Текст книги "Святилище"

Уильям Фолкнер
Святилище

William Folkner

SANCTUARY

Перевод с английского Д. Вознякевича

Печатается с разрешения издательства Modern Library, an imprint of Random House, a division of Penguin Random House LLC.

© William Folkner, 1931

© Перевод. Д. Вознякевич, наследники, 2021

© Издание на русском языке AST Publishers, 2021

I

Притаясь за кустами у родника, Лупоглазый наблюдал, как человек пьет. От шоссе к роднику вела еле заметная тропинка. Лупоглазый видел, как он – высокий, худощавый мужчина без шляпы, в поношенных брюках из серой фланели, с переброшенным через руку твидовым пиджаком, – сошел по ней, опустился у родника на колени и стал пить.

Родник бил из-под корней бука и растекался по извилистому песчаному ложу. Его окружали густые заросли тростника и шиповника, кипарисов и эвкалиптов, сквозь них пробивались лучи невидимого солнца. Притаившаяся где-то рядом птичка прощебетала три раза и смолкла.

Пришедший пил, касаясь лицом своих бесчисленных дробящихся отражений. А когда оторвался, заметил среди них колеблющееся отражение шляпы Лупоглазого, хотя перед этим не слышал ни звука.

Подняв голову, он увидел невысокого человека, держащего руки в карманах пиджака, с губы его косо свисала сигарета. На нем был черный костюм с тесным, приталенным пиджаком. Штиблеты и подвернутые брюки были заляпаны грязью. Лицо у него было странного бескровного оттенка, словно освещенное электрической лампой; в солнечной тишине эта фигура с заломленной набок шляпой и чуть оттопыренными локтями казалась плоской, словно бы отштампованной из жести.

Позади него птичка запела опять, снова прощебетала три раза: незамысловатый, проникновенный звук раздался в мирной, безмятежной тишине, тут же воцарившейся вновь, словно бы оградив это место от всего мира, но вдруг ее нарушил рокот автомобиля, который пронесся по шоссе и затих вдали.

Пришедший стоял у родника на коленях.

– В кармане у вас, очевидно, пистолет, – сказал он.

Лупоглазый разглядывал его словно бы двумя верными кнопками из мягкой резины.

– Спрашиваю я, – сказал Лупоглазый. – Что тaм у тебя в кармане?

Из карманов переброшенного через руку пиджака выглядывали смятая фетровая шляпа и книга. Пришедший потянулся к нему.

– В котором?

– Не показывай, – сказал Лупоглазый. – Скажи так.

Рука пришедшего замерла.

– Там книга.

– Что за книга?

– Обыкновенная. Из тех, что читают люди. Некоторые.

– Ты читаешь книги? – удивился Лупоглазый.

Пришедший так и держал руку над пиджаком. Лупоглазый и он глядели друг на друга через родник. Перед лицом Лупоглазого вился дымок сигареты, от дыма одна сторона его лица скривилась, и оно казалось маской, вырезанной с двумя выражениями сразу.

Достав из кармана брюк грязный носовой платок, Лупоглазый прикрыл им задники штиблет и присел на корточки, не спуская глаз с пришедшего. Было около четырех часов майского дня. Так, глядя друг на друга, они просидели два часа. Птичка на болоте то и дело принималась щебетать, словно по расписанию; еще два невидимых оттуда автомобиля пронеслись по шоссе и затихли вдали. Птичка защебетала снова.

– И конечно же, вам невдомек, как она называется, – сказал пришедший. – Очевидно, вы совсем не знаете птиц, кроме тех, что поют в клетках по вестибюлям гостиниц или подаются на блюдах по цене четыре доллара.

Лупоглазый не ответил. Он сидел на корточках в тесном черном костюме, разминая маленькими ручками сигареты и сплевывая в родник, правый карман его пиджака тяжело отвисал. Кожа отливала мертвенной бледностью. Нос был с легкой горбинкой, а подбородок отсутствовал вовсе. Лицо казалось деформированным, будто у восковой куклы, брошенной возле жаркого огня. По жилету паутинкой тянулась платиновая цепочка.

