Текст книги "Золотой Лис"

В каждой корзине сидело по одному живому голубю. Это были неприученные птицы, вроде тех, что живут стаями в центре многих больших городов: крупные сильные особи всевозможной расцветки, бронзовые, голубые, с зеленым отливом, некоторые с темной полосой вокруг шеи, с белыми пятнами на крыльях.

Чтобы обеспечить нужное количество птиц, стрелковый клуб устроил на своей территории что-то вроде большой кормушки: сооружение со специальными подносами, ежедневно наполняемыми молотой кукурузой, и подвижными стенками с дистанционным управлением; в нужный момент они опускались, и птицы оказывались в западне. Частенько голуби, улетевшие невредимыми со стенда, тут же направлялись обратно к кормушке. В результате по многим из них стреляли множество раз, и эти ловкие создания освоили различные трюки и приемы, позволявшие сбивать прицел стрелков. К тому же работники клуба, сажавшие их в корзины, умели искусно выдернуть перо-другое из крыла или хвоста, с тем чтобы сделать полет нестандартным и труднопредсказуемым.

Корзины управлялись специальным механизмом, произвольно открывавшим их с задержкой до пяти секунд после того, как стрелок командовал: «Дай» – то есть требовал выпустить птицу. Человеку с потными ладонями, бешеным пульсом и десятками тысяч долларов на кону эти пять секунд могли показаться вечностью.

Корзины располагались на расстоянии тридцати ярдов, а дальность действительного огня дробовика 12-го калибра обычно не превышала сорока. Таким образом, птицы выпускались на почти предельной дистанции, вдобавок и зачетная зона заканчивалась в десяти ярдах за корзинами.

Границу зачетной зоны обозначала низкая деревянная стена, всего восемь дюймов высотой, выкрашенная в белый цвет. Чтобы попадание было засчитано, птица или, в случае если заряд дроби разрывал ее на куски, большая ее часть, определяемая на вес, должна была упасть внутрь зоны, огороженной этой низкой деревянной стеной. То есть стрелок должен был попасть в птицу, вылетевшую из корзины, пока она не преодолела те десять ярдов, что отделяли ее от границы зачетной зоны.

Корзины образовывали перед ним полукруг, или, точнее, сектор в сорок градусов; невозможно было заранее догадаться, какая из крышек откроется по команде «Дай», и уже тем более предвидеть, куда полетит выпущенная птица. Она могла взять влево или вправо, полететь прочь от стрелка, а иногда – самое неприятное – устремиться прямо ему в лицо.

Ко всему сказанному следует добавить, что голуби летают очень быстро и шумно, что они могут на полном ходу резко менять направление полета, а теперь еще судьи решили вместо одной птицы выпускать двух голубей одновременно.

Итак, американец изготовился к стрельбе, подался чуть вперед, выставив левую ногу, как боксер; Изабелла взяла Рамона за руку и слегка стиснула ее. Они сидели в первом нижнем ряду крытой трибуны в обитых кожей креслах, предназначенных для участников соревнования и администрации клуба.

– Дай! – выкрикнул американец, и его по-техасски гнусавый голос прозвучал, как удар молота о наковальню, в мертвой тишине, воцарившейся вокруг.

– Промажь! – прошептала Изабелла. – Ну пожалуйста!

Прошла секунда, другая, ничего не происходило. Затем крышки двух корзин под номерами два и пять, то есть второй слева и крайней справа от американца, с треском распахнулась, и обе птицы, подброшенные струей сжатого воздуха, который подавался из отверстий в дне корзин, мгновенно взмыли ввысь.

Второй номер устремился прямо от стрелка, летя низко над землей и очень быстро. Американец отработанным движением вскинул дробовик и выстрелил в то самое мгновение, когда приклад коснулся плеча. Голубь успел пролететь всего пять ярдов, прежде чем заряд дроби настиг его. Крылья замерли на полувзмахе, он умер еще в воздухе, упал на середине зачетной зоны и остался лежать маленькой кучкой перьев на ярком зеленом дерне, ни разу не пошевелившись.

