Текст книги "Дикие пальмы"

– О братьях или о шраме?

– О том и другом. Может быть, о шраме.

– Нет. И это тоже странно. Я забыла. Я уже давно об этом никому не рассказывала. Пять лет.

– Но мне вы рассказали.

– Да. И это вдвойне странно. Нет, даже втройне. Послушайте. Я вас обманула. Я не рисую. Я работаю с глиной и немного с медью, а иногда с камнем, вооружившись долотом и колотушкой. Вот, потрогайте. – Она взяла его руку и провела подушечками его пальцев по основанию своей ладони – широкая, грубая, сильная рука с гибкими пальцами, ногти острижены под самую кожу, словно она обкусала их, кожа на основании ладони и нижних суставах пальцев не то чтобы мозолистая, но гладко-жесткая и уплотненная, как подошва ботинка. – Вот что я делаю: то, что можно потрогать, взять в руки, тяжесть чего можно почувствовать, на обратную сторону чего можно посмотреть, что вытесняет воздух и вытесняет воду, а когда вы это роняете, то ломается не оно, а ваша нога. Это вам не тыкать в кусок холста шпателем или кистью, словно вы пытаетесь решить головоломку, просовывая гнилой прутик сквозь решетку клетки. Вот почему я сказала, что могу сделать не хуже, чем там, – сказала она. Она не шелохнулась, даже не сделала движения головой в направлении комнаты за ними. – Не какая-то вещичка, чтобы на секунду развлечь рафинированных друзей-приятелей, которую проглатывают, а она, может, и не задерживается в желудке, а тут же выходит целиком и смывается к чертовой матери в канализацию. Нечто-чего-с-таким-же-успехом-могло-и-небыть. Вы придете завтра вечером на ужин?

– Я не могу. Завтра вечером у меня дежурство.

– А послезавтра? Или когда?

– А разве у вас уже ничего не назначено?

– Послезавтра придет кое-кто. Но вам они не помешают. – Она взглянула на него. – Ну хорошо, если вы не хотите, чтобы было много народа, я отделаюсь от них. Значит, послезавтра вечером? В семь? Хотите, я приеду за вами в больницу на машине?

– Нет, не надо.

– Знаете, мне это совсем нетрудно.

– Я знаю, – сказал он. – Я знаю. Послушайте…

– Пойдемте в дом, – сказала она. – Мне уже пора. И не надевайте это. Придите в том, что у вас есть. Я хочу увидеть.

Два дня спустя он отправился на обед. Он увидел скромную, хотя и комфортабельную квартиру в квартале с безупречной репутацией вблизи Одюбон-парк, черную служанку, ничем особенно не примечательных девчушек двух и четырех лет, унаследовавших ее волосы, но в остальном похожих на отца (который уже в другом, темном, явно не из дешевых, двубортном костюме готовил коктейль, тоже ничем особенным не примечательный, и настаивал на том, чтобы Уилбурн называл его Крысой), и ее, одетую в платье, приобретенное, как он догадался, для полуофициальных случаев, которое она носила с тем же самым безжалостным равнодушием, с каким носила платье, в котором он впервые увидел ее, словно и то, и другое были рабочими халатами. После еды, которая была значительно лучше, чем коктейли, она вышла со старшей девочкой, обедавшей вместе с ними, но сразу же вернулась, закурила и улеглась на софе, а Риттенмейер продолжал задавать Уилбурну вопросы о его профессии, какие президент студенческой общины может задавать кандидату в общину с медицинского факультета. В десять часов Уилбурн сказал, что ему пора. – Нет, – возразила она. – Еще рано. – И он остался; в половине одиннадцатого Риттенмейер сказал, что завтра ему на работу, а потому он идет спать, и ушел. Тогда она смяла сигарету, поднялась и подошла туда, где возле холодного камина стоял он, и остановилась перед ним. – Что же… Ведь тебя Гарри зовут? Что же мы будем с этим делать, Гарри?

– Не знаю. Я никогда не был влюблен.

– А я была. Но я тоже не знаю… Хочешь, я вызову тебе такси?

