Текст книги "В глубине ноября"

6

Хомса Киль не заблудился, хотя никогда раньше не бывал в Муми-долине. Путь был неблизкий, а ноги у хомсы коротенькие. Повсюду попадались глубокие лужи, болота и большие деревья, поваленные старостью или бурей. На вздымающихся в воздух корнях громоздились комья земли, а под ними блестели чёрные озерца. Хомса обходил их подальше, обходил все болота до единого и каждую ямку с водой, но ни разу не сбился с пути. Он был счастлив оттого, что знал, чего хочет. И пахло в лесу хорошо, даже лучше, чем у Хемуля в лодке.

От самого Хемуля пахло старыми бумагами и беспокойством. Это Хомса помнил. Хемуль как-то приходил постоять возле лодки; он вздохнул и слегка приподнял брезент, а потом ушёл своей дорогой.

Дождь перестал, но на лес опустился туман, было очень красиво, туман густел там, где холмы спускались в Муми-долину, и лужицы понемногу превращались в ручейки, а ручейков становилось всё больше и больше. Хомса шёл среди сотен ручейков и водопадов, которые бежали туда же, куда и он.

Долина была уже рядом – вот он и дошёл. Он узнавал берёзы – стволы были белее, чем в других долинах. Всё светлое было светлее, а тёмное темней. Хомса Киль старался идти как можно тише и очень-очень медленно. Он прислушивался. В долине кто-то колол дрова. Значит, папа заготавливает дрова на зиму. Хомса пошёл ещё тише, лапы едва касались мха. Перед ним открылась река, и вот они – мост и дорога.

Папа перестал колоть дрова, и теперь слышен только шум бегущей реки, в которую собрались все ручейки и ручьи, чтобы вместе спешить дальше, к морю.

«Я пришёл», – подумал хомса.

Он перешёл мост и оказался в саду, сад был таким, как он себе и рассказывал, просто не мог быть иным. Деревья стояли окутанные ноябрьским туманом, но на миг они вдруг подёрнулись зеленью, на лужайке заплясали солнечные пятна, и хомса почувствовал беспечный и ласковый запах сирени.

Он пропрыгал всю дорогу до дровяного сарая, и там на него нахлынул другой запах – запах старых бумаг и беспокойства. На ступеньках сарая сидел Хемуль с топором. На острие виднелась зазубрина – Хемуль попал им по гвоздю. Хомса остановился.

«Это Хемуль, – подумал он. – На вид точно он».

Хемуль поднял глаза.

– Привет, – сказал он. – А я думал, это Муми-папа. Ты не знаешь, куда все подевались, а?

– Нет, – ответил хомса.

– В этих дровах полно гвоздей, – пояснил Хемуль, демонстрируя топор. – Старые доски просто кишат гвоздями! – Хемулю приятно было с кем-то поговорить. – Я зашёл сюда забавы ради, – продолжал он. – Решил заскочить к старым друзьям. – Хемуль усмехнулся и отнёс топор в сарай. – Слушай, хомса, – сказал он. – Тащи это всё в кухню на просушку и складывай по очереди то так, то вот эдак, а я пойду пока сварю кофе. Кухня справа, за домом.

– Я знаю, – кивнул хомса.

Хемуль пошёл к дому, а хомса принялся таскать дрова. Он чувствовал, что Хемуль колол их хоть и неумело, но с удовольствием. От брёвен хорошо пахло.

Хемуль внёс в гостиную поднос с кофе и поставил на овальный столик красного дерева.

– Утром кофе обычно пьют на веранде, – сказал он. – Но для гостей накрывают в гостиной, особенно для тех, кто здесь в первый раз.

Стулья были обиты тёмно-красным бархатом, и у каждого на спинке кружевная салфетка. Хомса боязливо оглядывал красивую, взрослую комнату. Он не решался сесть, мебель была слишком шикарная. До самого потолка высилась изразцовая печь – на изразцах сосновые шишки, верёвочка от вьюшки расшита жемчужными бусинами, латунные заслонки блестят. Блестел и комод, и на каждом ящике красовалась позолоченная ручка.

– Ну что же ты не садишься? – сказал Хемуль.

