Текст книги "Джанки"

В этот момент джанк весь вышел, и я по второму заходу прогревал свои последние ватки. Джанк варят на ложке, а в машинку набирают через маленький комок ватки, чтобы не пропало ни капли продукта. Немного раствора в ватках остается, и наркоманы берегут «вторяки» как зеницу ока на крайний случай.

Загрузив старомодного джентльмена нестерпимыми головными болями от мигрени, я получил рецепт на кодеин. Это лучше, чем ничего, пять гран под кожу предохраняет тебя от ломки. По некоторым причинам колоть кодеин в вену опасно.

Помню, однажды ночью мы с Германом были застигнуты врасплох полным отсутствием чего-либо, за исключением сульфата кодеина. Сварив первым, Герман вмазал гран в вену. Тут же густо покраснел, затем побледнел как полотно и, болезненно охая, сел на кровать.

– Боже мой! – вырвалось у него.

– Случилось чего? – спросил я. – Похоже, все в полном порядке.

Он бросил на меня кислый взгляд:

– Все в порядке, да? Ну хорошо, тогда вколи себе немного.

Сварив гран, я привел свою рабочую технику в состояние повышенной вмазочной готовности. Герман, так и оставшись на кровати, затаив дыхание, наблюдал за всей этой процедурой. Выдернув иглу, я сразу почувствовал сильное, весьма неприятное покалывание по всему телу, совершенно отличное от иголок на приходе после вмазки качественным морфином. Мне казалось, что лицо мое быстро распухает. Пальцы отяжелели, словно к ним намертво прилипал воздух. Я приземлился рядом со злорадствовавшим Германом.

– Ну и чего, – спросил он, – все в порядке?

– Нет, – мрачно отозвался я.

Мои губы онемели, как будто я вместо вены попал прямо в рот. Ужасно разболелась голова. Я смутно предположил, что если увеличить двигательную нагрузку, то ускоренная циркуляция крови быстро растащит по телу кодеин, и принялся в темпе расхаживать взад и вперед по комнате.

Почувствовав себя через час немного лучше, вернулся к кровати. Герман рассказал об одном своем кореше, который, вмазавшись кодеином, наглухо отрубился, лицо посинело… «Затащил его под холодный душ – помогло, пришел в чувство».

– Так почему же ты мне раньше об этом не сказал? – грозно спросил я.

Герман вдруг совершенно странным образом рассвирепел. Причины его гнева были, как правило, необъяснимы.

– А чего ты хотел, – начал он. – Когда торчишь на джанке, всегда должен настраиваться на некий элемент риска. А кроме того, еще и потому, что реакция на тот или иной препарат, характерная для одного человека, совсем необязательно повторится у другого. Ты ведь был уверен на все сто, что все в порядке. Мне и не хотелось тебя обламывать, заводя отвлеченный треп.

Когда я узнал про арест Германа, то понял, что буду следующим. Однако меня уже скрутил отходняк и я был бессилен покинуть город. Два детектива и федеральный агент арестовали меня прямо на моей квартире. Инспектор штата выписал ордер, согласно которому я обвинялся в нарушении 334-й статьи «Закона об охране общественного здоровья» за указание в рецепте неправильного имени. Команда из двух детективов состояла из Охмурялы и Пугала. Охмуряло вежливо спрашивал:

– Ну и как долго ты сидишь на джанке, Билл? Ты же знаешь, что обязан указывать в этих рецептах свое настоящее имя.

А тут резко встревал Пугало:

– Ладно, хватит, давай начистоту, мы тебе здесь не бойскауты, чтобы ты нам мозги пудрил.

Впрочем, в раскрутке самого дела они не были особенно заинтересованы, да и не требовалось выбивать из меня признание. На пути в управление федерал задал мне несколько вопросов и выправил какую-то бумажку для своих официальных документов. Привезли в «Томбз», сфотографировали и сняли отпечатки пальцев. Пока я ждал своей очереди, чтобы предстать перед судьей, Охмуряло угостил сигаретой и принялся рассказывать про то, какая джанк на самом деле зловредная штука:

– Даже если умудришься просидеть на нем с тридцатник, обманешь только себя самого. А сейчас поедешь к судье с этими дегенератами-извращенцами, – его глаза заблестели, – врачи говорят, что они уже совсем конченые.