– Нет. – Он повернулся; она шла рядом с ним по комнате. – Я пойду пешком.

– Неужели ты так беден? Позволь мне заплатить за такси. Не можешь же ты идти пешком до больницы. Это три мили.

– Это недалеко.

– Это будут не его деньги, если ты из-за этого. У меня есть свои. Я их откладывала кое на что, сама не знаю на что. – Она протянула ему его шляпу и остановилась, держась за дверную ручку.

– Три мили – это недалеко. Я пойду пешком.

– Да, – сказала она. Она распахнула дверь, они посмотрели друг на друга. Потом дверь разделила их. Она была выкрашена в белое. Они не пожали друг другу рук на прощанье.

За следующие шесть недель они встречались еще пять раз. Они встречались в городе и завтракали вместе, потому что он больше не хотел появляться в доме ее мужа, а его судьба или удача (или невезение, потому что иначе он мог бы открыть для себя, что любовь существует не только в одной точке, и в одном мгновении, и в одном теле из всей земли, и из всех времен, и из всего кишения жизни, рожденной солнечным светом) больше не доставляла ему приглашений в гости из вторых рук. Они встречались в ресторанчиках Вье Карр, где могли поесть на те еженедельные два доллара, которые раньше, выполняя свои обязательства по расписке, он посылал сестре. Во время третьей встречи она вдруг совершенно неожиданно заявила: – Я сказала Крысе.

– Сказала ему?

– О наших завтраках. О том, что мы встречаемся. – После этого она больше не вспоминала о муже. В пятую встречу они не завтракали. Они отправились в отель, спланировав это накануне. Он обнаружил, что, кроме догадок и того, что подсказывало ему воображение, он почти ничего не знает о том, как следует себя вести в такой ситуации; из-за своего невежества он решил, что существует какой-то секрет, определяющий успех подобного предприятия, не секретная формула, которой нужно следовать, а скорее какой-то вид белой магии: слово или некое незаметное и тривиальное движение рукой, вроде того, каким открывают потайной ящик или плиту. Он даже решил было спросить у нее, как ему быть, потому что не сомневался в том, что она знает, так же как не сомневался в том, что она не растеряется в любой ситуации не только благодаря своей абсолютной гармоничности, но потому что даже за это короткое время он успел оценить интуитивный и безошибочный талант женщин в практических вопросах любви. Но он не стал задавать ей вопросы, решив, что если она расскажет ему, как себя вести, что она непременно сделает, и рассказанное ею будет правильным, он когда-нибудь потом может начать думать, что она уже делала это и раньше, – но даже если она и делала это раньше, он не хочет об этом знать. И поэтому он спросил у Флинта.

– Господи, – сказал Флинт, – неужели ты наконец разродился? А я-то думал, ты и не подозреваешь о существовании женщин. – Уилбурн почти видел, как Флинт проворно соображает, просчитывает. – Неужели на той вечеринке у Кроу? Впрочем, это ведь твое личное дело, верно? Ну а с этим все просто. Ты возьми сумку, сунь туда пару кирпичей, завернутых в полотенце, чтобы не гремели, и иди. Конечно, я бы не пошел в Сент-Чарлз или Рузвельт. Выбери что-нибудь поменьше, но, конечно, не слишком уж маленький. Может быть, тот, что по дороге к станции. Кирпичи каждый заверни отдельно, а потом свяжи их вместе. И не забудь взять какой-нибудь плащ. Дождевик.

– Хорошо. Как ты думаешь, стоит мне сказать ей, чтобы и она взяла плащ?

Флинт издал короткий, негромкий смешок. – Пожалуй, нет. Думаю, ей не потребуется никаких подсказок ни от тебя, ни от меня. Постой-постой, – сразу же добавил он. – Придержи коней. Я ее не знаю. Я говорю не о ней. Я говорю о женщинах вообще. Она может появиться со своей собственной сумкой и плащом и в вуали, и из сумочки у нее может торчать корешок железнодорожного билета, но это совсем не значит, что у нее уже есть подобный опыт. Просто таковы женщины. Нет такого совета, который могли бы дать Дон Жуан или Соломон какой-нибудь юной четырнадцатилетней жеребице, озабоченной подобной проблемой.