Американец тут же повернулся ко второй птице. Первоначально та бросилась вправо от него, сверкая оперением, как полоска начищенной бронзы, но при звуке первого выстрела она вдруг так резко повернула обратно в сторону стрелка, что тот не успел вовремя изменить прицел. Заряд прошел чуть левее, но всего на какой-то дюйм. Вместо того чтобы поразить голову и корпус птицы, дробь, щедро набитая в ствол, напрочь оторвала ей правое крыло, и страшно изувеченная фигурка закувыркалась в воздухе, оставляя за собой след из оторванных перьев.

Она упала всего в каком-то футе от границы зачетной зоны с внутренней стороны низкой белой стены; зрители на трибуне издали один протяжный вздох. Но тут птица, отчаянно размахивая своим уцелевшим крылом, каким-то невероятным образом умудрилась подняться на ноги. Она заковыляла к стене, ее ставшее бесполезным крыло впустую молотило воздух, вздувшееся горло издавало агонизирующие каркающие звуки. Зрители разом охнули и вскочили на ноги; в самом центре площадки американец застыл как вкопанный, все еще прижимая к плечу разряженный дробовик. Он имел право только на два выстрела. Если бы сейчас он перезарядил ружье и добил птицу третьим выстрелом, то был бы немедленно дисквалифицирован и о призовых деньгах пришлось бы позабыть.

Голубь достиг преграды и подпрыгнул, пытаясь перебраться через нее. Он ударился грудью о дерево всего в дюйме от вершины стены и свалился вниз, оставив на белой краске яркие рубиновые капли крови.

Половина зрителей завопила: «Умри!» – а те, кто ставил против американца, столь же дружно закричали: «Давай! Давай, птичка! Вперед!»

Голубь собрал последние силы и прыгнул еще раз. На этот раз приземлился прямо на вершину стены и, вцепившись в нее, стал раскачиваться взад-вперед, пытаясь удержать равновесие.

Изабелла тоже вскочила на ноги, и ее голос слился со всеобщим ревом.

– Ну, прыгай же! – умоляла она. – Ну, не умирай, ну пожалуйста, голубок, прошу тебя! Ну, еще немножко!

Вдруг тело умирающей птицы забилось в конвульсиях, ее головка запрокинулась назад, она упала со стены и замерла без движения на зеленом газоне. Она была мертва.

– Спасибо тебе! – выдохнула Изабелла и в изнеможении рухнула обратно в кресло.

Голубь упал вперед и умер уже за пределами зачетной зоны; громкоговорители объявили приговор, произнеся по-испански фразы, которые Изабелла так хорошо выучила за эти два дня.

– Одно попадание. Один промах.

– Мое сердце не выдержит подобного напряжения. – Изабелла театрально заломила руки; Рамон улыбнулся ей холодными зелеными глазами. – Да ты посмотри на себя! – крикнула она в сердцах. – Ну просто какой-то кусок льда! Ты вообще когда-нибудь что-нибудь чувствуешь?

– Только с тобой в постели, – шепнул он ей на ухо, и прежде чем она нашлась, что ответить, громкоговорители прервали их беседу.

– Вызывается следующий участник! Номер сто десятый!

Рамон поднялся на ноги; все время, пока он надевал и поправлял наушники, его лицо сохраняло все то же холодное, слегка отсутствующее выражение. Он приучил Изабеллу не желать ему удачи, так что она не произнесла ни слова, когда он направился к длинному стеллажу у самого входа на стенд, где оставалось одно-единственное ружье. Он взял его, переломил, повесил на согнутую в локте руку и вышел из-под навеса на яркое иберийское солнце.

Он казался Изабелле таким прекрасным и романтичным. Его волосы сверкали в золотистых солнечных лучах; охотничья безрукавка с замшевыми наплечниками идеально облегала стройный торс так, что на ней не оставалось ни единой складки или сборки, за которую мог бы зацепиться приклад дробовика в тот момент, когда он вскидывал его к плечу.

