Текст книги "Крик дьявола"

Он поднял голову – каждый нерв в его теле чуть ли не возопил против прилагаемого усилия. Он посмотрел вокруг, но океан повсюду вздымался серыми стенами, ограничивавшими поле зрения радиусом около пятидесяти ярдов. Нестройный грохот тем временем неумолимо нарастал, все отчетливее доминируя над остальным шумом.

Налетевшая боковая волна подхватила плот и подбросила так высоко, что Себастьян увидел землю, – она оказалась совсем близко, он смог отчетливо разглядеть гнущиеся от ветра пальмы, словно в панике размахивающие длинными листьями. Он увидел белеющую в полумраке прибрежную полосу, а за ней – далеко-далеко – возвышались водянисто-голубые очертания самого побережья.

Однако сильно обрадоваться всему этому он не успел, так как увидел рифы. Они обнажали черный оскал с белой пеной после каждого громового раската, с которым вода обрушивалась на них, словно стремясь оказаться в относительной тиши лагуны. Плот несло прямо на них.

– Флинн, – прохрипел Себастьян, – Флинн, слышишь меня? – но тот не шевелился. Его немигающие глаза были открыты, и лишь слабое дыхание, едва заметное по движению груди, говорило о том, что он еще жив. – Флинн. – С трудом разжав скрюченные пальцы, Себастьян освободил одну руку. – Флинн! – повторил он и ударил его по щеке. – Флинн! – Седая голова повернулась в сторону Себастьяна, Флинн моргнул и беззвучно приоткрыл рот.

На плот обрушилась новая волна. На этот раз зловеще-холодный поток воды словно пробудил Себастьяна, придав ему сил. Он помотал головой, стряхивая воду.

– Земля, – прошептал он. – Земля.

Флинн посмотрел на него бессмысленным взглядом.

За линией прибоя рифы вновь демонстрировали свой изломанный хребет. Цепляясь за доски одной рукой, Себастьян сумел вытащить нож и неловкими движениями попытался перерубить страховочную бечеву, которой привязал себя к полу. В конце концов это ему удалось. Протянув руку, он принялся яростно резать бечеву, удерживавшую Флинна. Покончив с этим, он дополз до Мохаммеда, чтобы освободить и его. Тщедушный африканец с морщинистой обезьяньей физиономией взглянул на него воспаленными глазками.

– Плыви, – прошептал Себастьян. – Надо плыть. – Убрав нож в ножны, он хотел, перебравшись через Мохаммеда, добраться до араба, но тут плот подхватила очередная волна. Наткнувшись на скалы, она стала откатываться под него с такой силой, что на этот раз плот перевернулся и все они, слетев с него, оказались в бурлящем водовороте возле рифов.

Упав в воду плашмя, Себастьян, едва успев погрузиться, почти сразу же всплыл. На расстоянии вытянутой руки от него вынырнул Флинн. От страха он инстинктивно вцепился в Себастьяна, обхватив его обеими руками. Перевернувшая плот волна полностью накрыла и рифы, так что коралловые зубцы скрылись под пенящейся водой. Там болтались обломки плота, вдребезги разбитого о скалы. Изуродованный труп араба все еще оставался привязанным к одному из них. Очередная волна, подхватив Флинна с Себастьяном, которые, точно любовники, плавали в крепких объятиях друг друга, перенесла их через скрывшиеся под водой рифы. В результате мощного броска, от которого у них душа ушла в пятки, они оказались в тихой лагуне позади острых зубцов, которые грозили превратить их в желе. С ними же перелетели щупленький Мохаммед и то, что осталось от плота.

Лагуна белела от взбитой ветром пены – густой, точно снятой с кружки доброго пива. Оказавшись по пояс в воде, троица, пошатываясь и поддерживая друг друга за плечи, двинулась к берегу. Покрытые белой пеной, они были похожи на подгулявших снеговиков, возвращавшихся домой после долгой новогодней вечеринки.

