Текст книги "Когда я умирала. Святилище"

– С ним тяжело торговаться, – говорит он и шлепает ртом. Но после ужина, когда я налил ему еще, он маленько повеселел. Собрался идти в сарай, при ней посидеть. Может быть, думал, что, если будет сидеть там, готовый к дороге, придет Дед Мороз и приведет ему пару мулов.

– Но я, пожалуй, смогу его уломать, – говорит он. – Человек человеку всегда поможет в беде, если в нем хоть капля есть христианской крови.

– Конечно, моих можешь пока взять. – Я-то знал, сильно ли сам он верит в эту причину.

– Благодарствую, – сказал он. – Она захочет ехать на своих. – Да и он знал, сильно ли я в эту причину верю.

После ужина Джул верхом поехал в Балку за Пибоди. Я слышал, что он должен быть сегодня там у Варнера. Вернулся Джул ночью. Оказалось, Пибоди уехал куда-то за Инвернесс, но с Джулом прибыл Дядя Билли и привез свою сумку лошадиных лекарств. Если не мудрить, он говорит, человек не сильно отличается от лошади и мула, разве что разума у лошади чуть больше.

– Где теперь тебя угораздило, парень? – спрашивает Дядя Билли и глядит на Кеша. – Давайте мне матрас, стул и стакан виски.

Заставил Кеша выпить виски и выгнал из комнаты Анса.

– Спасибо еще, что эту же ногу сломал, когда с церкви падал, – грустно говорит Анс, шлепает ртом и моргает. – И то слава Богу.

Сложенный матрас положили Кешу на ноги, на матрас поставили стул, на стул сели мы с Джулом, дочка Анса поднесла лампу, а Дядя Билли откусил табаку и принялся за дело. Кеш поначалу сильно брыкался, а потом потерял сознание. Он лежал тихо, а на лице у него выступили крупные капли пота, как будто собрались было течь, но решили повременить, пока не очнется.

Очнулся он, когда Дядя Билли уже собрался и уехал. Он все силился что-то сказать; сестра наклонилась и вытерла ему рот.

– Инструменты, – сказала она.

– Я их занес, – сказал Дарл. – Они у меня.

Он опять попробовал заговорить; она наклонилась к нему.

– Хочет на них посмотреть, – сказала она.

Дарл принес и показал. Их засунули под кровать, неглубоко, чтобы он мог достать рукой и потрогать, когда ему полегчает. Наутро Анс сел на ихнего коня и поехал в Балку к Снопсу. Они с Джулом постояли на дворе, о чем-то поговорили, потом Анс влез на коня и уехал. Думаю, Джул первый раз разрешил кому-то сесть на своего коня и, покуда Анс не вернулся, все бродил по двору – а походка у него такая, словно там распухло, – и на дорогу глядел, будто совсем уже думал догнать Анса и отобрать коня.

Часам к девяти стало припекать. Тогда я и увидел первого грифа. Намокшая была, наверно, поэтому. Так или нет, но увидел я их не с самого утра, а попозже. Слава Богу, ветер дул от дома, так что утром было ничего. Но как увидел я их с поля, так будто за милю почуял запах от одного только вида; а они там кружат и кружат, всей округе показывают, что у меня в сарае.

Мальчишкин крик я услышал за полмили. В колодец, думаю, свалился или еще что – наддал и рысью домой.

Их, наверно, с десяток сидело на коньке сарая, а еще одного мальчишка спугнул с гроба и теперь гонял по двору, как индюка: он только подлетывал и уворачивался, потом захлопал крыльями и сел на крышу сарая. Стало уже совсем жарко, и ветер то ли утих, то ли переменился, так что решил я с Джулом потолковать, – а тут как раз Лула выходит из дома.

– Ты должен что-то сделать, – говорит. – Это безобразие.

– Я как раз и собрался.

– Это безобразие. Судить его надо за такое обращение.

– Старается похоронить ее, как умеет.

Нашел я Джула и спрашиваю, не хочет ли он взять одного мула и съездить в Балку, посмотреть, что там с Ансом. Он ничего не сказал. Только поглядел на меня – глаза белые, желваки на скулах белые, – потом отошел и стал звать Дарла.

– Что ты собрался делать? – спрашиваю.

Он не отвечает. Вышел Дарл. Джул ему:

– Пойдем.

– Чего ты придумал? – Дарл спрашивает.

– Повозку выкатим. – Джул ему через плечо.

– Не будь дураком. – Я говорю. – Разве я тебе что сказал? Ты же не виноват.

