Текст книги "Лучший из лучших"

– Мальчиков пора отдать в хорошую школу, не то они вырастут дикарями. Зуга, пожалуйста, давай вернемся.

– Дай мне неделю, – сказал он. – Всего неделю – ведь мы проделали такой долгий путь.

– Боюсь, что я не выдержу целую неделю среди мух и помоев.

Она вздохнула и повернулась спиной, отодвигаясь от него как можно дальше на узкой постели.

Семейный врач – тот самый, который принимал новорожденную Алетту, а потом ее сыновей и заботился о ней после многочисленных выкидышей, – зловеще предупредил супругов: «Алетта, следующая беременность может стать для тебя последней. Я не беру на себя ответственность за последствия». С тех пор вот уже три года в тех редких случаях, когда они все же оказывались в одной постели, она спала, повернувшись к мужу спиной.

Зуга выскользнул из фургона еще до зари, пока жена и дети спали. В предрассветной темноте он разворошил уголья и, присев у костра, выпил чашку кофе. Едва небо порозовело, Баллантайн влился в поток повозок и толпу людей, спешивших начать наступление на холм.

Становилось все светлее, жара усиливалась, а Зуга в клубах пыли ходил от участка к участку, приглядываясь и прикидывая. Он давно стал геологом-любителем, прочитав в этой области все книги, которые удавалось достать, – часто при свечах во время одиноких охотничьих вылазок в вельд. Во время редких наездов домой Баллантайн проводил дни и недели в Музее естествознания в Лондоне – большей частью в отделе геологии. Зуга натренировал глаз и научился подмечать расположение слоев породы, а также определять зернистость, вес и цвет образцов.

На большинстве участков в ответ на его попытки завести разговор старатели лишь пожимали плечами и поворачивались спиной, однако один-два запомнили его как «охотника на слонов» и «писателя», используя его визит в качестве предлога оторваться от работы и пару минут поболтать.

– У меня два участка, – сказал старатель, представившийся как Джок Дэнби. – Я называю их Чертовы шахты. Этими руками, – он поднял здоровенные ручищи с мозолистыми ладонями и обломанными, черными от грязи ногтями, – этими самыми руками я перелопатил пятнадцать тысяч тон породы, а мой самый большой камешек потянул всего на два карата. Вон там, – показал он на соседний участок, – работал Черный Томас. И вчера он вытащил «обезьяну», чертову вонючую «обезьяну», всего в двух футах от моего колышка! Черт побери, тут у любого сердце разорвется!

– Хотите, пива поставлю? – Зуга мотнул головой в сторону ближайшей забегаловки.

Парень облизнул губы, потом с сожалением покачал головой:

– У меня мальчонка голодный сидит – все ребра наружу у малявки, а мне завтра в полдень с этими вот расплачиваться. – Он показал на шестерых полуголых туземцев, которые вместе с ним вкалывали с киркой и ведром на дне квадратной ямы. – Эти поганцы мне каждый день в целое состояние обходятся.

Он поплевал на мозолистые ладони и взялся за лопату, но Зуга плавно перевел разговор:

– Говорят, на уровне равнины залежи иссякнут. – Холм уже срыли настолько, что над окружающей равниной он возвышался едва футов на двадцать. – Как вы думаете?

– Мистер, да разве можно такое вслух говорить! Так и сглазить недолго. – Джок задержал взмах заступа и хмуро посмотрел на стоявшего над ними Зугу – в его взгляде отражался страх.

– А продавать не надумали? – спросил Зуга.

Страх мгновенно исчез. Выпрямившись, Джок хитро прищурился.

– А что? Купить хотите? Дам совет задаром: даже и не думайте о покупке, если в кармане не завалялось шести тысяч фунтов.

Он с надеждой посмотрел на Зугу, но тот сохранял на лице полную бесстрастность.

– Благодарю вас и надеюсь, что камешки не иссякнут.

Зуга приложил руку к широкополой шляпе и зашагал прочь. Джок Дэнби проводил его взглядом, злобно сплюнул на желтую землю и замахнулся лопатой так, словно хотел укокошить смертельного врага.