18

Мохаммед сидел рядом с кучей мадафу – блестящих зеленых кокосов. Они валялись по всему побережью – шторм собрал с деревьев богатый урожай. С разводами засохшей соли на лице, что-то бубня себе под нос распухшими потрескавшимися губами, он при помощи охотничьего ножа Себастьяна с лихорадочной скоростью трудился над плодами, стремясь, побыстрее разделавшись с волокнистой кожурой, добраться до середины, заполненной белой мякотью и пузырящимся молоком. Однако именно в этот момент мадафу оказывался в руках Флинна или Себастьяна. С каждым разом отчаиваясь все сильнее, Мохаммед какие-то мгновения наблюдал, как двое белых людей, запрокинув голову и зажмурившись от удовольствия, жадными глотками поглощали молоко, которое текло у них из уголков рта, а затем с новым усердием возобновлял свои труды. Ему пришлось обработать с дюжину кокосов, прежде чем эти двое насытились и наконец позволили ему самому, постанывая от нетерпения, припасть губами к очередному плоду.

А потом все уснули. Наполнив желудки сытным сладковатым молоком, они повалились на песок и проспали до конца дня и всю ночь. Когда проснулись, ветер уже стих, хотя море все еще продолжало отзываться канонадой на рифах.

– Итак, – начал Флинн, – может мне кто-нибудь наконец сказать, куда, к чертовой матери, нас занесло? – Ни Себастьян, ни Мохаммед ответить на вопрос не смогли. – Шесть дней на плоту. Прежде чем мы попали в шторм, нас могло отнести на сотни миль к югу. – Он нахмурился, пытаясь разобраться в своих раздумьях. – Так мы могли оказаться и в Португальском Мозамбике. А то и в районе реки Замбези.

Взгляд Флинна упал на Мохаммеда.

– Иди! – сказал он. – Отыщи какую-нибудь знакомую тебе реку или гору. А еще лучше – деревню, где можно было бы раздобыть еды и найти носильщиков.

– Я тоже пойду, – вызвался Себастьян.

– Ты не отличишь Замбези от Миссисипи, – раздраженно проворчал Флинн. – Да еще и заблудишься ярдов через сто.

Мохаммед ушел на два с лишним дня, но и в его отсутствие Себастьян с Флинном неплохо питались.

Под сенью навеса из пальмовых листьев они устроили себе трехразовое питание из крабов, песчаных моллюсков и большого зеленого лобстера, которого Себастьян выловил в лагуне. Все это запекалось на костре, который Флинну удалось разжечь из двух сухих палочек.

В первую же ночь Флинн устроил настоящее представление. Уже в течение нескольких лет средняя ежедневная доза употребляемого им джина равнялась примерно двум бутылкам. Результатом вынужденного резкого воздержания стал классический пример белой горячки. Он чуть ли не до утра ковылял туда-сюда по берегу, угрожающе потрясая выброшенными морем деревяшками и посылая проклятия демонам, которые пришли его донимать. Среди них была некая пурпурная кобра, которая взялась преследовать его с особым упорством, и только шумно забив ее до смерти где-то за пальмой, он позволил Себастьяну сопроводить его назад к навесу и усадить возле костра. Потом его затрясло. Он трясся, словно у него в руках оказался отбойный молоток. Зубы стучали с такой силой, что, по мнению Себастьяна, неминуемо должны были раскрошиться. Однако постепенно унялась и «трясучка», и к следующему полудню Флинн уже был в состоянии съесть трех больших лобстеров, а затем мертвецки заснуть.

Проснулся он поздним вечером как раз к возвращению Мохаммеда и, на взгляд Себастьяна, выглядел наилучшим образом. Мохаммед вернулся с дюжиной рослых представителей племени ангони. Те с уважением ответили на приветствие Флинна. От Бейры до Дар-эс-Салама туземцы относились к имени Фини с величайшим почтением. Местные легенды наделяли его прямо-таки сверхъестественными силами. Его отважные подвиги, искусство стрельбы, неукротимый нрав, кажущиеся неуязвимость и бесстрашие перед смертью и возмездием породили тот славный образ, который Флинн тщательно культивировал. Сидя по ночам вокруг костров, когда женщины и дети уже спали, туземцы шепотом говорили о том, что на самом деле Фини являлся одним из перевоплощений Мономатапы. Развивая далее эту тему, они утверждали, что в промежутке между его смертью как Великого царя и последним перевоплощением в образе Фини он сначала успел побыть чудовищным крокодилом, а затем – Муаной Лизой – самым зловещим львом-людоедом за всю историю Восточной Африки, хищником, погубившим не менее трехсот человеческих жизней. И именно в тот самый день двадцать пять лет назад, когда Флинн впервые ступил на берег в Порту-Амелии, в Софале был убит Муана Лиза. Это было известно всем, и после такого лишь последний идиот мог бы позволить себе продемонстрировать хоть малейшее пренебрежение в адрес Фини. Так что уважение, выказанное Флинну в нынешнем приветствии, было неудивительным.

