Текст книги "Обезьяны"

Глава 8

Не проползло и пары дней, а персонал отделения Гаф уже несколько раз ухал доктору Бому, прося о помощи. Тем временем палату успел навестить и Джордж Левинсон, причем дважды, а это, учитывая плотность его графика, представляло собой самое настоящее чудо. Сара приходила каждый день, по два-три раза. На третий день она привела с собой Тони Фиджиса, надеясь, что самцу, которого Саймон знал не так близко, удастся вступить с ним в контакт, в отличие от нее самой. Но все без толку. Кем бы ни был посетитель Саймона – его самкой, его агентом, его союзником, – реакция госпитализированного оставалась неизменной, т. е. у него снова съезжала крыша.

Саймон приходит в себя. Он в гнезде, в палате номер шесть, отделение Гаф. Открывая глаза, он видит стены, выкрашенные в сливочный цвет, столь характерный для больниц, – это его успокаивает. Кроме того, успокаивает гнездо – его функциональность, его скругленные деревянные края. Ничего такого, обо что шимпанзе в истерике мог бы пораниться. В палате всего одно окно, да и то под самым полотком, не доберешься и наружу не выглянешь – зарешечено. Но ничего страшного, – наоборот, это Саймона тоже успокаивает. Все говорит о том, что он не спит, что он в сознании. Художник внимательно разглядывает ткань простыни, ворс на сером больничном одеяле и понимает, что щупает реальные предметы. Теперь он разглядывает тыльную сторону своей ладони – вот тут уже нечто незнакомое. Нет сомнений – ладонь его, но кажется, будто она далеко, висит в воздухе да к тому же покрыта шерстью. Из-за двери доносится шум, Саймон поворачивается к ней – и на него изливается счастье, так его успокаивает солидный вид двери. Нормальная больничная дверь с глазком и окошком для подноса с едой. Саймон думает: подойду-ка я к глазку, глядишь, еще больше успокоюсь. Вступлю в переговоры с галлюцинацией, заставлю ее признать, что я – реальный, что я существую.

Он встает, вытягивается во весь рост и, немного шатаясь, идет к двери по покрытому линолеумом полу. Хлюп-хлюп-хлюп, хлюпают его потные ступни. Это так успокаивает. Ага, вот кто-то смотрит на него, кто-то… он видит этого кого-то, подходя к глазку… У этого кого-то звериная морда. Саймон падает на пол без сознания. В палату входит мед-самка, укладывает его обратно в гнездо, умелыми лапами находит под шерстью вену и вводит ему десять кубиков валиума.

Они приходят днем и ночью. Иногда появляются через несколько секунд после пробуждения, иногда – через несколько минут, в очень редких случаях – через несколько часов. Каждый раз, когда они приходят, все повторяется – их появление стирает в порошок всю уверенность в себе, которую, пусть малую, он успел обрести в результате пристальнейшего, скрупулезнейшего изучения окружающих предметов. Если они оставляют его в покое на долгое время, а затем тихонько, тайком, незаметно заглянут в глазок, проверяя, что он там в палате делает, то застают его за пристальным разглядыванием, например, метки прачечной на простыне или логотипа производителя – всего, что связывает предмет и место, где его произвели. Ибо наш художник подходит к своей мании весьма тщательно, уделяя внимание мельчайшим деталям. Бывает, его оставляют в покое на несколько часов; седативные лекарства растворяются в организме, и тогда он, находясь в сознании, понимает, что не бредит, что ужасы дня реальны, а органы чувств ему не изменяют. Но стоит им после этого открыть дверь в палату, как все повторяется: шок, гибель спокойствия. Они так быстро двигаются, так низко прижимаются к земле, так быстро бегут к нему, этакие туманные клубки шерсти и мускулов.

Судя по всему, они пытаются с ним общаться – это он уже понял. Судя по всему, они пытаются с ним общаться, как иначе объяснить выверенность их движений, их расчетливые прикосновения то тут, то там, осмысленность их рыков, воя и пыхтения. Плотность смысла в их движениях особенно высока, когда они хватают его – а это с неизбежностью происходит, потому что он с неизбежностью впадает в истерику, с неизбежностью начинает истошно вопить. Вопить, пока не почувствует укол. Вопить, пока сознание не вытечет тонкой струйкой из его головы и ее не заполнят сны.

