но по окончании рабочего дня он испытывал одно-единственное желание: вернуться домой и смыть земляную грязь с рук. Сидя на обнесенной высокой стеной террасе, он читал книги, рекомендованные друзьями, которые погибли в пустыне. Шелест страниц успокаивал. Бумага была словно старый хороший знакомый – этот запах древесной пульпы, – и доверять книгам было значительно проще, чем людям; книги не исчезали.

В ненастные ночи он не спал до рассвета, считая часы. С первыми лучами солнца он спешил в сады Кью, проверить, как себя чувствуют его друзья: каштанолистный дуб, китайский лириодендрон, дзельква граболистная. Сохранять жизнь живому – это была его главная страсть. Каждое утро он приходил в сады Кью, чтобы влиться в армию тех, кто сажает и подрезает растения, и иногда выполнял самую важную в мире работу: спасал редкие виды от вымирания.

Неумолимое время изрезало морщинами его лицо, посеребрило волосы сединой, но Милли говорит, что ему это идет. В ней он обрел ученицу. Вместе они ходят в гости к его любимым деревьям. Он познакомил ее с древесными семьями – с молодыми праправнуками, с двухсотлетними старейшинами, – и рассказал ей об урагане 1987 года.

– Семьсот взрослых деревьев, солнышко. Казалось, что никакой ураган их не свалит, а вот оно как получилось. Мы начали расчищать бурелом с северной стороны, прочесали весь сад, а в 1990-м опять была буря. На этот раз смерч. Вырвал хвойные с корнем.

– Ты готов?

Милли заглянула в сарайчик, просунув голову в щель между дверью и косяком. Ее лицо покрывает тонкая маска из паутины. Гарри надевает синий синтетический свитер с эмблемой садов Кью.

– Где ты сегодня работаешь?

– В дендрарии. Ты взяла учебник по математике?

– Опять ты ворчишь!

Гарри сует за ремень записную книжку, и они с Милли идут, держась за руки, к воротам Виктории.

Сейчас середина сентября, но раннее утро по-летнему солнечное и теплое. В это время года здесь много туристов, все континенты Земли сходятся в одной точке. Ворота открываются. Гарри помнит, как была одета Одри, когда вошла в эти самые ворота ровно год назад. Звучит какофония языков: посетители пытаются разобраться, куда идти, или стараются рассказать спутникам о своих ощущениях в это практически летнее утро. Но как только люди проходят через ворота, гул разговоров смолкает. Все погружается в тишину.

После смены Гарри идет в библиотеку в Кью-Грин. Он по-прежнему проводит свободное время за чтением. Прежде чем подойти к полкам с поэзией, он садится за столик в читальном зале и достает свою записную книжку. В последние несколько лет он начал баловаться сочинительством, поражаясь тому, что можно создать с помощью обыкновенного карандаша и бумаги. Ему немного неловко за то, сколько радости ему доставляет прополка слов, подрезка многоточий. В теле садовника поселился поэт. Посади слово и наблюдай, как оно растет – но сначала подготовь почву, начни с азов.

Г.Б. 13.09.04. Ричмондская библиотека

Цветут цикламены.

В Прохладной оранжерее плодоносит стручковый перец.

Гарри смотрит на свою закладку. В первый раз он увидел эту фотографию, когда стоял в уголке за белой колонной, листая архивы журнала «Лайф» сороковых годов. Наткнувшись на этот черно-белый снимок, он рассматривал его больше часа. Пытался запомнить каждую деталь. И в конце концов понял, что просто не сможет выпустить его из рук. Единственный библиотекарь как раз отлучился в уборную, и Гарри по-быстрому вырвал страницу. Он до сих пор не забыл резкий звук рвущейся бумаги: отчаянный вопль возмущения. Даже теперь Гарри подумывает о том, чтобы вклеить страницу обратно, может быть, даже оставить анонимную записку с извинениями… Обычно я себе не позволяю ничего такого… Но снимок, сделанный в далеком 1942 году, по-прежнему завораживает его. Не отпускает.

