Текст книги "Мой ответ – нет"

Глава IV
Учитель рисования

Франсину разбудила на следующее утро служанка, принеся ей на подносе завтрак. Франсина осмотрелась кругом. Спальня была пуста.

– Все другие молодые девицы суетятся, как пчелы, мисс, – объяснила служанка. – Они встали и оделись два часа тому назад; и завтрак убран давным-давно. Во всем виновата мисс Эмили. Она не позволила разбудить вас; сказала, что вам нечего делать внизу, и что с вами надо обращаться, как с гостьей. Она поговорила с экономкой, и меня послали к вам. Пожалуйста, извините, если чай холодный. Это великий день, и поэтому у нас все вверх дном.

Расспросив, что значат эти слова «великий день», Франсина узнала, что первый день каникул посвящался раздаче наград в присутствии родителей, опекунов и друзей. К этому прибавлялись в виде увеселения безжалостная пытка человеческого терпения, называемая произнесением речей, небольшая закуска и музыкальные упражнения в промежутках. Местная газета прислала репортера описать празднество, и некоторые из молодых воспитанниц мисс Лед должны были вскоре увидеть в печати свои имена.

– Все начнется в три часа, – продолжала служанка, – и от игры на фортепиано, репетиций и украшения классной такой содом, что голова идет кругом. Кроме того, нас всех ожидал сюрприз. Сегодня утром мисс Джетро оставила нас, не простившись ни с кем.

– Кто это мисс Джетро?

– Новая учительница, мисс. Никто из нас не любил ее, и мы все подозревали что-то нехорошее. Мисс Лед и пастор вчера долго разговаривали (наедине, знаете), и послали за мисс Джетро. Не могу ли я сделать что-нибудь для вас, мисс? Сегодня прекрасный день после дождя. На вашем месте я пошла бы погулять в саду.

Позавтракав, Франсина решила воспользоваться этим благоразумным советом.

«Придет ли время, – с горечью спрашивала она себя, – когда я получу награду и буду играть и петь при всем собрании? Как бы мне было приятно заставить девушек завидовать мне!»

Широкая лужайка, осененная с одного конца прекрасными старыми деревьями, а с другого – цветниками и кустарниками, делала сад приятным убежищем в это прекрасное летнее утро. Новизна сцены после Вест-Индии, восхитительный ветерок, после ночного дождя, произвели свое веселое влияние даже на угрюмое расположение духа Франсины. Она невольно улыбалась, идя по тропинкам и слыша птиц над своей головой.

Пройдя между деревьями, занимавшими значительное пространство, она вышла на открытую местность и увидела старый пруд, поросший водяными растениями. Капли просачивались из разрушенного фонтана в середине пруда. На дальней его стороне поверх низкой ограды обнаруживался красивый вид на деревню, церковь и сосновый лес на пригорках. Недалеко стояло маленькое деревянное здание в виде швейцарского шале. Возле этого здания Франсина увидела дачный стул и стол; на стуле – ящик с красками, а на столе – портфель. На траве валялся какой-то листок, изредка гонимый причудливым ветерком. Франсина обежала кругом пруда и подняла бумагу в то мгновение, когда она уже падала в воду. На бумаге был акварельный эскиз деревни и леса. Эскиз заинтересовал ее.

Подняв глаза, Франсина вздрогнула. Она увидела у окна человека.

– Когда вы кончите рассматривать этот рисунок, – сказал он спокойно, – потрудитесь отдать его мне.

Он был высок, худощав и черноволос. Его прекрасно очерченное умное лицо – нижняя часть которого была закрыта кудрявой черной бородой – было бы красиво, если бы не глубокие борозды, преждевременно проведенные между бровями и углами рта. Точно таким же образом какая-то насмешливость портила привлекательность его утонченного и кроткого обращения. Только дети и собаки ценили его достоинства, не примечая недостатков, уменьшавших благоприятное впечатление, которое он производил на мужчин и женщин. Одевался он опрятно, но сюртук был дурно сшит, а живописная пуховая шляпа была слишком стара, словом, все хорошее в нем портилось чем-нибудь.