Уходя, Зуга почувствовал странное возбуждение. Было время, когда он жил игрой в карты и в кости, и теперь в нем заговорил инстинкт игрока. Порода не иссякнет. Месторождение богатое и уходит далеко в глубины земли. Ничто не могло пошатнуть его уверенность в этом, и так же твердо он знал кое-что еще.

– Дорога на север начинается здесь, – сказал он вслух, чувствуя, как кровь закипает в жилах. – Именно здесь.

Остро захотелось совершить некий символический поступок, показать, что он целиком доверяет своей интуиции, и Зуга понял, что именно должен сделать. Содержание скотины на прииске больно било по карману – вода для волов стоила гинею в день. После полудня он продал волов: по сотне фунтов за каждого и еще пятьсот – за фургон. Теперь деваться некуда, и, протягивая золото через необструганный прилавок в жестяной лачуге, где разместилось отделение банка, Зуга почувствовал пробегающие по телу волны возбуждения.

Путь назад отрезан. Все, что есть, поставлено на желтую породу и дорогу на север.

– Зуга, ты обещал! – прошептала Алетта, когда за волами пришел покупатель. – Ты обещал, что через неделю… – Увидев выражение лица мужа, хорошо знакомое выражение, она умолкла, притянула к себе мальчиков и прижала их покрепче.

Ян Черут подошел к каждой животине по очереди и что-то прошептал им с нежностью влюбленного. Когда волов увели, готтентот повернулся к Зуге и с упреком посмотрел на него.

Оба молчали. Наконец Ян Черут опустил глаза и ушел – хилый, босой, кривоногий гномик.

Зуга подумал, что потерял готтентота, и на него нахлынула волна отчаяния, потому что целых двенадцать лет коротышка был ему другом, учителем и спутником. Именно Ян Черут выследил для Зуги его первого слона и стоял плечом к плечу, когда тот пристрелил зверюгу. Вместе они прошли пешком и проехали верхом весь неизведанный Африканский континент; тысячи раз сидели у одного костра, пили из одной бутылки, ели из одного котелка. И все-таки Зуга не нашел в себе сил позвать готтентота. Он знал, что Ян Черут сам решит, что ему делать.

Волноваться не стоило: вечером, когда подошло время «взбодриться», готтентот уже подставлял видавшую виды эмалированную кружку. Зуга улыбнулся и, не обращая внимания на линию, отмечавшую дневной рацион бренди, налил кружку доверху.

– Так надо, старина, – сказал он.

Ян Черут задумчиво кивнул:

– Хорошие были твари… Так ведь немало их было, славных тварей, которые уходили из моей жизни – и на четырех ногах, и на двух. – Он хлебнул неочищенного спирта. – Немного времени, пара глотков, и все встает на свои места.

Алетта не проронила ни слова, пока мальчики не улеглись спать.

– Продать волов и фургон – вот твой ответ, – сказала она.

– Вода для них стоила гинею в день, а пастбища вытоптаны на мили вокруг.

– В лагере умерли еще трое. Сегодня я насчитала тридцать уезжающих фургонов. Здесь свирепствует лихорадка!

– Да, – кивнул Зуга. – Кое-кто из старателей начинает нервничать. Участок, за который у меня просили тысячу сто вчера, сегодня продали за девятьсот.

– Зуга, это нечестно по отношению ко мне и детям… – начала она, однако он оборвал ее:

– Я отправлю вас на грузовом фургоне: торговец продал товар и в ближайшие дни уезжает. Он отвезет вас обратно в Кейптаун.

Они разделись в темноте. Алетта, не говоря ни слова, вслед за мужем легла на жесткую узкую койку. Зуга подумал, что жена уснула, но вдруг почувствовал на щеке легкое прикосновение ее гладкой и мягкой руки.

– Извини, дорогой, – тихонько сказала она, и ее дыхание всколыхнуло его бороду. – Я слишком устала и расстроилась.

Он взял ее руку и приложил кончики пальцев к своим губам.

– Я была тебе плохой женой: больная и слабая. – Она робко прильнула к нему. – А теперь, когда мне следует быть твоей опорой, только и делаю, что хнычу.

– Неправда, – ответил он, хотя не единожды за многие годы злился на нее именно из-за этого, чувствуя себя человеком, который пытается бежать с кандалами на ногах.