Судья определил залог в штуку баксов. Меня доставили обратно в «Томбз», приказали раздеться и встать под душ. Охранник с безразличным выражением лица прошмонал мою одежду. Я снова оделся, был доставлен на лифте наверх и препровожден в одиночную камеру. Заключенных запирают в четыре часа пополудни. Двери захлопываются автоматически с центрального пульта управления, с ужасающим лязгом, гулом отдающимся по всему тюремному блоку.

Кодеин перестал держать окончательно. Из носа и глаз потекло, одежда насквозь промокла от пота. По телу проносились, сменяя друг друга, холодные и горячие волны, словно совсем рядом попеременно то открывали, то закрывали печную дверцу. Слишком слабый, чтобы передвигаться, прилег на койку. Сильно разболевшиеся ноги сводило судорогой так, что любое положение было просто невыносимо и приходилось ворочаться с боку на бок, кататься в липнущей к телу потной одежде.

По соседству кто-то напевал густым негритянским голосом:

– Давай, женщина, вставай, пошевели своей большой жирной попка-жопка.

Откуда-то издалека доносились голоса:

– Сорок лет! Чувак, я сорока не протяну.

Около полуночи моя благоверная вытащила меня под залог и встретила на выходе с дураколами. Немного помогло.

На следующий день стало хуже, я даже не мог встать с постели. Так и провалялся, время от времени закидываясь нембиз. Ночью, приняв две промокашки бензедрина, я дошел до ходячей кондиции, вышел в бар и уселся прямо напротив патефон-автомата. Когда тебя ломает, музыка – знатное средство облегчения. Однажды в Техасе я слезал на траве, пинте парегорика и нескольких пластинках Луиса Армстронга.

Едва ли не поганей, чем физический отходняк, – сопровождающая его депрессия. Как-то днем, в полудреме, мне привиделся лежащий в руинах Нью-Йорк. Внутри и снаружи опустевших баров, кафетериев и аптек на Сорок второй улице ползали огромные скорпионы и сороконожки. Воронки и расселины на мостовой заполонила сорная трава. Кругом ни души.

Через пять дней я почувствовал себя немного лучше. Через восемь на меня напал жор и появился колоссальный аппетит, особенно на пирожки с кремом и макароны. По прошествии десятидневки отпустило окончательно. Ну а дело мое было отложено.

Рой, вернувшись со своего тридцатидневного лечения на Райкер-Айленд, представил меня одному барыге, торговавшему мексиканским Эйчем на пересечении Сто третьей и Бродвея. В начале войны поставки Эйча были фактически прерваны и порецептная Эмми стала единственным доступным джанк-продуктом. Тем не менее вскоре наметились новые пути сообщения, и героин стал поступать из Мексики, где под неусыпной заботой китайцев произрастали обширные маковые поля. Поскольку в мексиканском Эйче была небольшая примесь опия-сырца, отличительным его признаком стал темно-коричневый цвет.

Угол Сто третьей и Бродвея ничем не отличался от других бродвейских местечек: кафетерий, киношка, магазины. Посередине Бродвея небольшой зеленый островок с несколькими скамейками, расставленными через равные промежутки. Сто третья – станция метро, людный квартал, самая джанковая точка в городе. Старина Генри подобно призраку появляется в кафетерии, бродит туда-сюда по кварталу, иногда наполовину пересекая Бродвей, чтобы перевести дух на одной из островных скамеечек. Призрак, блуждающий при дневном свете на переполненных улицах.

В кафетерии ты всегда мог обнаружить засевших там нескольких джанки, либо они, подняв воротники курток, стояли поблизости на улице и нетерпеливо поглядывали по сторонам в ожидании продавца, сплевывая на тротуар. Летом они сидели на островке, переговариваясь между собой полушепотом, эдакие грифы-скамеечники в черных пиджаках.