Хомса присел на краешек стула, он не отводил глаз от фотографии на комоде. С фотографии смотрело покрытое серой шерстью существо с сердитыми, близко посаженными глазами и с хвостом. У существа была очень широкая морда.

– Это их предок, – объяснил Хемуль. – С тех времён, когда они ещё жили за печью.

Хомса перевёл взгляд на лестницу, ведущую в пустую темноту второго этажа, вздрогнул и сказал:

– А может, на кухне потеплее?

– Наверное, ты прав, – согласился Хемуль. – На кухне будет поуютнее.

Он снова подхватил поднос, и они покинули одинокую гостиную.

Весь день они не заводили разговора об уехавшем семействе. Хемуль бродил по саду, сгребал листья и болтал о чём в голову взбредёт, а хомса ходил за ним следом, собирал листья в корзину и почти ничего не говорил.

Раз Хемуль остановился посмотреть на папин синий шар.

– Садовое украшение, – сказал он. – Когда я был маленьким, такие покрывали серебром.

И снова принялся сгребать листья.

Хомса Киль не стал смотреть на шар. Чтобы посмотреть, надо было остаться одному. Стеклянный шар – сердце долины и всегда отражает её обитателей. Если кто-то из семейства здесь, поблизости, он обязательно покажется в стеклянной синеве.

В сумерках Хемуль пришёл в гостиную и завёл папины часы. Сначала они начали бить как сумасшедшие, быстро и неровно, а потом пошли. Теперь, когда часы стучали спокойно и размеренно, комната преобразилась, стала живой. Хемуль взялся за барометр, большой барометр в тёмном, украшенном орнаментом корпусе красного дерева, постучал по нему, и барометр показал «переменчиво». Хемуль вошёл в кухню и сказал:

– Ну вот, жизнь налаживается. Зажжём-ка новый огонь и сварим свежего кофе, а?

Он зажёг кухонную лампу и нашёл в кладовке сухарики с корицей.

– Настоящие корабельные сухари, – сказал он. – Сразу вспомнилась моя лодка. Ешь, хомса. Больно уж ты худой.

– Спасибо, – сказал хомса.

Хемуль был в приподнятом настроении, он наклонился над кухонным столом и сказал хомсе:

– У неё обшивка внакрой. Спустить лодку на воду по весне – что может с этим сравниться?

Хомса поболтал сухариком в кофе и ничего не сказал.

– Ждёшь не дождёшься, – продолжал Хемуль. – А потом наконец поднимаешь паруса и отправляешься в плавание.

Хомса глянул на Хемуля из-под бровей и наконец сказал:

– Угу.

Хемулю вдруг стало тревожно и одиноко – слишком пусто было в доме. Он сказал:

– Не всегда выходит делать то, что хочется. Ты знал их?

– Да, маму, – ответил хомса Киль. – Остальных как-то мельком.

– Да-да, и я так же, – воскликнул Хемуль, довольный тем, что хомса наконец заговорил. – Никогда к ним особенно не присматривался, они просто мелькали, ну, ты понимаешь… – Хемуль поискал подходящее слово и неуверенно продолжил: – Они были как что-то, что есть всегда, если ты понимаешь, что я хочу сказать… Как деревья или вещи…

Хомса снова ушёл в себя. Спустя мгновение Хемуль поднялся и проговорил:

– Похоже, пора и на боковую. Завтра будет новый день.

Он поколебался. Красивая летняя картинка с южной гостевой комнатой растаяла, теперь он видел лишь лестницу, которая уходила во тьму второго этажа, к необитаемым комнатам. Хемуль решил спать в кухне.

– Пойду подышу, – пробормотал Киль.

Он закрыл за собой дверь и остановился на крыльце. Было прохладно. Хомса подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и медленно направился к саду. Яркая синева проступила в ночи, хомса подошёл и заглянул в стеклянный шар, глубокий, как море, по нему пробегала обманчивая зыбь. Хомса вглядывался, вглядывался и терпеливо ждал. Наконец в самой глубине синевы показалась маленькая светящаяся точка. Она то вспыхивала, то пропадала и снова пропадала и вспыхивала через равные промежутки времени, как маяк.