Франсина подала ему эскиз в окно, не зная, в шутку или серьезно были сказаны эти слова.

– Я позволила себе дотронуться до вашего рисунка, только потому что он находился в опасности, – сказала она.

– В какой опасности?

– Если бы я не подняла его вовремя, он упал бы в воду.

– А как вы думаете, стоило ли его поднимать?

Сделав этот вопрос, он посмотрел сперва на эскиз, потом на вид, который он представлял, потом опять на эскиз. Углы его рта поднялись кверху с юмористическим выражением презрения.

– Госпожа природа, – сказал он, – прошу у вас прощения.

С этими словами он спокойно разорвал свой рисунок на мелкие куски и выбросил их из окна.

– Какая жалость! – сказала Франсина.

Он вышел к ней.

– Почему жалость?

– Такой хорошенький рисунок.

– Рисунок был нехорош.

– Вы не очень вежливы, сэр.

Он посмотрел на нее – и вздохнул, как бы сожалея, что такая молодая женщина так обидчива.

– Скажите прямо, мисс, что я оскорбил самое главное чувство в вашей натуре – чувство самоуважения. Вам неприятно, что вам сказали, даже косвенно, что вы ничего не понимаете в искусстве. В нынешнее время все знают всё и все-таки думают, что не стоит знать ничего. Но остерегайтесь принимать равнодушный вид, который есть не что иное, как прикрытая самонадеянность. Главная страсть цивилизованного человечества – высокомерие. Вы можете дразнить и поносить вашего самого дорогого друга всячески, и он вам простит. Но взъерошьте гладкую поверхность самонадеянности вашего друга – и между вами на всю жизнь водворится холодность. Извините, что я вас угощаю своей мишурной опытностью, остроумный разговор такого рода – вид моей самонадеянности. Не могу ли я быть вам полезен в чем-нибудь другом? Не отыскиваете ли вы одну из наших девиц?

Франсина невольно заинтересовалась им, когда он сказал «наших девиц». Она спросила не принадлежит ли он к школе.

Углы его рта опять поднялись кверху.

– Я один из учителей, – сказал он. – А вы тоже принадлежите к школе?

Франсина наклонила голову с важностью снисхождения, намереваясь этим держать его на приличной дистанции. Он, напротив, из любопытства позволил себе еще один вопрос:

– Не имеете ли вы несчастье сделаться одной из моих учениц?

– Я не знаю, кто вы.

– Вы узнаете не больше, когда я вам скажу. Меня зовут Албан Моррис.

Франсина поправилась.

– Я хочу сказать, что я не знаю, чему вы учите.

Албан Моррис указал на лоскутки своего эскиза.

– Я – дурной художник, – сказал он. – Некоторые дурные художники становятся членами Королевской Академии. Некоторые начинают пить. Некоторые получают пенсию. А некоторые – я принадлежу к их числу – находят пристанище в школах. За рисование в этой школе платят особо. Хотите послушать моего совета? Поберегите карман вашего доброго отца, и скажите, что вы не желаете учиться рисовать.

Он сказал это так серьезно, что Франсина расхохоталась.

– Какой вы странный человек, – сказала она.

– Опять ошиблись, мисс. Я несчастный человек.

Борозды на его лице сделались глубже. Юмор исчез из его глаз. Он повернулся к беседке и взял с подоконника трубку и кисет.

– Я потерял единственного друга в прошлом году, – сказал он. – После смерти моей собаки, у меня остался один товарищ – моя трубка. Конечно, я не имею права наслаждаться ее обществом в присутствии дам. Они имеют свой особенный взгляд на запахи. Их платья и письма пропитаны зловонным выделением кабарги. Чисто растительный запах табака для них нестерпим. Позвольте мне уйти и поблагодарить вас за хлопоты спасения моего рисунка.

Равнодушный тон, которым он выразил свою признательность, уколол Франсину.

– Я ошиблась, похвалив ваш рисунок, – сказала она, – ошиблась, сочтя вас странным человеком. Не ошибусь ли я и в третий раз, сказав, что вы ненавидите женщин?

– С сожалением должен сказать, что вы правы, – серьезно ответил Албан Моррис.