Флинн узнал одного из мужчин.

– Лути! – радостно воскликнул он. – Это ты, драная гиена!

Расплывшись в улыбке, Лути с готовностью качнул головой, довольный, что Флинн как-то выделил его.

– Мохаммед, – обратился Флинн к своему верному спутнику, – где ты его нашел? Мы недалеко от его деревни?

– В одном дне пути.

– В какую сторону?

– На север.

– Тогда мы на португальской территории! – радостно воскликнул Флинн. – Значит, нас отнесло за Рувуму.

Река Рувума служила границей между Португальским Мозамбиком и Германской Восточной Африкой. Оказавшись на португальской территории, Флинн уже мог чувствовать себя в полной безопасности от немцев. Все предпринимаемые ими усилия по его экстрадиции оказывались безуспешными, так как у Флинна было некое «соглашение о сотрудничестве» с комендантом, а через последнего и с самим генерал-губернатором в Лоренсу-Маркеше. Попросту говоря, эти двое являлись его негласными компаньонами, ежеквартально получавшими сведения о его доходах и имевшими определенный процент с прибыли.

– Можешь расслабиться, Басси, малыш. Здесь-то старик Фляйшер нас не тронет. А денька через три-четыре мы уже будем дома.

Конечным пунктом первого отрезка их маршрута была деревня Лути. Покачиваясь в машиллах – своего рода носилках типа гамака, свисавшего с длинного шеста, который размеренной трусцой несли четверо людей Лути, – Флинн и Себастьян благополучно попали из прибрежных низин в холмистую местность буша.

Носильщики машилл пели на бегу, и сочетание их глубоких мелодичных голосов с мерным покачиванием ввело Себастьяна в состояние глубокого умиротворения. Время от времени он засыпал. Там, где тропинка оказывалась достаточно широкой, давая возможность машиллам двигаться рядом, они болтали с Флинном, а потом он снова смотрел на меняющийся по дороге пейзаж и наблюдал за жизнью животных. Она была гораздо интереснее, чем в лондонском зоопарке.

Каждый раз, обнаруживая для себя что-то новое, Себастьян окликал Флинна для разъяснений.

На полянках и опушках бродили стада золотисто-коричневых импал – изящных, хрупких созданий, с любопытством наблюдавших за ними большими, широко раскрытыми глазами.

Полчища цесарок, подобно теням, брошенным на землю темными тучами, трещали и чирикали по берегам водных потоков.

Крупные желтые канны с короткими рожками и раскачивающимися подгрудками царственно трусили по кромке буша, словно живой бордюр.

Черные и лошадиные антилопы, темно-пурпурные водяные козлы с идеальными белыми кругами на заду, буйволы – здоровенные, черные, грозные, жирафы, изящные серны, стоявшие желто-коричневыми статуэтками на булыжных холмиках, – повсюду кипела жизнь во всех ее проявлениях.

Некоторые деревья казались настолько странными и необычными, что Себастьян вряд ли даже мог подозревать об их существовании. Разросшиеся, точно разбухшие баобабы под пятьдесят футов в обхвате, похожие на доисторических монстров, с их причудливых ветвей свисали продолговатые плоды, наполненные мучнистой мякотью. Попадались целые леса дерева мсаса, его листья – в отличие от привычно зеленых – были розового, шоколадного и красного цветов. Хинные деревья высотой около шестидесяти футов с ярко-желтыми стволами сбрасывали кору наподобие змеиной кожи. Рощи мопане с густой листвой отливали на солнце зеленым металлом. Лианы, точно длинные серые черви, поднимались из зарослей джунглей по берегам рек и свисали кольцами и гирляндами среди фиговых деревьев и древовидных папоротников.