– Это не имеет значения, – сказал он. – Может быть, она вообще не придет. – Он обнаружил, что действительно верит в это. Он все еще верил в это, когда к тротуару, где он ждал с сумкой, подрулило такси. Она была в плаще, но без сумки или вуали. Она быстро вышла из машины, когда он открыл дверь, лицо ее было жестким, спокойным, глаза блестели необыкновенной желтизной, голос был резок:

– Ну? Куда?

Он сказал: – Это рядом. Мы можем… – Она повернулась, залезая назад в машину. – Мы можем пешком.

– Ах ты чертов голодранец, – сказала она. – Садись, Гарри. – Он сел в машину. Такси тронулось. Отель был рядом. Черный швейцар взял сумку. И тут Уилбурну показалось, что никогда еще прежде не чувствовал он ее так и никогда больше не будет чувствовать, как сейчас, когда она стояла в центре тускло освещенного вестибюля, расцвеченного субботними кучками коммивояжеров и мелких ипподромных жучков, – пока он записывал две вымышленные фамилии в бланк и отсчитывал клерку шесть раз по два доллара, которые должны были отправиться к его сестре, но остались у него, – дожидаясь его, не делая никаких попыток спрятаться, спокойная, сдержанная и с каким-то выражением глубокой трагичности, которое, как он знал (он быстро постигал эту науку), было не ее особым свойством, а типичным для всех женщин в такие мгновения их жизни, придававшим им какое-то достоинство, почти скромность, в которую они облекаются и которую несут до самого последнего полулежачего и немного комичного положения окончательной капитуляции. Он проследовал за ней по коридору и в дверь, которую открыл швейцар; он отпустил швейцара, закрыл за ним полученную во временное пользование дверь и увидел, как она прошла по комнате к единственному тусклому окну и, так и не сняв шляпу и плащ, без остановки развернулась и, в точности как в детской игре в домики, вернулась к нему, ее желтые глаза, все ее лицо, которое он уже признал красивым, были жесткими, застывшими.

– О господи, Гарри, – сказала она. Ее кулаки застучали ему в грудь. – Боже мой, только не так. Только не так.

– Хорошо, – сказал он. – Успокойся. – Он поймал и задержал ее руки, все еще сжатые в кулаки у его груди, а она напрягала силы, чтобы вырваться и еще раз ударить его в грудь. Да, – подумал он. – Не так и никогда. – Успокойся.

– Только не так, Гарри. Не на помойке. Я всегда это говорила: не важно, что случится со мной, что бы я ни сделала, пусть будет все, что угодно, только не на помойке. Если бы я втрескалась вдруг в какого-нибудь типа с телом Геракла и при этом меня бы не волновало, что у него в голове, тогда бог с ним. Но только не мы, Гарри. Не ты. Не ты.

– Успокойся, – сказал он. – Все в порядке. – Он подвел ее к краю кровати и остановился над ней, по-прежнему держа ее за руки.

– Я тебе рассказывала, как я люблю делать всякие вещи, взять большой твердый чистый кусок меди или камень и высечь из него что-нибудь, и пусть это будет трудно, пусть на это уйдет бог знает сколько времени, но высечь из него что-нибудь прекрасное, что не стыдно показать, что можно потрогать, подержать в руках, осмотреть со всех сторон, ощутить его точеный внушительный вес: если уронишь, то разобьешь не его, а ногу, на которую оно упадет, впрочем, разбивается не нога, а сердце, если только у меня есть сердце. Но только господь знает, Гарри, как я ссучила его ради тебя. – Она протянула руку, но он понял, что она собирается сделать, и отодвинулся прежде, чем она успела прикоснуться к нему.

– Со мной все в порядке, – сказал он. – Обо мне ты не должна беспокоиться. Хочешь сигарету?

– Будь добр. – Он дал ей сигарету и зажег спичку, глядя, пока она прикуривала, сверху вниз на изгиб ее носа и скул. Он выбросил спичку. – Вот так, – сказала она. – Вот и все. И никакого развода.

– Никакого развода?