– Послушайте, – сказал пришедший. – Меня зовут Хорес Бенбоу. Я адвокат из Кинстона. Раньше я жил в Джефферсоне и сейчас направляюсь туда. В этих местах любой скажет вам, что человек я безобидный. Если дело тут в самогонном виски, то мне плевать, сколько вы его производите или продаете или покупаете. Я просто остановился попить воды. Все, что мне нужно, – это добраться до города, до Джефферсона.

Глаза Лупоглазого походили на резиновые кнопки, казалось, стоит нажать на них – и они скроются, а потом появятся снова с узорчатым отпечатком большого пальца.

– Мне надо попасть в Джефферсон дотемна, – сказал Бенбоу. – Нельзя же меня так задерживать.

Не вынимая изо рта сигареты, Лупоглазый сплюнул в родник.

– Нельзя же меня так задерживать, – повторил Бенбоу. – А если я вскочу и побегу?

Лупоглазый уставился на него своими кнопками.

– Хочешь убежать?

– Нет, – сказал Бенбоу.

Лупоглазый отвернулся.

– Ну так и не надо.

Бенбоу снова услышал щебетанье птички и попытался вспомнить ее местное название. По невидимому шоссе проехал еще один автомобиль и затих вдали. Лупоглазый вынул из кармана брюк дешевые часики, поглядел на них и небрежно, словно монету, сунул опять в карман.

Тропинка, идущая от родника, упиралась в песчаный проселок, поперек дороги, преграждая ее, лежало недавно срубленное дерево. Лупоглазый и Бенбоу перешагнули через него и пошли дальше, все удаляясь от шоссе. По песку тянулись две неглубокие параллельные колеи, но следов копыт не было. Там, где стекающая от родника вода впитывалась в песок, Бенбоу заметил отпечатки автомобильных шин. Лупоглазый шел впереди, его тесный костюм и жесткая шляпа состояли из одних углов, словно модернистский торшер.

Песок кончился. Дорога вышла из зарослей и, круто поворачивая, пошла верх. Лупоглазый резко обернулся.

– Прибавь шагу, Джек.

– Чего же мы не пошли напрямик через холм? – спросил Бенбоу.

– По этому лесу? – сказал Лупоглазый. Шляпа тускло, зловеще блеснула в сумерках, когда он бросил торопливый взгляд вниз, где заросли уже походили на чернильное озеро. – Ну его к черту.

Уже почти стемнело. Лупоглазый замедлил шаг. Теперь он шел рядом с Бенбоу, и Бенбоу видел, как дергается из стороны в сторону его шляпа, потому что Лупоглазый непрерывно озирался с каким-то злобным страхом. Шляпа едва доставала Бенбоу до подбородка.

Вдруг из темноты бесшумно возникла какая-то тень, устремилась к ним на упругих, оперенных крыльях и пролетела мимо, обдав их лица воздушной волной; Бенбоу ощутил, как Лупоглазый всем телом прижался к нему и вцепился руками в пиджак.

– Это сова, – сказал Бенбоу. – Просто-напросто сова. – Потом добавил: – А того королевского вьюрка называют рыболовом. Да-да. Там я не мог этого припомнить.

Тем временем прижавшийся к нему Лупоглазый хватался за карман и шипел, словно кот. Он пахнет чернотой, подумал Бенбоу, той черной жидкостью, что хлынула изо рта мадам Бовари на подвенечное платье, когда ей приподняли голову.

Минуту спустя над черной зубчатой массой деревьев показался на фоне меркнущего неба мощный, приземистый корпус дома.

Дом представлял собой пустой остов, мрачно и твердо вздымающийся посреди кедровой рощи. Это был своего рода памятник, известный под названием усадьбы Старого Француза, – плантаторский дом, выстроенный еще до Гражданской войны посреди хлопковых полей, садов и газонов, уже давно превратившихся в джунгли; окрестные жители в течение пятидесяти лет растаскивали его на дрова и рыли землю с возникавшей то и дело тайной надеждой в поисках золота, по слухам, закопанного хозяином где-то в усадьбе, когда в дни Виксбергской кампании генерал Грант проходил через округ.

На стульях в углу веранды сидели три человека. Из глубины открытого коридора виднелся яркий свет. Коридор тянулся через весь дом. Лупоглазый поднялся по ступенькам, сидящие уставились на него и на спутника.

– Это профессор, – бросил им на ходу Лупоглазый и свернул в коридор.