И Дарл за ним не торопится; а Джулу хоть кол на голове теши.

– Заткнись, черт бы тебя взял. – Он говорит.

– Ей ведь надо где-то лежать, – говорит Дарл. – Папа воротится, тогда и заберем.

– Не будешь помогать? – Джул говорит, и глаза белые, прямо светятся, а лицо дрожит, словно у него малярия.

– Нет. – Дарл говорит. – Не буду. Подождем, когда папа воротится.

Я стоял в дверях и смотрел, как он толкает и тянет повозку. Она стояла на скате, и раз мне показалось, что он вышибет заднюю стену сарая. Потом к обеду позвонили. Я его позвал, но он не оглянулся.

– Пошли обедать. – Я сказал. – Мальчика позови.

Но он не ответил, и я пошел обедать. Дочка Анса отправилась за мальчишкой, но вернулась без него. За обедом мы услышали его крик: он опять выгонял грифа.

– Это безобразие, – сказала Лула, – безобразие.

– А что он может сделать? – говорю. – Со Снопсом за полчаса дело не сладишь. До вечера будут сидеть в теньке, торговаться.

– Сделать? – Она говорит. – Сделать? Он и так уже много чего наделал.

– Наделал, верно. В том беда, что, когда он кончит, наши дела начнутся. Никакой упряжки он ни у кого не купит, тем паче у Снопса, – надо оставить заклад, а что у него годится для заклада, он еще сам не знает. – Так что вернулся я на поле, поглядел на своих мулов и вроде как распрощался с ними на время. А вечером, когда пришел, – солнце-то весь день сарай грело, – не сказать, что пожалел об этом.

Все они сидели на веранде, и, только я туда взошел, он едет. Вид какой-то чудной: и побитый – хуже, чем всегда, – и вроде гордый. Словно сделал что-то из ряда вон и не знает, как остальные отнесутся.

– Есть у меня мулы, – говорит.

– У Снопса купил мулов? – спрашиваю.

– Что ж тут, кроме Снопса, и купить не у кого?

– Ну почему? – говорю.

Он смотрит на Джула таким же чу́дным взглядом, а Джул спустился с веранды и пошел к коню. Посмотреть, что Анс с ним сделал, я думаю.

– Джул, – говорит Анс. Джул оглянулся. – Поди сюда. – Джул вернулся на несколько шагов и встал.

– Чего тебе?

– Так ты у Снопса мулов взял. – Я говорю. – Верно, к вечеру их пришлет? Раз вам ехать через Моттсон, завтра пораньше захотите отправиться?

Тут он перестал так смотреть. Вид опять сделался затурканный, как всегда, и ртом опять зашлепал.

– Делаю, что могу. – Он говорит. – Никому на всем белом свете не досталось столько издевательств и трудностей, сколько мне.

– Снопса объехавши, человек должен веселей глядеть. – Я говорю. – Что ты дал ему, Анс?

Он в сторону смотрит.

– Я ему дал в залог культиватор и сеялку.

– Да за них и сорок долларов не выложат. Далёко ли ты уедешь на сорокадолларовых?

Теперь все смотрели на него, тихо и внимательно. Джул никак не мог дойти до коня: остановился и ждал на полдороге.

– Еще кое-что дал, – сказал Анс. Он снова начал шлепать ртом и стоял так, словно ждал, что кто-то его сейчас ударит, а сам заранее решил не отвечать.

– Что еще? – Дарл спросил.

– Черт с ним. – Я говорю. – Возьми моих мулов. Потом приведешь. Я как-нибудь обойдусь.

– Так вот чего ты рылся ночью у Кеша в одежке, – говорит Дарл. Говорит так, словно из газеты читает. Словно ему плевать, в чем там дело. Теперь и Джул подошел: стоит и смотрит на Анса своими мраморными глазами. – На эти деньги Кеш хотел купить у Сюратта говорящую машину, – объясняет Дарл.

Анс стоит и шлепает ртом. Джул на него смотрит. Не моргнул ни разу.

– Ну, пускай еще восемь долларов, – говорит Дарл таким голосом, как будто только слушает, а самому ему наплевать. – На мулов все равно не хватит.

Анс глянул на Джула – не глянул, а глазом повел, а потом опять отвернулся.

– Видит Бог, нет на свете человека… – говорит. А они все молчат. Только смотрят на него, ждут, а он им в ноги смотрит и выше колен свой взгляд не поднимает. – И лошадь.

– Какую лошадь? – спрашивает Джул.