– Крыса – католик. Он не даст мне развода.

– Ты хочешь сказать, что он…

– Я сказала ему. Не о том, что мы с тобой должны встретиться в номере отеля. Я просто сказала ему, пусть считает, что я уже была с тобой в отеле. А он все равно говорит, что этот номер не пройдет.

– А ты что, не можешь получить развода?

– На каком основании? Он обратится в суд. И дело будет слушаться здесь, а это значит – судья-католик. И потом, есть еще одно. И кажется, с этим я ничего не могу поделать.

– Да, – сказал он. – Твои дети.

Несколько мгновений она курила, глядя на него. – Я не о них думала. Вернее, о них я уже подумала. И потому сейчас мне уже не нужно о них думать, потому что я знаю ответ и знаю, что не могу изменить его, и я не думаю, что могу изменить себя, потому что когда я увидела тебя во второй раз, я поняла то, о чем читала в книгах, но чему на самом деле так и не верила: что любовь и страдание это одно и то же, и что цена любви это сумма того, что тебе приходится платить за нее, и что каждый раз, когда она достается тебе дешево, ты обманываешь себя. Поэтому мне не нужно думать о детях. Эту проблему я разрешила уже давно. Я думала о деньгах. Мой брат присылает мне по двадцать пять долларов на каждое Рождество, и последние пять лет я не тратила их. Помнишь, я сказала тебе, что не знаю, зачем их коплю. Может быть, для этого случая, а может быть, это лучшая шутка из всех: все, что я накопила за пять лет, это только сто двадцать пять долларов, их даже не хватит на то, чтобы купить два билета до Чикаго. А у тебя нет ничего. – Она наклонилась к столику в изголовье кровати, медленным аккуратным движением раздавила сигарету и поднялась. – Вот так. Вот и все.

– Нет, – сказал он. – Нет! Будь я проклят, если это все.

– Ты что, и дальше хочешь слоняться вокруг, чтобы я, облизываясь, как лиса, говорила, что этот виноград для меня зелен? – Она взяла со стула его плащ, перекинула через руку и остановилась в ожидании.

– Может быть, сначала выйти тебе? – спросил он. – Я подожду минут тридцать, а потом…

– Чтобы ты один с сумкой шел по этому вестибюлю, а клерк и этот ниггер ухмылялись про себя, потому что видели, как я уходила прежде, чем успела бы раздеться, я уж не говорю о том, чтобы одеться? – Она направилась к двери и взялась за ключ. Он взял сумку и подошел к ней. Но она не сразу отперла дверь. – Послушай, скажи мне еще раз, что у тебя нет денег. Скажи это. Чтобы мои уши услышали нечто имеющее смысл, даже если я не понимаю этого. Какое-нибудь объяснение того, почему я… что я смогу принять как достаточно веское основание, с которым мы ничего не можем поделать, даже если я не в силах поверить или понять, что все дело может быть только в этом, только в деньгах, не в чем-нибудь, а только в деньгах. Ну. Так скажи это.

– У меня нет денег.

– Хорошо. Это имеет какой-то смысл. Это должно иметь смысл. Это будет иметь смысл. – Она начала трястись, не дрожать, а трястись, как в сильнейшем приступе лихорадки, казалось, что жестко и бесшумно колотятся даже кости под плотью. – Это должно будет…

– Шарлотта, – сказал он. Он поставил сумку и двинулся к ней. – Шарлотта…

– Не прикасайся ко мне! – прошептала она с какой-то возбужденной яростью. – Не прикасайся ко мне! – И все же на какое-то мгновение ему показалось, что она идет к нему; казалось, она рванулась вперед, она повернула голову и посмотрела в сторону кровати с выражением смятения и отчаяния. Затем щелкнул ключ, дверь открылась, и она вышла из комнаты.