– Неужели нет даже ни одного исключения?

Как только она произнесла эти слова, она увидела, что задела какую-то тайную, чувствительную в нем струну. Его черные брови нахмурились, он взглянул на нее с сердитым изумлением. Это прошло в одно мгновение. Албан Моррис приподнял свою поношенную шляпу и поклонился.

– Во мне еще осталось больное место, – сказал он, – и вы невинно затронули его. Прощайте.

Прежде чем она успела заговорить, он отвернулся.

Глава V
Открытие в саду

Мисс де Сор повернула назад.

Разговор с учителем рисования помог ей провести время. Франсина решила, что он «немножко помешан».

Дойдя до лужайки, она увидела Эмили, ходившую взад и вперед, в глубокой задумчивости.

– Вы кажется не в духе, – окликнула Франсина царицу. – Неужели вам жаль оставить школу?

– Вы не ошиблись, – ответила та. – Школа сделала перемену в моей жизни и помогла мне перенести потерю моего отца. Если вы хотите знать, о чем я думаю теперь, я скажу вам, что я думаю о моей тетке. Она не ответила на мое последнее письмо – и я начинаю бояться, не больна ли она. Вот причина, если вы находите меня не в духе.

– Мне очень жаль, – сказала Франсина.

– Почему? Вы не знаете моей тетки, а меня узнали только со вчерашнего дня. Почему вам жаль?

Франсина молчала. Не сознавая этого, она начала чувствовать влияние, которое Эмили производила на более слабые натуры, когда они приходили в соприкосновение с нею. Подождав напрасно ответа, Эмили отвернулась, разговор прошлой ночи с мисс Джетро вспомнился ей.

Действуя скорее по инстинкту, чем по рассудку, она сохранила этот замечательный эпизод ее школьной жизни втайне от всех. Другие не приметили ничего. Мисс Лед очень осторожно упомянула об уходе преподавательницы:

– Обстоятельства частного характера принудили мисс Джетро оставить мою школу. После каникул на ее месте будет другая учительница.

Расспросы не привели ни к каким результатам. Вещи мисс Джетро были отосланы на станцию лондонской железной дороги, а сама мисс Джетро ушла из школы пешком. Эмили интересовалась выбывшей учительницей не из одного любопытства; она искренно желала вновь увидеть таинственного друга ее отца. Ей пришла в голову одна мысль. Может быть, ее тетка знает мисс Джетро.

– Что делают девицы в классной? – спросила Франсина, чтобы возобновить разговор.

Лицо Эмили приняло выражение удивления.

– Почему вы не помогаете подругам? – продолжала Франсина. – У вас самая умная голова!

Эмили отвечала снисходительно:

– Мне нечего там делать.

– Нечего делать? Разве вам не надо получать наград?

– Я получила все награды – давным-давно.

– Но ведь там читают. Наверное, вы прочтете что-нибудь?

Эти невинные слова имели совершенно неожиданный результат. Лицо Эмили покраснело от гнева, как только они были произнесены.

В мужчине чувство оскорбления иногда подчиняется молчанию; в женщине – никогда. Вдруг вспомнив свои прошлые обиды, Эмили, с удивительной непоследовательностью, обратилась к сочувствию Франсины:

– Поверите ли вы? Мне запретили читать – мне, первой ученице в школе! О, не сегодня. Это случилось месяц тому назад – когда мы все совещались. Мисс Лед спросила меня, выбрала ли я что-нибудь. Я сказала: «Я не только выбрала, а выучила наизусть». – «А что же это?» – «Сцена с кинжалом в „Макбете“». Поднялся вой – я не могу дать этому другого названия – вой негодования. Монолог мужчины, да к тому же еще убийцы, прочитанный воспитанницей мисс Лед при родителях и опекунах! Вот каким тоном заговорили они со мной. Я осталась тверда как скала. Сцену с кинжалом – или ничего. Результатом было – ничего! Оскорбление Шекспиру и оскорбление мне. Я оскорбилась этим – и теперь еще оскорблена. Я была готова на все жертвы в интересах драмы. Если бы мисс Лед поняла меня, понимаете ли вы, что я сделала бы? Я сыграла бы Макбета. Выслушайте меня и судите сами. Я начинаю со страшным, рассеянным взглядом, и глухим стоном в голосе: «Кинжал ли я вижу перед собой?..»