Во сне вокруг него всегда много тел. Человеческих тел. Все эти тела – прекрасны. Ему почти что удается сформулировать во сне эту мысль. Отчего же они так прекрасны, так божественно прекрасны? Ведь если взглянуть в морду правде, окажется, что на самом деле ни черта они ни прекрасны, эти разрозненные воспоминания об отцовских жилистых икрах, украшенных виноградными гроздями варикозных вздутий, об отвислых материнских грудях с растянутыми овалами сосков, о хрупких сестриных бедрах, таких белых, таких тонких, о ее подошвах, таких розовых, таких сморщенных, таких новорожденных, которые она поднимала одну за другой, когда, осыпая его дождиками из песка, ползла к морю плескаться. Нет тут ничего прекрасного, если считать, что прекрасно лишь экстраординарное, но, быть может, красота как раз заключается в чем-то очень обыденном и повседневном, а я просто этого не понимал, не видел.

На третий день, после того как вышеописанная история повторилась в шестой или даже седьмой раз, Сара подошла к кабинету д-ра Боуэн. Она тихонько побарабанила по двери и заухала громче обычного, чтобы внушить психиатру, что внешний вид обманчив и она не из тех самок, которых можно не принимать в расчет.

– «ХуууухГрааа» можно пожестикулировать с вами недолго, доктор Боуэн «хууу»?

– «ХууухГрааа» конечно, конечно. – Врач положила на стол свою шариковую ручку. – Это ведь Сара, не так ли «хуууу»?

Сара открыла дверь, а Боуэн откатилась в кресле назад, внимательно разглядывая самку, ставшую в дверном проеме. Симпатичная обезьяна, подумала она, очень красивая, сама бы не отказалась ее пощупать, экая у нее седалищная мозоль, свисает, как гроздь бананов. Готова поспорить, за последние дни она поразвлекалась на славу.

– Да, это я. Я вот что хотела вам показать. Я знаю или, по крайней мере, надеюсь, что вы делаете все возможное, чтобы помочь Саймону… мистеру Дайксу…

– Пожалуйста, не сомневайтесь «уч-уч», все именно так и есть.

– Понимаете, дело в том, что… «хуууу» похоже, лучше ему не становится… и я подумала… «хууууу». – Сара одернула себя. Черт, самка, возьми себя в лапы, подумала она, разглядывая свою сожестикулятницу. Я, конечно, маленькая, изящная, но она-то совсем худышка, дойди у нас до драки, я бы наверняка вышла победительницей. – Понимаете, я кое-что заметила в его поведении… кое-что существенное, на мой взгляд.

– Я очень внимательно слежу за вашими жестами «хуууу». – Д-р Боуэн отодвинула в сторону бумаги, которыми был завален ее стол, и целиком сосредоточилась на молодой самке. – Какие же особенности вы отметили?

– Меня очень беспокоит его поза, – замахала лапами Сара, подчетверенькав к столу и запрыгнув на край. Инстинктивно ее лапы схватили задравшийся намозольник и поправили его. – Он все время сидит как-то странно, на самом краю гнезда, никогда не поджимает лапы. А когда нападает на меня – ну, вы понимаете, обозначить это атакой лапа не поднимается, – всегда бежит на задних лапах, всегда.

– «Грннн» да…

– И вот еще – его шерсть. Она никогда не стоит дыбом, все время лежит как мертвая. Ведь правда же это очень странно, странно, что нечто в такой степени непроизвольное, такой безусловный рефлекс… не срабатывает «хууууу»?

– Моя юная самка, – доктор Боуэн встала с кресла, подползла поближе к Саре, и они начали вежливо чистить друг друга, – у вас очень острый глаз, Сарочка, очень-очень острый, не побоюсь этого знака…

– Ну, я же работаю в художественном агентстве, а там без природной внимательности к деталям делать нечего.

– Разумеется. Что же, ваши знаки соответствуют действительности, мы и сами это заметили. Мы с самого начала, и вы это знаете, были уверены, что у Саймона случился наркотический психоз. А на днях я получила подтверждение, что он принимал лекарства от депрессии, хотя вас почему-то оставил на этот счет в неведении…

– Вы хотите показать, он принимал прозак?

