Текст книги "Когда я умирала. Святилище"

Мы с Дюи Дэлл будем спать на тюфяке. Он на задней веранде, оттуда нам виден сарай, а луна светит на половину тюфяка: будем лежать наполовину в белом, наполовину в черном, луна будет нам на ноги светить. И я подгляжу, где они бывают ночью, когда мы в сарае. Сегодня ночью мы не в сарае, но сарай мне виден, и я узнаю, где они бывают ночью.

Мы лежим на тюфяке, луна светит нам на ноги.

– Смотри, – я говорю, – у меня ноги черные. И у тебя ноги черные.

– Спи, – говорит Дюи Дэлл.

Джефферсон далеко.

– Дюи Дэлл…

– Если сейчас не Рождество, почему же он там будет?

Он бегает кругом по блестящим рельсам. И рельсы блестящие бегут кругом и кругом.

– Что там будет?

– Поезд. В окне.

– Спи давай. Если он там, завтра увидишь.

Может, Дед Мороз не знает, что они – городские ребята.

– Дюи Дэлл.

– Спи давай. Он его не отдаст городским ребятам.

Он был за стеклом, красный на рельсах, а рельсы блестели кругом и кругом. Сердце от него закололо. А потом были папа, Джул, и Дарл, и сын мистера Гиллеспи. У сына мистера Гиллеспи из-под ночной рубашки видны ноги. Когда он идет под луной, ноги пушистые. Они идут вокруг дома к яблоне.

– Дюи Дэлл, что они будут делать?

Они шли вокруг дома к яблоне.

– Она пахнет, – говорю я. – И тебе пахнет?

– Тс-с, – говорит Дюи Дэлл. – Ветер переменился. Спи.

Скоро узнаю, где они бывают ночью. Они выходят из-за дома, идут под луной по двору, несут ее на плечах. Относят ее в сарай, луна светит на нее тихо и слабо. Потом они выходят и возвращаются в дом. Пока они шли под луной, ноги у сына мистера Гиллеспи были в пуху. Потом я подождал и сказал Дюи Дэлл. Потом подождал, а потом пошел смотреть, где они бывают ночью, – а что я видел, Дюи Дэлл не велела никому говорить.

Дарл

Посреди темного дверного проема он будто материализуется из темноты – в нижнем белье, поджарый, как скаковая лошадь; на нем лежит отсвет разгорающегося пламени. С яростно-изумленным лицом он спрыгивает на землю. Он увидел меня, хотя не повернул головы и даже не повел глазами: зарево плавает в них как два маленьких факела.

– Давай, – и длинными скачками несется вниз по склону к сараю. Он бежит, серебряный под луной, и вдруг обрисовался четко, как плоская жестяная фигура: в беззвучном взрыве весь сеновал вспыхнул разом, словно там держали порох. Треугольный фасад с квадратным проемом двери, в котором, как кубистический жук, сидит угловатый гроб на низких козлах, выступил рельефно. Сзади из дома выскакивают папа, Гиллеспи с Маком, Дюи Дэлл и Вардаман.

Ссутулясь, он останавливается возле гроба и с яростью смотрит на меня. Пламя у него над головой гремит; по двору проносится холодный ветерок: в нем еще нет жара, но горсть половы вдруг взвивается в воздух и летит по проходу мимо стойл, где кричит лошадь.

– Быстро, – говорю я, – лошади.

Он смотрит на меня, потом на крышу, потом прыгает к стойлу, где кричит лошадь. Она мечется, лягается, и рев пламени вбирает в себя громкие удары копыт. Звук такой, как будто бесконечный поезд едет по необозримой эстакаде. Мимо меня пробегают Гиллеспи и Мак в ночных рубашках до колен; они кричат высокими тонкими голосами, бессмысленными, но в то же время печально-дикими: «… корова… стойле…» Рубашка Гиллеспи вздувается впереди над волосатыми бедрами.

Дверь стойла захлопнулась. Джул открывает ее задом и появляется сам, вытягивая лошадь за голову: спина у него выгнута, мускулы напряглись под бельем. В выкатившихся глазах лошади носится бешеное опаловое пламя; мотая головой, она отрывает Джула от земли, и мускулы вздуваются и перекатываются у нее под кожей. Он тащит ее – медленно, с неимоверным напряжением; снова бросает на меня через плечо короткий яростный взгляд. Даже на дворе она продолжает упираться и тянуть его обратно, к сараю, пока мимо меня не пробегает Гиллеспи – голый, рубашка его намотана на голову мула, – и ударами не отгоняет обезумевшую лошадь от двери.