Сказав эти слова, Эмили вздрогнула, лицо ее вспыхнуло, а глаза гневно сверкнули.

– Извините меня, я не могу положиться на мою память. Мне надо взять пьесу.

С этим резким извинением она пошла по направлению к дому. С некоторым удивлением Франсина обернулась и увидела учителя Албана Морриса.

Не восхищался ли и он сценой с кинжалом? Не желал ли скромно послушать, не приближаясь к ним слишком близко?

После того, как художник поспешно удалился, на лужайке появилась кроткая Сесилия, прехорошенькая, в широкой соломенной шляпке и белом платье с букетом на груди.

– В классной так жарко, – сказала она улыбаясь и обмахиваясь веером, – а некоторые девушки, бедняжки, такие сердитые на репетиции, что я убежала. Надеюсь, вам приносили завтрак, мисс де Сор. Что вы делали здесь одна?

– Я сделала интересное открытие, – ответила Франсина.

– Интересное открытие в нашем саду?

– Учитель рисования влюблен в Эмили. Может быть, она им не интересуется, а может быть, я была препятствием к назначенному свиданию между ними.

Сесилия наелась за завтраком досыта своего любимого кушанья – яиц с маслом. Она находилась в таком хорошем расположении духа, что была готова кокетничать с кем угодно.

– Нам не позволяют говорить о любви в этой школе, – сказала она и закрыла лицо веером. – Кроме того, если мисс Лед догадается, бедный мистер Моррис может лишиться своего места.

– Но разве это справедливо? – спросила Франсина.

– Эмили никому из нас не говорила об этом ни слова, и мистер Моррис секретничает. Время от времени мы видим, как он поглядывает на нее, и делаем выводы, – сообщила Сесилия.

– Вы встретили Эмили, когда шли сюда?

– Да, она прошла, не заговорив со мной.

– Может быть, она думала о мистере Моррисе?

Сесилия пожала плечиками.

– Возможно, она думала о новой жизни, предстоящей ей, и боюсь, сожалела о том, что вверила мне свои надежды и желания. Говорила она вам вчера, что ей предстоит, когда она выйдет из школы?

– Она сказала мне, что вы помогли ей. Наверное, я узнала бы больше, если бы не заснула. Что будет она делать?

– Жить в скучном доме, далеко на Севере, – ответила Сесилия, – и только со старыми людьми. Она должна писать и переводить для одного большого ученого, который изучает таинственные надписи – кажется, их называют иероглифами, – найденные в развалинах центральной Америки. Право, это невесело, Франсина! Эмили упрашивала меня помочь ей честным образом содержать себя. Что могла я сделать? Я могла только написать своему отцу. Он – член парламента. Все, кому нужно место, думают, что он обязан найти его для них. Случилось так, что старый друг отца – сэр Джервис Редвуд – искал секретаря. Держась мнения, что женщин следует допускать к мужским занятиям, сэр Джервис готов был взять к себе на пробу, «существо женского пола». Не ужасно ли так говорить о нас? Папа отвечал ему, что он не знает никакой дамы, которую мог бы рекомендовать ему. Получив мое письмо, в котором я ему говорила об Эмили, он написал опять. В это время к сэру Джервису обращались две просительницы. Они обе были старухи, и он не согласился взять их.

– Потому что они стары, – коварно заметили Франсина.

– Мы послушаем, как он сам объясняет причину, милая моя. Папа послал мне выписку из его письма. Оно рассердило меня, и может быть, по этой причине я могу повторить вам слово в слово: «Нас в этом доме четыре старых человека и нам не нужен пятый. Пусть у нас будет молодая девушка, которая будет нас развлекать. Если приятельнице вашей дочери понравятся условия, если она ни в кого не влюблена, я приглашу ее, когда школа закроется летом». Грубо и эгоистично – не так ли? Однако Эмили не согласилась со мною, когда я ей показала выписку. Она приняла это место к большому удивлению и сожалению ее тетки. Теперь, когда настало время – хотя Эмили в этом не сознается, – я думаю, что она, бедняжка, в душе страшится своего будущего.