– Да, совершенно верно, прозак.

– Но почему же он не показал об этом мне «хуууу»? – Сара пришла в ужас, на ее милой мордочке отразилось сильнейшее беспокойство.

– Может, ему было стыдно, Сарочка моя. – Прикосновения Джейн Боуэн были нежнее нежного, ее пальцы аккуратно перебирали волосок за волоском. – Вы ведь знаете, многие шимпанзе считают, что страдать депрессией неприлично, стыдно.

– Но я все знала о его депрессиях. Он показывал мне, что это все в прошлом, что всему виной распад его группы.

– Ну, возможно, прозак сыграл свою роль и здесь… однако в чем мы почти уверены, так это в том, что он сыграл свою роль в провоцировании Саймонова психоза. Или, жестикулируя точнее, мы полагаем, что психоз спровоцировало одновременное употребление прозака и экстази.

– «Хууууу»? Как это может быть? – Сару взяло любопытство.

– Мы точно не знаем. Достаточно показать, что экстази – и метамфетамины вообще – воздействует на те же рецепторы – ну, вы понимаете, те части мозга, к которым присоединяются молекулы вводимых в организм химических веществ, – что и прозак. Мы полагаем, что эти два вещества, принятые одновременно, произвели, так показать, синергетический эффект…

– Но я не понимаю, мы принимали экстази довольно длительное время. – Сара зарделась. – Мы… нам казалось, что…

– Я понимаю. – Психиатр улыбнулась и сочувственно потянула носом воздух. – На его фоне спаривание происходит гораздо веселее, не так ли «хуууу»?

– Ну да, вроде того.

– Как бы то ни было, вы могли принимать экстази хоть сотню раз, а условия для синергетического эффекта сложились только сейчас. Это непредпоказуемо и очень сильно зависит от особенностей организма. Кроме того, мы не знаем, какие могут быть последствия, но, возможно, в результате пострадала нейрохимия мозга Саймона, это одна из гипотез.

– А что с тем, о чем я показывала, – его поза, его шерсть «хууууу»?

Джейн Боуэн слезла со стола, прочетверенькала к окну, схватилась за шнур жалюзи и с его помощью встала на задние лапы. Она устала. Хотя ей и нравилось смотреть на розовую подушечку своей сожести-кулятницы – это ее возбуждало – и хотя случай пациента-художника потенциально был очень интересным, такие больные чаще всего оказывались для психиатрического отделения куда большей проблемой, чем обычные. Доктор смотрела из окна на почти закрытую стеной здания улицу Фулем-Пэлес-Роуд – всего-то и видно было, что метра три, – лениво наблюдая за группой бонобо у входа в букмекерскую контору, они курили траву и пили «Спешл-Брю».[66]66
  «Спешл-Брю» – марка пива от компании «Карлсберг».


[Закрыть] Простояв так некоторое время, она заурчала, повернулась к Саре и показала:

– Я не имею ни малейшего представления, что могли бы означать эти симптомы. Мы никогда ни с чем подобным не сталкивались. Я жестикулировала с доктором Уотли, нашим главным консультантом,[67]67
  В гл. 3 указано, что Зак Буснер занимает эту же должность в больнице «Хит-Хоспитал», каковой факт – равенство их с Уотли позиций в иерархиях разных больниц, – лишь подливает масла в огонь взаимной неприязни двух врачей.


[Закрыть] и мы сочетверенькались на том, что наибольшее отторжение у Саймона вызывает сам контакт с обезьянами.

– «Хуууу»? Контакт с обезьянами? Что вы имеете в виду «хуууу»?

– Ох, мы не можем, как я уже показывала, этого объяснить, но Саймон, похоже, потерял способность или, быть может, желание вступать в общение с обезьянами в базовых формах. Это не касается визуального общения – он жестикулирует, хотя каждое движение пальцами у него это целая истерика, – но вот такие вещи, как вокализация, подача телесных знаков, чистка и поклонение старшему в иерархии даются ему с огромным трудом, если даются вообще.

– Может, виноват психоз «хууууу»?

– Возможно. Возможно, мы имеем дело с истерией, истерической реакцией на окружающую среду – мы заметили, что если Саймона надолго оставить в одиночестве, то его поведение в значительной мере нормализуется. Он в мельчайших деталях изучает все вокруг – мебель, постельное белье, даже собственное тело, часами его рассматривает…

– Почему «хуууу»?