– А почему не видно слонов? – поинтересовался Себастьян.

– Месяцев шесть назад мы с ребятами здесь поработали, – отозвался Флинн. – Думаю, они ушли отсюда – возможно, на север, за Рувуму.

Ближе к вечеру они спустились по каменистой тропке в долину, и Себастьян впервые увидел поселение людей. В низинах долины на участках неправильной формы земля была обработана, и на плодородном черноземе виднелись зеленые всходы проса, а на берегу небольшой речушки стояла деревня Лути. Неопрятные на вид хижины из травы формой напоминали пчелиные ульи, возле каждой стояло круглое строение типа амбара, на стойках, с глиняными стенами. Хижины располагались условным кругом, в центре которого было свободное пространство с хорошо утоптанной босыми ногами землей.

Вся деревня – триста душ – вышла встречать Флинна: от ковылявших стариков с седыми головами, обнажавших в беззубой улыбке десны, до младенцев, пристроенных на обнаженных бедрах матерей и, точно большие черные улитки, прицепившихся ртом и руками к кормящей груди.

Сквозь радостно улюлюкающую и хлопающую в ладоши толпу Флинна с Себастьяном пронесли к хижине вождя, где они вылезли из машилл.

Флинн и старый вождь тепло приветствовали друг друга: Флинн – в благодарность за уже оказанные любезности и в расчете на новые, а вождь – отдавая должное репутации Флинна, а также за то, что где бы Флинн ни побывал, он неизменно оставлял после себя горы хорошего красного мяса.

– Ты пришел охотиться на слонов? – поинтересовался вождь, с надеждой глядя на его ружье.

– Нет, – покачал головой Флинн. – Я возвращаюсь издалека.

– Откуда?

Прежде чем ответить, Флинн многозначительно посмотрел в небо.

– Издалека.

По толпе прокатился благоговейный ропот, и вождь понимающе кивнул. Всем было ясно, что Фини определенно ходил пообщаться со своим alter ego Мономатапой.

– Ты долго пробудешь в нашей деревне? – вновь с надеждой в голосе спросил вождь.

– Я останусь только на эту ночь. Я уйду на рассвете.

– А! – В голосе вождя послышалось явное разочарование. – Мы собирались подарить тебе танец. Мы знали, что ты идешь, и мы готовились.

– Спасибо, нет. – Флинн знал, что «танец» мог растянуться на три-четыре дня.

– Мы сделали много пальмового вина, и оно уже готово. – Этот довод вождя сразил Флинна наповал, точно удар носорога: он уже много дней оставался без алкоголя.

– Друг мой, – произнес Флинн, чувствуя, как от предвкушения у него из-под языка уже брызжет слюна, – я не могу остаться на твой танец, но я выпью небольшую калебасу[17]17
  Сосуд из горлянки, или «бутылочной тыквы»; помимо других применений, плод часто используется в качестве емкости для питья и пищи (исп.).


[Закрыть] вина в знак любви и уважения к тебе и твоей деревне. – Тут он повернулся к Себастьяну. – На твоем месте я бы даже не стал это пробовать, Басси, – самая настоящая отрава.

– Пожалуй, – согласился Себастьян. – Пойду на реку, помоюсь.

– Давай-давай, – отозвался Флинн, нежно поднося к губам первый сосуд с вином.

Поход Себастьяна к реке напоминал римское шествие. Вся деревня, выстроившись на берегу, с неподдельным интересом наблюдала за его несколько скованным омовением, и когда дело дошло до трусов, послышался всеобщий благоговейный вздох.

– Буана Манали, – раздалось хором. «Повелитель красной тряпки». Так они и звали его впоследствии.

На прощание вождь подарил Флинну четыре калебасы пальмового вина и попросил его о скором возвращении, с ружьем.

Они шли весь день, когда же остановились на ночь, Флинн после пальмового вина едва мог что-то соображать, а Себастьян весь дрожал, безудержно стуча зубами.

Болотистая дельта Руфиджи подарила ему сувенир на память, который он и принес с собой, – у него начался первый серьезный приступ малярии.