– Весьма вероятно, – согласилась Франсина без малейшего притязания на сочувствие. – Но скажите мне, кто они, четыре старых человека?

– Во первых, сам сэр Джервис, которому семьдесят лет; во во-вторых, его незамужняя сестра, которой около восьмидесяти, потом – его камердинер, мистер Рук, которому за шестьдесят; и наконец, жена камердинера, которая считает себя молодой, потому что ей немного больше сорока. Миссис Рук приедет сегодня, проводить Эмили на Север, и я не уверена, что она понравится Эмили.

– Должно быть, неприятная женщина?

– Нет – не совсем то; немножко странная и причудливая. Дело в том, что у мистера Рука были неприятности, и может быть, они несколько расстроили ее. Она и ее муж содержали деревенскую гостиницу возле нашего парка. Мне очень жаль этих бедных людей. На что вы смотрите, Франсина?

Нисколько не интересуясь мистером и миссис Рук, Франсина отыскивала недостатки в хорошеньком личике своей подруги. Она уже нашла, что глаза Сесилии располагаются очень далеко один от другого, и что ее подбородок мал и безволен.

– Я восхищалась цветом вашего лица, – ответила она хладнокровно. – Ну-с, почему вам жаль мистера и миссис Рук?

Простодушная Сесилия улыбнулась и продолжала свой рассказ.

– Они были принуждены поступить на место, на старости лет, вследствие несчастья. Мистер Рук обанкротился; гостиница получила дурную репутацию – самым ужасным образом – там было убийство.

– Убийство?! – вскрикнула Франсина. – Ах как это интересно! Зачем вы не сказали мне этого прежде?

– Я не подумала об этом, – спокойно ответила Сесилия.

– Продолжайте! Вы были дома, когда это случилось?

– Я была здесь, в школе.

– Вы, верно, прочитали в газетах?

– Мисс Лед не позволяет нам читать газеты. Я узнала из писем. Хотя в письмах не было подробностей. Мне сообщили, что это было так ужасно, что описывать нельзя. Бедный убитый джентльмен…

Франсина пришла в искреннее негодование.

– Джентльмен! – воскликнула она. – Какой ужас!

– Бедняжка был приезжий, – продолжала Сесилия, – и полиция никак не могла узнать причину убийства. Бумажник его пропал; но часы и перстень были найдены на теле. Я помню метку на его белье, потому что начальные буквы его имени такие же, как у моей матери до ее замужества «Д. Б.». Вот все что я знаю об этом, Франсина.

– Наверное, вы знаете, нашли ли убийцу?

– Правительство предложило награду, из Лондона прислали искусных сыщиков. Ничего из этого не вышло. Убийца не найден до сих пор.

– Когда это случилось?

– Осенью.

– Прошлого года?

– Нет! Нет! Около четырех лет тому назад.

Глава VI
По дороге в деревню

Албан Моррис, которого увидела Франсина, не довольствовался тем, что ушел в другую часть сада. Он направился дальше, к тропинке через поля, которая вела на большую дорогу и железнодорожную станцию.

Учитель рисования пансиона мисс Лед находился в таком нервном состоянии, которое ищет облегчение в быстром движении. Общественное мнение (особенно между женщинами) давно решило, что его обращение оскорбительно, а характер неизлечимо дурной. Мужчины, проходившие мимо него на тропинке, неохотно желали ему «доброго утра». Женщины не обращали на него внимания за исключением молодой и лукавой женщины, которая, видя, что он идет очень скоро к железной дороге, закричала ему в след:

– Не торопитесь, сэр! Вы еще поспеете к лондонскому поезду.

К ее удивлению, он вдруг остановился. Его репутация грубияна была так известна, что женщина отошла на безопасное расстояние, прежде чем решилась взглянуть на него опять. Он не обращал на нее внимания – он как будто что-то соображал. Шаловливая молодая женщина оказала услугу – она подсказала ему мысль.