Физиономия барыги напоминала скорее мордочку крайне истощенного подростка. Несмотря на свои пятьдесят пять, выглядел он не больше чем на тридцать. Маленький темноволосый человечек с исхудалым ирландским лицом. Когда объявлялся – а подобно многим старым джанки он был совершенно непунктуален, – то сидел за столиком в кафетерии. Ты садился за этот столик, давал деньги и через три минуты встречался с ним на углу, где и получал продукт. С собой он никогда не таскал – оставлял, хитро припрятав, где-нибудь в непосредственной близости от места боевых действий.

Этого человека знали как Ирландца. Одно время он работал на Голландца Шульца, но поскольку крупные рэкетиры не держат джанки среди своих людей ввиду их общепризнанной ненадежности, Ирландца послали. Теперь он периодически приторговывал и «чистил дыры» (грабил пьяных в метро и машинах), когда не мог выйти на оптовых поставщиков продукта для последующей реализации. Однажды ночью Ирландца забрали в метро за пьяную драку. Он повесился в «Томбз».

Работа барыги – один из видов коммунальных услуг. Сменяя друг друга на этом трудоемком и небезопасном посту, этим занимаются все без исключения члены определенного сообщества. Обычный срок пребывания в должности – где-то около трех месяцев. Все сходятся на том, что это совершенно неблагодарное занятие. Как говаривал Джордж-Грек: «Кончаешь кинутым или в тюряге. Если не даешь в кредит, все называют тебя жлобом; а если даешь, тобой просто начинают пользоваться».

Джордж не мог обломать, послать человека, который доползал до него под ломкой. Люди стали пользоваться его добротой, вымаливая в долг, а потом перепродавали или покупали у других пушеров. Джордж продержался три года, а когда вышел из игры, то наотрез отказывался заниматься какой-либо торговлей.

На Сто третьей никогда не показывались джанки-хипстеры, помешанные на бибопе. Все местные ребята были древние кремни – исхудавшие, желтого цвета лица. Резкие, колкие на язык с характерной, одеревенелой артикуляцией. (Трудно не узнать джанки по пожатию рук, так же как по вялому, мягкому подергиванию ладони вычисляешь педика. Джанки не жмет руку, а, двинув локтем, скорее хлопает по ней своей одеревенелой пятерней и сразу же ее опускает.) Невзирая на разные национальности, все они были чем-то друг на друга похожи чисто физически. Лик джанка отчетливо проступал за каждым из них: Ирландец, Джордж-Грек, Роза Пантопон, Коридорный Луи, Эрик Пед, Гончий Пес, Матрос и Джо Мекс. Некоторые из них сейчас уже мертвы, остальные сидят или бесследно исчезли.

Нет теперь больше джанки, ждущих продавцов на пересечении Сто третьей и Бродвея. Торговля переместилась в другое место. Но дух опия по-прежнему витает здесь. Он вставляет тебя на углу, сопровождает, пока ты проходишь по кварталу, а затем останавливается, замирая у стены сгорбившимся попрошайкой, озадаченно глядящим тебе вслед.

Джо Мекс – лицо вытянутое, с длинным, заостренным, чуть вздернутым носом. Уголки губ опущены вниз, зубов явно не хватало. Везде морщины, шрамы, но отнюдь не от прожитых лет. Джо наплевательски относился к тому, что происходило с физиономией. Его глаза оставались веселыми и молодыми. Свойственная ему известная мягкость была обычным явлением для многих старых джанки. Ты мог узнать Джо на офигенном расстоянии. Его силуэт отчетливо проступал на фоне обезличенной городской толпы, как если бы ты рассматривал его в бинокль. Враль был типичный, подобно большинству себе подобных, постоянно перекраивал свои истории, меняя, в зависимости от слушателей, время и состав участников описываемых событий. Выдает, скажем, байку про какого-то своего друга, а в другой раз тот же сюжет излагает применительно к себе, становясь главным действующим лицом. Засев в кафетерии за кофе и кексом, Джо спонтанно извергал на собеседника лавину избранных отрывков из своей биографии.