До Лалапанзи они добрались на следующий день – за несколько часов до случившегося у Себастьяна кризиса. Лалапанзи являлось Флинновой базой и именовалось лежбищем, а точнее переводилось как «место отдыха».

Оно располагалось в горах, на крошечном притоке великой Рувумы, в ста милях от Индийского океана и в десяти милях от начинавшейся за рекой германской территории. Флинн считал, что жить следует неподалеку от основного места работы.

Если бы Себастьян пребывал в здравом уме, а не находился в сумеречном малярийном бреду, он бы здорово удивился, увидев Лалапанзи, – для тех, кто знал Флинна, это место никак с ним не сочеталось.

На фоне коричневых склонов гор оно сияло, как изумруд, за бамбуковой изгородью для защиты лугов и садов от излишнего внимания антилоп – дукеров, штейнбоков и куду[18]18
  Разные виды антилоп.


[Закрыть]. Потребовалось немало трудов и упорства, чтобы, перегородив речушку, создать систему ирригационных канав, напоивших водой лужайки, клумбы и грядки. Три фиговых дерева великанами возвышались над постройками, красный жасмин был похож на яркие вспышки фейерверка на фоне зеленой кикуйи, клумбы броских гербер Джемсона плавными террасами спускались к руслу, а вьющаяся бугенвиллея утопила главное строение в гуще темной зелени и пурпура.

Позади длинного бунгало с широкой открытой верандой стояли полдюжины рондавелей[19]19
  Традиционное круглое жилище в странах Южной Африки, как правило, изготавливается из материалов, доступных в природе.


[Закрыть] с аккуратными колпачками золотисто-соломенных крыш и сверкавшими на солнце ослепительной белизной известковой краски стенами.

Во всей этой упорядоченности и опрятности чувствовалась женская рука. Только женщина – да к тому же еще и весьма целеустремленная – могла бы посвятить такое количество времени и терпения созданию подобного райского уголка среди коричневых скал и колючих неприветливых вельдов.

Высокая, смуглая от солнца и гневная, она стояла в тени веранды и была похожа на валькирию. Ее длинное, несколько выцветшее голубое платье выглядело свежевыглаженным, а идеальная крохотная штопка на нем была заметна лишь вблизи. Туго собранная на талии юбка, ниспадая по женственным бедрам вниз до самых лодыжек, целомудренно скрывала длинные стройные ноги. Сложенные на животе руки, точно золотисто-янтарная рамка, окаймляли, еще более подчеркивая, гордо вздымавшуюся грудь, а толстая черная коса до талии слегка покачивалась, словно хвост рассерженной львицы. Следы пережитых трудностей и одиночества слишком рано появились на молодом лице, которое еще больше посуровело от негодования при виде приближавшихся Флинна с Себастьяном.

Они болтались в машиллах – небритые, в вонючих лохмотьях, с грязными сальными волосами: Флинн – в полубредовом состоянии от пальмового вина, а Себастьян – от лихорадки, хотя уловить разницу в симптомах было невозможно.

– Позволь узнать, где же ты был последние два месяца, Флинн Патрик О’Флинн? – Хотя она и старалась говорить «по-мужски», ее голос от волнения становился более звонким.

– Какое ты имеешь право спрашивать меня таким тоном, дочь? – запальчиво отозвался Флинн.

– Опять напился!

– И что с того? – огрызнулся Флинн. – Ты становишься такой же, как твоя мать – Боже, упокой ее душу! – все тебе что-то не так. Старому отцу от тебя слова доброго не дождаться – а он, между прочим, пытался праведным трудом заработать на пропитание.

Взгляд девушки упал на машиллу, в которой мирно покачивался Себастьян, и ее глаза сощурились от растущего гнева.

– Боже праведный! А это что за чудо с тобой?

Себастьян глупо улыбался и даже мужественно попытался сесть, пока Флинн его представлял:

– Это Себастьян Олдсмит. Мой дражайший друг, Себастьян Олдсмит.

– Такая же пьянь!

– Послушай, Роза. Имей хоть чуточку уважения. – Флинн безуспешно пытался выбраться из своей машиллы.