– Мы не знаем, но у меня есть идея: если мы на некоторое время, на пару-тройку дней полностью изолируем его от обезьян, а потом, например, передадим ему бумагу и карандаш, то, возможно, он захочет вступить с нами в контакт с их помощью.

Сара покачала головой, продолжая озадаченно ухать. Все это психиатрическое теоретизирование ничего ей не показывало, она понимала лишь одно – ее самец страдает, его заперли в больнице против воли. Посадили под замок, в клетку, словно он человек, на котором собираются ставить какие-то жуткие эксперименты. Когда они снова принялись за чистку, прикосновения д-ра Боуэн не успокоили Сару.

Меж тем на следующее утро дежурный психиатр не стал давать Саймону лекарства, счастливо избежав контакта с его бессильными лапами и летучими экскрементами. Самца оставили наедине с самим собой, передав ему вместе с первым завтраком лист бумаги и карандаш.

Д-р Боуэн даже настояла, чтобы в глазок вставили полупрозрачное зеркало отражающей стороной внутрь, тем самым полностью исключив для Саймона возможность видеть бродящих за дверью шимпанзе. – Штука в том, что он все время показывает нам это свое «сраная макака», – махала Боуэн д-ру Уотли на обходе. – Ну и в том, что он утратил способность к коммуникации на низком уровне. Да, можете считать, что я четверенькаю на поводу у собственной интуиции, но раз он не выносит именно других обезьян, то кто знает – если мы на несколько дней избавим его от малейших признаков нашего присутствия, может, он начнет показывать нам, что же с ним такое.

– «Хууууу» значит, вы не думаете, что он просто принимает других шимпанзе за чудовищ?

– Может, и так, может, у него бабуиновые галлюцинации. Заболевание редкое, но я читала кое-что об этом синдроме. В любом случае, по-моему, игра стоит свеч.

Они перестали появляться ему на глаза. Неплохо. Теперь, когда Саймон подходит к глазку, он видит только размытое отражение собственной бледной морды, а не какие-то шерстяные комки и оскаленные слюнявые зубы. От этого и легче, и тяжелее – ведь получается, его мания еще масштабнее, еще логичнее, чем он думал. А может, они просто колют мне какую-то дрянь, подумал Саймон, оттого я и брежу, оттого и сил у меня ни на что нет. Он неподвижно сидит на краю гнезда, как вдруг в палату вплывает поднос с едой. Вот это уже интересно – ведь еда не бывает галлюцинацией. Оргазм еще может быть галлюцинацией, а вот прием пищи – никогда. Цель секса – в подавляющем большинстве случаев что-то совершенно с сексом как таковым не связанное, другое дело еда, тут все однозначно сводится к банальной подпитке организма. На подносе, помимо еды, обнаруживаются бумага и карандаш. Саймон думает: может, нарисовать что-нибудь? Выставка, поди, уже давно открылась, прошла и закрылась.… Художник замирает: он вспомнил о прошлом, впервые с того момента, как сошел с ума. До сих пор прошлым Саймону служили сны, но теперь он думает о прошлом самостоятельно, разглядывая карандаш и бумагу. Самый что ни на есть обыкновенный карандаш, среднетвердый «Штедтлер», шестигранный, с черными и красными гранями, плохо заточенный. Еще бы, они не хотят, чтобы я себя поранил. Отличный газетный заголовок, закачаешься: «Художник покончил с собой посредством карандаша». Впрочем, график я никудышный.

Некоторое время он задумчиво смотрит на письменные принадлежности, потом садится писать.

Долго ждать не пришлось. Когда час спустя прислуга вернулась забрать пустой поднос и тарелку, то в дополнение к последней обнаружила листок бумаги, вырванный из блокнота и покрытый угловатыми, неразборчивыми значками. Прислуга взяла поднос и отправилась прямиком к д-ру Боуэн.

Та даже не стала читать бумагу, а ринулась к двери кабинета, выскочила в коридор и распахнула окно, из которого открывался вид на парковку.

– «Х-хууууууууууу», – запыхтела-заухала д-р Боуэн.