– Зуга, я люблю тебя. Я полюбила тебя с первого взгляда и никогда не переставала любить.

– Я тоже люблю тебя, Алетта, – заверил он, но слова выскочили механически, и, чтобы возместить недостаток чувства, Зуга обнял жену, и она прижалась покрепче, положив щеку ему на грудь.

– Я ненавижу себя за слабость, за болезненность… – Она замялась. – За то, что не могу больше быть тебе настоящей женой.

– Алетта, ты напрасно себя расстраиваешь.

– Теперь я буду сильной, вот увидишь!

– Ты всегда была сильная – глубоко внутри.

– Неправда, но теперь буду! Мы непременно найдем полную шапку алмазов – вместе! – а потом поедем на север.

Он промолчал, и она снова заговорила:

– Зуга, возьми меня – сейчас!

– Алетта, ты ведь знаешь, это опасно!

– Сейчас, – повторила она. – Пожалуйста, прямо сейчас.

Взяв его руку, Алетта приложила ладонь к гладкой и теплой коже бедра под ночной рубашкой. Раньше она никогда так не делала. Зуга оторопел и в то же время почувствовал странное возбуждение, а потом такую глубокую нежность и сострадание, каких не испытывал уже много лет.

Когда ее дыхание снова выровнялось, Алетта мягко отвела его руки и выскользнула из-под одеяла. Опираясь на локоть, он смотрел, как жена зажгла свечу и опустилась на колени возле сундука, привязанного к изножью постели. Алетта сохранила девичью стройность и до сих пор вплетала ленточку в волосы. Свет свечи разгладил морщинки от болезней и тревог, и Зуга вспомнил, как хороша была жена в девичестве.

Она подняла крышку сундука и вытащила небольшую шкатулку с резным медным замком. В замке торчал ключ.

– Открой, – сказала Алетта, передавая шкатулку Зуге.

Внутри лежали два толстых свертка пятифунтовых банкнот, обвязанные кусочком ленты, а также затягивающийся шнурком мешочек из темно-зеленого бархата. Зуга приподнял мешочек – тяжелый, полный золотых монет.

– Я хранила их, – прошептала она, – для того дня, когда они действительно понадобятся. Здесь почти тысяча фунтов.

– Откуда?

– Отец подарил, на нашу свадьбу. Возьми, Зуга. Купи участок. Теперь у нас все получится. Все будет как надо.

Утром пришел покупатель за фургоном. Он нетерпеливо ждал, пока семейство перетащит скромные пожитки в палатку.

Убрав койки из крытой части фургона, Зуга приподнял доски и открыл узкий отсек над задней колесной осью, где для большей устойчивости хранились тяжелые грузы: запасная цепь, свинец для пуль, топоры, маленькая наковальня, а также тщательно завернутая статуя.

Пыхтя от напряжения, Зуга с Яном Черутом внесли каменного божка в палатку и поставили вертикально у дальней стены.

– Я протащил этот мусор от Матабелеленда до Кейптауна и обратно! – с отвращением пожаловался Ян Черут, отступая от резной птичьей фигурки на постаменте.

Зуга снисходительно усмехнулся. Готтентот возненавидел идола с того самого дня, как они откопали его в заросших лесом руинах древнего города, – на город они наткнулись во время охоты на слонов далеко на севере, в диких, лишенных цивилизации местах.

– Это мой талисман удачи, – с улыбкой ответил Зуга.

– Какой еще удачи? – горько спросил Ян Черут. – Какая удача в том, чтобы продать волов? И жить в палатке, полной мух, среди племени белых дикарей!

С недовольным ворчанием и бормотанием Ян Черут протопал вон из палатки, схватил под уздцы двух оставшихся лошадей и повел их на водопой.

Зуга помедлил перед статуей: на изящном пьедестале высотой почти с человеческий рост присела готовая взлететь стилизованная птица из зеленого стеатита. Хищный изгиб соколиного клюва невольно привлекал Зугу, и он привычным жестом погладил отполированный камень, получив в ответ непроницаемый взгляд невидящих глаз.