Не останавливаясь, он прошагал по задней веранде и вошел в комнату, где горел свет. То была кухня. У плиты стояла женщина в линялом ситцевом платье и грубых мужских башмаках на босу ногу, незашнурованных и шлепающих при ходьбе. Она взглянула на Лупоглазого, потом снова повернулась к плите, где шипела сковородка с мясом.

Лупоглазый встал у двери. Косо надвинутая шляпа прикрывала его лицо. Не вынимая пачки, он достал из кармана сигареты, сунул в рот и чиркнул спичкой о ноготь большого пальца.

– Там гость, – сказал он.

Женщина не обернулась. Она переворачивала мясо.

– А мне-то что? – ответила она. – Я не обслуживаю клиентов Ли.

– Это профессор, – сказал Лупоглазый.

Женщина обернулась, железная вилка замерла в ее руке.

– Кто?

– Профессор, – повторил Лупоглазый. – У него при себе книга.

– Что ему здесь надо?

– Не знаю. Не спрашивал. Может, будет читать свою книгу.

– Он пришел сюда?

– Я встретил его возле родника.

– Он искал этот дом?

– Не знаю, – ответил Лупоглазый. – Не спрашивал.

Женщина все глядела на него.

– Я отправлю его на грузовике в Джефферсон, – сказал Лупоглазый. – Он говорит, ему нужно туда.

– Ну а я тут при чем? – спросила женщина.

– Ты стряпаешь. Ему надо поесть.

– Да, – сказала женщина и снова повернулась к плите. – Я стряпаю. Для мошенников, пьяниц и дураков. Да. Стряпаю.

Лупоглазый, стоя в двери, глядел на женщину, у его лица вился дымок сигареты. Руки он держал в карманах.

– Можешь бросить. Отвезу тебя в воскресенье обратно в Мемфис. Иди опять на панель. – Он оглядел ее спину. – А ты здесь толстеешь. Отдохнула на вольном воздухе. Я не стану рассказывать об этом на Мануэль-стрит.

Женщина обернулась, сжимая вилку.

– Сволочь.

– Не бойся, – сказал Лупоглазый. – Я не расскажу, что Руби Ламар живет в этой дыре, донашивает башмаки Ли Гудвина и сама рубит дрова. Нет. Я скажу, что Ли Гудвин – крупный богач.

– Сволочь, – повторила женщина. – Сволочь.

– Не бойся, – сказал Лупоглазый. И оглянулся.

На веранде послышалось какое-то шлепанье, потом вошел человек. Сутулый, в старом комбинезоне. Обуви на нем не было; они только что слышали шаги его босых ног. Голову его покрывала копна выгоревших волос, спутанных и грязных. У него были пронзительные светлые глаза и мягкая грязно-золотистого цвета бородка.

– Будь я пес, если это не шпик, – сказал он.

– Тебе что нужно? – спросила женщина.

Человек в комбинезоне не ответил. Проходя мимо, бросил на Лупоглазого скрытный и вместе с тем восторженный взгляд, будто готовился рассмеяться шутке и выжидал подходящего мига. Пройдя через кухню неуклюжей, медвежьей походкой, по-прежнему с радостной, веселой скрытностью, хотя находился прямо на виду, приподнял незакрепленную половицу и достал из-под нее галлоновый кувшин. Лупоглазый глядел на него, заложив указательные пальцы в проймы жилета, вдоль его лица от сигареты (он выкурил ее, ни разу не прикоснувшись к ней) вился дымок. Взгляд был жестким, даже скорее злобным; он молча смотрел, как человек в комбинезоне с какой-то веселой робостью идет обратно; кувшин был неловко спрятан у него под одеждой; на Лупоглазого он глядел с той же восторженной готовностью рассмеяться, пока не вышел из кухни. На веранде снова послышались шаги его босых ног.

– Не бойся, – сказал Лупоглазый. – Я не расскажу на Мануэль-стрит, что Руби Ламар стряпает еще для болвана и дурачка.

– Сволочь, – сказала женщина. – Сволочь.