– Как же они далеко, – подумал Киль.

Холод подкрался к лапам, но хомса всё стоял и смотрел на возникающий и гаснущий свет, слабый, едва-едва различимый. И чувствовал, что его обманули.

Хемуль стоял на кухне с лампой в лапе и думал, как неохота искать какой-то матрас, потом выбирать для него место, раздеваться и смиряться с тем, что очередной день опять сменяется ночью. «Как же это так вышло? – с удивлением подумал он. – Я ведь целый день радовался. Это было так просто… Но как?»

Пока Хемуль стоял так и изумлялся, дверь, ведущая на веранду, открылась, кто-то вошёл в гостиную и уронил стул.

– Ты что там делаешь? – спросил Хемуль.

Никто не ответил.

Хемуль зажёг лампу и крикнул:

– Кто тут есть?

И чей-то очень старый голос загадочно отозвался:

– А вот этого я тебе и не скажу!

7

Он был очень старый и легко забывал. Тёмным осенним утром он проснулся, забыв, как его зовут. Забывать чужие имена было грустно, а суметь забыть своё собственное оказалось даже приятно.

Он не заставил себя вставать с постели, целый день позволял новым мыслям и образам приходить и уходить как им вздумается, ненадолго засыпал, снова просыпался и совершенно не знал, кто он. Это был безмятежный и очень занятный день.

К вечеру он попытался найти себе какое-нибудь имя, чтобы встать. Дед-сто-лет-в-обед? Старопень, Староум? Ничьё-старичьё? Староброд?

Их было очень много – тех, которых ему представляли и которые тут же утрачивали свои имена. Они приходили по воскресеньям. Выкрикивали вежливые вопросы, потому что никак не могли запомнить, что он не глухой. Старались говорить как можно проще, чтобы он лучше понял. Говорили «спокойной ночи» и уходили по домам, и пели там, и плясали, и играли музыку до следующего утра. Родственники.

– Я – Староум, – торжественно прошептал он. – И сейчас я встану и забуду про всех родственников на свете.

Большую часть ночи Староум просидел возле окна, глядя во тьму, он привык ждать. Кто-то прошёл мимо его дома прямо в лес. Какое-то окно отразилось в воде на той стороне залива. Может, празднуют, а может, и нет. Ночь медленно шла мимо, а Староум ждал, чего же ему захочется.

И в какой-то миг он разглядел в утреннем сумраке, что хочет отправиться в долину, где бывал когда-то давным-давно, а может, даже и не бывал, а только слышал, как кто-то о ней рассказывал или читал. Да это всё равно. Важнее всего в этой долине был родник А может, целый ручей? Но уж точно не река. Староум решил, что это был ручей, ручьи нравились ему гораздо больше, чем реки. Быстрый прозрачный ручей, а он сидел на мосту и болтал ногами и смотрел на рыбёшек, которые плавали друг за дружкой. Никто не спрашивал, не пора ли ему прилечь. Не спрашивал, как он себя чувствует, тут же переводя разговор на другое и не давая сообразить, чувствует он себя хорошо или плохо. Там всю ночь играли и пели, и Староум последним уходил домой поутру.

Староум не сразу пустился в путь. Он знал, как это важно – отсрочить долгожданное, и помнил, что путешествие в неизведанное необходимо подготовить и обдумать.

Много дней бродил Староум по холмам вокруг длинного тёмного залива, всё глубже погружаясь в забвение, и чувствовал, что долина становится с каждым днём ближе и ближе.

Последние красные и жёлтые листья отрывались от своих деревьев и прыгали у ног, куда бы он ни пошёл (ноги у Староума всё ещё были очень крепкие), и иногда он останавливался и поднимал какой-нибудь красивый лист за черенок и говорил сам себе: «Это клён. Этого я не забуду». Староум отлично знал, что́ хочет сохранить в памяти.

В эти дни ему удалось забыть чрезвычайно много. Каждое утро он просыпался, охваченный одним и тем же таинственным ожиданием, и поскорее начинал забывать, чтобы ещё немного приблизить долину. Никто не мешал ему и не пытался напомнить, кто он такой.