Оказавшись на стенде, он зарядил оба ствола, нижний и верхний, своей «пераззи» 12-го калибра и захлопнул казенник. Только тогда он оглянулся через плечо на Изабеллу, как он это делал перед каждой стрельбой на протяжении этих двух дней. Она ждала этого момента, и теперь вскинула вверх обе руки, крепко сжав пальцы, и показала ему стиснутые кулаки.

Рамон отвернулся и замер на месте. В который раз он напомнил ей африканскую кошку; именно так замирает леопард, сосредоточиваясь на своей жертве. Он не наклонялся вперед, как американец; напротив, он стоял, выпрямившись во весь рост, стройный и грациозный, и затем тихо произнес:

– Дай!

Обе птицы с шумным трепетанием крыльев вырвались из своих корзин, и Рамон вскинул ружье таким элегантным и в то же время экономным движением, что, казалось, он никуда не торопится.

Будучи в Мексике со своим кузеном Фиделем Кастро, он обеспечивал большую часть поступлений в казну зарождавшейся освободительной армии с помощью своего дробовика, участвуя в «голубиных» турнирах в Гвадалахаре. Так что он тоже был истинным профессионалом, с великолепным глазомером и всеми необходимыми для этого дела навыками.

Первая птица полетела прямо от него; сверкая зелеными крыльями, она на полной скорости неслась к стене, и ему пришлось начать с нее. Он чисто срезал ее зарядом дроби номер шесть из туго набитого нижнего ствола, и перья закружились в воздухе, будто разлетевшись из вспоротой подушки.

Сделав изящный танцевальный пируэт, он повернулся ко второй птице. Этот голубь был испытанным ветераном; в него уже стреляли раз десять, и он научился держаться ближе к земле. Служащий клуба вырвал несколько перьев из его хвоста, причем с одной стороны, так что, несмотря на то что он мчался со скоростью шестьдесят миль в час, его все время заносило и раскачивало, как лодку во время шторма.

Вместо того чтобы лететь к стене, он устремился прямо на Рамона, сократив расстояние между ними до десяти футов и, таким образом, многократно усложнив ему задачу. В его распоряжении оставались сотые доли секунды, голубь молнией летел прямо в лицо. Хуже того, крайне малое расстояние до цели не давало дроби как следует разлететься. Это было все равно что стрелять одной дробинкой, и малейшее отклонение означало неизбежный промах.

Рамон поразил голубя точно в голову полным зарядом дроби практически в упор, и птица распалась на куски. Части ее тела разлетелись в разные стороны в вихре окровавленных перьев, и лишь оба крыла остались нетронутыми. Они, каждое по отдельности, мягко спланировали и приземлились к ногам Рамона.

Изабелла с диким воплем вскочила на ноги и одним прыжком перемахнула через барьер. Не обращая внимания на администратора, что-то строго выговаривавшего ей по-испански, она в нарушение всех установленных правил бросилась к Рамону и повисла у него на шее, болтая длинными ногами в джинсах.

Напряжение, висевшее над всеми зрителями во время этого захватывающего поединка, требовало разрядки. И теперь все дружно рассмеялись и зааплодировали, глядя на Рамона и Изабеллу, которые обнимались в самом центре стрельбища. Да, это была великолепная пара, оба прямо-таки до невозможности красивые, высокие, атлетичные, излучающие здоровье и юношеский пыл, и их спонтанный порыв не оставил равнодушным никого из присутствующих.

Они въехали в город на «мерседесе», взятом напрокат Изабеллой в аэропорту. Рамон открыл счет в «Банко де Эспана» на центральной площади и перевел на него выигранные деньги.

Как это ни странно, но они, по сути, одинаково относились к деньгам. Казалось, что Изабелле даже в голову не приходит поинтересоваться ценой чего бы то ни было. Рамон заметил, что когда ее внимание привлекала какая-нибудь тряпка или безделушка, она никогда не спрашивала, сколько это стоит. Она просто кидала одну из своих многочисленных пластмассовых кредитных карточек на прилавок, расписывалась на бланке и засовывала копию в сумочку, даже не взглянув на проставленную сумму. А позже, в гостинице, разбирая содержимое сумочки, она комкала накопившиеся за день чеки и, опять же не глядя, выбрасывала их в корзинку для мусора или запихивала в первую попавшуюся пепельницу, чтобы горничная выбросила их сама.