Анс стоит, и ничего. Черт возьми, если не можешь управиться с сыновьями, тогда гони их из дому, хоть взрослые, хоть какие. А выгнать не можешь – сам уходи. Я бы ушел, ей-богу.

– Ты что, коня моего хотел выменять? – говорит Джул.

Анс стоит, руки свесил.

– Пятнадцать лет у меня ни одного зуба во рту, – говорит. – Бог – свидетель. Он знает: пятнадцать лет я не ел по-людски; Он сотворил хлеб, чтобы человек ел и поддерживал силу, а я, о семье заботясь, по крохе, по десять центов откладывал на зубы, чтобы есть пищу, Богом человеку предназначенную. Я отдал эти деньги. Я думал, если я могу обойтись без еды, мои сыновья могут обойтись без катания. Видит Бог, думал.

Джул стоит, подбоченясь, и смотрит на Анса. Потом отвернулся. Он смотрит на поле, и лицо у него каменное, как будто кто-то другой говорит о чьем-то коне, а он даже не слушает. Потом он сплюнул, сказал: «Черт», повернулся, пошел к воротам, отвязал коня и повел дальше. Вскочил на ходу, так что, когда опустился в седло, они уже мчались во весь опор, словно за ними гналась полиция. Так и скрылись из виду: пятнистым тайфуном.

– Ладно. – Я говорю. – Возьми моих мулов. – Но он не захотел. И остаться они не захотели, а мальчишка весь день гонял грифов на солнцепеке и почти уже рехнулся, как остальные. – Кеша хотя бы оставь. – Я сказал.

Но и этого не захотели. Постелили на гроб одеяло, положили Кеша, поставили рядом его инструменты, а потом мы впрягли моих мулов и оттащили повозку на милю по дороге.

– Если отсюда будем мешать, – говорит Анс, – ты скажи нам.

– Конечно, – говорю. – Постоит здесь. Ничего с ним не будет. А теперь пошли домой ужинать.

– Благодарствую, – говорит Анс. – У нас кое-что есть в корзинке. Мы обойдемся.

– А откуда вы взяли?

– Из дому привезли.

– Там уж все задохлось. – Я говорю. – Пошли, хоть горячего поедим.

Но они не пошли.

– Обойдемся как-нибудь, – сказал Анс.

Тогда я пошел домой, поел, потом отнес им корзинку и снова стал уговаривать, чтобы вернулись в дом.

– Благодарствую. – Он сказал. – Обойдемся как-нибудь. – И я ушел, а они сидели на корточках вокруг костерка и ждали – бог знает чего.

Пришел домой и все думаю о том, как они там сидят и как их парень умчался на коне. Больше они его не увидят. И будь я неладен, если упрекну его. Не за то, что не хотел с конем расстаться, а за то, что развязался с таким дураком, как Анс.

Так я думал тогда. Но это такая чертова порода, люди вроде Анса, что ты им почему-то начинаешь помогать, хотя знаешь, что будешь проклинать себя через минуту. И вот наутро, через час после завтрака, приезжает Юстас Грим, работник Снопса, с ним пара мулов, спрашивает Анса.

– Я думал, они с Ансом не сторговались. – Я сказал.

– Ну да, – говорит Юстас. – Да спорили-то за лошадь только. Я говорю мистеру Снопсу: не уступил бы он свою упряжку за пятьдесят долларов, если бы его дядя Флем оставил тех техасских лошадок у себя, и Ансу не на что было бы…

– За лошадь? – спрашиваю. – Сынок Анса удрал вечером с этой лошадью и сейчас уж, верно, на полпути к Техасу. И Анс, значит…

– Я не знаю, кто ее привел, – говорит Юстас. – Я их не видел. С утра сегодня пошел кормить, вижу, лошадь в сарае – сказал мистеру Снопсу, а он велел отвести сюда мулов.

– Да, больше они его не увидят, это точно. На Рождество, может, получат от него открытку из Техаса. Если б не Джул, так я бы то же самое сделал; я сам у него вроде должник. Ну прямо заколдовывает этот Анс человека. Ну и фрукт, черт возьми.

Вардаман

Теперь их семь, черными кружками.

Я говорю:

– Смотри, Дарл. Видишь?

Он смотрит вверх. Видим, ходят в вышине черными кружками, не шевелятся.

Говорю:

– Вчера их было всего четыре.

На сарае было больше четырех.

– Если опять захочет сесть на повозку, знаешь, что я сделаю?

– Что ты сделаешь? – спрашивает Дарл.