«Не поехать ли мне в Лондон? – подумал он. – Почему же и нет? Школа закрывается на каникулы, и она уезжает так же как и все».

Он оглянулся на школу.

«Если я вернусь проститься с Эмили, она не покажется мне, и расстанется со мною в последнюю минуту как чужая. После моей опытности в женщинах, опять влюбиться – влюбиться в девушку, которая по летам может быть моею дочерью, – какой я дурак, какой чистейший, униженный дурак!»

Горячие слезы выступили на его глазах, он свирепо отер их и пошел быстрее, решившись тотчас уложить вещи в своей деревенской квартире и уехать следующим поездом.

В том месте, где тропинка выходила на дорогу, он остановился во второй раз.

Причиной опять была особа женского пола – но на этот раз жалкая девочка, плакавшая над разбитой кружкой.

Албан Моррис посмотрел на девочку с угрюмой улыбкой.

– Ты разбила кружку? – спросил он.

– И пролила пиво отца, – ответила девочка.

Ее слабое маленькое тело дрожало от страха.

– Мать прибьет меня, когда я вернусь домой, – всхлипнула она.

– А что делает мать, когда ты приносишь кружку целой? – спросил Албан.

– Дает мне хлеба с маслом.

– Очень хорошо. Теперь выслушай меня. Мать опять даст тебе на этот раз хлеба с маслом.

Девочка вытаращила на него глаза, слезы висели еще на ее ресницах. Он продолжал говорить с нею по-прежнему серьезно.

– Ты поняла, что я сейчас сказал тебе?

– Да, сэр.

– Есть у тебя носовой платок?

– Нет, сэр.

– Так вытри себе глаза моим.

Одной рукой он бросил ей свой платок, а другой поднял черепок разбитой кружки.

– Это годится для рисунка, – сказал он себе.

Девочка ободрилась и вытерлась платком. Инстинкт, никогда не обманывающий, сказал этому маленькому существу, что она нашла друга. В серьезном молчании отдала она носовой платок. Албан взял ее на руки.

– Глазки твои опять сухи, а личико приятно видеть, – сказал он. – Хочешь поцеловать меня?

Девочка охотно чмокнула его.

– Теперь пойдем и купим другую кружку.

Ее красные круглые глазки широко раскрылись от страха.

– А деньги-то у вас есть? – спросила она.

Албан похлопал себя по карману.

– Да, есть, – ответил он.

– Вот это хорошо, – сказала девочка, – пойдемте.

Они пошли рука об руку в деревню, купили новую кружку и налили ее пивом. Отец девочки работал на дальнем конце полей, там, где рыли канаву. Албан нес кружку до тех пор, пока они не увидали работника.

– Теперь недалеко идти, – сказал он. – Смотри не урони опять. Что еще?

– Я боюсь.

– Чего?

– О, дайте мне кружку.

Она почти вырвала ее из его рук. Если она пропустит драгоценные минуты, ее прибьют у канавы. Торопясь к своему суровому отцу, девочка тем не менее вспомнила законы вежливости, которым учат в школе, она присела и сказала:

– Благодарю вас, сэр.

Албан посмотрел ей вслед и вздохнул.

– Какая жалость, что из нее выйдет женщина! – сказал он.

Приключение с разбитой кружкой замедлило более чем на полчаса возвращение в квартиру. Когда он вышел опять на дорогу, дешевый поезд с Севера остановился у станции. Он слышал звонок.

Одна из пассажирок, судя по дорожному мешку, который она несла, не остановилась в деревне. Это была маленькая, сухощавая живая женщина – она была одета в яркие цвета и с самым отвратительным безвкусием. Будучи, вероятно, близорукой, она прищурила глаза, и в углах их были заметны хитрые морщинки. Несмотря на свою наружность, она явно не хотела признавать ход времени. Волосы ее были выкрашены, шляпка сидела на затылке и украшалась ярким пером. Она шла легкими, подпрыгивающими шагами и щеголевато держала голову. Ее манера, как и одежда, говорили: «Все равно, сколько бы я ни прожила, я намерена остаться молодой и очаровательной до конца своей жизни». К удивлению Албана, она остановилась и заговорила с ним.