Для удобства она также носила с собой пачку банкнот толщиной в кулак, которую небрежно кидала каждое утро в большую кожаную сумку на ремешке. Тем не менее было предельно ясно, что она не станет забивать себе голову такими пустяками, как обменный курс фунта по отношению к испанским песетам. Расплачиваясь за чашку кофе или бокал вина, она выбирала банкноту, чей цвет и размер казался ей подходящим для такого случая, и оставляла ее на столе, не обращая никакого внимания на официанта, с разинутым ртом смотрящего ей вслед.

Рамон относился к деньгам с таким же презрением. С одной стороны, они вызывали у него отвращение, как олицетворение и суть капитализма. Он терпеть не мог подчиняться тем самым законам экономики и купли-продажи, уничтожению которых посвятил всю свою жизнь. Он испытывал чувство омерзения, когда ему приходилось торговаться с Москвой из-за денег, необходимых для дела; это глубоко унижало его. И в то же время он еще в самом начале своей карьеры обнаружил, что его начальники весьма одобрительно относятся к его попыткам самому раздобыть средства на собственные операции.

В Мексике он стрелял по голубям. Во время учебы во Флоридском университете закупал наркотики в Южной Америке и торговал ими в студенческом городке. Во Франции перепродавал оружие алжирцам. В Италии занимался контрабандой валюты, а также подготовил и осуществил четыре весьма прибыльных похищения. За все полученные таким образом доходы он скрупулезно отчитывался перед Гаваной и Москвой. Их одобрение выражалось в его быстром продвижении по служебной лестнице и в конечном счете привело к тому, что он в столь молодом возрасте должен был заменить генерала Сисеро на посту главы целого отдела Четвертого управления.

С самого начала Рамон прекрасно понимал, что жалкая сумма, выделенная Сисеро на операцию с Красной Розой, совершенно недостаточна. Ему необходимо было как можно скорее раздобыть дополнительные средства; к тому же эта маленькая прогулка в Испанию предоставляла ему идеальную возможность приступить ко второму этапу операции.

В тот вечер они решили отпраздновать победу Рамона в небольшом ресторанчике, укрывшемся от толп туристов в одной из тихих аллей, где Изабелла оказалась единственной иностранкой среди посетителей. Ресторанчик специализировался на дарах моря; их обед состоял из изысканной паэльи[2]2
  Испанское блюдо из мяса, риса и лангустов, приправленное шафраном и другими пряностями. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть], приготовленной в строгом соответствии со всеми традициями, и вина, рожденного в одном из поместий, которое когда-то принадлежало семье Рамона; оно производилось в столь малом количестве, что никогда не попадало за пределы Испании. Оно было бодрящим и ароматным и при свете свечей имело мягкий зеленоватый отблеск.

– А что случилось с твоими родовыми поместьями? – спросила Изабелла, попробовав вино и выразив восхищение его вкусом.

– Мой отец лишился их, когда к власти пришел Франко, – сказал Рамон, понизив голос. – Он с самого начала был антифашистом.

Изабелла понимающе и сочувственно кивнула. Ее собственный отец в свое время сражался против фашистов, и она разделяла очень удобную и модную тогда веру своего поколения в природную добродетель всего человечества и страстное, хотя и весьма смутное стремление ко всеобщему миру; она понимала, что фашизм был чем-то в корне враждебным всему этому. Она носила в своей сумочке значок «Запретить бомбу», хотя никогда не прикалывала его к одежде: это считалось крайне вульгарным.

– Расскажи мне о своем отце и вообще о семье, – попросила она. Ей вдруг пришло в голову, что, проведя с ним вот уже почти неделю, она, в сущности, ничего о нем не знает помимо того, что сообщил ей за обедом испанский поверенный в делах.