– Не дам на нее сесть. И на Кеша сесть не дам.

Кеш хворает. Он хворает на гробе. А моя мама – рыба.

– В Моттсоне, – папа говорит, – надо будет купить лекарство. Придется покупать.

– Как ты себя чувствуешь, Кеш? – спрашивает Дарл.

– Да не беспокоит нисколько, – говорит Кеш.

– Подложить под нее повыше? – спрашивает Дарл.

Кеш сломал ногу. Он два раза ломал ногу. Он лежит на гробе, у него под головой свернуто одеяло, а под коленом деревяшка.

– Эх, надо было оставить его у Армстида, – говорит папа.

Я ногу не сломал, и папа не сломал, и Дарл не сломал, а Кеш говорит: «Да только на ухабах. Вроде как трутся маленько на ухабах. Не беспокоит нисколько». Джул уехал. Один раз мы ужинали, а они с конем уехали.

– Да ведь она бы не захотела, чтоб мы одалживались, – говорит папа. – Ей-богу, не знаю, какой еще человек сделал бы больше. Это потому, что мама Джула – лошадь, Дарл? – спросил я.

– Может, мне еще подтянуть веревку? – говорит Дарл.

Поэтому мы с Джулом были в сарае, а она была в повозке, потому что лошадь живет в конюшне, а мне надо было грифа отгонять.

– Давай, если хочешь. – Кеш говорит. А Дюи Дэлл ногу не сломала, и я не сломал. Кеш – мой брат.

Мы остановились. Дарл развязал веревку, и Кеш опять вспотел. У него зубы показались.

– Больно? – спрашивает Дарл.

– Пожалуй, обратно завяжи, – говорит Кеш.

Дарл завязывает, сильно натягивает веревку. У Кеша зубы показались.

– Больно? – спрашивает Дарл.

– Не беспокоит нисколько, – говорит Кеш.

– Может, папе помедленней ехать? – спрашивает Дарл.

– Нет, – говорит Кеш. – Некогда канителиться. Не беспокоит нисколько.

– В Моттсоне надо будет купить лекарство, – говорит папа. – Придется купить.

– Скажи ему, чтоб ехал, – говорит Кеш.

Мы едем. Дюи Дэлл повернулась назад и вытирает Кешу лицо. Кеш – мой брат. А мама Джула – лошадь. Моя мама – рыба. Дарл говорит, когда опять подъедем к воде, я могу ее увидеть, а Дюи Дэлл сказала: Она в гробу, как она могла вылезти? Я дырок насверлил, через них и вылезла в воду, – я говорю, – а когда к воде подъедем, я ее увижу. Моя мама не в гробу. Моя мама так не пахнет. Моя мама – рыба.

– Хороши будут твои пироги, когда до Джефферсона доберемся, – говорит Дарл.

Дюи Дэлл не оборачивается.

– Ты попробуй в Моттсоне продать, – говорит Дарл.

– Дарл, когда приедем в Моттсон? – спрашиваю я.

– Завтра, – говорит Дарл. – Если эти мулы не рассыпятся дорогой. Снопс небось опилками их кормил.

– Дарл, – я говорю, – почему он кормил опилками?

– Смотри, – говорит Дарл. – Видишь?

Теперь их девять в вышине, черными высокими кружочками.

Приехали к холму, папа остановил, и мы с Дарлом и Дюи Дэлл вылезли. Кеш идти не может, он сломал ногу.

– Пошли, мулы, – говорит папа.

Мулы стараются; повозка скрипит. Дарл, Дюи Дэлл и я идем за повозкой на холм. Наверху папа останавливается и мы влезаем в повозку. Теперь их десять в вышине, черные высокие кружочки в небе.

Мозли

Случайно поднял голову и увидел ее за окном – на меня смотрит. Не близко к стеклу и не разглядывает ничего в особенности; просто стоит, повернув сюда голову, а глаза ее смотрят на меня как бы озадаченно, как бы знака ждет. Когда я опять поглядел, она уже шла к двери.

С минуту потыкалась в сетку, – как все они, – и вошла. На макушке у нее была соломенная шляпа с твердыми полями, а в руке – газетный сверток: я решил, что у нее должно быть центов двадцать пять, что потолчется тут и купит дешевую гребенку или туалетную воду для негров, и спрашивать пока ничего не стал, заметил только, что довольно хорошенькая, хотя нескладная еще и хмурая, и что в бумажном своем платье и с природным своим цветом лица выглядит лучше, чем с обновкой, которую надумает купить. Вернее – на которую мне укажет. Надумала-то она еще до того, как вошла, – я по ее виду понял. Но их торопить не надо. И я занимался своим делом, – думаю, пускай Альберт ее обслужит; а он у стойки с газированной водой вдруг перестал работать и – ко мне. Говорит:

– Там женщина, пойди-ка выясни, что ей надо.