Джул возвращается бегом; снова взглянул на гроб. Но бежит дальше. «Где корова?» – кричит он, пробегая мимо меня. Я иду за ним. В стойле Мак борется со вторым мулом. Морда повернулась к огню, я вижу дико выкатившийся глаз; но мул не издает ни звука. Он только следит за Маком через плечо и поворачивается задом, когда тот пробует подойти. Мак оглядывается на нас, глаза и рот – три круглые дыры на лице, а веснушки рассыпались по нему, как горох по тарелке. Голос тонкий, высокий, далекий.

– Ничего не могу… – Звук словно сорвало с его губ, унесло вверх, и он долетает до нас оттуда, из страшной дали изнеможения. Джул проскользнул мимо нас; мул крутится, бьет копытами, но Джул уже добрался до его головы. Я наклоняюсь к уху Мака:

– Рубашку. На голову.

Мак смотрит на меня, потом сдирает с себя ночную рубашку, накидывает мулу на голову, и тот сразу становится смирным.

Джул кричит Маку:

– Корова? Корова?

– Дальше! – кричит Мак. – Последнее стойло!

Когда мы входим, корова смотрит на нас. Она забилась в угол, опустила голову, но все равно жует, только быстро. Она не двинулась с места. Джул замер на миг, поднял голову, и вдруг у нас на глазах растворяется весь пол сеновала. Превратился в огонь; мелким мусором сыплются вниз искры. Джул озирается. Под корытом – трехногая доильная табуретка. Он хватает ее и бьет с размаху по задней стене. Отщепляется одна доска, потом другая, третья; мы отрываем обломки. Пока мы возимся у пролома, что-то налетает на нас сзади. Это корова; с протяжным свистящим вздохом она проносится между нами, в дыру и дальше на свет пожара, а хвост у нее торчит отвесно, словно метелка, прибитая стоймя к концу хребта.

Джул отвернулся от дыры, пошел в сарай.

– Стой, Джул! – Я хватаю его; он отбивает мою руку. – Дурак, – говорю я, – видишь, нет дороги! – Проход похож на луч прожектора в дожде. – Пошли, – говорю я, – кругом, снаружи.

Мы вылезаем в дыру, и он бросается бежать.

– Джул, – зову я на бегу. Он сворачивает за угол. Когда я добегаю дотуда, он уже у следующего – на фоне пламени как фигурка, вырезанная из жести. Папа, Гиллеспи и Мак стоят поодаль, смотрят на сарай, розовые среди мрака, где лунный свет пока что побежден. – Ловите его! – кричу я. – Держите его!

Когда я подбегаю к фасаду, он борется с Гиллеспи: поджарый, в нижнем белье с голым. Как две фигуры на греческом фризе – красным светом выхвачены из действительности. Я не успеваю: ударом он сбил Гиллеспи с ног, повернулся и побежал в сарай.

Шум огня стал теперь совсем мирным, как тогда – шум реки. Через тающий просцениум двери мы наблюдаем, как Джул подбегает к дальнему концу гроба и наклоняется над ним. Вот он поднял голову, бросил сквозь портьеру из огненного бисера, и я вижу по его губам, что он зовет меня.

– Джул! – кричит Дюи Дэлл. – Джул! – Кажется, что сейчас до меня долетел весь ее крик, скопившийся за последние пять минут, я слышу, как она шаркает ногами и рвется из рук папы и Мака с воплем: «Джул! Джул!»

А он уже не смотрит на нас. Мы видим, как напряглись его плечи: он приподнял конец гроба и в одиночку сдвигает его с козел. Неправдоподобно высоким кажется вставший гроб, за ним не видно Джула: я никогда не поверил бы, что для Адди Бандрен понадобится столько места; мгновение он стоит стоймя под дождем искр, которые отлетают от него во все стороны, будто ударившись о гроб, высекают новые искры. Потом он падает вперед, набирая скорость, открывает Джула, осыпаемого искрами, которые также множатся на нем и окружают его тонким огненным нимбом. Без задержки гроб кувыркается дальше; встает на другой конец, замирает на миг и медленно опрокидывается вперед, сквозь огненную завесу. Но теперь Джул верхом на нем, припал к крышке, – и, грянувшись оземь, гроб выбрасывает его вперед, вместе с еле слышным запахом паленого мяса, а навстречу прыгает Мак и хлопает по дырам с малиново-красной каймой, распускающимся, как цветы, на его рубахе.