Зуга собрался прошептать что-то птице, но тут в палатку заглянула Алетта. Он торопливо, почти виновато опустил руку и повернулся к жене. Алетта ненавидела статую еще больше, чем Ян Черут. Жена стояла не шелохнувшись, держа в руках стопку аккуратно свернутого белья, однако в ее глазах сквозила озабоченность.

– Зуга, неужели обязательно держать эту штуку здесь?

– Она совсем не занимает места, – шутливо ответил он, выхватил из ее рук белье, положил его на кровать и обнял жену. – Я никогда не забуду прошлую ночь.

Алетта обмякла и прижалась к нему, заглядывая в глаза. Болезни и тревога прорезали морщинки в уголках ее глаз и губ, усталость покрыла кожу серым налетом, и сердце Зуги опять сжалось.

Он наклонился, чтобы поцеловать жену в губы, чувствуя неловкость от столь непривычного проявления чувств, и тут в палатку ворвались хохочущие мальчишки с приблудным щенком на поводке. Алетта торопливо высвободилась из объятий. Красная от смущения, она поправила фартук и беззлобно отругала сорванцов:

– Уберите его сейчас же! На нем блох полно!

– Мамочка, ну пожалуйста!

– Вон, я сказала!

Алетта проводила взглядом Зугу: упругой, как в молодости, походкой, расправив плечи, он шагал по пыльной дороге к поселку. Она повернулась обратно – к грязной парусиновой палатке на сухой безжизненной равнине под жестоким небом Африки. Алетта вздохнула: усталость то и дело наваливалась на нее.

В незамужней жизни слуги делали за нее всю тяжелую работу: готовили и убирали. Готовить на костре Алетта так и не приспособилась, а красная пыль уже покрывала все вещи – даже козье молоко в глиняном кувшине. Неимоверным усилием воли она взяла себя в руки и решительно вошла в палатку.

Ральф пошел с Яном Черутом поить лошадей, и эта парочка вернется не раньше обеда. Они странно выглядели вместе: морщинистый старичок и симпатичный проказник, который уже был выше и сильнее своего защитника и наставника.

Джордан остался с матерью. Ему еще и десяти лет не исполнилось, однако без него она вряд ли смогла бы пережить ужасное путешествие по пыльному бездорожью, знойные дни и морозные ночи.

Мальчик умело стряпал нехитрые походные блюда (его пресные хлебцы и оладьи обожала вся семья), мог заштопать порванную рубаху и отгладить ее угольным утюгом. Алетта научила сына грамоте и передала ему свою любовь к прекрасному. Его звонкий голосок и ангельское личико всегда наполняли сердце матери радостью. Алетта не позволила мужу остричь младшего сына так же коротко, как старшего, и у мальчика отросли длинные золотистые кудри.

Сейчас Джордан стоял рядом, помогая матери натянуть кусок парусины, который будет разделять палатку на спальню и жилое помещение. Алетте внезапно захотелось наклониться и потрогать мягкие кудряшки сына.

Почувствовав ее прикосновение, мальчик улыбнулся такой милой улыбкой, что у Алетты закружилась голова. Женщина покачнулась на шаткой кровати, пытаясь сохранить равновесие. Джордан изо всех сил старался удержать ее – силенок у него не хватило, и оба рухнули на землю.

С расширенными от ужаса глазами Джордан помог матери кое-как добраться до постели.

Жар, тошнота и головокружение волнами накатывали на Алетту.

Отделение банка на рыночной площади только что открылось, и Зуга стал первым клиентом. Он сдал кассиру содержимое шкатулки Алетты, которое тот запер в большой железный сейф зеленого цвета, – теперь на счету Баллантайна было почти две с половиной тысячи фунтов стерлингов. Уже что-то! Выпрямившись во весь рост, с высоко поднятой головой, Зуга зашагал по наклонному въезду на центральную насыпь.

Дороги были семь футов шириной. После урока, полученного на месторождениях в Бюлтфонтейне и Дютойтспане, уполномоченный по разработкам настоял на том, чтобы подъездные дороги к центральным участкам оставили открытыми. Прииски были мозаикой из квадратов, каждый ровно тридцать футов в ширину. Те старатели, кто имел больше денег или смог лучше организовать работу, копали быстрее других, причем самые шустрые успели вырыть глубокие шахты, на дне которых в поте лица трудились голые туземцы, а участки отстающих старателей возвышались холмиками желтой земли.