«Мы-то точно знали, что у этого китаезы осталась заначка. Ну и любым способом пытались заставить проболтаться, где именно. Привязали к стулу. Я зажигал спички, – он чиркнул воображаемой спичкой по воображаемому коробку, – и подносил к его ступням. Тот уперся, продолжал молчать. И так жалко мне этого мужика стало! А тут еще мой кореш вмазал ему рукояткой пушки по кумполу, лицо залила кровь… – Джо провел руками от лба к подбородку, изображая хлынувшую красненькую. – Когда это увидел, аж живот перехватило, ну я и сказал: „Ладно, пошли отсюда, оставь парня в покое. Он нам все равно ничего не скажет“».

Луи – магазинный вор с наглухо слетевшей каской и разболтанными нервами, ходивший исключительно в длинных, поношенных черных пальто, благодаря которым внешне выглядел как заурядный, безобидный старикашка. Ему с превеликим трудом удавалось сочетать в себе вора и наркомана. Раздвоение личности у Луи произошло во время очередной отсидки. До меня доходили слухи, что одно время он был полицейским осведомителем, но к моменту нашего с ним знакомства, по общему мнению, Луи вел правильный образ жизни. Джордж-Грек его недолюбливал, окрестив праздношатающейся скотиной. «Никогда не приглашай его к себе домой, он этим воспользуется. Заявится обдолбанный и полезет к твоим домашним. Для него все едино, тормозов никаких».

В этой тусовке Джордж-Грек считался общепризнанным арбитром. Он решал, кто прав, а кто – нет. Своей честностью Джордж чрезвычайно гордился: «Я никогда никого не кидал».

Зато кидали его – по-крупному, трижды. Еще один такой эксцесс, и он влачил бы жалкое существование заурядного преступника на вечных побегушках. Жизнь Джорджа свелась к необходимости постоянно избегать каких-либо серьезных осложнений. Никакой торговли, никакого воровства; время от времени он работал в доках. Для человека, который на каждом своем шагу возводит сам для себя искусственные преграды, нет иного пути, кроме постепенной деградации. Когда Джордж не мог достать джанк, а это случалось с ним через раз, он пил и глотал дураколы.

Массу неприятностей доставляли ему сидевшие на его шее два сына-подростка. В этот общий для всех период джанк-дефицита он, по большей части, был на полуломке, и ни гроша на этих маленьких дармоедов… Клеймо неудачника навек застыло на его лице. В мое последнее посещение Нью-Йорка я не смог найти Джорджа. Тусовка Сто третьей распалась, и ни один из тех, с кем мне удалось переговорить, понятия не имел, что случилось с Джорджем-Греком.

Бледный, худой, невысокого роста человек по кличке Сторож Фриц вечно косил под обкуренного. Его досрочно освободили после пятилетней отсидки за покупку дури для одного стукача. Последнему никак не удавалось выйти на серьезную фишку, а тем временем агенту-куратору срочно требовалось произвести значимый арест. Договорившись между собой, они подняли Фрица до уровня крупного травяного барыги и его арестом сокрушили наркоманскую шайку. Фриц был чрезвычайно доволен тем, что привлек к себе такое внимание, и самодовольно рассказывал о своем грандиозном «повязе» в Лексингтоне.

Пед был на редкость удачливым бухоловом – человеком, который всегда поспевал к пьяному первым и исчезал со сцены, когда преуспевший в возлияниях дренч уже валялся в полном отрубе с вывернутыми наружу карманами. Его уловы стали притчей во языцех. К заснувшему пьянице, известному среди работников обслуживающего персонала как «дрых», словно на падаль слетается целая иерархия стервятников. Первыми выруливают основные бухоловы, такие как Пед, ведомые своим особым чутьем. Им нужны только наличные, дорогие кольца и часы. Затем приходят гопники, которые могут спереть все что угодно. Они берут шляпу, ботинки и ремень. В довершение сервиса топорные, бесцеремонно нагловатые воришки попытаются стащить с пьянчуги пальто или куртку.

Пед всегда оказывался первым подле кредитоспособного дренча. Однажды на станции Сто третьей улицы ему удалось снять тысячу долларов. Довольно часто его уловы исчислялись сотнями. Если пьяный вдруг просыпался, то он жеманно лыбился и делал вид, что щупает мужика за ляжку, как будто его намерения носили чисто сексуальный характер. Кличку свою получил именно по этой причине.