Вардаман

Я пошел поглядеть, где они бывают ночью, и что-то видел. Они говорили: «Где Дарл? Куда пошел Дарл?»

Они отнесли ее обратно под яблоню.

Сарай был еще красным, но это уже был не сарай. Он осел, а красное взвивалось винтом. Сарай красным сором взвивался в небо к звездам, а звезды летели навстречу.

Кеш тогда еще не спал. Он поворачивал голову туда и сюда, а лицо у него было потное.

– Кеш, облить ее? – спросила Дюи Дэлл.

Нога у Кеша внизу стала черная. Мы поднесли лампу и разглядывали ногу Кеша, где она почернела.

– Кеш, у тебя нога как у негра, – сказал я.

– Придется, видно, разбить, – сказал папа.

– На кой же шут цементом-то? – спросил мистер Гиллеспи.

– Думал закрепить ее немного, – сказал па-па. – Я только помочь ему хотел.

Принесли утюг и молоток. Дюи Дэлл держала лампу. Бить пришлось сильно. И тогда Кеш заснул.

– Он теперь спит, – сказал я. – Когда спит, ему не больно.

Цемент только трескался. Не отваливался.

– С кожей вместе снимешь, – сказал мистер Гиллеспи. – На кой шут цементом-то? И никто не догадался жиром ее смазать?

– Я только помочь ему хотел, – сказал папа. – Дарл заливал.

– Где Дарл? – Они сказали.

– Неужто ни одному из вас ума недостало? – спросил мистер Гиллеспи. – Он хотя бы мог догадаться.

Джул лежал лицом вниз. Спина у него была красная. Дюи Дэлл намазала ее лекарством. Лекарство сделали из масла и сажи, чтобы вытянуло жар. Тогда спина стала черной.

– Больно, Джул? – спросил я. – Джул, у тебя спина как у негра.

У Кеша нога была как у негра. Потом цемент разбили. У Кеша из ноги пошла кровь.

– А ты иди, ложись, – сказала Дюи Дэлл. – Тебе спать полагается.

– Где Дарл? – говорили они.

А он с ней там, под яблоней, на ней лежит. Он там, чтобы кошка не вернулась. Я сказал:

– Дарл, ты кошку будешь отгонять?

И на нем лунный свет лежал пятнами. На ней тихо лежал, а на Дарле пятна вздрагивают.

– Ты не плачь. – Я сказал. – Джул ее вытащил. Не плачь, Дарл.

Сарай еще красный, а был краснее, чем сейчас. Тогда он взвивался винтом, а звезды летели навстречу, но не падали. Сердце кололо, как от поезда.

Я пошел поглядеть, где они бывают ночью, а что увидел, Дюи Дэлл никому не велела говорить.

Дарл

Уже довольно давно проезжаем мимо рекламных досок: аптеки, закусочные, одежда, готовые лекарства, гаражи, кафе, – и цифры на указателях убывают все круче: 3 мили, 2 мили. С вершины холма, снова влезши в повозку, мы видим плоское покрывало дыма, как будто неподвижного в послеобеденном затишье.

– Дарл, это город? – спрашивает Вардаман. – Это Джефферсон? – Он тоже отощал; лицо у него осунувшееся, напряженное, полусонное, как у нас.

– Да, – говорю я.

Он поднимает голову и смотрит на небо. Сужая круги, они повисли там, как дым: при видимости формы и умысла никаких признаков движения вперед или вспять. Мы снова влезаем в повозку; там на гробе лежит Кеш, и нога у него облеплена осколками раздробленного цемента.

Потрепанные, унылые мулы со стуком и скрипом везут нас под уклон.

– Придется показать его доктору, – говорит папа. – Видно, без этого не обойтись.

У Джула на рубашке, там, где она прикасается к спине, медленно проступает черный жир. Жизнь была создана в долинах. На древних страхах, древних вожделениях и отчаяниях ее вынесло на холмы. Поэтому и надо всходить на холмы пешком, чтобы ехать под гору. Дюи Дэлл сидит спереди, на коленях у нее газетный сверток. Когда мы спускаемся с холма на ровное место, где дорога сжата двумя стенами деревьев, она начинает потихоньку поглядывать налево и направо. Наконец говорит:

– Мне слезть надо.