Мгновение спустя в окне, располагавшемся этажом ниже в противоположном крыле здания, блеснули очки Уотли. Боуэн замахала ему:

– «Хуууууграааа» прошу прощения, что отрываю вас, Кевин, но нам письмо от Дайкса!

Тощее тельце Уотли материализовалось в кабинете Боуэн, и два психиатра принялись изучать послание художника. «ПОЖАЛУЙСТА, ПОЖАЛУЙСТА, ПОМОГИТЕ МНЕ», – вывел Саймон нестройными заглавными буквами в самом верху листа. Далее располагалось следующее: «Я сошел с ума. Я знаю. Я сошел с ума. Пожалуйста, пожалуйста, помогите мне. Они все время приходят, эти звери, эти макаки. Это макаки? Я не знаю. Они приходят и нападают на меня. Я не видел ни одного человека. Куда подевались люди? Это что, больница? Я что, сошел с ума? Почему все время эти вопли, я постоянно слышу вопли, – это вопят макаки. Куда подевались люди? Все, что я вижу, – это зверье, макаки. Где Сара? Кто дал мне этот листок бумаги? Где мои детеныши? Помогите мне, пожалуйста, помогите. Мои силы на исходе. Они нападают на меня, эти звери. Кусают и бьют, они что, макаки? Кто послал мне бумагу и карандаш? Помогите мне, пожалуйста. Я что, сошел с ума? Если я еще раз увижу этих зверей, я покончу с собой. Пожалуйста…»

– Сколько вопросов, – махнул лапой Уотли и опустил листок на стол, даже не поинтересовавшись, дочитала ли Боуэн до конца. – Что все это значит «хуууу»? Эта история про макак, – похоже, у него в самом деле бабуиновые галлюцинации. Я ухну Эллшимпу в больницу Трутон» – у них там отличный архив, масса историй болезни, может, они сумеют нам что-нибудь подыскать…

– А что вы покажете о людях «хууууу»? Он дважды повторил фразу: «Куда подевались люди?» Что это, черт побери, значит «хуууу»?

– Вожак его знает. Ясно, что у него тяжелое помутнение сознания, возможно, афазия, проблемы с зоной Вернике.[68]68
  Зона Вернике – отдел мозга шимпанзе, отвечает за распознавание жестов и понимание переданного смысла, изучен немецким врачом Карлом Вернике (1848–1905) и обозначен в его честь. При органических поражениях этой зоны, как верно указывает д-р Уотли, больной много жестикулирует, но несет чушь и к тому же ничего не понимает.


[Закрыть] Смотрите сами – показывает он все очень бегло, но смысла в знаках нет, какая-то белиберда. Впрочем, я не стал бы на этом задерживаться, ничто пока не свидетельствует о наличи у него органических повреждений мозга, а любые синдромы такого рода неизбежно их предполагают. Может, он считает, что люди – вид макак «хууууу»? Вы ведь знаете, многие нормальные шимпанзе именно так и думают.

– Знаю, еще бы я не знала, – раздраженно отмахнула Боуэн. С предшественником Уотли она бы не позволила себе ничего подобного – тот держал отделение в ежовых лаповицах, а Уотли, напротив, был самец беспомощный, и даже такая самка, как Боуэн, несмотря на свою сексуальную ориентацию – а возможно, и благодаря оной, – могла спокойно бросать ему иерархический вызов, не опасаясь получить взбучку.

– Ладно, как вы предлагаете продолжать общение с Дайксом «хууууу»?

– В том же духе «грррннн». Со вторым завтраком я передам ему немного фиг или терновых ягод, в качестве поощрения, и попрошу описать мне этих макак. Надо хотя бы понять, за кого он нас принимает – за бабуинов, за людей или за кого-то еще; ведь хорошо известно, что сама попытка описать галлюцинацию или психоз может поспособствовать излечению.

– Как вы предлагаете продолжать общение с Дайксом… – передразнила Уотли Боуэн, едва он покинул ее кабинет. Ее пальцы взлетали в воздух гротескной пародией на его характерный псевдооксфордский акцент, где каждый крючок – словно шпиль готического собора, каждая раскрытая ладонь – словно сказочный замок. Боуэн, надо показать, покамест не видела изъянов в подходе Уотли к сумасшедшему художнику, но ей не нравилась его привычка, как она это показывала, никогда «не строить далекочетвернькающих планов», и она подозревала, что вскоре консультант утратит интерес к Дайксу. Боуэн и сама склонялась к мысли, что здесь не обошлось без органических повреждений мозга – позы несчастного были точь-в-точь как у страдающих болезнью Паркинсона. Казалось, конечности, которыми он пытается управлять, не вполне совпадают с теми, которыми он наделен в действительности.