– Что ей надо? – Я спросил.

– Не знаю. Ничего от нее не могу добиться. Подойди к ней сам.

Тогда я вышел из-за стойки. Я увидел, что она босая, стоит спокойно и прочно, как будто привыкла босиком. Смотрит на меня без отрыва и держит сверток; глаза черные – не знаю, видел ли еще такие, – и незнакомая. Не помню, чтобы встречал ее в Моттсоне.

– Чем могу служить? – спрашиваю.

Она не ответила. Смотрит на меня и не моргнет. Потом оглянулась на людей, которые пили воду. Потом посмотрела мимо меня в глубину магазина.

– Туалетными принадлежностями интересуетесь или вам нужны лекарства?

– Они, да. – И опять быстро оглянулась на стойку с газированной водой. Я подумал, что ее послала за женским лекарством мать или еще кто, а она стесняется спросить. Если бы сама употребляла, не такой бы у нее был цвет лица, да и годы еще не те, чтобы она толком о нем знала. Как они им травятся – просто срам. Однако у нас приходится держать его, если прогореть не хочешь.

– Ага. – Я сказал. – Вы чем пользуетесь? У нас есть…

Она опять на меня посмотрела, как будто сказала «Тс-с», и опять оглянулась на стойку.

– Можно в заднюю часть зайти?

– Хорошо. – Их надо ублажать. Время сэкономишь. Я пошел за ней в заднюю комнату. Она взялась за дверцу. – Там дальше ничего нет, кроме шкафа с прописями. Что вы хотели? – Она остановилась и посмотрела на меня. Будто крышку сняли с ее лица, с ее глаз. Главное, с глаз: там и тупость, и надежда, и угрюмое желание получить отказ – все вместе. Но что-то у нее стряслось, я это видел. – Что у вас стряслось? – спросил я. – Скажите, что вам нужно? У меня много дел. – Я не хотел ее подгонять, но у нас ведь не столько времени, сколько у них.

– Женские неприятности, – говорит она.

– Ага. И только-то? – Я подумал, что она моложе, чем выглядит, испугалась первых или проходят не совсем нормально, как бывает у молодых женщин. – А где твоя мама? У тебя есть мама?

– Она там, в повозке.

– Ты бы с ней поговорила, до того как принимать лекарство. Любая женщина тебе все объяснит. – Она посмотрела на меня, я – на нее и спросил: – Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– А-а. Я думал, у тебя… – Она смотрит внимательно. Но у всех у них глаза такие, как будто они без возраста и знают все на свете. – У тебя чересчур все правильно или, наоборот, не совсем?

Она перестала смотреть на меня, но не пошевелилась.

– Да, – говорит. – Так, наверно. Да.

– Что «да»? – Я спрашиваю. – Ты сама не знаешь? – Это срам и преступление; но все равно же они у кого-то купят. Она стоит и на меня не смотрит. – Ты хочешь чем-нибудь остановить? Так?

– Нет. В том-то и дело. Уже остановилось.

– Ну, и чем я тебе… – А у нее лицо потуплено – они все так делают, когда рядятся с мужчиной: чтобы не знал, откуда ждать подвоха. – Ты ведь не замужем?

– Нет.

– Ага. И давно у тебя остановилось? Месяцев пять, поди?

– Нет, два всего.

– Ну так в моей аптеке ничего для тебя нет – кроме соски. Советую тебе купить, пойти домой и сказать папе, если он у тебя есть, – и пусть он заставит кое-кого выправить тебе брачное свидетельство. Больше тебе ничего не нужно?

А она стоит по-прежнему и не смотрит на меня.

– Я заплачу, у меня есть деньги.

– Свои, или он такой молодец, что дал тебе деньги?

– Он дал. Десять долларов. Сказал, должно хватить.

– В моей аптеке ни тысячи долларов не хватит, ни десяти центов. Послушайся моего совета, ступай домой и скажи папе, или братьям, если братья есть, или первому встречному по дороге.

Она – ни с места.

– Лейф сказал, что можно купить в аптеке. Велел сказать вам, что мы с ним никому-никому не будем говорить, где купили.