Папа поворачивается к ней. На его помятом профиле написана досада, ожидание неприятности. Повозку он не останавливает.

– Зачем?

– Мне в кусты надо, – говорит Дюи Дэлл.

Папа не останавливает повозку.

– До города потерпеть не можешь? Миля всего осталась.

– Останови, – говорит Дюи Дэлл. – Мне в кусты надо.

Папа останавливает посреди дороги, и мы смотрим, как Дюи Дэлл слезает на землю, не выпуская из руки сверток. Она не оглядывается на нас.

– Пироги-то свои оставь, – говорю я. – Мы покараулим.

Слезает медленно, на нас не глядит.

– А если до города дотерпит, она знает, куда там идти? – спрашивает Вардаман. – Дюи Дэлл, в городе где будешь делать?

Она снимает с повозки сверток, уходит и скрывается среди деревьев и кустов.

– Особенно там не валандайся, – говорит папа. – Нельзя нам время терять. – Она не отвечает. Вскоре и шагов ее уже не слышно. – Надо было сделать, как Армстид и Гиллеспи советовали, – говорит папа, – в город сообщить, чтобы вперед для нас выкопали.

– Что же не сообщил? – спрашиваю я. – По телефону мог сказать.

– На кой черт? – говорит Джул. – Сами не можем выкопать яму в земле?

Из-за холма появляется автомобиль. Загудел и сбавляет ход. На малой скорости едет по обочине, левыми колесами в канаве, объезжает нас и едет дальше. Вардаман глядит на него, пока он не скрывается из виду.

– Дарл, далеко еще? – спрашивает он.

– Недалеко.

– Надо было сообщить, – говорит папа. – Да одалживаться не хочу ни у кого, кроме как у ее близких.

– Сами, черт возьми, не можем яму вырыть? – говорит Джул.

– Неуважительно так говорить про ее могилу, – отвечает ему папа. – Не понимаете вы, что это такое. Вы ее просто никогда не любили, никто из вас.

Джул молчит. Он сидит чересчур прямо, выгнув спину, чтобы не прикасалась рубашка. Выставил розовый подбородок.

Возвращается Дюи Дэлл. Мы смотрим, как она выходит из кустов со свертком и забирается в повозку. Теперь на ней воскресное платье, бусы, туфли и чулки.

– По-моему, я велел тебе оставить наряды дома, – говорит папа.

Она не отвечает, не смотрит на нас. Укладывает сверток в повозку и влезает сама. Повозка тронулась.

– Дарл, сколько еще холмов? – спрашивает Вардаман.

– Один всего. С него прямо в город съедем.

Этот холм песчаный, красный, по обеим сторонам стоят негритянские домишки; над головой в небе густо протянуты телефонные провода, а из-за деревьев вырастает башня суда с часами. В песке колеса только шуршат, словно сама земля хотела бы промолчать о нашем приезде. Перед подъемом мы слезаем на землю.

Шагаем за повозкой, за шуршащими колесами, проходим мимо домишек, и в дверях внезапно возникают лица с расширенными глазами. Внезапные восклицания сопровождают нас. Джул смотрел по сторонам, но теперь он головой не крутит, и я вижу, как наливаются яростной краснотой его уши. Вдоль дороги перед нами идут три негра; впереди них шага на четыре идет белый. Когда мы обгоняем негров, они разом поворачивают головы: лица ошарашенные и не могут скрыть отвращения.

– Господи спаси, что они там везут? – не выдерживает один.

Джул круто поворачивается и произносит:

– Сволочь.

В это время мы поравнялись с белым, который остановился чуть раньше. Джулу точно глаза застлало: повернулся он к белому.

– Дарл! – окликает с повозки Кеш.

Я хочу схватить Джула. Белый отстал от нас на шаг, рот у него все еще открыт; вот он закрыл рот, стиснул зубы. Джул наклоняется к нему, желваки у него побелели.

– Что ты сказал? – говорит белый.

Я вмешиваюсь:

– Обождите. Это он просто так, Джул, – говорю я. Когда я дотягиваюсь до него, он уже замахнулся на человека. Я хватаю его за руку; мы боремся. Джул ни разу не взглянул на меня. Он старается вырвать руку. Я оборачиваюсь к прохожему и вижу у него в руке раскрытый нож. – Постойте, – говорю я. – Я его держу. Джул, – говорю я.

– Думает, если городской, черт бы его взял… – говорит Джул, тяжело дыша и вырываясь. – Сволочь.