Староум нашёл под кроватью корзинку и сложил туда все лекарства и маленькую бутылочку коньяка на случай, если заболит живот. Намазал шесть бутербродов и разыскал свой зонтик. Он готовился сбежать и планировал побег.

За годы на полу у Староума скопилось множество вещей – тех бесчисленных, которые не стоит труда поднимать, и всегда найдётся причина, чтобы оставить их валяться. Все они были разбросаны по полу, как острова, как целый архипелаг потерянных бесполезных вещей, Староум привычно перешагивал и обходил их, и благодаря им ежедневные блуждания по комнате превращались в увлекательный и одновременно знакомый и успокаивающий маршрут. Теперь Староум решил, что они ему больше не нужны. Он взял метлу и устроил в комнате ураган. Все объедки, потерянные тапки, хлопья пыли, закатившиеся таблетки, забытые списки того, что нужно не забыть, ложки и вилки, кнопки и нераспечатанные письма он смёл в большую кучу. Из её недр он выбрал восемь пар очков, сложил их в свою корзинку и подумал: «Пригодятся смотреть на новую жизнь».

Теперь долина была уже близко, уже практически за углом, и он чувствовал, что ещё не воскресенье.

В пятницу или субботу Староум покинул дом и, разумеется, не мог не оставить прощального письма. «Я ухожу и прекрасно себя чувствую, – написал он. – Я слышал всё, что вы говорили все эти сто лет, потому что я вовсе не глухой и знаю, что вы всё время что-нибудь праздновали». Без подписи.

После этого Староум надел халат и гамаши, взял свою корзинку, открыл дверь и снова закрыл, оставив позади сотню лет, и силой своего желания и нового имени выдвинулся прямо на север, к счастливой долине, и никто на берегу залива не знал о его уходе. Красные и жёлтые листья вились вокруг его головы, а вдалеке среди холмов поднялся новый осенний дождь, чтобы смыть остатки того, о чём он не хотел вспоминать.

8

Филифьонкин визит в Муми-долину слегка откладывался, потому что она никак не могла определиться: надо ли перед отъездом вывести моль? Война с молью – дело серьёзное: предстоит проветривать, чистить и всё такое, не говоря уж о шкафах – их придётся отмывать с мылом и содой. Но едва только Филифьонка касалась щётки или тряпки, её начинало мутить, а из живота поднимался к горлу всепоглощающий ужас. Нет, она не сможет сейчас заниматься уборкой. Хватит с неё и окна.

«Но ведь так нельзя! – подумала бедная Филифьонка. – Моль сожрёт всё, что у меня есть!»

Неизвестно, сколько времени она проведёт в Муми-долине. Если ей там не понравится, довольно будет и пары дней. Но если там окажется хорошо, визит может затянуться хоть на целый месяц. А если её не будет месяц, вся одежда к её возвращению будет кишеть молью и прочими клопами. Филифьонка с ужасом представила, как эти твари вгрызаются в её платья и ковры – а уж как они обрадуются, когда доберутся до лисьего боа!

В конце концов Филифьонка так утомилась от собственной нерешительности, что просто схватила саквояж, намотала лисье боа на шею, закрыла дверь на замок и отправилась в путь.

Муми-долина была относительно недалеко, но когда Филифьонка добралась до места, саквояж уже весил целую тонну, а сапоги немилосердно жали. Она поднялась на веранду и постучала, подождала немного и прошла в гостиную.

Филифьонка сразу заметила, что в доме давно не убирали. Она сняла хлопчатобумажную перчатку и провела пальцем по фризу изразцовой печи. На сером осталась белая полоса. «Быть не может, – прошептала Филифьонка, дрожа от возбуждения. – Просто взять и по своей воле перестать прибираться!» Филифьонка опустила чемодан на пол и подошла к окну. Тоже грязное, от дождя на стекле длинные печальные полосы. И только заметив снятые шторы, Филифьонка заподозрила, что семейства, возможно, нет дома. Увидела, что хрустальная люстра обёрнута тюлем. Изо всех углов на неё вдруг повеяло холодом нежилого дома, и она почувствовала, что её жестоко обманули. Она открыла саквояж, достала фарфоровую вазу – подарок Муми-маме – и поставила её на стол. Теперь ваза стояла там немым упрёком. Было ужасно тихо.