II

Когда женщина вошла с блюдом мяса в столовую, Лупоглазый, тот человек, что принес кувшин, и незнакомец уже сидели за столом из трех неструганых, приколоченных к козлам досок. Стоящая на столе лампа осветила угрюмое, нестарое лицо женщины; глаза ее глядели холодно. Бенбоу, наблюдая за ней, не заметил единственного взгляда, который она бросила на него, ставя блюдо, потом чуть постояла с тем непроницаемым видом, какой появляется у женщин, когда они напоследок оглядывают стол, отошла, нагнулась над открытым ящиком в углу, достала оттуда еще тарелку, вилку, ножик и каким-то резким, однако неторопливым завершающим движением положила перед Бенбоу, ее рукав легко скользнул по его плечу.

Тут вошел Гудвин, одетый в застиранный комбинезон. Нижняя часть его худощавого обветренного лица обросла черной щетиной, волосы на висках поседели. Он вел за руку старика с длинной белой бородой, покрытой возле рта пятнами. Бенбоу видел, как Гудвин усаживал его на стул, старик сел послушно, с тем робким и жалким рвением человека, у которого осталось в жизни лишь одно удовольствие и который связан с миром лишь одним чувством, потому что глух и слеп: на мясистом розовом лице этого коротышки с лысым черепом виднелись, словно два сгустка мокроты, пораженные катарактой глаза. Бенбоу видел, как он достал из кармана грязную тряпку, сплюнул в нее уже почти бесцветный комок табачной жвачки, свернул и сунул опять в карман. Женщина положила ему на тарелку еды. Остальные уже ели, молча, неторопливо, но старик сидел, склонясь над тарелкой, борода его чуть подрагивала. Неуверенной, дрожащей рукой он нащупал тарелку, отыскал небольшой кусочек мяса и сосал его, пока женщина, подойдя, не ударила его по руке. Тогда он положил мясо, и Бенбоу видел, как она резала ему еду; мясо, хлеб и все остальное, а затем полила соусом. Бенбоу отвернулся. Когда все было съедено, Гудвин снова увел старика. Бенбоу видел, как они вышли в дверь, и слышал их шаги в коридоре.

Мужчины вернулись на веранду. Женщина убрала со стола и отнесла посуду на кухню. Поставив ее на кухонный стол, подошла к ящику за печью, постояла над ним. Потом вернулась к столу, положила себе на тарелку еды, поела, прикурила от лампы сигарету, вымыла посуду и убрала. Покончив с этим, вышла в коридор. На веранду она не показывалась. Прислушивалась, стоя в дверях, к тому, о чем они говорят, о чем говорит незнакомец, и к глухому, негромкому стуку переходящего из рук в руки кувшина. «Дурачок, – сказала женщина. – Чего он хочет…» Прислушалась к голосу незнакомца: какой-то странный, торопливый голос человека, которому позволялось много говорить и мало чего другого.

– Пить, во всяком случае, – нет, – сказала женщина, неподвижно стоя в дверях. – Ему лучше бы находиться там, где домашние смогут о нем позаботиться.

Она прислушалась к его словам.

– Из своего окна я видел виноградную беседку, а зимой еще и гамак. Вот почему мы знаем, что природа – «она»; благодаря этому сговору между женской плотью и женским временем года. Каждой весной я вновь и вновь наблюдал брожение старых дрожжей, скрывающее гамак, заключенное в зелени предвестие беспокойства. Вот что такое цветущие лозы. Ничего особенного: неистово и мягко распускаются не столько цветы, сколько листья, все плотнее и плотнее укрывающие гамак до тех пор, пока в конце мая и сам голос ее – Маленькой Белл – не уподоблялся шороху диких лоз. Она никогда не говорила: «Хорес, это Луис, или Пол, или кто-то там еще», а «Это всего-навсего Хорес». Всего-навсего – понимаете; сумерки, белеет ее платьице, и сами они – воплощенная скромность, хотя обоим не терпится остаться вдвоем. А я не мог бы относиться к ней бережнее, даже будь она мне родной дочерью.

И вот сегодня утром – нет, четыре дня назад; из колледжа она вернулась в четверг, а сегодня вторник – я сказал: «Голубка, если ты познакомилась с ним в поезде, он, видимо, служит в железнодорожной компании. Отнимать его у компании нельзя: это так же противозаконно, как снимать изоляторы с телефонных столбов».

– Он ничем не хуже тебя. Он учится в Тьюлейне[1]1
  Университет в Новом Орлеане.


[Закрыть].

– Голубка, но в поезде… – сказал я.

– Кое с кем я знакомилась и в худших местах.