Прохожий делает шаг. Он обходит меня, глядя на Джула, и держит нож низко у бока.

– Никто не смеет меня обзывать.

Папа слез, а Дюи Дэлл вцепилась в Джула, оттесняет его. Я отпускаю Джула и поворачиваюсь к прохожему.

– Обождите, – говорю я. – Это он просто так. Он болеет. Обгорел ночью на пожаре; не в себе.

– А хоть пожар, – говорит прохожий, – никто не смеет меня обзывать.

– Он думал, вы ему что-то сказали.

– Ничего я ему не сказал. Первый раз его вижу.

– Ей-богу, – говорит папа.

– Понимаю, – говорю я. – Это он просто так. Он возьмет свои слова назад.

– Так пусть возьмет.

– Уберите нож, и возьмет.

Прохожий смотрит на меня, смотрит на Джула. Джул перестал вырываться.

– Уберите нож, – говорю я. Он закрывает нож.

– Ей-богу, – говорит папа. – Ей-богу.

– Джул, скажи ему, что ты просто так, – говорю я.

– Я думал, он что-то сказал, – отвечает Джул. – Если городской, так думает…

– Тихо, – говорю я. – Скажи ему, что ты просто так.

– Я просто так сказал, – повторяет Джул.

– Ну то-то, – говорит прохожий. – Обзывать меня…

– Думаете, он побоится обозвать? – спрашиваю я.

Прохожий смотрит на меня.

– Я так не сказал, – отвечает он.

– И не думай так, – говорит Джул.

– Замолчи, – говорю я. – Пошли. Папа, трогай.

Повозка тронулась. Прохожий стоит, провожая нас взглядом. Джул не оглядывается назад.

– Джул бы его отлупил, – говорит Вардаман.

Мы всходим на вершину холма, где уже начинается улица, бегают туда и сюда автомобили; мулы втаскивают повозку на улицу. Папа осаживает их. Улица протянулась прямо к площади, там перед судом стоит памятник. Мы снова влезаем в повозку – все, кроме Джула, – и лица прохожих поворачиваются к нам с уже знакомым выражением. Джул не лезет, хотя повозка тронулась.

– Залезай, Джул, – говорю я. – Давай. Поехали отсюда.

Но он не лезет. Он ставит ногу на вращающуюся ступицу заднего колеса и, держась одной рукой за стойку, заносит в повозку другую ногу; ступица плавно вращается у него под подошвой, а он садится на корточки и смотрит прямо вперед, неподвижный, сухой, с деревянной спиной, словно вырезанный целиком из сухого дерева.

Кеш

Ничего другого не оставалось. Либо отправить его в Джексон, либо Гиллеспи подаст на нас в суд – он как-то дознался, что Дарл поджег сарай. Не знаю уж как, но дознался. Вардаман видел, как он поджег, но божится, что никому не сказал, кроме Дюи Дэлл, а она велела никому не рассказывать. Однако Гиллеспи дознался. Да и без этого рано или поздно сообразил бы. Еще ночью мог догадаться – по тому, как вел себя Дарл.

И папа сказал:

– Видно, больше нечего делать.

А Джул сказал:

– Хочешь, сейчас его укоротим?

– Укоротим?

– Поймаем и свяжем, – сказал Джул. – Или будешь дожидаться, когда он повозку с мулами подожжет к чертям?

Но это было ни к чему.

– Это ни к чему, – сказал я. – Похороним ее – и тогда уж. – Человеку сидеть под замком до конца дней – пусть получит напоследок хоть какое удовольствие.

– По-моему, он должен быть там с нами, – говорит папа. Видит Бог, мне досталось испытание. Беда идет, другую ведет.

Я иногда задумываюсь, кто имеет право решать, нормальный человек или ненормальный. Иногда мне кажется, что нет между нами совсем нормального и совсем ненормального, и кто он есть – мы договариваемся и решаем. Выходит, не то важно, что человек делает, а то, как большинство людей посмотрит на его дела.

Уж больно крут с ним Джул. Конечно, ведь это Джулова коня продали, чтобы довезти ее до города, и, можно сказать, Дарл хотел сжечь стоимость его коня. Но я не раз думал – и до того, как переправились через реку, и после, – что Бог оказал бы нам милость, если бы забрал ее из наших рук и Сам как-либо ею распорядился, и мне казалось, что Джул шел против воли Божьей, когда старался вытащить ее из реки, а когда Дарл рассудил, что кому-нибудь из нас надо что-то делать, я порой думаю, что он поступил правильно. Но если человек поджигает чужой сарай, подвергает опасности скот, губит имущество, для этого, по-моему, нет оправданий. Вот когда я считаю человека ненормальным. Вот когда он не может смотреть на вещи, как остальные люди. И тогда, по-моему, с ним надо поступать так, как большинство людей считает правильным – ничего другого не остается.