– Пьянь! – гневно повторила Роза. – Он пьян как свинья. Можешь отправлять его туда, где нашел. В этот дом он не войдет. – Развернувшись, она лишь на секунду задержалась перед входной дверью, чтобы добавить: – Кстати, к тебе это тоже относится, Флинн О’Флинн. Я возьму ружье, и если ты, прежде чем протрезвеешь, ступишь на веранду хоть одной ногой, отстрелю ее тебе напрочь.

– Роза… погоди… он не пьян, выслушай, – жалобно пошел на попятную Флинн, но она уже захлопнула за собой москитную дверь.

Флинн нерешительно затоптался перед крыльцом веранды. Поначалу могло показаться, что безрассудная храбрость позволит ему усомниться в решительных намерениях дочери, но все же он был не настолько пьян.

– Женщины, – смущенно посетовал он. – Однако Господь милостив и не даст нас в обиду. – Флинн повел свой маленький караван в обход бунгало к дальнему рондавелю. Хижина была аскетично обустроена на случай его регулярных высылок из главного дома.

19

Закрыв за собой входную дверь, Роза О’Флинн устало оперлась о притолоку. Ее голова поникла, и она с силой зажмурила глаза, пытаясь сдержать жгучие слезы. Одна из них все же просочилась и, прежде чем упасть на каменный пол, точно виноградина, крупной каплей повисла на ресницах.

– Папа, папа, – прошептала девушка. В этом слышалась испытанная за недавние месяцы боль одиночества. Мучительно медленная смена дней, когда Роза отчаянно пыталась найти себе дело, чтобы занять руки и голову. Долгие ночи, когда она, запершись в своей комнате с заряженным ружьем, лежала на кровати и прислушивалась к звукам, доносившимся из африканского буша за окном, в страхе вздрагивая от любых шорохов, даже несмотря на четверых преданных африканских слуг, мирно спавших со своими семьями в хижинах позади бунгало.

Роза ждала, ждала возвращения Флинна. Подняв голову, она прислушивалась в надежде услышать пение идущих по долине носильщиков. И с каждым часом в ней все сильнее росли страх и обида – страх, что он может не вернуться, и обида за то, что он мог оставить ее так надолго.

И вот он вернулся. Пьяный и замызганный, с так называемым компаньоном в лице какого-то тупого отброса. И все ее чувства, связанные со страхом и одиночеством, вылились в этот злой эмоциональный взрыв. Выпрямившись, она оттолкнулась от притолоки, бесцельно прошлась по прохладным затененным комнатам бунгало с богатым разнообразием звериных шкур и местной мебели и, добредя до своей комнаты, опустилась на кровать.

За ее печалью крылось еще и странное смятение – некое неуловимое и неосознанное томление по чему-то непонятному. Это было новое ощущение, и она стала отдавать себе в этом отчет лишь в последние годы. Прежде она вполне довольствовалась компанией отца, совершенно не бывая – а потому и не нуждаясь – в чьем-либо еще обществе. Как нечто само собой разумеющееся она воспринимала то, что большую часть времени проводила фактически в полном одиночестве, если не считать жены старого Мохаммеда, практически заменившей ей родную мать – юную португальскую девушку, которая, подарив Розе жизнь, умерла при родах.

Она знала эту землю так же, как дитя трущоб знает свой город. Это была ее земля, и она любила ее.

И вот все стало меняться, и Роза, словно утратив ориентацию в этом море новых эмоций, ощутила себя в некоторой растерянности – одинокой, болезненно чувствительной и испуганной.

Робкий стук в заднюю дверь бунгало вернул ее к действительности, и в ней всколыхнулась надежда. Ее негодование по поводу Флинна уже давно поутихло, и теперь, когда он первым сделал шаг навстречу, она была готова впустить его в дом даже без особого уязвления своей гордости.

Наспех ополоснув лицо над фарфоровой раковиной, она поправила перед зеркалом волосы и направилась к двери.

За дверью, лукаво улыбаясь, топтался старый Мохаммед. К крутому нраву Розы он испытывал почти такое же благоговение, как и к самому Флинну. Поэтому, увидев ее улыбку, испытал облегчение.

– Мохаммед, старый ты хитрец.

Он довольно затряс головой в ответ.