Филифьонка бросилась на второй этаж. Там оказалось ещё холоднее – неподвижный холод летнего дома, оставленного зимовать в одиночестве. Она открывала одну дверь за другой, и везде царили пустота и полумрак (рулонные шторы были опущены), Филифьонке становилось всё тревожнее, и она принялась открывать шкафы, попыталась открыть шифоньер, но он оказался заперт на замок, и тут она совершенно потеряла разум и заколотила в шифоньер обеими руками, потом метнулась на чердак и распахнула дверь.

Там сидел маленький хомса, он испуганно уставился на Филифьонку, прижимая к себе большую книгу.

– Где они? Где они? – закричала Филифьонка.

Хомса выронил книгу и попятился к стене, но, уловив незнакомый тревожный запах, понял, что Филифьонка не опасна. От Филифьонки пахло страхом. И он ответил:

– Не знаю.

– Но я же пришла их навестить! – воскликнула Филифьонка. – Принесла подарок! Очень красивую вазу. Как они могли просто взять и уехать, не сказав ни слова!

Маленький хомса покачал головой, не сводя с неё глаз. Филифьонка прикрыла дверь и ушла.

Хомса Киль заполз обратно в расстеленную на полу рыбацкую сеть, вырыл ямку поудобнее и снова стал читать. Это была большая толстая книга без начала и конца, с пожелтевшими страницами, крысы объели их по краям. Хомса не привык читать и подолгу одолевал каждую строчку. Он всё ещё надеялся, что книга расскажет ему, почему семейство отправилось в путешествие и где они все теперь. Но книга была совсем о другом – о странных животных и подводных пейзажах, и в ней не было ни одного знакомого имени. Хомса никогда раньше не слышал о том, что в морских глубинах живут радиолярии и последние нуммулиты. Один из этих нуммулитов не походил на остальных своих родственников, у него были черты, присущие ночесветке, так что со временем он перестал походить на кого-либо, кроме самого себя. Он был, судя по всему, очень маленький и от страха всё уменьшался и уменьшался.

«Никакое удивление не будет достаточным в отношении уникальных изменений, произошедших с этой группой простейших. Причины этого невероятного развития находятся за границами возможной оценки, но у нас есть основания предполагать, что электрический заряд был одним из определяющих условий выживания. Электромагнитные бури были в тот период крайне распространённым явлением. Возникшие после ледникового периода горные хребты, описанные нами выше, постоянно подвергались их воздействию, а находящееся поблизости море приобретало заряд посредством штормов».

Хомса выпустил книгу из лап. Он не очень понимал, о чём там речь, и предложения были такие длинные. Но в странных словах была своя красота, к тому же у него никогда в жизни не было собственной книги. Хомса спрятал её под сеть, лёг неподвижно и задумался. Со сломанного чердачного окошка свисала, спя вниз головой, летучая мышь.

Из сада послышался голос Филифьонки, она обнаружила Хемуля.

Хомсу Киля всё больше клонило в сон. Он попробовал было углубиться в свою историю о счастливом семействе, но ничего не вышло. И тогда он рассказал себе об одиноком животном, маленьком нуммулите, у которого были черты ночесветки и который любил электричество.

9

Мюмла шла через лес и думала: «Как замечательно быть мюмлой! Я чувствую себя превосходно до самых кончиков пальцев».

Ей нравились её собственные длинные ноги в красных сапожках. Голову венчал гордый мюмлетный пучок, гладкий, тугой и золотистый, как маленькая луковка. Она шла через болота, по горам, мимо глубоких впадин, которые превратились от дождей в зелёный подводный пейзаж, шла легко и время от времени подпрыгивала, чтобы ощутить, до чего она тонкая и лёгкая.

Мюмле захотелось повидать младшую сестрицу Мю, которую давным-давно удочерило Муми-семейство. Малышка Мю представлялась ей такой же деловой и вредной, как раньше, и по-прежнему умещалась в корзинке для шитья.