А все-таки стыдно. Люди, похоже, отошли от старой правильной заповеди, которая говорит: гвозди вгоняй по шляпку и края затесывай чисто, как будто строишь для себя, для своего удобства. А люди, они ведь как – у одних вроде ровные, красивые доски, хоть суд из них строй, а у других – кругляк корявый, на курятник только годится. Но лучше построить крепкий курятник, чем худой суд, а крепко строят или худо – так то не ради удовольствия своего или неудовольствия.

Мы поехали по улице к площади, и он сказал:

– Надо сперва Кеша отвезти к доктору. Оставим его там, а потом вернемся.

В том-то и дело. Мы-то с ним родились почти что подряд, а Джул, Дюи Дэлл, Вардаман стали появляться только лет через десять. Конечно, и они мне родные, но не знаю. А я – старший и думаю, как же он мог это сделать? – не знаю.

Папа смотрел на меня, потом на него, жевал ртом.

– Поехали. – Я сказал. – Сперва это сделаем.

– Ей бы хотелось, чтобы мы все там были, – говорит папа.

– Сперва Кеша отвезем к доктору, – сказал Дарл. – Она подождет. Она уже девять дней ждала.

– Не понимаете вы, – говорит папа. – С кем ты был молодым, и ты в ней старился, а она старилась в тебе, видел, как подходит старость, и мог услышать от нее, что это не важно, и знал, что это правда той жизни, всех наших горестей и тягот. Не понимаете вы.

– Нам еще выкопать надо. – Я говорю.

– Тебе и Армстид и Гиллеспи сказали: дай знать вперед, – говорит Дарл. – Кеш, хочешь, сейчас поедем к Пибоди?

– Нет. – Я сказал. – Теперь совсем отпустило. Все надо делать по порядку.

– Если бы было выкопано, – говорит папа. – А мы и лопату забыли.

– Да, – сказал Дарл. – Я пойду в скобяной магазин. Придется купить.

– Она денег стоит, – говорит папа.

– Что же, пожалеешь для нее? – говорит Дарл.

– Иди покупай лопату, – сказал Джул. – Ну-ка, дай мне деньги.

Но папа не остановился.

– Лопату, я думаю, достанем, – сказал он. – Есть же здесь христиане.

Так что Дарл остался, и мы поехали дальше, а Джул сидел на корточках на задке и смотрел Дарлу в затылок. Он был похож на бульдога – это такая собака, которая не лает, а сидит на веревке и только смотрит, на кого задумала броситься.

Так он сидел все время, что мы стояли перед домом миссис Бандрен, слушал музыку, твердыми белыми глазами смотрел в затылок Дарлу.

Музыка играла в доме. Граммофон ее играл. Прямо как живой музыкальный оркестр.

– Хочешь, поедем к Пибоди? – спросил Дарл. – Они тут подождут и скажут папе, а я отвезу тебя к Пибоди и вернусь за ними.

– Нет. – Я сказал.

Надо похоронить, коль мы уже так близко и только ждем, когда папа лопату одолжит. Он ехал по улице, пока мы не услышали музыку.

– Может, здесь найдется, – сказал он. Он остановился у дома миссис Бандрен. Словно знал наперед. Думаю порой: хорошо бы, работящий человек видел работу так далеко вперед, как ленивый видит лень. И вот, словно наперед знал, остановился он перед этим новым домиком, где играла музыка. Мы ждали и слушали. Думаю, он мог бы выторговать у Сюратта такую вещь за пять долларов. Утешительная штука, эта музыка. – Может, здесь найдется. – Папа говорит.

– Ну что, Джул сходит, – спрашивает Дарл, – или лучше мне, думаешь?

– Думаю, лучше я, – говорит папа. Он слез, пошел по дорожке вокруг дома к черному ходу. Музыка замолчала, потом снова заиграла.

– И у него такой будет, – сказал Дарл.

– Да, – сказал я. Он словно знал, словно видел сквозь стены и на десять минут вперед.

Только минут получилось побольше десяти. Музыка замолчала и не играла довольно долго – пока папа разговаривал с ней у задней двери. Мы ждали в повозке.