Глядя на украденную фотографию, он проклинает Господа Бога, в которого не верит. Говорит себе, что не верит. Мимо проходит библиотекарь, но у Гарри нет причин для беспокойства: когда-то глянцевая страница давно поблекла, обтрепалась по краям. На сложенном вчетверо листке виден только фрагмент голых женских ног, пара черных туфель-лодочек. Читатель за соседним столом сможет, наверное, разглядеть светящиеся, расположенные вертикально буквы: ОТЕЛЬ. Но только Гарри ощущает подлинную высоту здания. Дом 530 на главной улице города Буффало, штат Нью-Йорк.

Гарри убирает снимок в нагрудный карман и возвращается к своим записям. Милли радуется массовым посадкам цветочных луковиц, которые происходят каждую осень. Гарри нарисовал ей подробную карту, где будут сажать Crocus tommasinianus, где – Fritillaria meleagris[14]14
  Соответственно: крокус Томазини; рябчик шахматный (бот.).


[Закрыть]. Но разделить ее детский энтузиазм он не может. После смерти Одри он не может смотреть в глаза Милли. Проблема в том, что у нее нет никого, кроме Гарри. Ей больше некому верить. Когда кончик карандаша прикасается к странице, Гарри думает о том, как отчаянно Одри хотела детей. Может быть, эта боль и свела их вместе? Он хорошо помнит то сонное утро у Разрушенной арки.

Ее поцелуй был идеальным вторжением.

Жизнь птиц

В дождливые дни жизнь на улицах замирает. Флористы убирают цветы с тротуаров, сотрудники кафе заносят столики внутрь. Джона стоит у входа на станцию «Сады Кью». Мокрый воротничок липнет к коже. Джона скучает по теплой близости, когда тебя нежно целуют в шею, когда за тихой беседой вы склоняетесь так близко друг к другу, что ты чувствуешь ее дыхание у себя на лице. Ему не хватает этого комплекса взаимосвязанных ощущений.

Его одинокие шаги стучат по мокрому тротуару. Он приходит домой, заказывает пиццу по телефону и вспоминает вечера, когда он готовил итальянские блюда. Что делают люди, когда ужинают в одиночестве? Для компании включают телевизор? Морозилка забита приготовленным Одри домашним рагу, аккуратно разложенным по пластиковым контейнерам, но Джона не в состоянии проглотить ни кусочка: это мясо и овощи резали ее руки, он не может принять ее потустороннюю заботу. Он даже не может открыть морозилку. Джона смотрит на гору грязной посуды в раковине, на волосок зубной нити, белеющий на диване, и садится проверять сочинения. Двадцать семь рефератов о романтизме Брамса и Листа. Как и он сам, многие ученики безуспешно пытаются сосредоточиться. Джона отрывается от листов, в который раз задаваясь вопросом, как зажечь этих детей интересом к предмету, но тут его отвлекает разноцветье на книжных полках. Книги выстроились радугой.

Вот желтый ряд на третьей полке. Под ним – голубая волна, постепенно темнеющая и разбивающаяся о черный корешок «Истории О»[15]15
  «История О» (1954) – эротический роман французской писательницы Доминик Ори (наст. имя: Анна Декло; 1907–1998).


[Закрыть]. Одри легко находила книги, ее пальцы помнили ощущения от обложек, от выступающих на корешках букв. Габриэль Гарсиа Маркес в оранжевых «пингвиновских» переплетах, Мураками и Уинтерсон – в белых. Книга о современных танцах. Джона с Одри ходили на выступление Нидерландского театра танца в Сэдлерс-Уэллсе. В антракте, когда они пили вино на Роузбери-авеню, кто-то сказал: «У него потрясающая растяжка». Одри с Джоной переглянулись и захихикали.

Часы тикают, упрекают. Джона отбивает ритм, хлопая ладонью по бедру, потом идет к пианино. Кленовая древесина выцвела от солнца, местами лак облупился, верхняя крышка завалена невскрытой почтой. Джона садится на табурет, нажимает клавишу. «До» первой октавы. Он помнит, как его пальцы часами выписывали узоры из звуков: лирическая пьеса, арпеджио. Теперь ничего не осталось. Лишь одна пожелтевшая клавиша, которую он нажимает опять и опять.