Они расстались, как только он поймал ей такси. Он хотел было сесть вместе с ней, чтобы доехать до стоянки в центре города, где она оставила машину. И тут в первый из двух раз в их жизни он увидел, что она плачет. Она сидела в такси, ее лицо было горьким и перекошенным и отчаянным под похожим на капли пота потоком слез. – Ах ты голодранец, ты, проклятый голодранец, ты, настоящий дурак. И снова дело в деньгах. Ты отдал в отеле два доллара, которые должен был отправить сестре, и ничего не получил за них, а теперь ты хочешь заплатить за такси деньгами, на которые собирался сдать свою вторую рубашку в прачечную, и тоже ничего не получить за них, кроме удовольствия перевезти мое треклятое тело, которое в последний момент отказало тебе, всегда будет отказывать… – Она наклонилась к водителю. – Поехали! – резко сказала она. – Езжайте! В центр!

Такси рванулось с места; оно исчезло почти сразу, впрочем, он и не смотрел ему вслед. Спустя несколько минут он сказал спокойно, вслух, не обращаясь ни к кому: «И таскать кирпичи тоже больше не имеет смысла». И он пошел к тому месту, где на краю тротуара стояла мусорная урна, а проходившие мимо смотрели на него с любопытством или мельком или вообще не замечали его, он открыл сумку, развернул полотенце и бросил кирпичи в урну. В урне лежали комки газет и очистки фруктов и случайные безликие предметы, скинутые сюда безликой толпой людей, проходивших за день мимо, словно птичий помет, скинутый в полете. Кирпичи беззвучно упали в мусор; не последовало никакого предупредительного свиста или жужжания, просто комки газет сложились и с волшебной внезапностью, с какой маленькая металлическая торпеда со сдачей за покупку появляется из трубки в кассовом аппарате, произвели на свет кожаный бумажник. В нем находились пять корешков билетов тотализатора из Вашингтон-парка, удостоверение члена национального нефтяного треста и еще одно – члена Благотворительного Ордена защиты оленей, выданное ложей Ордена в Лонгвью, штаг Техас, а также тысяча двести семьдесят восемь долларов наличными.

Точную сумму, однако, он уз нал только добравшись до больницы, и первой его мыслью было всего лишь: Доллар я могу оставить себе в виде вознаграждения, он подумал об этом по пути на почту, а потом (почта находилась всего лишь в шести кварталах в противоположном направлении от больницы): Я мог бы даже потратить деньги на такси, и он не стал бы возражать. Не потому что мне хочется прокатиться, а просто я должен растянуть это, растянуть все, чтобы не осталось никаких свободных промежутков от настоящей минуты до шести часов, когда я снова смогу спрятаться за своим белым халатом, натянуть рутину служебных дел на голову и лицо, как ниггеры натягивают одеяло, когда ложатся в постель. Потом остановился перед запертыми субботними дверями почты, но уже забыл и об этом, думая, застегнув пуговицу на набедренном кармане, куда он засунул бумажник, о том, какими яркими буквами горело имя этого дня сегодня утром, когда он проснулся, и ни одно слово в этом имени не звучало как корявые стишки или набившие оскомину банальности, он шел по улице с легкой сумкой в руке, преодолев двенадцать лишних теперь кварталов, думая: Мне и это придется как-то преодолеть; я сэкономил себе сорок пять минут, которые иначе были бы заполнены бездельем.

Спальня была пуста. Он убрал сумку и принялся искать и нашел плоскую картонную коробочку с изображением веточки остролиста, в которой его сестра прислала ему на прошлое Рождество платок с ручной вышивкой; он нашел ножницы и бутылочку клея и изготовил аккуратный пакетик под бумажник, аккуратно и разборчиво скопировал адрес с одного из удостоверений и осторожно положил пакет под стопку белья в шкафчике; теперь было покончено и с этим. Может быть, я смогу почитать, – подумал он. Потом он выругался, подумав: Вот оно как. Все как раз наоборот. Это должно быть в книгах, люди из книг должны придумывать нас и читать о нас – об Имярек, и Уилбурнах, и Смитах, о мужчинах и женщинах, но лишенных пола.