– Знаю, – ответил я. – И я тоже. Но знаешь, не приводи их домой. Перешагни и ступай дальше. Не марай туфель.

Мы сидели в гостиной; перед самым обедом; только я и она. Белл ушла в город.

– А тебе-то что до моих гостей. Ты же не отец мне. Ты всего-навсего… всего-навсего…

– Кто? – спросил я. – Всего-навсего кто?

– Ну, донеси матери! Донеси! Чего еще ждать от тебя? Донеси!

– Голубка, но в поезде, – сказал я. – Приди он к тебе в гостиничный номер, я бы его убил. Но в поезде – мне это противно. Давай прогоним его и начнем все сначала.

– Ты только и годен говорить о знакомствах в поезде! Только на это и годен! Ничтожество! Креветка!

– Ненормальный, – сказала женщина, неподвижно стоя в дверях. Незнакомец продолжал заплетающимся языком быстро и многословно:

– Потом она заговорила: «Нет! Нет!», и я обнял ее, а она прижалась ко мне. «Я не хотела! Хорес! Хорес!» И я ощутил запах сорванных цветов, тонкий запах мертвых цветов и слез, а потом увидел в зеркале ее лицо. Позади нее висело зеркало, другое – позади меня, и она разглядывала себя в том, что было позади меня, забыв о другом, где я видел ее лицо, видел, как она с чистейшим лицемерием созерцает мой затылок. Вот почему природа – «она», а Прогресс – «он»; природа создала виноградные беседки, а Прогресс изобрел зеркало.

– Ненормальный, – произнесла женщина, стоя в дверях и слушая.

– Но это еще не все. Я думал, меня расстроила весна или то, что мне сорок три года. Думал, может, все было б хорошо, будь у меня холмик, чтобы немного полежать на нем… Там же земля плоская, богатая, тучная, кажется даже, будто одни лишь ветра порождают из нее деньги. Кажется, никого б не удивило известие, что листья деревьев можно сдавать в банк за наличные. Дельта. Ни единого холмика на пять тысяч квадратных миль, если не считать тех земляных куч, что насыпали индейцы для убежища во время разливов Реки.

– И вот я думал, что мне нужен всего-навсего холмик; меня подвигнула уйти не Маленькая Белл. Знаете, что?

– Ненормальный, – сказала женщина. – Ли зря позволил…

Бенбоу не ждал ответа.

– Тряпка со следами румян. Я знал, что найду ее, еще не войдя в комнату Белл. И обнаружил за рамой зеркала носовой платок, которым она стерла излишек краски, когда одевалась, потом сунула за раму. Я швырнул его в грязное белье, надел шляпу и ушел. И уже когда ехал в грузовике, обнаружил, что у меня нет при себе денег. Тут все одно к одному; я не мог получить деньги по чеку. И не мог сойти с грузовика, вернуться в город и взять денег. Никак. Поэтому все время шел пешком и ехал зайцем. Однажды я спал в куче опилок на какой-то лесопильне, однажды в негритянской лачуге, однажды в товарном вагоне на запасном пути. Мне был нужен холмик, понимаете, чтобы полежать на нем. Тогда все было бы хорошо. Когда женишься на своей жене, начинаешь с черты… возможно, с ее проведения. Когда на чужой – начинаешь, быть может, на десять лет позже, с чужой черты, проведенной кем-то другим. Мне был нужен холмик, чтобы немного полежать на нем.

– Дурачок, – сказала женщина. – Бедный дурачок.

Она стояла в дверях. Из коридора появился Лупоглазый. Не сказав ни слова, прошел мимо нее на веранду.

– Идем, – распорядился он. – Надо грузиться.

Женщина слышала, как все трое вышли. Она не двинулась с места. Потом услышала, как незнакомец встал со стула и прошел по веранде. Потом увидела на фоне неба его силуэт; худощавый мужчина в измятой одежде; голова с редкими, непричесанными волосами; и совершенно пьяный.

– Не заставили его поесть как надо, – сказала женщина.

Она стояла совершенно неподвижно, Бенбоу глядел на нее.

– Неужели вам нравится жить так? – спросил он. – Зачем? Вы еще молоды; вернитесь в город и снова похорошеете, когда не придется поднимать ничего, кроме собственных век.

Женщина не шевельнулась, она стояла, едва касаясь стены.