– О, извините. Можете вы сказать мне, по этой ли дороге я иду в школу мисс Лед?

Не заботясь скрыть неприятное впечатление, которое она произвела на него, Албан ответил грубо: «Прямо» – и хотел пройти.

Женщина остановила его решительным движением.

– Я обошлась с вами вежливо, – заметила она, – а как вы обходитесь со мной! Ну, я не удивляюсь; мужчины все грубияны по природе – а вы мужчина. «Прямо»? – повторила она презрительно. – Хотелось бы мне знать, насколько подобный ответ может помочь человеку в чужом месте. Может быть, вы знаете не больше меня, где школа мисс Лед? Или, может быть, вы не хотите взять на себя труд указать мне? Впрочем, чего я должна была ожидать от особы вашего пола! Прощайте.

Албан почувствовал упрек. Извинившись, он сухо сообщил ей все сведения, какие ей были нужны, – потом опять хотел пройти – и опять напрасно. Она еще с ним не покончила.

– Вы знаете здешнюю дорогу, – сказала женщина, – а желала бы я знать, известно ли вам что-нибудь о школе?

До сих пор она прямо смотрела ему в лицо. Теперь она потупилась. Перемена была ничтожная; и, по всей вероятности, не значила ничего – а между тем, только потому что это была перемена, она возбудила его любопытство.

– Мне должно быть известно что-нибудь о школе, – ответил он. – Я там учитель.

– Стало быть, вы именно тот, кто мне нужен. Могу я узнать ваше имя?

– Албан Моррис.

– Благодарю. Я миссис Рук. Вы, может быть, слышали о сэре Джервисе Редвуде?

– Нет.

– Господи помилуй! Вы ученый, разумеется, и не слыхали о человеке вашего сословия! Очень странно. Я экономка Джервиса и послана сюда привезти к нам одну из ваших молодых девиц. Не прерывайте меня! Не будьте опять грубияном! Джервис вечно сидит над своими книгами и писанием, а мисс Редвуд, в своих преклонных летах, половину дня проводит в постели. Ничего не знаю я об этой новой обитательнице нашего дома, кроме того, что должна ее везти с собой. Вам самим было бы любопытно на моем месте? Не правда ли? Теперь скажите мне, кто она такая, эта мисс Эмили Браун?

Имя, о котором он постоянно думал, – на губах этой женщины! Албан оторопело посмотрел на нее.

– Ну, получу я ответ? – сказала миссис Рук. – А, вас надо спрашивать! Опять, как все мужчины? Хорошенькая она?

Албан ответил нелюбезно:

– Да.

– Хорошего характера?

Албан опять сказал:

– Да.

– Этого довольно о ней, – заметила миссис Рук. – Может быть, вы можете сказать, жив ли отец мисс Эмили… вернее, живы ли родители мисс Эмили?

– Я не знаю.

– То есть вы не хотите мне сказать.

– Я сказал вам правду.

– О, это не беда, – отозвалась миссис Рук, – я узнаю это в школе. Первый поворот налево, кажется, вы сказали – через поля.

Алан был так взволнован, что не мог расстаться с экономкой, не задав вопроса со своей стороны.

– Сэр Джервис Редвуд один из старых друзей мисс Эмили?

– Он? С чего это вы взяли? Он даже никогда не видал мисс Эмили. Она едет к нам – ах, женщины теперь одерживают верх; и поделом мужчинам, скажу я! – секретаршей к сэру Джервису. Вам самим хотелось бы этого места? О, можете смотреть свирепо, как вам угодно – прошло то время, когда мужчина мог напугать меня. Мне нравится ее имя. Эмили – имя довольно хорошенькое. Но Браун! Прощайте, мистер Моррис. Мы с вами не носим такой пошлой фамилии, как Браун! О, Боже мой!

Она презрительно покачала головой и ушла, напевая какой-то мотив.

Албан остался, как прикованный, на месте. Он смотрел вслед легкомысленной экономке сэра Джервиса Редвуда и совсем забыл, зачем шел в свою квартиру. Прежде чем миссис Рук скрылась из вида, Албан Моррис отправился следом за ней.