Она как зачарованная слушала рассказ Рамона об истории его рода. Один из предков получил титул маркиза после того, как принял участие в экспедиции Колумба к берегам Америки и островам Карибского моря в 1492 году; древность родословной произвела на Изабеллу огромное впечатление.

– А наша родословная началась с прадедушки, Шона Кортни, – заявила она осуждающе, будто ее предки в чем-то перед ней провинились. – Он умер где-то в двадцатых годах. – Произнеся эти слова, она впервые подумала, что если Рамон станет отцом ее ребенка, то в один прекрасный день тот сможет похвастаться столь же знатным происхождением. До этого момента ей вполне хватало простого общения с Рамоном, но теперь, когда она, низко наклонившись к нему, смотрела в его глаза при таинственном свете свечи, ее желания росли с каждой минутой. Он нужен был ей целиком; никогда в жизни она не испытывала столь сильного стремления что-то заполучить.

– И как ты видишь, Белла, несмотря на все это, я не богат.

– А вот и врешь. Я сама видела, как ты сегодня положил на свой банковский счет двести тысяч долларов с хвостиком, – весело возразила она. – По крайней мере еще на одну бутылку вина для меня тебе денег хватит.

– Если бы тебе не нужно было завтра утром возвращаться в Лондон, я мог бы на эти деньги свозить тебя в Гранаду. Я сводил бы тебя на корриду, показал бы свой родовой замок в Сьерра-Неваде…

– Но ведь тебе тоже нужно возвращаться в Лондон, – запротестовала она. – Разве нет?

– Ну, я мог бы задержаться на несколько дней. Ради того, чтобы побыть с тобой, я готов на все.

– Послушай, Рамон, я ведь даже не знаю, чем ты занимаешься. Как ты зарабатываешь себе на корочку хлеба?

– А, разные банковские дела. – Он небрежно пожал плечами. – Я работаю на один частный банк и отвечаю за его операции в Африке. Мы кредитуем новые компании в Центральной и Южной Африке.

Перед мысленным взором Изабеллы вихрем проносились поистине захватывающие перспективы. Отсутствие у Рамона большого состояния с лихвой компенсировалось знатностью его происхождения, к тому же он еще и банкир. Разумеется, в руководстве «Кортни энтерпрайсес» найдется место для первоклассного специалиста по коммерческим банковским операциям. Все складывалось как нельзя лучше.

– Я больше всего на свете хотела бы увидеть твой замок, Рамон, любимый, – прошептала она охрипшим от волнения голосом и тут же подумала, а сколько стоит замок, и нельзя ли уговорить Гарри его выкупить. Ее брат Гарри был президентом и финансовым директором «Кортни энтерпрайсес». Как и все остальные члены семьи мужского пола, он никогда не мог устоять перед ее чарами и уловками. К тому же, как и большинство Кортни, был ужасным снобом. Маркизе нужен замок – для него это могло прозвучать весьма убедительно.

– А как же твой отец? – спросил Рамон. – Ведь ты ему, кажется, обещала вернуться в понедельник.

– Моего отца предоставь мне, – твердо заявила она.

– Белла, это совершенно неподходящее время для того, чтобы будить пожилого человека, – недовольно пробурчал Шаса в телефонную трубку. – Ты вообще знаешь, который теперь час?

– Уже седьмой, и мы уже искупались, и ты вовсе не пожилой. Ты молодой и красивый, самый красивый мужчина из всех, кого я знаю, – проворковала Изабелла на другом конце международной линии.

– Звучит зловеще, – пробормотал Шаса. – Чем экстравагантнее комплимент, тем возмутительнее просьба. Ну и что вам угодно, юная леди? Что вы там затеяли?

– Какой же ты противный старый циник, – сказала Изабелла, водя пальчиком по волосатой груди Рамона. Он раскинулся рядом с ней, совершенно обнаженный, на двуспальной кровати; его тело было все еще липким, влажным и соленым после купания в Средиземном море. – Я просто позвонила, чтобы сказать, как я тебя люблю.