Время течет сквозь него тонкой струйкой: все эти невинные с виду решения, как решение пригласить виолончелиста на запись его второго альбома. «Между твоей улыбкой» стал настоящим хитом, получил кучу восторженных отзывов в солидных музыкальных изданиях; но «пираты» не дремали. Так что гастроли стали единственным способом заработать нормальные деньги. Одри не любила, когда он уезжал. Все эти толпы поклонниц… Он объяснял, что они не идут ни в какое сравнение с ней – что он никогда не позволит себе того, что позволял ее собственный отец, – но когда Одри забеременела во второй раз, он отменил все гастроли. Решил, что должен быть с ней.

Его приглашали в Америку для продвижения альбома, переговоры уже шли вовсю. Он успокоил дирекцию студии звукозаписи, заверив их, что у него творческий зуд и он уже пишет новые песни. Но каждый раз, когда Джона садился за пианино, его пальцы без дела лежали на клавишах. Он попробовал снова писать об Одри, но в мыслях была пустота. Пока сама Одри прислушивалась к ощущениям в ее менявшемся теле, он бесцельно бродил по квартире, путался под ногами, пытался помогать.

Джона сам точно не знает, когда именно сдулись его амбиции, но постепенно он смирился с мыслью, что из него не получится второго Джеффа Бакли. Готовясь к экзаменам, чтобы получить свидетельство о последипломном педагогическом образовании, он набрал вес, утратил собственный стиль и веру в себя; а потом, когда он начал работать в школе, его поразили объемы совершенно не нужных бумаг и безнадежно скудный бюджет. Одри винила себя.

– Ты стольким пожертвовал. Ради чего? Ради несуществующего ребенка?

– Скажем честно: шоумен из меня никакой.

– Раньше ты был другим. Может быть, если бы ты поехал в Америку или смог написать новый альбом…

– Од, это было мое решение.

Уже три часа ночи. Джона так и сидит за пианино. Пристально вглядывается в темноту, в рой светящихся точек, вихрящихся в воздухе; он видит их с детства. Он щурится, пытается мысленно управлять движением разноцветных пятнышек. Интересно, думает он, другие тоже их видят? Или это такие специальные точки только для тех, кто не спит почти сутки? Его ноги непроизвольно дергаются, бьются о пианино.

В четыре утра он смотрит порнуху. Из святилища своей фотографии Одри наблюдает за тем, как ее муж дрочит в надежде хоть ненадолго забыться сном. Когда Джона все-таки засыпает – с брюками, спущенными до лодыжек, – он похож на древнегреческого бога, которому было даровано вечное блаженство.

Мастурбация становится способом скрасить однообразное одиночество; но она дает только временное облегчение – настолько короткие периоды сна, что их как бы нет вовсе. Из-за бессонницы, накопившейся за пять месяцев, под ногами у Джоны качается тротуар. Небо кренится, здания плещутся в лужах, Джона испуганно вздрагивает от лязга металлического контейнера: это мусор ссыпают в мусоровоз. Он честно пытается составлять планы уроков. В школе нет денег на инструменты, и Джоне приходится рассылать электронные письма друзьям, спрашивать, не завалялась ли у кого-нибудь на чердаке старая ненужная гитара или скрипка.

Иногда его приглашают в гости, где он особенно остро осознает, что на столе приготовлено нечетное число приборов. Окунаясь в шумную атмосферу товарищества, Джона испытывает странное чувство, как будто его столкнули в аэродинамическую трубу. Вынимая кости из морского окуня, друзья интересуются, как у него настроение. Выслушав его сбивчивый, высокопарный ответ, они соглашаются, что жизнь больше не будет прежней.

– Но со временем все наладится.

– Ты так думаешь, Кейт?

Он смотрит на подругу Одри. Беременная третьим ребенком, она выглядит совершенно измученной. Кейт уже тысячу раз сообщила всем, что не пьет. Каждый раз, подливая вино в чужие бокалы, она являет собой воплощение пассивной агрессии.

– У меня есть приятельница на работе, – говорит она. – Ее зовут Ники. Она только что развелась. Я понимаю, что ты еще не готов. Но может быть…

– Ты права, Кейт. Еще слишком рано.