– Бедный, испуганный дурачок.

– Видите ли, – сказал Бенбоу, – мне не хватает мужества. Оно покинуло меня. Механизм на месте, но не действует.

Его рука неуверенно коснулась ее щеки.

– Вы еще молоды.

Женщина стояла неподвижно, ощущая на лице его руку, касающуюся плоти так, словно он пытался изучить расположение и форму костей и строение тканей.

– У вас впереди почти вся жизнь. Сколько вам лет? Вам же еще нет тридцати. – Говорил он негромко, почти шепотом.

Женщина заговорила, не понижая голоса. Не пошевелилась, не убрала рук с груди.

– Почему вы ушли от жены?

– Потому что она ест креветки, – ответил Бенбоу. – Я не мог… Видите ли, была пятница, и я поду-мал, что в полдень надо идти на станцию, брать с поезда ящик креветок, возвращаться с ними домой, отсчитывать по сто шагов, менять руку и…

– Ходили за ними каждый день? – спросила женщина.

– Нет. Только по пятницам. Но в течение десяти лет, с тех пор, как мы поженились. И до сих пор не могу привыкнуть к запаху креветок. Но дело не в том, что мне столько раз приходилось носить их домой. Это я способен вынести. Дело в том, что с упаковки капает, и вот я как-то последовал за собой на станцию, отошел в сторону и стал смотреть, как Хорес Бенбоу берет с поезда ящик и несет домой, меняя руку через каждые сто шагов, я шел за ним и думал: «Здесь, в бесцветном ряду маленьких вонючих капель на миссисипском тротуаре, покоится Хорес Бенбоу».

– А-а, – протянула женщина. Дышала она спокойно, руки ее были сложены. Она отошла от стены; Бенбоу посторонился и пошел за ней по коридору. Они вошли в кухню, там горела лампа.

– Извините меня за мой вид, – сказала женщина. Подойдя к стоящему за печью ящику, она выдвинула его и встала над ним, руки ее были спрятаны под одеждой. Бенбоу стоял посреди комнаты.

– Приходится держать его в ящике, чтобы не добрались крысы, – сказала женщина.

– Что? – спросил Бенбоу. – Что там такое?

Он подошел к ящику и заглянул в него. Там спал ребенок, ему еще не исполнилось и года. Хорес молча смотрел на худенькое личико.

– О, – произнес он. – У вас есть сын.

Они смотрели на осунувшееся личико ребенка. Снаружи донесся шум; на задней веранде послышались шаги. Женщина задвинула коленом ящик обратно в угол, и тут вошел Гудвин.

– Все в порядке, – сказал он Хоресу. – Томми проводит вас к машине.

Потом вышел и скрылся в доме.

Бенбоу взглянул на женщину. Руки ее по-прежнему были скрыты под платьем.

– Спасибо за ужин, – сказал он. – Возможно, со временем…

Он смотрел на нее, она отвечала ему спокойным взглядом, лицо ее было не столько угрюмым, сколько холодным, спокойным.

– Может, я смогу что-то сделать для вас в Джефферсоне. Прислать чего-нибудь…

Женщина легким, округлым движением вынула руки из складок платья, потом резко спрятала снова.

– С этим мытьем посуды и стиркой… Можете прислать апельсиновых леденцов.

* * *

Томми и вслед за ним Бенбоу спускались по заброшенной дороге. Бенбоу оглянулся. Мрачные развалины дома вздымались на фоне неба над бесчисленными густыми кедрами, темные, запустелые и таинственные. Дорога представляла собой эрозийную впадину, слишком глубокую для дороги и слишком прямую для паводкового рва, ее густо устилали папоротник, гнилые листья и ветви. Бенбоу шел вслед за Томми, шагая по еле заметной тропинке, где ноги промяли гнилую растительность до самой глины. Кровля ветвей над их головами постепенно редела. Спуск становился извилистее и круче.

– Где-то здесь мы видели сову, – сказал Бенбоу.

Идущий впереди Томми захохотал.

– И он перепугался ее, посадить меня на цепь.

– Да, – ответил Бенбоу. Он шел за еле видным силуэтом Томми, стараясь с нудным упорством пьяного говорить и шагать твердо.