Он отправился на дежурство в шесть. В семь его отпустили на время, достаточное, чтобы успеть поужинать. Когда он ел, заглянула одна из новеньких сиделок и сказала, что его зовут к телефону. Наверно, это междугородный, подумал он. Наверно, это сестра, он не писал ей с того дня, когда послал последний перевод на два доллара пять недель назад, а теперь она позвонила ему и сама потратит два доллара, не для того, чтобы попенять ему (Она права, подумал он, имея в виду не свою сестру. Это смешно. Это больше чем смешно. Так можно совсем потерять, себя. Я не смог добиться той, которую люблю, и теперь предаю ту, которая любит меня), a чтобы узнать, что с ним все в порядке. И потому, когда голос в трубке сказал «Уилбурн?», он подумал, что говорит его зять, но тут Риттенмейер произнес: – Шарлотта хочет поговорить с вами.

– Гарри? – сказала она. Она говорила быстро, но спокойно. – Я рассказала Крысе о сегодняшнем дне и о том, что все провалилось. Так что он прав. Теперь его очередь. Он дал мне шанс, я им не воспользовалась. Так что теперь было бы несправедливо не дать и ему шанса. И теперь было бы непорядочно не сказать тебе, в чью пользу счет, только порядочность – такое сволочное слово, когда говоришь о наших с тобой отношениях…

– Шарлотта, – сказал он. – Послушай, Шарлотта…

– Так что попрощаемся, Гарри. И желаю удачи.

И пусть господь, черт возьми…

– Послушай, Шарлотта. Ты меня слышишь?

– Да? Что? Что случилось?

– Послушай. Это смешно. Весь день я ждал твоего звонка, но только минуту назад понял это. А теперь я даже знаю, что я и тогда все время, пока шел к почте, помнил, что сегодня суббота… Ты меня слышишь? Шарлотта?

– Да? Да?

– У меня есть тысяча двести семьдесят восемь долларов, Шарлотта.

В четыре часа утра в пустой лаборатории он бритвой разрезал бумажник и удостоверения, клочки бумаги и кожи сжег, а пепел спустил в унитаз. На следующий день в полдень с двумя билетами и остатком от тысячи двухсот семидесяти восьми долларов в кармане, застегнутом на пуговицу, и единственной сумкой на сиденье перед ним он выглядывал из окошка поезда, подъезжающего к станции Кэрролтон-авеню. Они оба были там, муж и жена, на нем – строгий, обманчиво скромный темный костюм, непроницаемое лицо студента-старшекурсника, которому придан вид безупречной и формальной корректности перед парадоксальным действом передачи своей жены любовнику, почти точная копия традиционной идолообразной фигуры отца невесты на брачной церемонии в церкви, она рядом с ним в темном платье под расстегнутым плащом смотрит в окна замедляющих ход вагонов, всматривается напряженно, но без тени сомнения или нервозности, отчего Уилбурн опять вспомнил об инстинктивном понимании и какой-то взаимосвязи с механикой любовных отношений даже невинных и неопытных женщин – эта безмятежная уверенность в своих амурных похождениях, похожая на уверенность птиц в своих крыльях, эта спокойная безжалостная вера в неминуемое заслуженное личное счастье, которое взмахом своего крыла мгновенно выносит их из гавани респектабельности в незнакомое и не имеющее опор пространство, откуда не видно берегов (не грех, подумал он. Я не верю в грех. Это понятие устаревает. Человек рождается, попадает в безликие марширующие в ногу колонны бесчисленных безликих сонмов своих современников, но вот он сбивается с ноги, оступается, и его затаптывают насмерть), и все это без ужаса или тревоги, и потому основывается не на смелости или самоуверенности, а всего лишь на безусловной и полной вере в эфемерные и хрупкие неиспытанные крылья… крылья, эти эфемерные и хрупкие символы любви, которые уже предали их однажды, потому что, по всеобщему мнению и признанию, они осеняли ту самую церемонию, которую, пустившись в полет, и отвергли. Они промелькнули и исчезли. Уилбурн увидел, как, исчезая, муж нагнулся и взял в руку сумку. Воздух зашипел в тормозах, и он, оставаясь на своем месте, подумал: Он войдет вместе с ней, он должен будет сделать это, он хочет этого не больше, чем я (она?) хочу, чтобы он вошел, но он должен будет сделать это, точно так же как должен носить эти темные костюмы, которые, я уверен, он тоже не хочет носить, точно так же как он должен был оставаться на вечеринке в тот первый вечер и пить вместе со всеми, хотя он так ни разу и не уселся на пол, усадив жену (свою или чужую) себе на колени.