– Хотел бы я, чтобы твой драгоценный Лейф сам сюда пришел; вот чего я хотел бы. Не знаю, может, тогда я его хоть немного зауважаю. Вернешься, можешь так ему и передать, если он еще не удрал в Техас, – хотя я в этом очень сомневаюсь. Я честный фармацевт, сорок шесть лет посещаю церковь в этом городе, держу аптеку, ращу детей. Знал бы, кто твои родители, сам бы с удовольствием им сказал.

Тут она на меня посмотрела – глаза и лицо опять стали озадаченными, как тогда, за окном.

– Я не знала. Он сказал, можно что-то купить в аптеке. Сказал, что, может, не захотят продать, но если у меня будет десять долларов и пообещаю никому не говорить…

– Он говорил не про мою аптеку. А если про мою или мое имя назвал, я предлагаю ему это доказать. Я предлагаю ему повторить это вслух или подам на него в суд по всей форме – так ему и передай.

– А может, в другой аптеке продадут?

– Тогда я не желаю о ней знать. Мне это… – Тут я поглядел на нее. Трудная жизнь им досталась; иногда мужчина… если есть извинение греху, – но его не может быть. И вообще, жизнь устроена не для того, чтобы быть легкой для людей: зачем бы им тогда к добру стремиться и умирать? – Слушай. – Я сказал. – Выбрось это из головы. Что у тебя есть, то тебе дал Господь, даже если послал через дьявола; будет Его воля, Он и заберет, без твоей помощи. Ступай к своему Лейфу, и на эти десять долларов обвенчайтесь.

– Лейф сказал, можно что-то купить в аптеке, – говорит она.

– Так иди и купи. Только не здесь.

И она ушла со своим свертком, тихонько шлепая по полу ногами. Опять потыкалась в дверь и ушла. Через окно я увидел, как она идет по улице.

Остальное я узнал от Альберта. Он сказал, что повозка остановилась перед скобяной лавкой Граммета; женщины бросились врассыпную, прижав к носам платки, а вокруг собрались те, кто покрепче духом, – мужчины и мальчишки, и слушали, как полицейский спорит с хозяином. Он сидел на повозке, высокий, тощий человек, и говорил, что это общественная улица и он вправе стоять тут, как любой другой, а полицейский требовал, чтобы он уехал; люди не в силах были терпеть. Альберт сказал, что трупу уже восемь дней. Они приехали из округа Йокнапатофа, хотели попасть с ним в Джефферсон. Он там, наверно, уже как гнилой сыр в муравейнике, а повозка такая разбитая, сказал Альберт, что люди боялись, она рассыпется, из города не выедет; в повозке – самодельный гроб, накрытый одеялом, и на нем лежит человек со сломанной ногой, а впереди сидят отец с мальчиком, и полицейский выпроваживает их из города. А тот говорит:

«Это общественная улица. Имеем право здесь останавливаться и покупать, как всякий другой человек. Деньги у нас имеются, и нет такого закона, чтобы человек не мог тратить деньги где хочет».

А остановились они, чтобы купить цемента. Другой сын зашел к Граммету и хотел, чтобы Граммет разрезал мешок и продал ему на десять центов; Граммет в конце концов разрезал, лишь бы уехали. Они хотели зацементировать тому сломанную ногу.

«Вы его погубите, – сказал полицейский. – Он из-за вас ногу потеряет. Отвезите его к врачу, а это похороните поскорее. Подвергаете опасности здоровье населения – знаете, что за это полагается тюрьма?»

«Мы стараемся как можем», – сказал отец. И начал длинную историю о том, как им пришлось ждать, когда вернется повозка, как смыло мост, и они поехали за восемь миль к другому мосту, но его тоже залило, и тогда они вернулись, пошли вброд, и как там утонули их мулы, и как они раздобыли новую упряжку, но оказалось, что дорога под водой, и пришлось ехать аж через Моттсон, – но тут пришел сын с цементом и велел отцу замолчать.

«Сию минуту уедем», – сказал он полицейскому.

«Мы не хотели никому мешать», – сказал отец.

«Отвезите его к врачу», – сказал полицейский тому, что с цементом.

«Да он вроде ничего».

«Мы не такие бессердечные, – сказал полицейский. – Но вы же сами чувствуете, что делается».

«Ну да, – тот говорит. – Сейчас Дюи Дэлл вернется, и поедем. Она сверток понесла».

Они стояли, а люди прижимали к носам платки и отступали подальше; вскоре пришла эта девушка с газетным свертком.

«Залезайте, – сказал тот, с цементом, – сколько времени потеряли».