– Давай отвезу тебя к Пибоди, – сказал Дарл.

– Нет. – Я сказал. – Мы ее похороним.

– Если он когда-нибудь придет оттуда, – сказал Джул и начал ругаться. Потом стал слезать с повозки. – Я пошел.

Тут мы увидели папу. Он вышел из-за дома с двумя лопатами. Положил их в повозку, забрался, и поехали дальше. Музыка так и не заиграла. Папа оглянулся на дом. Он немного поднял руку, и я увидел, что в окне немного отодвинулась занавеска и показалось ее лицо.

Но страннее всех Дюи Дэлл себя повела. Я удивился. Я понимаю, почему люди называли его чудным, но никто на него и не обижался поэтому. Вроде сам он тут ни при чем, как и ты, и злиться на это – все равно, что злиться на лужу, если ступил туда и забрызгался. А еще мне всегда казалось, что он и Дюи Дэлл многое понимают между собой. И если бы я захотел сказать, кого из нас она больше любит, я бы сказал – Дарла. Но когда мы зарыли и заровняли, выехали из ворот и свернули в проулок, где ждали те люди, когда они вышли и подступили к нему, а он отскочил назад, то первой, раньше Джула, на него кинулась она. И тут я, кажется, понял, как узнал Гиллеспи причину пожара. Она не промолвила ни слова, даже не взглянула на него, но, когда те люди сказали ему, чего им надо, что хотят забрать его, она кинулась на него, как дикая кошка, и одному из них пришлось бросить Дарла и держать ее, а она дралась и царапалась, как дикая кошка; другой вместе с папой и Джулом повалили Дарла и прижали к земле, а он лежал на лопатках, глядел на меня и говорил:

– Я думал, ты-то мне скажешь. Не думал, что ты не скажешь.

– Дарл, – сказал я. Но он опять стал биться – и он, и Джул, и второй человек, а первый держал Дюи Дэлл, а Вардаман кричал, и Джул приговаривал:

– Убить его. Убить паскуду.

Нехорошо. Как нехорошо. Худое дело не сходит с рук. Не сходит. Я хотел ему объяснить, а он сказал только:

– Я думал, ты-то мне скажешь. Не потому я… – сказал и начал смеяться. Второй человек оттащил от него Джула, а он сидел на земле и смеялся.

Я хотел ему объяснить. Если б только я мог подойти, сесть хотя бы. Но я попробовал ему объяснить; он перестал смеяться и глядел на меня снизу.

– Ты хочешь, чтобы меня увезли? – спросил он.

– Тебе лучше будет. – Я сказал. – Там будет спокойно, никаких волнений, ничего. Тебе будет лучше, Дарл.

– Лучше, – сказал он. И опять начал смеяться. – Лучше, – еле выговорил от смеха. Он сидел на земле и смеялся, смеялся, а мы глядели на него. Нехорошо. Как нехорошо. Будь я неладен, не понимаю, над чем тут смеяться. Нет человеку оправдания, если нарочно губит то, что другой построил в поте лица и что хранило плоды его труда.

Но не знаю, есть ли у кого право говорить, что – сумасшествие, а что – нет. Словно бы в каждом человеке сидит кто-то такой, кто превзошел и безумие и разум, и наблюдает разумные и безумные дела его с одинаковым ужасом и одинаковым изумлением.

Пибоди

Я сказал:

– Конечно, когда прижмет, можно отдаться Биллу Варнеру, чтобы он лечил тебя, как бессмысленного мула, но, если ты Ансу Бандрену дал загипсовать себя цементом, у тебя, ей-богу, больше лишних ног, чем у меня.

– Они хотели, чтобы мне полегче было, – сказал он.

– Хотели, дьяволы, – сказал я. – Какого дьявола Армстид-то разрешил уложить тебя опять на повозку?

– Да уж оно ощутительно сделалось. Некогда нам было ждать.

Я только посмотрел на него.

– А нога нисколько не беспокоила, – сказал он.

– Разлегся тут и будешь мне рассказывать, что шесть дней ехал на повозке без рессор, со сломанной ногой и она тебя не беспокоила.

– Сильно не беспокоила.