Он поднял глаза и увидел их обоих рядом со своим сиденьем; он тоже поднялся, и теперь они стояли все трое, не давая пройти другим пассажирам, которые скопились за ними, дожидаясь, когда они освободят проход, Риттенмейер держал сумку в руке, тот самый Риттенмейер, для которого в обычной ситуации нести сумку в вагон, где есть проводник или носильщик, было так же неестественно, как вскочить вдруг в ресторане со своего места и принести себе стакан воды; глядя на неподвижно-корректное лицо над безупречной рубашкой и галстуком, Уилбурн с каким-то удивлением подумал: Да ведь он же страдает, еще как страдает, и подумал еще и о том, что страдаем мы, вероятно, вовсе не сердцем и даже не чувствами, но нашей способностью к скорби, или тщеславию, или самообману, или, может быть, просто к мазохизму. – Ну же, – сказал Риттенмейер. – Освободи проход. – Голос у него был резок, а рука его почти грубо подтолкнула ее на сиденье и поставила рядом сумку. – И запомни: если от тебя не будет известий до десятого числа каждого месяца, я сообщаю в полицию. И никакой лжи, ясно? Никакой лжи. – Oн повернулся, он даже не взглянул на Уилбурна, а просто кивнул головой в направлении к выходу из вагона. – Я хочу поговорить с вами, – сказал он негодующим, но сдержанным тоном. – Идемте. – Они прошли только половину вагона, когда поезд тронулся, Уилбурн полагал, что тот сейчас же бросится к выходу, он снова подумал: Он страдает; даже обстоятельства, обыкновенное расписание движения поездов, делают комедию из этой трагедии, которую он должен доиграть до самого ее горького конца или же покончить с собой. Но тот даже не ускорил шага. Ничуть не торопясь, дошел он до занавески, отделявшей вагон от курительной комнаты, откинул ее в сторону и дождался, когда войдет Уилбурн. Казалось, он прочел удивление, мелькнувшее на лице Уилбурна. – Я купил билет до Хэммонда, – резко сказал он. – Обо мне можете не беспокоиться. – Незаданный вопрос, казалось, вывел его из равновесия; Уилбурн почти видел, как он делает усилие, чтобы сдержать голос. – Лучше подумайте о себе. О себе, понятно? И бога ради… – Ему снова удалось справиться со своим голосом, сдержать его, как коня, в какой-то узде, в то же время снова взнуздывая его; он вытащил из кармана бумажник. – Если вы когда-нибудь… – сказал он. – Если вы посмеете…

Он не может произнести это, подумал Уилбурн. Он даже не может услышать, как скажет это. – Если я не буду добр с ней, если я не буду с ней мягок. Вы это хотите сказать?

– Я сразу же узнаю об этом, – сказал Риттенмейер. – Если от нее не будет известий до десятого числа каждого месяца, я сразу же пущу по следу полицию. И о любой лжи я тоже узнаю, понятно? Вам понятно? – Его трясло, его корректное лицо с безукоризненной прической, похожей на парик, покрылось пятнами. – У нее есть сто двадцать пять долларов собственных денег. Больше она не пожелала взять. Ну да черт с ним, она ими все равно не воспользуется. К тому времени, когда деньги будут нужны ей настолько, что она захочет воспользоваться ими, их у нее все равно уже не будет. Поэтому вот… – Он вытащил из бумажника чек и дал его Уилбурну. Это был банковский чек на триста долларов, подлежащий предъявлению в Железнодорожную Пульмановскую компанию, на чеке в углу красными буквами была сделана надпись: На один железнодорожный билет до Нового Орлеана, штат Луизиана.

– Я собирался сделать это на свои деньги, – сказал Уилбурн.

– К черту ваши деньги, – сказал другой. – Это на билет. Если чек будет обменен на наличные и возвращен в банк, а билет не будет куплен, вас арестуют за мошенничество. Вам ясно? Мне все будет известно.