Боуэн не терпелось прогнать Дайкса через целую кучу тестов – перцептивных, реляционных и, прочих, – но пока что об этом нечего было и мечтать: сотрудничать пациент не желает, приблизиться к себе не дает. Вводить успокаивающие бессмысленно – он же не дикое животное, будь мир устроен так, как он его видит, художника считали бы совершенно вменяемым. Боуэн, худощавая шимпанзе, почти бонобо, вздохнула. Работа в «Чаринг-Кросс» была ей совсем не по душе. Одна беспросветная рутина, в больнице приходится торчать допоздна, пациенты упрямые и неподатливые – сплошь клиенты для желтых домов и рекруты для армии городских сумасшедших. А она всегда воображала себя практическим врачом с широкими взглядами, этаким экспериментатором в духе Шарко[69]69
  Шарко Жан-Мартен (1825–1893) – знаменитый францзуский врач, вожак-основатель современной невропатологии, один из учителей Зигмунда Фрейда.


[Закрыть] и других пионеров психиатрии XIX века. Она презирала привычку коллег сводить все либо к «континууму сознания», либо к «континууму материи», их неспособность вообразить, что, быть может, существует уровень, где эти два несовместимых континуума проникают друг в друга.

Вот ее старый вожак в больнице «Хит-Хоспитал», Зак Буснер, – тот изъяснялся как раз такими жестами. Свою систему знаков он унаследовал от знаменитых шестидесятников – борцов с традиционной психиатрией и всегда показывал об «экзистенциальном» и «феноменологическом». В последнее время он заново создал себе имя, Буснеровы книги, сборники историй про гениальных психов и философов с извращенным сознанием, отполировали его потускневшую было славу до блеска. Что бы он увидел в Дайксе? Боуэн не сомневалась – он бы с удовольствием ввязался в это дело, особенно если психоз Саймона останется таким же последовательным.

На подносе со вторым завтраком Саймон обнаружил новое письмо, отпечатанное на официальном бланке больницы и снабженное длинным списком вопросов. Вот как это выглядело:

Больница «Чаринг-Кросс»

Психиатрическое отделение

15 августа, четверг

Дорогой Саймон!

Мы – мои коллеги и я – полагаем, что Вы страдаете от психотических галлюцинаций, связанных с нарушениями самых основ Вашей способности к общению с другими обезьянами. Мы намерены избегать всякого прямого контакта с Вами, пока не убедимся, справедливы ли наши предположения. Не могли бы Вы ответить на нижеследующие вопросы как можно подробнее?

Искренне Ваша,

д-р Джейн Боуэн,

старший по отделению

1. Как Вы себя чувствуете? Не испытываете ли Вы физической боли?

2. Как Вы полагаете, намерен ли кто-либо причинить Вам вред?

3. Можете ли Вы вспомнить и сообщить нам о событиях, приведших к Вашей госпитализации?

4. Вы упоминаете неких «макак». Как именно выглядят эти макаки?

5. Почему Вы нападаете на моих подчиненных, если те приближаются к Вам, – да и на меня саму, – а равно на Вашу самку и других Ваших союзников, которые приходят Вас навестить?

6. В Вашей записке Вы упоминаете неких «людей». Что это за люди? Надо ли так понимать, что Вы «видите людей»?

Сквозь фальшивое зеркало Боуэн наблюдала, как Саймон Дайкс берет поднос и идет к гнезду, чопорно, решительно, на задних лапах. Садится, ставит поднос на картонный столик, письмо Боуэн падает на пол. Художник чешет затылок слабой передней лапой, затем низко наклоняется, пытается той же лапой поднять листок.