Переход от одного участка к другому превратился в нелегкое, а то и смертельно опасное путешествие: приходилось карабкаться вверх по раскачивающимся веревочным лестницам или вниз по прогибающимся ступенькам лесенок, связанных из стволов верблюжьей колючки, перебираться по шатким доскам через головокружительные провалы шахт.

Стоя на осыпающейся дороге, Зуга думал, что будет, если месторождение тянется далеко вглубь. Уже сейчас переход глубокой шахты вызывал головокружение и тошноту – но чего не сделает человек, чтобы разбогатеть? Ради денег он хватается за самый безнадежный шанс и готов подвергнуться любой опасности.

Два потных туземца крутили ворот, поднимая со дна шахты кожаное ведро, доверху наполненное кусками плотной желтой породы, и солнце поблескивало на вздувающихся и опадающих мускулах. Раскачивающееся на длинной веревке ведро дошло до верха, его подтащили к терпеливо ожидающей упряжке мулов и высыпали содержимое в наполовину полную повозку. Потом один из чернокожих бросил пустое ведро обратно работающим на глубине пятидесяти футов товарищам. То же самое происходило на сотнях участков, расположенных вдоль четырнадцати дорог: одно за другим полные ведра поднимали наверх и сбрасывали вниз пустыми.

Время от времени монотонный ритм прерывался: лопалось по шву кожаное ведро, засыпая стоявших внизу людей кусками породы, или перетиралась веревка, и, услышав предупреждающие крики, рабочие на дне шахты рассыпались в стороны, чтобы не попасть под летящий вниз снаряд.

Казалось, всех охватило зудящее нетерпение: торопливо перекрикивались рабочие в шахте и на дороге, визжали шкивы, гремели кирки и лопаты, жилистые негры-басуто с Драконовых гор пели хором за работой.

Белые старатели с криками суетились вокруг, карабкаясь по шатким лестницам, или стояли рядом с работниками на дне шахты, зорко следя, чтобы чернокожие не спрятали найденный алмаз во рту или в иных отверстиях на теле.

Чума незаконной купли-продажи алмазов уже охватила прииски. Старатели с подозрением смотрели на любого чернокожего. Только те, в ком было не более четверти негритянской крови, имели право покупать и разрабатывать участки. Подобный закон облегчал правосудие: туземец, пойманный с алмазом, моментально признавался виновным. Однако этот закон был бессилен против темных людишек с белой кожей, которые слонялись вокруг прииска под видом торговцев, комедиантов и владельцев сомнительных питейных заведений, а на самом деле скупали алмазы из-под полы. Старатели до того ненавидели незаконных скупщиков алмазов – или, как их сокращенно называли, Н. С. А., – что ненависть порой выливалась в ночной погром, когда вместе с виновными избивали и честных торговцев, которые тоже лишались своего имущества в пламени пожара. Распоясавшиеся старатели приплясывали вокруг горящих хижин, выкрикивая: «Н. С. А.! Н. С. А.!»

Зуга осторожно продвигался по дороге, иногда прижимаясь опасно близко к краю, чтобы пропустить нагруженную алмазоносной породой повозку.

Наконец он добрался до участков Джока Дэнби, дружелюбного старателя, с которым разговаривал вчера. Там никого не было – лишь валялись кожаное ведро и веревка да торчала воткнутая в землю кирка.

На соседнем участке работал громадный бородач.

– Чего надо? – ощерился он в ответ на оклик Зуги.

– Я ищу Джока Дэнби.

– Не там ищешь!

Развернувшись, бородач дал пинка ближайшему работнику:

– Себенза, ах ты, обезьяна!

– Так где Джок?

– На другой стороне рыночной площади, за «Лордом Нельсоном», – отрезал бородач, не поворачивая головы.

Как и повсюду в поселке, пыльную, изрытую колеями площадь покрывали отбросы. Ее запрудили грузовые фургоны и фермерские повозки с молоком и овощами, а также торговцы водой, продающие драгоценный товар ведрами.