Он всегда хорошо одевался, предпочитая твидовые спортивные пиджаки и серые фланелевые костюмы. Его облик дополнял легкий скандинавский акцент вкупе с очарованием европейских манер. Ничего лучше для чистильщика пьяниц и придумать нельзя. Работал всегда в одиночку. Удача улыбалась ему, поэтому он жутко опасался возможной порчи. Иногда общение со счастливчиком может резко изменить полосу невезения, хотя, как правило, все происходит наоборот. Джанки довольно завистливы. По Педовским уловам завистливо стонала вся Сто третья улица. Впрочем, все соглашались, что чувак он свой, правильный и в незначительных дозах очень даже неплох.

Капсула Эйча стоила три доллара, поэтому для того чтобы просто волочить ноги, требовалось как минимум по трояку в день. Оказавшись в финансовой прострации, я вместе с Роем решил приступить к «чистке дыр». Мы катались по линии, внимательно осматривая из вагона станционные платформы, пока кто-нибудь из нас не вычислял «дрыха», вырубившегося на скамейке. Тогда мы выходили, я вставал перед ним с газеткой, прикрывая Роя, который приступал к осмотру содержимого карманов обьекта. Рой шепотом давал указания типа: «чуть левее», «ну, слишком отошел», «немного назад», «вот здесь, вот так и стой» – следуя которым, я медленно передвигался, чтобы совершенно его закрыть. Частенько опаздывали, и пьяный преспокойно посапывал, предоставив нам и заляпанному сажей потолку любоваться на его пустые вывернутые карманы.

Мы работали и по вагонам. Я садился вплотную с бухим и открывал газету. За моей спиной проскальзывали руки Роя и обшаривали карманы пьяного субъекта. Если он, не дай бог, просыпался, то мог увидеть только две мои клешни, судорожно сжимающие газету. В среднем за ночь мы тянули на десять долларов.

Обычная трудовая ночь практически ничем не отличалась от этой. Работу начали около одиннадцати, в верхней части города на Таймс-Сквер, сев на линию «Ай-Эр-Ти». На Сто сорок девятой улице я заметил «дрыха». Вышли. Сто сорок девятая – станция с несколькими уровнями, весьма стремная для бухоловов, так как здесь множество закоулков, где могут прятаться копы, и прикрыть напарника со всех сторон физически невозможно. На верхний уровень выход только один – эскалатор.

К «дрыху» подошли небрежно, как будто не замечая. Откинувшись к стеночке, раскинув руки-ноги, тяжело дыша, на скамье лежал средних лет работяга. Рой присел рядом с ним на корточки, а я с раскрытой газетой расположился перед ними.

– Немного правее, слишком отошел, немного назад, вот здесь, вот так, хорошо, – командовал Рой.

Неожиданно пьяный храп прекратился. Мне представилась одна сцена, под разным соусом повторявшаяся во многих фильмах, когда во время хирургической операции у больного летит к чертям дыхалка. Почувствовал, как сзади замер Рой. Пьяный промычал что-то нечленораздельное и переменил позу. Постепенно храп возобновился.

– О’кей, – сказал Рой, поднявшись, и стремительно зашагал на другой конец платформы.

Достав там из кармана измятую грязную кучку бумажек, насчитал восемь долларов. Протянул мне четыре:

– В кармане брюк лежали. Я не смог найти бумажник. На мгновение почудилось, что он вот-вот очухается и все обломится.

Отправились обратно в центр. Вычислив одного на Сто шестнадцатой, вышли, однако, прежде чем мы успели к нему приблизиться, «дрых» поднялся и убрался восвояси. Роя бесцеремонно окликнул невзрачного вида парень с отвислой челюстью, подошел, завел разговор. Это оказался другой бухолов.

– Педу опять повезло, – сообщил он. – Пара крупных купюр и наручные часы на Девяносто шестой улице.

Рой невнятно что-то пробормотал и уставился в свою газету. А парень продолжал рассказывать, причем довольно громко:

– Один меня все-таки зажопил: «Эй, что это твоя рука делает в моем кармане?»

– Да какого черта ты так орешь! – оборвал его Рой и двинулся прочь.