– Вот видите, – застучала по спине Боуэн Доббс, дежурная медсамка, которая тоже наблюдала за происходящим в палате, – он никогда не пользуется задними лапами ни для чего, кроме ходьбы, этой своей странной развалочки. А когда пытается что-то поднять, все у него валится из лап, – похоже, он не может ничего зажать между большим пальцем и костяшкой указательного, вот смотрите…

Все так и было, Саймон безуспешно пытался соскрести листок с линолеума, от отчаяния издавая все те же странные, низкие звуки. В конце концов он справился с бумажкой и стал ее читать, то и дело краем глаза поглядывая на дверь. У д-ра Боуэн возникло неприятное чувство, что он понимает: за ним следят.

Сара ухнула в агентство на четвертый день после того, как у Саймона случился приступ, и вкратце показала своему начальнику, Мартину Грину, что произошло.

– «Хууууух-Граааа» у Саймона случился нервный срыв, Мартин, он в больнице «Чаринг-Кросс».

– Переработал или переразвлекался «хуууу»? – Грин намеренно изображал мордой и лапами недовольство – знаки резкие, шерсть стоит полудыбом, верхняя губа приподнята, обнажает клыки.

– Я… я не знаю.

– Так, не означает ли это, что мы не увидим тебя сегодня на работе «хуууу»?

– Я… я немного не в себе, Мартин, история совершенно жуткая.

– Будь добра, поподробнее «хууууу».

Саре пришлось показать все, без купюр.

Грин надолго опустил лапы.

– Вожак ты мой, Сара, – махнул он наконец, – я, конечно, никакой не ретроград и все такое, но это ваше совместное гнездование, эти ваши «уч-уч» наркотики, я прямо не знаю…

– Я знаю, знаю.

– Прости, что сначала был так резок «грррнннн». Утро выдалось отвратительное, снова проблемы с этим «уч-уч» подонком Янгом. Я как раз закончил махать с ним лапами, когда ты ухнула. Он показывает, что не заплатит ни пенни…

– «Уааааа!»

– Вот именно. И что прикажешь делать тут в конторе без тебя? Поверь, мне больно это показывать, но тебе придется приложить немало усилий, чтобы сохранить свой статус в иерархии…

– Знаю, знаю.

– Ты только и делаешь, что показываешь мне эти знаки. Короче, когда тебя ждать «хууууу»?

– Я собираюсь на пару дней в деревню, в Кобем, в группу, где я родилась, надеюсь причесать там шерстку. Ухну в понедельник. И, конечно, Мартин, я признаю твое старшинство в конторе, я преклоняюсь перед твоим бриллиантовым пенисом, ты утренняя звездадница моего анального небосвода. Я бесконечно наслаждаюсь исходящим от тебя запахом…

– Все в порядке, Сара, ты хороший подчиненный, поезжай-ка к групповым и расслабься.

Сара села на электричку на вокзале Виктория и отправилась в Байфлит.[70]70
  Кобем, Байфлит – города а Англии, в графстве Суррей.


[Закрыть] Было жарко, Грейси тяжело дышала; вокруг нее вились мухи, она все время трясла головой и раздраженно ржала. На вокзале Сара купила ей съестного, но крошечная лошадка быстро все подмела и к концу поездки вся издергалась.

– Ну что ты, что ты, все будет в порядке «чапп-чапп-чапп», – успокаивала Сара Грейси, расчесывая ее карамельную гриву.

Одновременно Сара читала «Космополитен» – пальцами одной задней лапы держала его раскрытым, а пальцами другой переворачивала страницы. Номер был забит рекламой искусственных седалищных мозолей, одежды, под которой седалищная мозоль выглядела больше, клиник по увеличению объема седалищных мозолей, курсов и книг о том, как извлечь из своей седалищной мозоли максимум, а равно письмами читательниц: «Я прожила в одном гнезде с самцом целый год!», «Я присоединилась к трем группам за одну течку!» и т. д., и т. п. Спаривание, спаривание, спаривание, подумала Сара, вот все, о чем пишут эти самочьи журналы, будто кроме спаривания на белом свете и нет ничего.