Шаса усмехнулся:

– Надо же, какой заботливый мышонок. Вся в меня.

Он откинулся на подушки и свободной рукой обнял за плечи лежавшую с ним рядом женщину. Та сонно вздохнула и придвинулась ближе, положив голову ему на грудь.

– Как Харриет? – осведомился Шаса. Харриет Бошан согласилась прикрывать испанское турне Изабеллы.

– Отлично, – заверила Изабелла. – Она сейчас рядом со мной. Мы прекрасно проводим время.

– Поцелуй ее от моего имени, – распорядился Шаса.

– Охотно, – сказала она и, прикрыв ладонью трубку, нагнулась и взасос поцеловала Рамона в губы. – Она тоже тебя целует, па, но при этом решительно отказывается лететь сегодня утром в Лондон.

– Ага! – сказал Шаса. – Вот мы и подошли к истинной причине всей этой дочерней нежности.

– Па, это не я, это Харриет. Она хочет съездить в Гранаду. Там будет бой быков. И она хочет, чтобы я поехала с ней. – Изабелла выжидающе замолчала.

– В среду нам с тобой нужно лететь в Париж. Ты что, забыла? Я выступаю перед «Воскресным клубом».

– Па, ты так хорошо говоришь; француженки тебя просто обожают. В сущности, я тебе не нужна.

Шаса не ответил. Он хорошо знал, что его молчание было, пожалуй, единственным средством, способным как-то воздействовать на своенравную дочь. Он прикрыл ладонью трубку и спросил свернувшуюся рядом калачиком женщину:

– Китти, ты сможешь поехать со мной в среду в Париж?

Она открыла глаза.

– Ты ведь знаешь, что в субботу я улетаю в Эфиопию на конференцию ОАЕ.

– К субботе я привезу тебя обратно.

Она приподнялась на одном локте и задумчиво посмотрела на него.

– Оставь меня, сатана.

– Па, ты меня слушаешь? – Голос Изабеллы как бы вклинился между ними.

– Так, значит, моя плоть и кровь взбунтовались и решили покинуть меня? – произнес Шаса в высшей степени оскорбленным тоном. – Бросить меня одного в самом неромантичном на свете городе?

– Но я же не могу подвести Харриет, – оправдывалась Изабелла. – Я возмещу тебе это, честное слово.

– Само собой, юная леди, – подтвердил Шаса. – В нужное время я припомню тебе все твои обещания.

– Я думаю, в Гранаде будет безумно скучно – и я буду ужасно скучать по тебе, милый папочка, – с раскаянием в голосе сказала Изабелла и провела пальчиком вниз по животу Рамона, через пупок к густым волосам прямо под ним; она намотала волосы на самый кончик пальца.

– И мне будет очень одиноко без тебя, Белла, – заявил Шаса; затем он повесил трубку и мягко, но настойчиво толкнул Китти обратно на подушки.

– Я сказала «оставь меня, сатана», – хриплым от сна голосом запротестовала она, – а не «вставь мне».

Мало кто мог сравниться с Изабеллой в скорости и мастерстве вождения. Откинувшись назад на кожаном сиденье взятого напрокат «мерседеса», Рамон откровенно рассматривал ее. А она буквально купалась в лучах этого внимания и чуть ли не каждую минуту, когда дорога шла прямо, бросала на него взгляд или протягивала руку, чтобы дотронуться до его руки или бедра.

В отличие от многих аналогичных заданий, которые поручались ему на протяжении всех этих лет, на сей раз Рамон с удовольствием играл свою роль; эта женщина была достойным партнером. Он ощущал в ней какую-то внутреннюю силу, неизрасходованный запас мужества и решительности, и это привлекало его.

Он видел, что она ищет точку приложения своих сил, не удовлетворена бездумным, бессмысленным существованием и готова восстать против него, что жаждет острых ощущений и перемен, какого-нибудь серьезного дела, которому стоит себя посвятить.