«Лорд Нельсон» оказался лачугой, деревянный остов которой обтягивала красная от пыли парусина. Трое пьянчужек, словно забальзамированные трупы, со вчерашнего вечера лежали рядком в узком переулочке, а в бар уже тянулись ранние посетители.

Понюхав одного из лежавших без сознания забулдыг, бродячая собака в ужасе отпрянула и стала искать поживу в стоявшей позади лачуги открытой бочке, которая служила мусоркой.

Зуга переступил через растянувшихся на земле пьяниц и осторожно углубился в грязные закоулки. Чтобы найти хижину Джока Дэнби, пришлось расспросить нескольких человек. Люди на прииске часто менялись, и старатели, слишком поглощенные погоней за спрятанным в земле богатством, не знали никого, кроме ближайших соседей. Здесь все были друг другу чужими, каждый заботился только о себе, интересуясь человеческими существами вокруг ровно настолько, насколько эти существа могли помочь или помешать в поисках сверкающих камешков.

Жилище Джока Дэнби ничем не выделялось среди тысяч точно таких же: двухкомнатная хижина из необожженного кирпича, покрытая травой и потрепанной парусиной. С одной стороны пристроен навес, где над дымящимся очагом висел закопченный котелок.

В пыльном, захламленном дворе стоял непременный сортировочный стол: низкий и крепкий, покрытый сверху листом железа, до блеска отшлифованным кусками породы. Позабытые деревянные скребки лежали на столе, в центре которого возвышалась сияющая пирамида просеянного гравия.

Во дворе никого не было, хотя перед дверью хижины дремали и потряхивали ушами, отгоняя мух, два ослика, запряженные в двухколесную повозку, полную желтой породы.

Как ни странно, по обеим сторонам двери росли чахлые кустики красной герани в жестянках из-под сиропа. На окне висела изящная кружевная занавеска: ее так недавно постирали, что она еще не успела ни покраснеть от пыли, ни почернеть от мух.

В доме чувствовалось присутствие женщины – и в подтверждение этой догадки из открытой двери слышался негромкий душераздирающий женский плач.

Встревоженный рыданиями, Зуга замешкался, не решаясь войти. В дверях возникла могучая фигура. Мужчина заморгал на солнце и прикрыл глаза корявой ладонью, в которую въелась грязь.

– Ты кто такой? – с беспричинной грубостью спросил Джок Дэнби.

– Я с вами вчера разговаривал, – ответил Зуга. – На холме.

– Чего надо?

Баллантайна он явно не помнил. Лицо Джока Дэнби выражало свирепость и еще какое-то чувство, которое Зуге не удалось распознать.

– Вы хотели продать свои участки, – напомнил Зуга.

Джок Дэнби раздулся, ужасно побагровел и пригнул голову к мускулистой груди; на шее выступили жилы.

– Ах ты, поганый стервятник! – выдавил он сквозь зубы и выскочил из дома, накинувшись на Баллантайна со злостью и неудержимостью подстреленного буйвола.

Джок был на голову выше, на десять лет моложе и на пятьдесят фунтов тяжелее. Ошеломленный Зуга промедлил долю секунды, не успев увернуться от атаки: в плечо, словно пушечное ядро, врезался кулак. Удар пришелся вскользь, однако нанесен был с такой силой, что Зуга отлетел назад, растянувшись поперек сортировочного стола, – алмазоносный гравий разлетелся во все стороны.

Джок Дэнби снова перешел в атаку: его распухшее лицо исказилось, в глазах сверкало бешенство, толстые грязные пальцы тянулись к горлу Зуги. Напряженный, как свернувшаяся перед броском гадюка, Зуга подтянул ноги к груди и врезал пятками в грудь нападающего.

Удар вышиб из Джока дух, и забияка на секунду застыл, словно в грудь ему попал двойной заряд дроби. Безвольно, будто тряпичная кукла, взмахнув руками и мотая головой, Джок Дэнби врезался спиной в стену хижины и сполз на землю.

Зуга спрыгнул со стола. Несмотря на онемевшую от удара Джока левую руку, двигался он с легкостью танцора. Вспышка холодной злости придавала сил. В два прыжка Зуга подлетел к обидчику и врезал ему в ухо – да так, что у самого зубы лязгнули. Дэнби отлетел и повалился на колени в красную пыль.