Они влезли в повозку и поехали. Когда я ужинать пошел, все равно казалось, что слышу запах. На другой день мы с полицейским принюхались, и я сказал:

– Пахнет?

– Да уж они, наверно, в Джефферсоне.

– Или в тюрьме. Слава Богу, что не в нашей.

– Да уж, – сказал он.

Дарл

– Вот тут, – говорит папа. Он натягивает вожжи и сидит, повернувшись к дому. – Можем попросить у них воды.

– Хорошо. – Я говорю. – Придется одолжить у них ведро, Дюи Дэлл.

– Видит Бог, – говорит папа. – Я не хочу одалживаться, видит Бог.

– Попадется консервная банка побольше, можешь в ней принести. – Я говорю. Дюи Дэлл вылезает из повозки со свертком. – А в Моттсоне-то пироги труднее продать, чем ты думала, – говорю. Как разматываются наши жизни в безветрие, в беззвучность, усталые жесты усталым итогом; отголоски былых побуждений бесструнны, бесперсты: на закате мы застываем в неистовых позах, мертвых кукольных жестах. Кеш сломал ногу, и теперь высыпаются опилки. Он истекает кровью, Кеш.

– Я не хочу одалживаться, – говорит папа. – Видит Бог.

– Тогда налей сам, – отвечаю. – Подставим тебе шляпу Кеша.

Дюи Дэлл возвращается не одна, а с каким-то человеком. Она подходит, а он остановился на полдороге, постоял, а потом возвращается к дому и стоит на веранде, наблюдает за нами.

– Спускать его на землю не стоит, – говорит папа. – Можем сделать прямо здесь.

– Кеш, – говорю я, – тебя спустить на землю?

– А завтра в Джефферсон не попадем? – спрашивает он. Глаза его смотрят на нас вопросительно, настойчиво, печально. – Я бы потерпел.

– Тебе полегчает, – говорит папа. – Тереться не будут друг об дружку.

– Я потерплю, – говорит Кеш. – Останавливаться – время терять.

– Мы цемент уже купили, – говорит папа.

– Я бы потерпел. Один день остался. Нисколько не беспокоит, можно сказать. – Большими глазами он вопросительно смотрит на нас; лицо худое и серое. – Схватывается он крепко.

– Мы уже купили, – говорит папа.

Я развожу цемент в жестянке. Размешиваю жижу толстыми зеленоватыми спиралями. Несу цемент к повозке показать Кешу. Он лежит на спине, его острый профиль, аскетический и значительный, обращен к небу.

– Как по-твоему, правильно замесил? – спрашиваю я.

– Лишней воды не нужно, не будет держать, – говорит он.

– Я лишнего налил?

– Может, песку сумеешь добыть, – отвечает он. – Один день остался. Не беспокоит нисколько.

Вардаман уходит назад по дороге, туда, где мы пересекли ручей, и возвращается с песком. Медленно сыплет его на витое тесто в жестянке. Я снова подхожу к Кешу.

– Теперь правильно замесил?

– Да, – говорит Кеш. – Я бы потерпел. Не беспокоит нисколько.

Мы распускаем лубки и медленно льем цемент ему на ногу.

– Поаккуратней, – говорит Кеш. – Постарайтесь на него не пролить.

– Да, – говорю я.

Дюи Дэлл отрывает от свертка кусок газеты и вытирает с крышки цемент, капающий с ноги Кеша.

– Ну как?

– Приятно, – говорит Кеш. – Он холодный. Приятно.

– Лишь бы помог тебе, – говорит папа. – Я прошу у тебя прощения. Я этого не мог предвидеть, и ты не мог.

– Приятно, – говорит Кеш.

Размотаться бы во времени. Вот было бы хорошо. Хорошо бы, если можно было размотаться во времени.

Мы накладываем лубки, стягиваем веревкой, и зеленоватый цемент густо выдавливается между веревками. Кеш молча смотрит на нас глубоким вопросительным взглядом.

– Будет держать ее, – говорю я.

– Да, – говорит Кеш. – Спасибо.

Потом мы все оборачиваемся на повозке и смотрим на него. Он подходит по дороге сзади – спина деревянная, лицо деревянное, движутся только ноги. Подходит без единого слова, – светлые глаза тверды, длинное лицо угрюмо, – и лезет в повозку.

– Тут холм, – говорит папа. – Придется вам вылезти и пешком пройти.