– У тебя все хорошо, Длинная Косичка?

– Хорошо, Мохаммед. И у тебя, я вижу, тоже.

– Господин Фини просит одеяла и хинин.

– Зачем? – тут же нахмурилась Роза. – У него лихорадка?

– Не у него, а у Манали – его друга.

– Ему плохо?

– Очень плохо.

Непоколебимая враждебность, которую испытала Роза при виде Себастьяна, несколько пошатнулась. Она чувствовала, как женское начало вынуждало ее заботиться обо всех больных и слабых, включая даже таких откровенных нечестивцев, каким представлялся ей Себастьян.

– Я сейчас приду, – вслух решила она, мысленно убеждая себя в том, что, несмотря на эту уступку, ни при каких обстоятельствах не позволит ему перебраться в дом. Больной ли, здоровый – он останется в рондавеле.

Взяв кувшин с кипяченой питьевой водой и пузырек с таблетками хинина, в сопровождении Мохаммеда, который нес охапку дешевых одеял, Роза направилась к рондавелю и вошла внутрь.

Появилась она не в самый подходящий момент, потому как Флинн к тому времени вот уже минут десять занимался «эксгумацией» бутылки, с любовью захороненной им несколько месяцев назад в земляном полу рондавеля. Будучи человеком предусмотрительным, он создал себе стратегические запасы джина в самых невероятных местах своего жилища, и вот сейчас с ощущением сладостного предвкушения заботливо обтирал горлышко бутылки от сырой земли полами рубашки. Увлеченный этим занятием, он даже не почувствовал присутствия Розы, пока она не вырвала бутылку у него из рук. Вылетев в открытое окно, бутылка со звоном разбилась.

– Ну и зачем ты это сделала? – Флинн горевал не меньше матери, лишившейся младенца.

– Ради твоего же душевного блага. – Одарив его ледяным взглядом, Роза повернулась в сторону неподвижно лежавшей на кровати фигуры и тут же сморщила нос, уловив запах давно не мытого тела. – Где ты это нашел? – поинтересовалась она, не предполагая ответа.

20

После пяти пилюль хинина, запитых горячим чаем, Себастьяна прошиб пот – он лежал, обложенный разогретыми камнями и укутанный в полдюжины одеял.

У возбудителя малярии тридцатишестичасовой цикл, и сейчас, с наступлением кризиса, Роза стремилась прервать этот цикл и остановить лихорадку путем повышения температуры тела. От кровати исходило такое тепло, что в единственном помещении рондавеля было душно, словно на кухне. Из-под одеял торчала лишь голова Себастьяна, его физиономия казалась кирпично-красной. Несмотря на то что пот сочился буквально из каждой поры кожи, стекая крупными каплями по волосам на подушку, у него стучали зубы, а сам он дрожал так, что кровать ходила ходуном.

Роза наблюдала за ним, сидя возле кровати. Время от времени она, наклонившись вперед, вытирала выступившую у него на веках и верхней губе испарину. Выражение ее лица уже давно смягчилось и почти выражало сочувствие. Заботливо, кончиками пальцев Роза убрала у него со лба один из прилипших влажных завитков. Затем, повторив жест, она инстинктивно нежно, словно успокаивая, провела рукой по его волосам.

Он открыл глаза, и Роза тут же отдернула руку. Взгляд серых глаз больного был туманным и несфокусированным, словно у новорожденного, и Роза почувствовала, как у нее внутри что-то сжалось.

– Не останавливайтесь, прошу вас. – Даже несмотря на то что из-за жара речь казалась нечеткой, Роза удивилась проникновенности, с которой он это сказал. Она впервые услышала произнесенные им слова, и прозвучали они совсем не по-мужлански. Прежде чем дотронуться до его лица, она в некотором замешательстве взглянула в сторону двери хижины, чтобы убедиться, что они были одни.

– Как хорошо – вы очень добры.

– Ш-ш-ш! – тихо отозвалась она.

– Спасибо.

– Ш-ш-ш! Закройте глаза.

Его веки опустились, и он прерывисто вздохнул.