У ошеломленного Джока помутилось в глазах, однако Баллантайн вздернул его на ноги, прислонив к борту повозки, и тщательно примерился для нового удара. Разъяренный Зуга жаждал отомстить за бессмысленное и беспричинное нападение. Он развернулся, крепко придерживая обидчика левой рукой и занося правую для удара наотмашь.

Зуга замер, так и не ударив, в изумлении разглядывая рыдающего навзрыд Джока Дэнби: мощные плечи тряслись, слезы стекали по обожженным солнцем щекам в пыльную бороду.

Плачущий в три ручья мужчина почему-то вызывал смущение. Ярость вдруг испарилась. Зуга опустил руку и разжал кулак.

– Господи… – хрипло выдохнул Джок. – Да что ж ты за человек, чтоб наживаться на горе других?

Зуга молча таращился на него в полном недоумении.

– Почуял, да? Гиена, стервятник паршивый!

– Я хотел предложить тебе хорошую цену – вот и все, – сухо ответил Зуга. Вытащив из кармана платок, подал его Джоку: – Утрись!

Джок размазал слезы, посмотрел на испачканную ткань.

– Так ты не знал? – прошептал он. – Ты не знал про моего мальчика?

Пристально вглядевшись в лицо Зуги, Джок увидел ответ. Вернул платок и, пытаясь прийти в себя, помотал головой, как спаниель, вытряхивающий воду из ушей.

– Извини, – буркнул он. – Я думал, ты узнал про мальца… и пришел покупать участки.

– Ты о чем? – спросил Зуга.

Джок повернулся к дверям хижины.

– Заходи, – сказал он, проводя гостя в крохотную душную комнатку. Обитые темно-зеленым бархатом стулья были слишком велики для нее. На столе посреди комнаты лежали семейные сокровища: Библия, выцветшие фотографии родителей, дешевый столовый прибор и фарфоровое блюдо, увековечившее свадьбу королевы и принца Альберта.

Зуга помедлил у двери в спальню – на него нахлынула тошнота. Возле кровати стояла на коленях женщина. Ее голову и плечи покрывала шаль. Сложенные перед лицом руки покраснели и загрубели от изматывающей работы за сортировочным столом.

Женщина подняла голову и посмотрела на стоявшего в дверях Зугу. Наверное, когда-то она была хорошенькой, но кожа иссохла под солнцем, глаза покраснели и распухли от горя, грязные пряди преждевременно поседевших волос безжизненно свисали.

Едва удостоив Зугу взглядом, женщина снова опустила голову и беззвучно задвигала губами, шепча молитвы.

На кровати, закрыв глаза, лежал мальчик, ровесник Джордана. Он был одет в чистую ночную рубашку, руки аккуратно сложены на груди. Бледное, без единой кровинки, лицо выражало умиротворенность.

Зуга не сразу понял, что мальчик мертв.

– Лихорадка… – прошептал Джок и замолчал, стоя рядом, безмолвный и огромный, как бык, приведенный на бойню.

Зуга взял повозку Джока Дэнби и, не торгуясь, купил на рыночной площади дюжину необструганных досок.

В пыльном дворе перед хижиной Джока, раздевшись до рубашки, он принялся строгать доски, а Джок пилил и сколачивал. Мужчины работали молча, слышалось лишь повизгивание пилы и шуршание рубанка. К полудню грубо сколоченный гроб был готов. Джок опустил в него тело сына, и Зуга уловил легкий запашок: в знойном африканском климате тела разлагаются моментально.

Гроб положили на видавшую виды повозку, туда же села жена Джока Дэнби, мужчины пошли пешком.

В лагере свирепствовала лихорадка. На кладбище, расположенном на расстоянии мили от крайних палаток, стояли две повозки, каждую окружала молчаливая группка людей. Могилы были выкопаны заранее – за услуги могильщик потребовал гинею.

На обратном пути Зуга остановил повозку возле одного из питейных заведений на площади и на оставшиеся в кармане монеты купил три бутылки бренди.

Мужчины сидели друг против друга, между ними стояла на столе открытая бутылка и два стакана с блестящей надписью золотыми буквами: «Боже, благослови королеву».