Но даже эта античувственная мысль вызвала у Сары воспоминания о том, как с ней спаривался Саймон. Его скорость в тот второй раз – пока что последний – была просто феноменальной. Ей показалось, что оргазм разорвет ее пополам, от седалищной мозоли до пасти, вывернет кишки прямо на смятые простыни. «Мне нужен самец с проворными лапами,/ Мне нужен молниеносный самец, / Мне вовсе не нужен какой-нибудь тормоз – / Пусть лучше кончает, едва вставит конец». Знаки этой песенки в стиле соул вспомнились сами собой – в некотором смысле это был их с Саймоном гимн. Они пели ее вместе – она обычно махала лапами, а он вокализировал… тут Сара заметила, что тихонько издает эти самые вокализации и барабанит сама себя по седалищной мозоли этими самыми знаками. Когда поезд подкатил к станции Байфлит Западный, на ее морде красовался бодрый румянец, а Грейси ржала во всю глотку.

У платформы за рулем группового «рейндж-ровера» ее ждал преподобный Дэвис, побочный второй самец Пизенхьюмов.

– «Хуууух-Грааа», – пропыхтел-проухал он, едва она выпрыгнула из вагона.

Платформа в единый миг заполнилась какофонией других приветственных уханий, и Сара, окинув взглядом раскинувшиеся вокруг зеленые сады, почти обрадовалась, что выбралась в пригороды, в Суррей.

«Хууууу» я тут, вот я где, – замахал лапой преподобный, – а ты, между прочим… – Он вынул из жилетного кармана часы на цепочке и посмотрел на них, эту его привычку Сара терпеть не могла. – Ты опоздала на семь минут, как насчет трахнуться «хууууу»?

Не тратя время зря, он тут же и взял ее, Сарина голова паровым молотом колотилась об открытую пассажирскую дверь джипа, а преподобный держался за внешнюю ручку той же двери, чтобы не упасть.

– Твоя мать уже практически накрыла стол для раннего первого ужина, – показал священник, выруливая на дорогу в Кобем. – Хотя из группы мало кто дома, самцы отправились в Оксшот, спариваться с Линн – ты знаешь, у нее сейчас течка.

– «Уааааа» еще бы я не знала! – Сара ткнула преподобного в бок, означивая свое раздражение. Линн ухала Саре утром. Тупая самка только что передние лапы не переломала, показывая, как она устроилась в новом доме, как она не будет в эту течку принимать противозачаточные таблетки, как сильно Джайлс хочет детеныша теперь, когда они завели собственную группу, как она украсит детенышскую, и разве Саре не кажется, что эти игрушечные деревья милы до невозможности, их как раз продают в «Конране»[71]71
  «Конран» – сеть магазинов (изначально мебельных) и компания в Англии.


[Закрыть]… Сара едва сдержалась, чтобы не отчитать Линн за бестактность и не оборвать связь на полужесте.

– Не чувствуешь себя «грyyyннн» одинокой, а, херувимчик мой «хуууу»? – ткнул пальцами преподобный в шерстистый Сарин живот, немного задрав ей блузку с целью извлечь из ее шерсти катышки своей уже почти засохшей спермы. Сара обрадовалась такому проявлению нежности.

– Прошу прощения, Пит, «хух-хух-хух» я полагаю, мама уже распоказала тебе, что случилось…

– Верно, верно, Сара, но не думай, что я начну читать тебе проповедь о нравах «чапп-чапп» – нет, этого не будет. По мне, так в нынешние времена юная самка моложе тридцати имеет полное право жить в одном гнезде с самцом, не формируя группу. Мы не можем больше формировать группы или присоединяться к существующим подгруппам сразу, как только у нас случилась первая течка; времена меняются. Кстати, как он «хуууу»?

– Боюсь, ничего нового, он все несет этот бред про макак и людей. Его лечащий врач думает, у Саймона трудности с восприятием самого факта, что он шимпанзе. Не знаю, не знаю, – Сара покачала головой, – мне так не кажется.

И туту Сары нашелся повод вспомнить, за что она любит преподобного, кроме, конечно, его типично англиканской терпимости к «неортодоксальному» поведению (он сам, как ей было хорошо известно, в юные годы слыл активным гомосексуалистом), – Питер Дэвис никогда не настаивал на продолжении беседы и не тянул резину, если ему нечего было показать. Так они и проехали остаток пути, более-менее бессмысленно теребя шерсть друг друга, наслаждаясь посткоитальной расслабленностью и радостью встречи, изредка перетыкиваясь парой знаков про новую обивку кресел в «рейндж-ровере», про предстоящую Сариному вожаку операцию на простате и про задуманную преподобным лотерею.