В ноябре листья нисс на островках среди озера становятся алыми и красновато-коричневыми. Джона сидит на скамейке, то и дело впадая в сонное оцепенение. Краем глаза он видит, как падают листья. Волосы Одри задевают его по лицу – но она всегда неуловима, ускользает из рук, не дает прикоснуться к себе.

За неделю до Рождества Джона топит свою печаль в виски в баре у дома. Третий стакан, чуть позже – четвертый. Слова расплываются кляксами на картонных подставках под кружки. Какая-то женщина спрашивает зажигалку. Одри? Он фокусирует взгляд на блондинке с губами цвета фуксии. Часом позже он признается ей, что вдовец. У нее странный взгляд, который он смутно припоминает. Она смотрит очень внимательно, словно он – человек, чьи волосы так и просятся, чтобы их взъерошили. Человек, приглашающий ее домой одним взглядом, без слов. Может быть, он и вправду обольщал толпы на концертных площадках одной только песней о любви, и теперь эта женщина кладет руку ему на плечо и спрашивает, где он живет.

Дома Джона не может понять, какая поза ей больше нравится. Ее духи – слишком сладкие, от них кружится голова, и все-таки он получает свой приз: потом он спит несколько часов подряд, успокоенный ее объятиями и дыханием, пропахшим вином.

Он просыпается и обнаруживает незнакомку в своей постели. Он перебирается в плетеное кресло у окна и сидит, неуклюже подтянув колени к груди.

– Доброе утро. – Женщина прикрывает свою незнакомую грудь краешком зеленого одеяла. Одеяла Одри. – Джим? С тобой все в порядке?

– Извини, я не… я…

Она откидывает одеяло, встает с постели. Он щурится на треугольник мягких волос у нее между ног.

– Твоя жена?

– Да.

– Наверное, мне надо идти. Может быть, я оставлю тебе мой номер? Если тебе что-то понадобится, если будет нужна компания…

– Спасибо.

Женщина одевается. Медлит у двери.

– Позвони мне.

– Да.

* * *

Выстрадав свое первое Рождество в одиночестве, Джона соглашается пойти на свидание. Кто же знал, что японский лапшичный бар в Ричмонде окажется настолько негостеприимным местом? Джона не знает правил, не знает здешнего этикета.

– Мама звонит мне каждую неделю, – говорит Ники, щелкая палочками для еды. – Рассказывает о внуках своих подруг и каждый раз интересуется: «Когда же ты заведешь себе парня, Ник?»

Давай, Джона. Ты сможешь. Сделай вид, что все нормально, – но он помнит ту зиму, когда они с Одри устроили тур по всем лондонским барам в поисках идеального пирога баноффи. Одри очаровала старшего официанта по имени Пьер, и хотя Джона не понимал ни слова из их беседы, ему нравилось наблюдать за их шутливым заигрыванием. Джона вспоминает их первую встречу, книгу, которую читала Одри.

– Aimez-vous Brahms?

Ники всасывает длинную нитку лапши.

– Что?

– Я спросила, любишь ли ты Брамса.

– Он пишет детективы?

– Не важно. Что будешь брать на десерт?

В начале февраля знакомый барабанщик ведет Джону в паб на берегу Темзы. Он рассудил, что Джоне не нужны серьезные отношения; ему нужно тупо потрахаться. Они шагают в темноте по мокрой булыжной мостовой, потом заходят в тепло, стряхивая с себя дождь. Сразу видно, что в баре собрались люди, тоже ищущие полог из кожи, под которым можно уснуть. Убежище бывает не только из камня и кирпича. Приятель Джоны обращает его внимание на роскошную женщину-вамп, потом – на хорошенькую, пусть и слегка простоватую молодую девчонку. Но Джона качает головой и предлагает сыграть в снукер.

Пока он вынимает бумажник, его приятель уже подсел к трем девушкам и собирается угостить их пивом.

– Это Джона, – говорит он. – Джона – певец.

– Охотно верю. Придумай что-нибудь поинтереснее.

– Он вправду певец.

– И что ты поешь?

Тремя пинтами позже девушка с самыми добрыми глазами замечает его обручальное кольцо. Разговор расплывается, теряет четкость и смысл.