К тому же физически она была необыкновенно привлекательна, и ему нетрудно было изображать ту нежность и заботу, которые всегда отличают истинно влюбленного. И сейчас, глядя на нее вот так, он делал это намеренно. Знал силу своего взгляда; его холодные зеленые глаза зачаровывали ее, как взгляд змеи зачаровывает птицу; и в то же время ему нравилось смотреть на нее как на совершенное произведение искусства. Хотя он знал из досье, что далеко у нее не первый, за эти несколько дней обнаружил, что душа ее еще не принадлежала никому; в ней ощущалось какое-то странное девственное начало, и это возбуждало его.

Как и многие легендарные любовники, прославившиеся своими амурными похождениями, Рамон был подвержен особому синдрому, получившему название «сатириаза». Этот медицинский термин происходил от имени античного лесного божества, наполовину человека, наполовину козла, которое отличалось крайней сексуальной ненасытностью. Хотя Рамон Мачадо обладал совершенно необычной физической возбудимостью, реагируя на любую женщину вне зависимости от ее привлекательности, сам тем не менее весьма редко достигал оргазма. В большинстве случаев был просто неутомим; половой акт в его исполнении мог продолжаться до бесконечности, доводя до исступления любую партнершу, даже очень долго достигающую оргазма. А после мог в любой момент возобновить его при малейших признаках того, что она этого хочет, причем он столь тонко чувствовал женский организм, что обычно распознавал эти признаки еще до того, как женщина осознавала свое желание.

Но Изабелла была одной из тех немногих, что без особых усилий доводили до оргазма его самого. С ней он уже неоднократно кончал и, несомненно, будет кончать и в дальнейшем. Это, естественно, было абсолютно необходимо для осуществления его планов.

В этот жаркий солнечный день, сидя за рулем машины, уносившей их от побережья в глубь страны, Изабелла была вне себя от счастливого возбуждения. Она была влюблена. Теперь уже не оставалось ни малейших сомнений в том, что это и есть та самая, единственная и неповторимая, любовь. В ее жизни никогда не было и не будет мужчины, равного ему. Она никогда не сможет испытать более сильные чувства, чем те, что испытывает сейчас. Само его присутствие, эти зеленые глаза, обращенные к ней, делали день еще светлее, а вкус горного сухого воздуха Сьерры на губах еще слаще.

Широкие равнины и горы, высившиеся перед ними, были так похожи на ее родную и горячо любимую страну. Они напоминали ей бескрайние просторы великого Кару, ибо здесь была такая же земля цвета львиной шкуры и такие же светло-коричневые скалы. При виде их радость, и без того переполнявшая ее, вырвалась наружу, она громко засмеялась и ей страстно захотелось закричать так, чтобы ее услышали все: «О, Рамон, дорогой мой, я так тебя люблю. Я люблю тебя всем сердцем, всей душой, отныне я навеки твоя».

Но даже сейчас, в этом головокружительном любовном экстазе, Изабелла твердо намеревалась дождаться его признания; эти слова он должен был произнести первым. Только так она могла лишний раз убедиться в том, в чем, собственно говоря, уже не сомневалась, – что он любит ее не меньше, чем она его.

Рамон хорошо знал эти горы и направил ее по пыльным проселочным дорогам к тем великолепным местам, что находились далеко в стороне от обычных туристических маршрутов. Они остановились в одной из деревушек, и он поболтал с местными жителями на их наречии. Они отправились дальше с большим куском розовой ветчины, засоленной и хранившейся в снегу, буханкой грубого крестьянского хлеба и полным бурдюком сладкой темной малаги.

За деревней оставили «мерседес» у древнего каменного моста и пошли пешком вверх по реке через оливковые рощи к предгорьям Сьерра-Невады. Там они разделись и голыми бросились в тихую заводь, донельзя удивив этим бородатого горного козла, который наблюдал за ними с нависающего утеса. Затем, не одеваясь, устроили пикник на гладких черных скалах над рекой, с аппетитом уписывая свои припасы.