Вардаман

Дарл, Джул, Дюи Дэлл и я поднимаемся на холм за повозкой. Джул вернулся. Он пришел по дороге и влез в повозку. Он шел пешком. У Джула больше нет коня. Джул – мой брат. Кеш – мой брат. Кеш сломал ногу. Мы залепили Кешу ногу, чтобы не болела. Кеш – мой брат. Джул тоже брат, но у него нога целая.

Теперь их пять в вышине, высокими черными кружками.

– Дарл, а где они ночью бывают? – спрашиваю я. – Когда мы ночуем в сарае, где они бывают?

Холм уходит в небо. Потом солнце показывается из-за холма, а мулы, повозка и папа идут по солнцу. На них нельзя смотреть, медленно идут по солнцу. В Джефферсоне он красный на рельсах, за стеклом. Рельсы блестят и бегут кругом, кругом. Дюи Дэлл говорила.

Ночью я узнаю, где они бывают, когда мы в сарае.

Дарл

– Джул, – говорю я, – ты чей сын?

Ветер потянул от сарая, поэтому мы поставили ее под яблоней, где луна рисует кружевную тень листвы на длинных спящих стенках, а за стенками она иногда разговаривает – невнятным тихим журчанием, таинственным бульканьем. Я позвал Вардамана послушать.

Когда мы подошли, с него соскочила кошка с серебряным глазом и серебряным когтем и шмыгнула в тень.

– Твоя мать была лошадью, Джул, а кто был твой отец?

– Врешь, паскуда.

– Не обзывай меня.

– Врешь, паскуда.

– Не обзывай меня, Джул. – Под высокой луной глаза его похожи на клочки белой бумаги, прилепленные к продолговатой дыне.

После ужина Кеш начал потихоньку потеть.

– Немного горячая, чувствую. – Он сказал. – Видно, потому, что солнце весь день на нее светило.

– Хочешь, обольем ее водой? – спрашиваем мы. – Может, полегче станет.

– Вот спасибо, – говорит Кеш. – Видно, потому, что солнце на нее светило. Надо было мне догадаться прикрыть ее.

– Нам надо было догадаться, – говорим мы. – Откуда же ты мог знать.

– Я даже не заметил, что горячеет, – сказал Кеш. – Надо было прислушиваться.

Мы облили ее водой. Нога ниже цемента – как ошпаренная.

– Полегчало? – спросили мы.

– Спасибо, – сказал Кеш. – Хорошо стало.

Дюи Дэлл вытирает ему лицо подолом платья.

– Попробуй поспать немного, – говорим мы.

– Ага, – говорит Кеш. – Большое спасибо. Теперь хорошо.

Джул, говорю я. Кто был твоим отцом, Джул?

Черт бы тебя взял. Черт бы тебя взял.

Вардаман

Она была под яблоней, мы с Дарлом пошли при луне, кошка спрыгнула и убежала, а мы слышим, как она разговаривает за досками.

– Слышишь? – Дарл говорит. – Приложи ухо.

Я приложил ухо и слышу ее. Только не разберу, что она говорит.

– Дарл, что она говорит? С кем она разговаривает?

– Она разговаривает с Богом. Зовет Его, чтобы Он помог.

– Чтобы Он как помог? – спрашиваю я.

– Чтобы Он спрятал ее от людских глаз, – говорит Дарл.

– Зачем, чтобы Он спрятал ее от людских глаз, Дарл?

– Чтобы могла расстаться с жизнью.

– Зачем расстаться с жизнью, Дарл?

– Слушай, – говорит Дарл. Мы ее слышим. Мы слышим, как она повернулась на бок. – Слушай, – говорит Дарл.

– Она повернулась. Она смотрит на меня через доски.

– Да, – говорит Дарл.

– Дарл, как она может видеть через доски?

– Пошли. Пусть полежит спокойно. Пошли.

– Она сюда не может видеть, дырки-то наверху. Как она может видеть, Дарл?

– Пойдем посмотрим, как там Кеш, – говорит Дарл.

А что я видел, Дюи Дэлл не велела никому говорить.

Кеш болеет от ноги. Днем мы чинили ему ногу, но он опять от нее болеет, лежит на кровати. Мы обливаем ему ногу водой, и ему хорошо.

– Теперь хорошо, – говорит Кеш. – Спасибо вам.

– Попробуй поспать, – говорим мы.

– Теперь хорошо, – говорит Кеш. – Спасибо вам.

А что я видел, Дюи Дэлл не велела никому говорить. Это не про папу, и не про Кеша, и не про Джула, и не про Дюи Дэлл, и не про меня.