– Недоношенный хренов мудила, – проворчал он. – Здесь сейчас при деле пасется не так много бухоловов. Пед только, Гончий Пес и этот гондон. Они все завидуют Педу. Мужик ведь хорошие бабки зашибает. А если этот пьяный козел очухается, то притворится, что поглаживает его ногу, будто он педик. А эти уроды со Сто третьей шляются повсюду и орут «Чертов Пед», потому что вечно пролетают мимо кассы. А он не больше педик, чем я.

Рой задумчиво помолчал и добавил:

– На самом деле не такой уж озабоченный.

Доехав до конца Бруклинской ветки, мы так и не обнаружили ни одного дренча. На обратном пути нам попался пьяный, заснувший прямо в вагоне. Я сел рядом с ним и углубился в газетное чтиво. Почувствовал, как вдоль спины скользнула рука Роя. Внезапно бухарь проснулся и бросил на меня испытующий взгляд. Однако обе мои руки были четко видны на газете, а Рой притворился, что читает ее вместе со мной. Зевнув, чувак снова погрузился в сон.

– А вот здесь нам вылезать, – сказал Рой. – Нам лучше ненадолго выбраться на улицу. Не заморачивайся слишком долго на одной линии.

У ресторан-автомата на Тридцать четвертой улице выдули по чашке кофе, разделив башли от последней попытки по три доллара на рыло. – Когда берешь дренча в вагоне, – объяснял Рой, – надо подстроиться под ритм двигающегося поезда. Поймаешь правильный – сделаешь его, даже если начнет просыпаться. А этого я чистил слишком быстро. Вот почему он проснулся. Почувствовал ведь лажу, но так и не въехал.

На Таймс-Сквер мы столкнулись с «метрошным» Майком. Он кивнул, но останавливаться не стал. Майк предпочитал работать в одиночку.

– Последний заход до Куинз-Плаза и закругляемся, – сказал Рой. – Это на Независимой. У них там дежурят специально нанятые компанией полицейские, но они без пушек. Только дубинки. Так что если тебя схватит один такой, то смело можешь делать ноги, если, конечно, вырвешься.

Куинз-Плаза – еще одна стремная станция, где укрыться со всех сторон невозможно. Можешь только использовать Его Величество Случай. Да, там оказался пьяный, который, растянувшись во весь рост, дрых на скамейке, но рисковать мы не могли – вокруг было слишком много народу.

– Обождем чуток, – бросил Рой. – Хотя запомни – никогда не жди больше трех поездов. Если не представится верняк, выбрось из головы – без мазы, как бы это заманчиво ни выглядело.

С поезда сошли два молоденьких гопника, которые тащили между собой, видимо, из чувства сострадания, очередного алкаша. Завалив его на скамейку, уставились на нас с Роем.

– Давай-ка перетянем его на другую сторону, – предложил один.

– А что, здесь протянуть не можете? – спросил Рой с издевкой.

Гопники переглянулись и прикинулись валенками.

– Протянуть его? Хе, че-то я не усек. И че это на уме у нашего голубого друга?

Сгребли своего бухаря в охапку и потащили на другую сторону платформы.

Рой шагнул к нашей фишке и без всяких церемоний вытащил у него из кармана бумажник. «На извраты времени больше нет», – заметил он.

В бумажнике было пусто. Рой кинул его на скамейку.

Один из гопников заорал с противоположного края:

– Вынь-ка руки из его карманов, – и оба заржали.

– Гопота хуева, – процедил Рой. – Если удастся отловить одного из них на Уэст-Сайд, сброшу этого ебнутого мелкого ублюдка на рельсы.

Один гопник перелез на нашу сторону и спросил Роя насчет подмазки.

– А я тебе говорю, у него ничего с собой не было.

– Мы видели, как ты вытащил его бумажник.

– Там было пусто.

Пока гопник решал, стоит или не стоит с нами связываться, подошел поезд, мы сели, а он так и остался стоять на платформе с разинутым ртом.

– Гопники, бля, думают – это забава, – осмыслил Рой ситуацию. – Долго они не протянут. Им это уже не покажется смешным, когда они влетят на «пять-двадцать девять» и попадут на Айленд.

Мы явно попали в полосу невезения.