Рамон продемонстрировал ей, как нужно держать бурдюк на вытянутой руке и направлять шипящую струю прямо в рот. Когда она попыталась это проделать, вино выплеснулось ей в лицо и струйкой побежало с подбородка; по ее просьбе он стал слизывать рубиновые капли с щек и упругой белой груди. Эта забава настолько увлекла их, что они позабыли о еде и занялись любовью, причем Изабелла осталась на скале, а Рамон стоял по колено в воде перед ней.

– Ты восхитителен, – прошептала она. – Меня ноги не держат. Тебе придется нести меня обратно к машине на руках.

Они так долго пробыли у заводи, что солнце уже коснулось горных вершин, превратив их снега в расплавленное золото, когда наконец увидели перед собой замок.

Он не был столь величественным и огромным, как Изабелла его себе представляла. Просто довольно мрачное темное здание, возвышавшееся на горном склоне над беспорядочно разбросанными черепичными крышами деревенских домов. Когда подошли поближе, Изабелла заметила, что часть парапета отвалилась и земля вокруг замка заброшена и заросла сорной травой.

– А кому он теперь принадлежит? – спросила она.

– Государству, – пожал плечами Рамон. – Несколько лет назад шли разговоры о том, чтобы превратить его в отель для туристов, но из этого ничего не вышло.

В замке был старик сторож, который помнил еще семью Рамона, и он провел их по комнатам первого этажа. Они были пусты; вся мебель была в свое время распродана, чтобы рассчитаться с семейными долгами; на канделябрах лежал густой слой пыли и паутины. Стены гостиной в пятнах от дождевой воды, проникавшей через прохудившуюся крышу.

– Так грустно видеть заброшенным и запущенным то, что когда-то было таким прекрасным, – прошептала Изабелла. – А тебе разве не грустно?

– Хочешь уйти?

– Да, сегодня мне не хочется грустить.

Когда они спускались по узенькой тропинке в деревню, краски заката на горных вершинах были столь великолепны, что к Изабелле вернулось ее прежнее приподнятое настроение.

Хозяин деревенской гостиницы сразу же узнал по имени своего знатного посетителя. Он велел двум дочерям сменить белье в передней комнате и отправил жену на кухню готовить на обед одно из коронных андалузских блюд: кокидо Мадрилено и кабелло де анжел, рагу из цыплят с маленькими пряными колбасками и лапшу, такую тонкую, что она вполне заслуживала свое название – «волосы ангела».

– В Испании херес – народный напиток, – объяснил Рамон, наполняя бокал. Здесь, в горах, было довольно прохладно, в кирпичном камине вовсю пылал огонь, и его отсвет падал ему на лицо; при таком освещении его черты казались еще прекраснее.

– У меня такое впечатление, что мы все время занимаемся одной из трех вещей, – Изабелла пристально разглядывала золотистое вино в своем бокале, – мы едим, пьем или… – Она пригубила вино.

– Ты жалуешься?

– Скорее, упиваюсь. – Лукаво взглянула на него. – Давайте, сеньор, ешьте ваше кокидо и пейте ваш херес, сегодня ночью вам понадобятся силы.

Изабелла проснулась, когда солнечный свет потоком лился в комнату через распахнутое окно, и на мгновение похолодела при мысли о том, что он снова исчез. Но нет, он был здесь, рядом с ней, на широкой теплой кровати, и смотрел на нее все с тем же непроницаемым, загадочным выражением на лице. И вновь холодок сомнения пробежал внутри, но когда она, почти что с робостью, дотронулась до него, то обнаружила, что его орудие уже ожидает в полной боевой готовности.

– Боже мой! – прошептала с восторгом. – Ты фантастический мужчина! – Никто никогда ее не хотел так, как он. С ним она ощущала себя самой желанной женщиной во всей вселенной.

Хозяин гостиницы накрыл для них стол во внутреннем дворике; на завтрак был лиловый инжир и козий сыр. Они сидели под вьющимися виноградными лозами, и Изабелла очищала инжир своими длинными лакированными ногтями и клала сочные круглые ягоды Рамону в рот. До сих пор единственным человеком, для которого она это делала, был отец.