– Будь я пес, если это не самый пугливый белый, какого я видел, – сказал Томми. – Шел вот он по тропинке к веранде, тут из-под дома собака, подбежала и стала нюхать ему ноги, как любая другая, и будь я пес, если он не отскочил, будто это ядовитая змея, а сам он босиком, вытащил свой маленький аретматический пистолет и пристрелил ее. Пусть меня сожгут, если было не так.

– А чья была собака? – спросил Бенбоу.

– Моя, – ответил Томми и сдавленно хохотнул. – Старая, блохи не тронула бы, если б могла.

Дорога понизилась и стала ровной. Бенбоу шагал осторожно, шурша ногами по песку. На фоне белого песка он видел, как Томми идет шаркающей, неуклюжей походкой, словно мул, ступая без видимых усилий, пальцы босых ног с шуршаньем отбрасывали назад песчаные струйки.

Дорогу пересекла громоздкая тень поваленного дерева. Томми перешагнул через него, Бенбоу последовал за ним, все так же старательно, осторожно перебрался через гущу листвы, еще не увядшей и до сих пор пахнущей зеленью.

– Еще вот… – начал было Томми, потом обернулся. – Прошли?

– Все в порядке, – ответил Хорес. Он снова обрел равновесие. Томми продолжал:

– Еще вот затея Лупоглазого. Ни к чему так загораживать дорогу. Взял да повалил дерево, а нам приходится топать до грузовика целую милю. Я говорил ему, что люди ходят к нам покупать вот уже четыре года, и до сих пор никто не тревожил Ли. Да и обратный путь тоже не меньше. Только Лупоглазый и слушать не стал. Будь я пес, если он не боится собственной тени.

– Я бы тоже боялся, – сказал Бенбоу. – Если б его тень была моей.

Томми негромко хохотнул. Дорога превратилась в черный туннель, под ногами тускло поблескивал мелкий песок. «Отсюда к роднику отходит тропинка», – подумал Бенбоу, стараясь разглядеть, где она врезается в стену зарослей. Они продолжали путь.

– А грузовик кто водит? – спросил Бенбоу. – Тоже мемфисцы?

– Ну да, – ответил Томми. – Это машина Лупоглазого.

– Чего бы им не сидеть в Мемфисе и предоставить вам спокойно гнать свое виски?

– А там деньги, – сказал Томми. – Продашь кварту или полгаллона – какая тут выгода? Ну, перепадет Ли доллар-другой. А сделать одну ездку и сбыть все зараз – вот это деньги.

– Вот оно что, – сказал Бенбоу. – Но мне думается, я лучше бы голодал, чем жить рядом с таким человеком.

Томми хохотнул.

– Лупоглазый ничего. Только вот немного чудной. – Он продолжал шагать, смутно маяча в тусклом блеске песчаной дороги. – Будь я пес, если он не странный человек. Разве не так?

– Да, – сказал Бенбоу. – Весь из странностей.

Грузовик ждал их там, где дорога, снова глинистая, начинала подниматься к мощеному шоссе. На крыле грузовика сидели двое мужчин и курили; над вершинами деревьев виднелись полуночные звезды.

– За смертью бы вас посылать, – сказал один из сидящих. – Я рассчитывал быть сейчас уже на полпути к городу. Меня женщина дожидается.

– Ну конечно, – поддразнил другой. – Лежа на спине.

Первый обругал его.

– Быстрей не могли, – ответил Томми. – А вам только не хватало еще фонарь вывесить. Будь мы полицейскими, наверняка зацапали бы вас.

– Пошел ты, гад, лохматая морда, – выругался первый.

Оба они выбросили сигареты и влезли в кабину. Томми негромко хохотнул. Бенбоу протянул ему руку.

– До свиданья. И большое спасибо вам, мистер…

– Меня зовут Томми.

Его вялая огрубелая кисть неуклюже сунулась в руку Бенбоу, торжественно встряхнула ее и неловко выскользнула. Он не двигался с места, темнея приземистой бесформенной тенью на фоне тускло блестящей дороги, а Бенбоу стал влезать на подножку. Нога у него сорвалась, но он устоял.

– Осторожнее, док, – послышался голос из кабины.

Бенбоу влез. Второй укладывал дробовик на спинку сиденья. Грузовик тронулся вверх по крутому склону, выехал на шоссе и свернул в сторону Джефферсона и Мемфиса.