– Хочешь сказать, Анса она мало беспокоила? Так же мало, как завалить этого беднягу посреди улицы и заковать в наручники, словно убийцу. Рассказывай. Расскажи еще, что тебя не будет беспокоить, когда тебе вместе с цементом снимут с ноги шестьдесят квадратных дюймов кожи. И не беспокоит, что до конца дней будешь хромать на одной короткой ноге, – если еще встанешь на ноги. Цемент. – Я сказал. – Черт возьми, ну что бы стоило Ансу отвезти тебя на ближайшую лесопилку и сунуть твою ногу под пилу? Вот бы и вылечил. А потом бы ты сунул его шеей под пилу и вылечил всю семью… Кстати, сам-то он где? Что новенького затеял?

– Лопаты одолжил, теперь понес обратно.

– Вот правильно. – Я сказал. – Конечно, ему надо одолжить лопату, чтобы похоронить жену, – а лучше бы прямо могилу одолжить. Жаль, и его заодно не положили… Больно?

– Можно сказать, нет, – ответил он. А у самого пот по лицу течет, крупный, как горох, и лицо – цвета промокательной бумаги.

– Ну конечно, нет. К следующему лету прекрасно будешь ковылять на этой ноге. И она не будет тебя беспокоить – нисколько, можно сказать… Считай, тебе повезло, что второй раз сломал ту же ногу.

– Вот и папа говорит то же самое.

Макгауэн

Стою я за шкафом с лекарствами, наливаю шоколад, как вдруг приходит Джоди и говорит:

– Слушай, Комар, там у нас женщина хочет к доктору, я спросил, какого доктора ей надо, а она говорит: «Мне нужно к доктору, который здесь работает». – Я говорю: «Никакого доктора тут нет», – а она все равно стоит и заглядывает.

– Что за женщина? – спрашиваю. – Скажи, чтобы поднялась в кабинет к Алфорду.

– Деревенская, – говорит.

– В суд ее отправь. Скажи, все доктора уехали в Мемфис на съезд парикмахеров.

– Ладно. – Он говорит и собирается уходить. – А для деревенской довольно симпатичная.

– Постой, – говорю. Он стоит, а я пошел и глянул в щелку. Но разглядел немного – только что нога у ней хорошая против света. – Говоришь, молодая?

– Для деревенской – прямо цветочек.

– Подержи-ка. – Я говорю и даю ему шоколад. Снял фартук, вышел туда. Очень симпатичная. И черноглазая – из таких, что может и ножом пырнуть, если обманешь. Очень симпатичная. Больше никого в зале не было; обеденное время.

– Чем могу служить? – Я спрашиваю.

– Вы доктор?

– А кто же, – говорю. Она перестала глядеть на меня и озирается. Спрашивает:

– Можно, мы туда зайдем?

Было четверть первого, но я пошел и сказал Джоди, чтобы посматривал и свистнул мне, если старик появится, – он раньше часа никогда не приходит.

– Брось ты это. – Джоди говорит. – Вышибет он тебя под зад коленкой.

– Он до часа не приходит. Увидишь, когда зайдет на почту. Только смотри не проморгай, свистни мне.

– Что ты затеял? – спрашивает.

– Ты давай смотри. Потом расскажу.

– А меня потом не пустишь?

– Тебе тут что? – говорю. – Питомник, черт возьми? Следи за стариком. Я удаляюсь на совещание.

И ушел в заднюю комнату. Остановился у зеркала, пригладил волосы, потом захожу за шкаф с прописями, она там ждет. Смотрит на лекарства, потом смотрит на меня.

– Так, – говорю, – мадам. Какие у нас затруднения?

– Женские, – говорит, – затруднения. – И смотрит на меня. – У меня есть деньги.

– Ага, – говорю. – У вас есть женские затруднения или вы хотите женских затруднений? Если так, вы правильно выбрали доктора. – Ну, деревенские. Сами не знают, чего им надо, а когда знают, сказать не могут. Часы показывали двадцать минут первого.

– Нет, – говорит.

– Что «нет»?

– Этого у меня нет, – говорит. – Вот в чем дело. – Смотрит на меня. – Деньги у меня есть.

Тогда я понял, про что она толкует.

– Ага, – говорю. – У вас что-то есть в животе, и вы этому не рады. – Смотрит на меня. – Вам хотелось бы этого чуть побольше или чуть поменьше, а?

– Деньги у меня есть, – говорит. – Он сказал, в аптеке продают от этого.

– Кто так сказал?

– Он. – И смотрит на меня.

– Не хотите выдавать имя, – говорю. – Который желудь вам в живот посадил? Он и сказал? – Молчит. – Вы ведь не замужем?