– Надеюсь, я тебя не утомляю. Со мной, наверное, скучно.

– Вовсе нет. – Она прикасается к его руке.

– Понимаешь, в чем дело. Моя жена… она умерла.

– Очень жаль.

– В связи с чем я вспомнил…

– Ничего, если я закурю?

Джона отхлебывает пиво; она достает сигарету.

– Да… погода сегодня противная.

– Я тут подумал…

– Что?

– Может быть, мы…

– Возьмем по капельке друг от друга? – Она накручивает на палец прядку волос. У нее длинные ногти, покрытые лаком. – Скажи мне что-нибудь интересное.

– Она сломала шею.

– А ты веришь в…

– Нет. – Он смущенно откашливается. – Извини, я тебя перебил.

– Тебе, наверное, одиноко.

– Да.

Под бдительным оком фотографий жены Джона приводит девушку домой. Каждому необходима компания, каждый нуждается в утешении. Вот оно, утешение двух совершенно чужих людей, сочувствие безмолвных прикосновений.

* * *

– Всякое невротическое поведение есть замещение скорби.

Джона смеется и надсадно кряхтит, как будто его ударили под дых.

Пол Ридли трет глаза.

– У вас был секс с четырьмя или пятью разными женщинами, но после первого раза вы больше ни с кем из них не встречались?

– Они спасают меня от бессонницы. А потом у меня в голове что-то переключается, я понимаю, что меня обнимает не Одри, а кто-то другой, и я…

– Вы просыпаетесь?

– Да.

Они оба кладут ногу на ногу, ненароком зеркаля друг друга.

– Что еще вам дают эти встречи?

Жалость и страсть. Облегчение. Джона пытается думать о разных женщинах, но перед мысленным взором стоит только вид со скамьи Одри: павлины, лебеди, гуси.

– Я просто хочу, чтобы можно было хотя бы немного поспать. Пусть всего три часа, но это уже как подарок. Да, может быть, это не очень красиво, но…

Он ломает зеркальное отражение. Он уже девять месяцев ходит к этому психологу, к этому лысеющему человеку, который не знает, что значит потерять жену или перенести три выкидыша. Но в их продолжающемся знакомстве Джона находит некоторое утешение; этот крошечный кабинет стал для него своего рода убежищем с красивыми пейзажами на стенах и диванными подушками пастельных цветов. Пожалуй, это единственное место в мире, где он может купаться в своем уродстве – прямо-таки утопать.

– Может быть, после девяти лет моногамии я наслаждаюсь свободой. Все женщины разные… – Он расправляет плечи, стараясь принять бравый вид. – Я развлекаюсь.

– Развлекаетесь? Да, наверное, так и есть.

Разговор заходит в тупик. Они смотрят друг другу в глаза, и каждый ждет, что другой первым отведет взгляд. Потом оба моргают одновременно.

* * *

Деревья все еще голые. В конце февраля Джона испытывает искушение скрашивать долгие зимние вечера зажигательным сексом, но ему самому уже стало противно от собственного беспробудного блядства. Его мучает чувство вины за то, что он не звонит, за пустые слова, за растраченные зря женские поцелуи. Но в одиночестве тоже невыносимо. В три часа ночи он бродит по дому, зверея от недосыпа. Мышцы ног сводит судорогой. Он стоит, бьет ногой по двери в ванную, пока дерево не ломается – а потом до утра ползает по полу, собирает щепки.

Покончив с уборкой, он идет сполоснуть лицо холодной водой. Долго смотрит на свое отражение в зеркале над раковиной. Где тот музыкант-идеалист, сделавший предложение Одри? Его больше нет. Вместо него – тридцативосьмилетний мужик с жестким лицом. Взрослый дядька, ведущий себя как подросток. Еще нет сорока, а уже вдовец, думает Джона; уже почти сорок, и ничего не добился в жизни. Беспорядочный секс – его единственное снотворное. В качестве альтернативы можно принять сразу весь пузырек таблеток и уже никогда не проснуться. Он открывает аптечку, смотрит на зловещие пузырьки и размышляет о пропасти между замыслом и его воплощением. Что должно произойти, чтобы человек преодолел эту пропасть одним прыжком?