– Ладно, – философски отреагировал Рой. – Вот так всегда и бывает. В одну ночь ты делаешь под сотню, а в другую – остаешься с носом.

Как-то ночью мы спустились в подземку на Таймс-Сквер. Впереди нас шел, слегка покачиваясь, пижонисто прикинутый парень. Оглядев его, Рой воскликнул:

– Смотри-ка, чертовски знатный лох, мать его так! Давай проследим, куда он поедет.

Лох сел на «Ай-Эр-Ти» по направлению к Бруклину. Стоя на площадке между вагонами, мы терпеливо ждали, пока он явно не вырубится. Затем вошли внутрь. Я сел рядом, раскрыв «Нью-Йорк таймс». Идея с «Таймс» принадлежала Рою, который говорил, что с ней я похож на бизнесмена. Вагон почти пустой, и там, где мы приземлились с лохом, незанятых сидений было метров на шесть в каждую сторону. Рой за моей спиной приступил к работе. Пижон начал ерзать, а один раз проснулся и взглянул на меня, в затуманенных глазах мелькнуло некое подобие раздражения. Сидевший напротив нас негр заулыбался.

– Разит дай боже, – шепнул мне Рой на ухо. – Он готов.

Рой увяз, не мог найти карман. Ситуация становилась угрожающей. Я почувствовал, как пот маленькими шекочущими ручейками стекает к локтям.

– Давай вылазить, – говорю.

– Да нет. Знатный же лох попался. Он сидит на своем пальто, и я никак не могу попасть в карман. Когда скажу, падай прямо на него, а я тут пальто и сдвину… Пошел!.. Да какого хрена! Здесь же рядом никого, всего делов-то.

– Давай вылазить, – повторил я снова. От страха похолодело в животе. – Он вот-вот проснется.

– Да нет же. Попробуем еще раз… Пошел! Да что с тобой, черт возьми? Просто навались на него всем телом!

– Рой, ради бога, давай уберемся! Он просыпается.

Привстал, однако Рой сильно дернул меня назад, неожиданно резко толкнул, и я тяжело рухнул на пьяного.

– Ну, хоть теперь получилось, – прошептал Рой.

– Что, карман?

– Нет, я убрал из-под него это чертово пальто.

В этот момент мы уже выехали из тоннеля и были на эстакаде. Тошнотворный страх подкатил к горлу, мышцы свело в холодной судороге в тщетной попытке взять себя в руки. Пижон находился лишь в полузабытьи. Я полагал, что он в любой момент может вскочить и начнет орать.

Наконец я услышал голос Роя:

– Взял.

– Теперь пошли отсюда.

– Нет, слушай, то, что я вытащил, – всего несколько вшивых бумажек. А кошелек где-то в другом месте, и я хочу его найти. У него как пить дать есть кошелек.

– Я ухожу.

– Да подожди ты.

И он так сильно зашебуршился за моей спиной, что с трудом верилось, будто парень продолжает спать.

На конечной остановке Рой поднялся и прошипел:

– Прикрывай меня.

Я встал впереди с газетой, заслонив его, как только мог, от других пассажиров. В вагоне оставались только трое, но они сидели в разных концах. Рой внаглую, особо не заморачиваясь, грубо обшарил карманы.

– Вылазим, – сказал он.

Мы вышли на платформу.

Пижон проснулся и сунул руку в карман. Затем выбрался на платформу, подошел к Рою и заявил:

– Ну ладно, чувак, гони обратно мои деньги.

Рой пожал плечами и успокаивающе поднял руки вверх:

– Какие деньги? О чем ты вообще?

– Ты отлично знаешь, черт подери, о чем я! Ты лазил по моим карманам.

Рой протестующе и как бы в замешательстве снова развел руками:

– Да о чем ты таком болтаешь? Я твоих денег в глаза не видел.

– А я тебя здесь, на этой линии, вижу каждую ночь. Это твой обычный рабочий маршрут.

Он повернулся и ткнул в меня пальцем:

– А вот и твой сообщник рядом стоит. Ну что, отдашь ты наконец мои бабки или нет?

– Какие бабки?

– О’кей, извини. Только не напрягайся. Вернемся вместе обратно в город, может, оно и к лучшему.