Когда Мюмла дошла до долины, Староум рыбачил проволочной корзинкой с моста. На нём был длинный домашний халат, гамаши и шляпа, а над всей этой красотой он держал зонтик. Мюмла никогда не видела Староума вблизи и сейчас принялась разглядывать его внимательно и с явным интересом. Он был очень маленький.

– Знаю я, кто ты такая, – сказал Староум. – А я – Староум, и всё тут! И я знаю, что у вас был праздник, потому что в окнах всю ночь горел свет!

– Думай себе что хочешь, – беззаботно ответила Мюмла. – Ты не видел малышку Мю?

Староум вытянул свою корзинку. В ней было пусто.

– Не кричи! – прикрикнул Староум. – Я и так прекрасно слышу, а у меня из-за тебя все рыбы разбегутся.

– Они отсюда давно разбежались, – сказала Мюмла и запрыгала дальше.

Староум фыркнул и забился поглубже под зонтик. Его ручей всегда кишел рыбой. Он посмотрел в коричневую воду, которая катилась под мостом бурным сверкающим потоком, несла с собой тысячи полузатопленных мелочей, проплывающих мимо и пропадающих, всё время мимо и всё время прочь… У Староума заболели глаза, он зажмурился, чтобы увидеть свой собственный ручей, прозрачный ручей с песчаным дном и шустрыми блескучими рыбками…

«Что-то тут не так, – с беспокойством подумал Староум. – С мостом всё в порядке, это настоящий мост. А вот я сам какой-то другой…»

Мысль ускользнула, и он заснул.

Филифьонка сидела на веранде, завернув ноги в одеяло, с таким видом, будто вся долина принадлежит ей и она не особенно довольна этим обстоятельством.

– Привет, – сказала Мюмла. Она сразу заметила, что дом пуст.

– Доброго дня, – ответила Филифьонка тем равнодушно-любезным тоном, которым обычно разговаривала с мюмлами. – Они уехали. Не сказав ни слова. Спасибо хоть двери не заперли!

– Они никогда не запирают, – ответила Мюмла.

– Запирают, – прошептала Филифьонка, доверительно наклоняясь поближе. – Ещё как запирают. Шифоньер наверху закрыт на замок! Судя по всему, там они хранят сокровища, которыми больше всего дорожат!

Мюмла внимательно оглядела Филифьонку, её испуганные глаза, застывшие кудряшки – все до единой с заколками, боа из лисы, вцепившейся в собственный хвост. Филифьонка неисправима. По длинной садовой аллее к ним приближался Хемуль – он сгребал листья. За ним прыгал маленький хомса и собирал листья в корзину.

– Привет, – сказал Хемуль. – Выходит, и ты здесь.

– Кто это? – спросила Мюмла.

– Я принесла подарок, – проговорила Филифьонка за её спиной.

– Один хомса, – ответил Хемуль. – Помогает мне в саду.

– Прекрасную фарфоровую вазу для Муми-мамы, – сурово продолжала Филифьонка.

– Ага, – сказала Мюмла. – А ты сгребаешь листья.

– Надо немножко навести порядок, – кивнул Хемуль.

– Нельзя трогать палые листья, – взвизгнула вдруг Филифьонка. – Это опасно! Они гнилые! – Она сбежала с веранды, взмахнув одеялом. – В них бактерии! – кричала она. – Червяки! Гусеницы! Насекомые! Не прикасайтесь к ним!

Хемуль продолжал махать граблями. Наморщив упрямую и невозмутимую морду, он повторил невинно:

– Я навожу порядок для Муми-папы.

– Я знаю, о чём говорю! – Филифьонка угрожающе приблизилась.

Мюмла оглядела обоих. «Палые листья? – подумала она. – Вот странные ребята…» Она вошла в дом и поднялась наверх. Там было довольно холодно. Южная гостевая комната не изменилась: белый умывальник, поблекший штормовой пейзаж на стене, синее одеяло из гагачьего пуха. Умывальник был пуст, на дне обнаружился дохлый паук. Посреди комнаты стоял Филифьонкин саквояж, на кровати лежала розовая ночная рубашка.