Зуга плеснул в стаканы бренди и подвинул один к Джоку. Тот сгорбился, взял стакан огромными ручищами и зажал его между коленями.

– Все случилось так быстро, – пробормотал он, опустив голову. – Вчера вечером сын выбежал меня встречать, и я донес его домой на плечах. – Джок хлебнул темной жидкости и хрипло продолжил: – Он был такой легкий. Кожа да кости.

Мужчины дружно опрокинули стаканы.

– С тех пор как я вбил первый колышек в эти поганые участки, с тех самых пор на мне лежит проклятие! – Джок покачал лохматой головой. – Надо было остаться мыть алмазы на реке… Зря я Элис не послушался.

За единственным окном, закрытым кружевной занавеской, садилось солнце, окрашивая облака пыли в цвет крови. В комнате потемнело. Вошла Элис Дэнби, поставила на стол коптящий фонарь и две миски с бурской похлебкой на жидком бараньем бульоне. Потом молча исчезла за тонкой перегородкой спальни, откуда время от времени доносились всхлипывания.

К рассвету третья бутылка наполовину опустела, Джок Дэнби развалился на стуле, распахнув рубаху, из-под которой вываливался волосатый живот.

– Ты настоящий джентльмен, – выговорил Джок заплетающимся языком. – Не какой-то там светский щеголь, не белоручка, а настоящий джентльмен.

Зуга сидел прямо, с видом серьезным и внимательным. Ночные возлияния на нем не отразились, разве что глаза слегка покраснели.

– Не хотелось бы отдавать эти чертовы шахты такому хорошему человеку.

– Если ты уезжаешь, то продать придется, – тихо ответил Зуга.

– Да они прокляты, эти два участка! – пробормотал Джок. – Они убили пять человек, а мне жизнь сломали – худшего года еще не было! На двух соседних участках вытащили большие камни, люди разбогатели, а я… – Джок пьяно махнул рукой, указывая на жалкую обстановку лачуги. – Сам видишь.

Парусину, закрывавшую вход в спальню, резко отдернули – на пороге стояла простоволосая Элис Дэнби. Судя по изможденному виду, она всю ночь не сомкнула глаз.

– Продай их! – сказала она. – Я здесь больше ни дня не останусь. Джок, продай участки, продай все – и уедем отсюда! Уедем из этого жуткого места. Еще одну ночь я не выдержу.

Новорожденная Бурская республика заявила права на Колсберг-копи, и президент Бранд назначил уполномоченного по разработкам. Нашлись и другие желающие прибрать к рукам алмазные копи. Старина Ватербур, вождь племени гриква, потомков буров и готтентотов, в свою очередь, заявил права на пустынные равнины, где больше полувека обитало его племя. В Лондоне лорд Кимберли, министр колоний, наконец осознал потенциальное богатство алмазных копей и впервые благосклонно прислушался к мольбам империалистов поддержать Николааса Ватербура, взяв земли гриква под защиту британской короны.

Тем временем уполномоченный президента Бранда без особого успеха пытался поддержать какое-то подобие порядка среди буйных старателей. Его авторитет не мог устоять под напором государственных интересов и набиравших силу денежных воротил – точно так же, как осыпались проложенные по его указанию дороги между участками.

Свое горе уполномоченный с утра пораньше заливал в баре «Лондонского отеля», откуда Зуга и Джок Дэнби под локотки отвели его через рыночную площадь в контору.

Часам к десяти утра уполномоченный составил документ, согласно которому участки номер 141 и 142, называемые также Чертовы шахты, права на разработку которых принадлежали мистеру Дж. А. Дэнби, переходили к майору М. З. Баллантайну, за каковые участки уплачена сумма в две тысячи фунтов стерлингов в виде чека «Стандард банка». Через час после полудня Зуга стоял на углу рыночной площади, провожая взглядом повозку, нагруженную стульями с обивкой из зеленого бархата и латунной кроватью. Джок Дэнби вел упряжку, исхудавшая миссис Дэнби, напряженно выпрямившись, сидела поверх поклажи. Ни один из супругов не оглянулся, и, как только возок исчез в лабиринте узких улочек, Зуга направился к холму.