* * *

Наступивший кризис был похож на сильный порыв ветра, налетевший на него, точно на одинокое дерево в поле. Температура тела резко подскочила, Себастьян начал метаться и извиваться на койке, пытаясь сбросить с себя одеяла, и, чтобы удержать его, Розе пришлось обратиться за помощью к жене Мохаммеда. Пот, просочившись сквозь тонкий матрас, образовал на земляном полу маленькую лужицу; больной что-то кричал в бредовом забытьи.

И вдруг, неожиданно закончившись, кризис словно отпустил его. Выбившись из сил, Себастьян лежал совершенно неподвижно, и лишь благодаря частому, еле заметному дыханию было видно, что жизнь еще теплилась в нем. Роза чувствовала, как под ее рукой остывала его кожа, приобретая лихорадочно-желтоватый оттенок.

– В первый раз всегда тяжело. – Жена Мохаммеда убрала руку с укутанных одеялом ног Себастьяна.

– Да, – отозвалась Роза. – А теперь принеси-ка таз, Нэнни. Надо сменить одеяла и умыть его.

Ей уже не раз доводилось ухаживать за больными и искалеченными – слугами, носильщиками, охотниками – и, разумеется, за своим отцом. Но сейчас, когда Нэнни откинула одеяла и Роза начала обтирать безжизненное тело Себастьяна влажной тканью, она вдруг ощутила необъяснимое напряжение – не то страх, не то возбуждение. Она чувствовала, как запылали щеки, и наклонилась вперед, чтобы Нэнни не видела ее лица.

В местах, не тронутых загаром, плечи и грудь молодого человека казались гладкими и ровными, словно вылепленными из гипса. Она ощущала почти резиновую упругость его кожи, испытывая волнение от ее тепла и чувственности. В какой-то момент осознав, что в задумчивости нежно гладит фланелевой тканью мускулистое тело, она точно опомнилась и вновь придала своим движениям энергичную деловитость.

Закончив с торсом, Нэнни уже было потянулась к одеялам, чтобы, откинув их, приступить к нижней части тела.

– Подожди! – чуть не вскрикнула Роза.

Нэнни замерла, удивленно, по-птичьи вполоборота повернув голову, и на ее умудренном жизнью лице появилась тень лукавой улыбки.

– Погоди, – смущенно повторила Роза. – Сначала помоги мне надеть на него ночную рубашку. – И она схватила со стоявшего возле койки стула одну из свежевыглаженных, но уже довольно ветхих ночных рубашек Флинна.

– Да он не укусит тебя, Косичка, – шутливо заметила старая женщина. – Он не зубастый…

– Прекрати сейчас же! – неожиданно резко оборвала Роза. – Помоги мне приподнять его.

Совместными усилиями приподняв Себастьяна, они через голову надели на него ночную рубашку и вновь опустили на подушку.

– Теперь можно? – как ни в чем не бывало поинтересовалась Нэнни. Вместо ответа Роза протянула ей фланелевую тряпочку и, демонстративно отвернувшись, уставилась в окно рондавеля. Сзади послышался шорох одеял и голос Нэнни.

– О-хо-хо! – с деланным восхищением воскликнула старая женщина и тут же хихикнула, глядя на порозовевшую от смущения Розину шею.

«Похитив» из бунгало опасную бритву Флинна, Нэнни придирчиво следила за тем, как Роза с опаской водит ею по намыленным щекам Себастьяна. Строгих медицинских рекомендаций по поводу того, что больной малярией должен быть гладко выбрит сразу же после миновавшего кризиса, не было, однако Роза выдвинула теорию о том, что от этого его самочувствие намного улучшится, и Нэнни охотно поддержала эту идею. Теперь они с неподдельным интересом двух маленьких девочек, играющих с куклой, были увлечены этим занятием.

Несмотря на предупреждающие «охи» и опасливое шипение Нэнни, Розе удалось без серьезных травм удалить значительную часть волос, покрывавших лицо Себастьяна, точно шкурка выдры. Она оставила лишь две маленькие отметинки – на подбородке и под левой ноздрей, но ни та ни другая не кровоточили больше одной-двух капель.

Сполоснув бритву, прищурив глаза и критическим взглядом посмотрев на результат своих трудов, Роза вновь почувствовала, как внутри у нее что-то сжалось.