Мюмла унесла саквояж и ночную рубашку в северную гостевую комнату и закрыла дверь. Южная гостевая принадлежала только ей, Мюмла знала это так же точно, как и то, что на углу умывальника под вафельным полотенцем лежит её собственная старая расчёска. Мюмла приподняла полотенце – расчёска оказалась на месте. Мюмла уселась на подоконник, распустила пучок и принялась расчёсывать красивые золотистые волосы. За закрытым окном, во дворе, продолжалась беззвучная утренняя перебранка.

Мюмла причёсывалась и причёсывалась, волосы начали искрить и заблестели ещё сильнее, Мюмла рассеянно смотрела на большой сад, который осень превратила в незнакомый заброшенный пейзаж. Голые деревья стояли плечо к плечу, точно серые кулисы, картонные стены в дождевой дымке. Беззвучная склока на веранде продолжалась. Спорщики махали лапами, подпрыгивали и казались такими же бутафорскими, как сад, – все, кроме хомсы. Он стоял неподвижно и смотрел в землю.

На долину наползала широкая тень – собирался новый дождь. И тут на мосту появился Снусмумрик. Вне всякого сомнения, это был он – ни у кого больше нет таких зелёных одёжек. Он остановился у кустов сирени и огляделся. Потом подошёл поближе, замедляя шаг. Мюмла открыла окно.

Хемуль отбросил грабли.

– Прибираешься, прибираешься, – проговорил он.

Филифьонка заметила в воздух:

– При Муми-маме такого не было.

Хомса смотрел на Филифьонкины сапоги и видел, как они ей жмут. Дождь наконец собрался. Последние жалкие листья отрывались от своих ветвей и облетали на веранду, дождь набирал силу.

– Привет, – сказал Снусмумрик.

Все переглянулись.

– Похоже, начался дождь, – нервно произнесла Филифьонка. – Хозяев нет дома.

– Хорошо, что ты пришёл, – сказал Хемуль.

Снусмумрик сделал какой-то неопределённый жест и спрятался в тени своей шляпы. Потом он повернулся и направился обратно к реке. Хемуль и Филифьонка пошли следом. Они остановились поодаль и смотрели, как Снусмумрик ставит у моста палатку и заползает в неё.

– Хорошо, что ты пришёл, – повторил Хемуль.

Они постояли ещё немного под дождём.

– Он спит, – проговорил Хемуль шёпотом. – Устал.

Мюмла видела, как они вернулись в дом. Она закрыла окно и аккуратно собрала волосы в красивый гордый пучок.

Нет ничего приятнее, чем наслаждаться жизнью, и ничего легче. Мюмла никогда не испытывала жалости к тем, кого встречала и потом забывала, никогда не вмешивалась в чужие дела. Она смотрела на остальных и их хлопоты со спокойным удивлением.

Одеяло из гагачьего пуха было синее. Шесть лет Муми-мама собирала пух, и теперь одеяло лежало в южной гостевой комнате под кружевным покрывалом, ожидая тех, кто умеет получать от жизни удовольствие. Мюмла решила положить в ноги грелку и знала, где её найти. Раз в пять дней можно мыть голову дождевой водой. С приходом сумерек вздремнуть. По вечерам в кухне будет тепло после готовки…

На мосту можно лежать и смотреть на бегущую воду. Или бегать, или пробираться по болоту в красных сапожках. Или свернуться клубочком и слушать, как стучит по крыше дождь. Наслаждаться жизнью – это очень просто.

Ноябрьский день понемногу клонился к сумеркам. Мюмла забралась под одеяло из гагачьего пуха, до хруста вытянула ноги и обхватила ступнями бутылку с тёплой водой. Снаружи шёл дождь. Через пару часов она проголодается настолько, чтобы снизойти до Филифьонкиного ужина, и, возможно, ей захочется даже поговорить. Но сейчас единственное, что ей нужно, – это погрузиться в тепло, весь мир – одно большое мягкое одеяло, обёрнутое вокруг Мюмлы, а все остальные – по другую его сторону. Мюмла никогда не видела снов, она засыпала, когда хотелось спать, и просыпалась, когда имело смысл проснуться.