Неожиданно парень обеими руками вцепился в карманы Роевой куртки.

– Сукин ты сын! – заорал он. – Гони мои бабки!

Рой ударил его по лицу и сбил с ног.

– Какого ты… – рявкнул он, и наигранная маска озадаченного миротворца слетела с его лица, как увядший лист с дерева. – Убери от меня свои поганые руки!

Машинист, увидев разгоравшуюся драку, задержал отправление поезда, чтобы никто не свалился на рельсы.

– Мотаем отсюда, – сказал я.

Мы быстро зашагали к выходу. Парень поднялся и рванул за нами. Обхватив сзади Роя, сжал его мертвой хваткой. Рой отчаянно брыкался, но никак не мог вырваться, даже пукнул от перенапряжения.

– Убери от меня на хрен этого лоха! – заорал он.

Я дважды двинул парню по физиономии. Его пальцы разжались, он упал на колени.

– Выруби его на хуй, – продолжал орать Рой.

Удар ногой пришелся пижону в бок, и я почувствовал, как хрустнули ребра. Тот, скуля, схватился за это место обеими руками.

– На помощь! – закричал он, даже не пытаясь приподняться.

– Ноги, – крикнул я, услышав на дальнем конце платформы переливчатый полицейский свисток.

Парень продолжал лежать, держась за бок, и через равные промежутки кричал:

– Помогите!

Слегка моросил дождь. Я выбежал на улицу и, подскользнувшись, растянулся на мокром тротуаре. Встав у закрытой бензоколонки, мы посмотрели обратно на эстакаду.

– Ну что, идем, – предложил я.

– Они нас видели.

– Тогда мы не можем здесь оставаться.

Пошли пехом. Я заметил, что во рту совершенно пересохло. Из нагрудного кармана рубашки Рой вытащил пару дураколин.

– Во рту сушняк, не могу проглотить, – сказал он через некоторое время.

Говорили на ходу.

– Уверен, там из-за нас такой шум поднялся, – прервал Рой наше недолгое молчание. – Внимательно смотри за машинами. Если кто-нибудь будет подъезжать, быстро ныряем в кусты. Они, наверное, рассчитывают на наше возвращение в метро, так что самый лучший вариант – уйти как можно дальше.

Мелкий дождь не прекращался. По пути нас облаивали все попадавшиеся навстречу собаки.

– Если повяжут, будем лепить горбатого. Смотри, не забудь, – повторял Рой. – Мы задремали и проснулись на конечной станции. Этот парень обвинил нас в том, что мы стащили его деньги. Мы перестремались, сбили его с ног и убежали. Они эту чушь собачью из нас попытаются выбить. Ты должен быть к этому готов.

– Машина к нам едет, – крикнул я. – Слишком яркий свет от фар.

Заползли в кустарник на обочине и затаились, вжавшись в землю рядом с дорожным указателем. Машина медленно проехала мимо. Поход возобновился. Мне становилось все хуже, и казалось просто чудом, что нам вообще удастся добраться до дома к тетушке Эмми, которую я заначил в своей квартире.

– Нам лучше разделиться, когда подойдем поближе, – советовал Рой. – Выбравшись отсюда, дальше мы уж как-нибудь друг друга отмажем. А если нарвемся на легавого, скажем, что гуляли с девицами и идем сейчас к метро. Этот дождь – редкая удача. Похоже, все легавые засели в ночных забегаловках за чашечкой кофе. Господи! – раздраженно рявкнул он. – Да не вертись же ты так!

Дело в том, что я оглянулся и бросил взгляд через плечо.

– По-моему, оглядываться вполне естественно, – заметил я.

– Для воров естественно!

В конце концов, добравшись до линии «Би-Эм-Ти», мы приехали обратно в Манхэттен. В своем комментарии Рой был краток:

– Не думаю, что говорю только о себе, когда честно признаю: «У меня сыграло очко». Ах да – вот твоя доля.

И он протянул мне три доллара.

На следующий день я сказал ему, что с бухоловством завязываю.

– Я тебя не осуждаю, – сказал он. – Но на тебя это просто произвело неправильное впечатление. Если прозанимаешься этим достаточно долго, подфартит обязательно.