– Значит, вы хотите, чтобы она вернулась? И вы примете ее? – Но ему не нужно было смотреть в лицо другого; он быстро произнес: – Извините. Я беру назад свои слова. Ответить на такой вопрос мужчина не в силах.

– Господи, – сказал другой. – Господи. Мне бы следовало отметелить вас. – С глубочайшим изумлением он добавил: – Почему я этого не делаю? Вы можете мне объяснить? Разве врач, любой врач, не должен разбираться в человеческих душах?

И внезапно Уилбурн услышал свой собственный голос, прозвучавший из его ошеломленного и тихого изумления; ему показалось, что теперь они оба стоят смирно, в боевой готовности, обреченные и потерянные перед загадочной женской сутью. – Не знаю. Может быть, если вам от этого станет легче. – Но момент уже был упущен. Риттенмейер отвернулся и достал сигареты из плаща, вытащил спичку из коробка, закрепленного на стене. Уилбурн наблюдал за ним – ровно подстриженный затылок; он поймал себя на том, что чуть было не спросил, не хочет ли другой, чтобы он остался здесь с ним для компании до Хэммонда. И опять Риттенмейер, казалось, прочитал его мысли.

– Идите, – сказал он. – Выметайтесь отсюда к чертовой матери и оставьте меня одного. – Уилбурн оставил его, стоявшего лицом к окну, и вернулся на свое место. Шарлотта не взглянула на него, она сидела неподвижно, глядя в окно, с незажженной сигаретой в руке. Они проезжали мимо большого озера, скоро они начнут пересекать виадук между Морепа и Понтчартрейном. Теперь гудок паровоза относило назад, поезд замедлил ход, когда за стуком колес послышалось глухое дрожание виадука. Теперь по обе стороны была вода, переходящая в болото и безбрежная, утыканная подгнившими деревянными пристаньками, к которым были привязаны маленькие деревянные лодчонки.

– Я люблю воду, – сказала она. – Вот где хорошо умереть. Не на жарком воздухе над горячей землей, где долгие часы нужно ждать, пока кровь остынет настолько, чтобы ты смог уснуть, где только спустя много недель перестанут расти твои волосы. Вода, прохлада, которая быстро остудит тебя, чтобы ты смог уснуть, которая унесет из твоего мозга и из твоих глаз и из твоей крови все, что ты когда-либо видел, и думал, и чувствовал, и хотел, и отверг. Он ведь в курилке, верно? Можно я схожу поговорить с ним на минуту?

– Ты сможешь пойти?…

– Хэммонд – следующая остановка.

Он чуть было не сказал, конечно, ведь он же твой муж, но вовремя сдержался. – Он в мужской курилке, – сказал он. – Может быть, мне лучше… – Но она уже поднялась и прошла мимо него; он подумал: Если она остановится и оглянется на меня, это будет значить, что она думает: «Потом я всегда буду знать, что по крайней мере попрощалась с ним», и она действительно остановилась, и они посмотрели друг на друга, потом она пошла дальше. Теперь вода подалась в стороны, гул виадука прекратился, паровоз снова загудел, и поезд стал опять набирать скорость, и почти сразу же они помчались через окраины, застроенные невзрачными домами, которые были Хэммондом, и он не смотрел в окно, пока поезд останавливался, и стоял, и трогался снова; он даже не успел подняться, когда она проскользнула мимо него на свое место. – Значит, ты вернулась, – сказал он.

– Ты не думал, что я вернусь. И я тоже.

– Но ты вернулась.

– Только это не кончено. Если бы он вернулся в вагон с билетом до Слайделла… – Она повернулась и уставилась на него, хотя и не прикасалась к нему. – Это не кончено. Это нужно обрубить.

– Обрубить?

– Если твой глаз соблазняет тебя, вырви его, приятель, и стань цельным.[4]4
  Перифраз цитаты из Евангелия от Матфея (18:9): «Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя».


[Закрыть] Вот так. Цельным. Целиком потерянным… нечто. Я должна обрубить это. Я видела там свободное купе. Найди проводника и заплати за купе до Джексона.