Текст книги "Опавшие листья"

Глава X

Амелиус пошел через зал и встретил Регину в дверях столовой.

Молодая девушка заговорила первая.

– Мистер Гольденхарт, – сказала она с холодной вежливостью, – не будете ли вы так любезны, не объясните ли мне, что все это значит?

Она вернулась в столовую. Амелиус молча последовал за ней. Вот опять попал в затруднительное положение с женщиной, подумал он про себя. Неужели мужчины вообще так несчастливы, как я?

– Нет никакой надобности затворять дверь, – язвительно заметила Регина. – Все в доме могут свободно слышать то, что я хочу сказать вам.

Амелиус допустил сначала промах: он пытался выпутаться с помощью смирения. Трудно найти пример, когда бы смирение мужчины умиротворило разгневанную женщину. Самая лучшая и самая худшая из них обладают одним общим свойством: тайным презрением к мужчине, который не осмеливается защищаться, когда они на него сердятся.

– Надеюсь, я не оскорбил вас? – робко спросил Амелиус.

Она покачала головой и запальчиво ответила:

– Я могу чувствовать себя оскорбленной только людьми, которых я уважаю, а не личностями, которые входят в дом так, что прислуга этого не знает, и позволяют себе таинственно запираться в комнате моей тетки.

Во время короткого знакомства ее с Амелиусом она, как нарочно, никогда не казалась такой очаровательной, как теперь. Нервное раздражение, овладевшее ею, придало лицу ее особенное оживление, которого недоставало ей в обычное время. Ее спокойные, темные глаза метали искры, ее гладкие смуглые щеки горели ярким румянцем, высокая стройная фигура, одетая в великолепное шелковое пурпуровое платье с черными кружевами, была полна достоинства. Она не только возбудила в нем удивление, но бессознательно возвратила ему самообладание, совершенно им потерянное несколько минут тому назад. Он был человек чрезвычайно чувствительный к презрению женщины вообще и в особенности той, любовь которой желал бы приобрести. Он вдруг ответил ей с такой твердостью в тоне и взоре, что она была поражена.

– Вы бы лучше говорили прямо, мисс Регина, порицали бы меня за то, что я родился мужчиной.

Она отступила на шаг.

– Я вас не понимаю, – сказала она.

– Не обязан ли я быть терпеливым с женщиной, которая обращается ко мне с просьбой? – продолжал Амелиус. – Если б мужчина предложил мне украдкой пробраться в дом, я бы сказал ему… сказал бы то, что лучше не повторять. Если б между мной и дверью стоял мужчина, когда вы вернулись домой, я бы взял его за ворот и отстранил с дороги. Мог ли я поступить таким образом с мистрис Фарнеби?

Регина увидела слабую сторону этой защиты с быстрой сообразительностью, свойственной женщинам.

– Ваше оправдание вполне достойно вас, – заметила она с беспощадным сарказмом. – Вы сваливаете всю вину на тетку.

Он открыл было рот, чтоб протестовать, но одумался и благоразумно продолжил начатую речь.

– Если вы позволите мне договорить, то вы лучше поймете меня. Если тут есть какая-нибудь вина, то я готов взять ее на себя, мисс Регина. Я хотел только напомнить вам, что попал в неловкое положение и не находил удобного способа, чтоб выйти из него. Что касается до вашей тетушки, я могу сказать одно: я не знаю жертвы, которой не принес бы для того, чтоб быть ей полезным. После того что я услышал, побывав в ее комнате…

– Что за важная тайна между вами? – прервала его Регина.

– Я обязан хранить ее, так как это тайна. Только одно могу сказать вам, не нарушая обещания. Мистрис Фарнеби напомнила… возбудила во мне хорошее чувство к ней. Она имеет полное право на мою симпатию, и я очень дорожу этим правом. И я останусь верным этому чувству на всю мою жизнь.

Амелиус не так уж красноречиво выражался, но голос его обнаруживал истинное чувство: он прерывался, лицо его пылало. Он стоял перед ней, говоря с такой искренностью, исходившей прямо из сердца, и женское сердце это тотчас же почувствовало. Она боялась, что он окажется смешным, так как внезапное доверие ее тетки могло выставить его в неблагоприятном свете. Она молча, с серьезным лицом села на место, укоряя сама себя за поспешно, необдуманно нанесенную ему обиду, намереваясь просить извинения, но все еще колебалась произнести эти простые слова.

Он придвинул свой стул и, положив руку на его спинку, кротко спросил:

– Вы теперь несколько лучшего мнения обо мне?

Она сняла перчатки и молча вертела их в руках.

– Ваше хорошее мнение очень для меня дорого, – продолжал он, еще ближе придвигаясь к ней. – Я не могу выразить, как было бы мне грустно… – он остановился, потом прибавил с ударением, – у меня не хватило бы духу вернуться еще раз в этот дом, если б я полагал, что вы дурного обо мне мнения.

Женщина, равнодушно к нему относящаяся, спокойно ответила бы на это. Сердечное спокойствие Регины было нарушено, что-то предостерегало ее, говорило не доверять себе. Амелиус, нимало не догадываясь смутил, взволновал этот хладнокровный темперамент. Он проник в тихий, глубокий уголок, где таилась нежность, которую она едва ли сознавала сама, пока его влияние не оживило ее. Она боялась взглянуть на него, боялась, что глаза ее выдадут истину. Она протянула ему свою хорошенькую, смуглую ручку вместо всякого ответа.

Амелиус взял ее, посмотрел на нее и осмелился поцеловать ее (это была первая фамильярность, которую он себе позволил). Она только тихо промолвила:

– Не нужно.

– Королева позволила бы мне поцеловать свою ручку, если б я был при дворе, – сказал Амелиус с твердым убеждением, что нашел прекрасное для себя извинение.

Она невольно улыбнулась.

– Королева не позволила бы вам так долго удерживать ее в своих руках, – сказала она, высвободив свою руку и взглянув на него. Мир был заключен без дальнейших объяснений. Амелиус был подле нее.

– Я совершенно счастлив теперь, когда вы меня простили, – заметил он. – Вы не знаете, как я удивляюсь вам и как желаю угодить вам.

Он еще немного придвинул к ней свой стул, его глаза ясно говорили ей, что речь его станет горячее, если с ее стороны будет хоть малейшее поощрение. Это заставило ее переменить тему разговора. Ее сожаление в допущенной к нему несправедливости уступило место жестокости. Низкие душевные проявления в определенных случаях дают о себе знать. Любопытство, неодолимое любопытство овладело ее душой и побуждало ее проникнуть в тайну свидания Амелиуса с ее теткой.

– Вы сочтете меня очень нескромной, – хитро начала она, – если я исповедуюсь вам.

Амелиус пламенно желал услышать ее исповедь: это дало бы ему повод на нечто подобное с его стороны.

– Я удивляюсь, – продолжала Регина, – не тому, что с теткой моей стало дурно от жары в концертном зале, это был предлог уехать с вами. Но что меня удивляет, это ее доверие к вам после такого короткого знакомства. Вы ведь… как бы это сказать?., еще новый друг наш.

– Много ли времени потребно на то, чтоб я стал старым другом? – спросил Амелиус. – Мне кажется, – прибавил он с особенной выразительностью, – что я ваш старый друг.

Регина оставила эти его слова без замечания.

– Я приемная дочь миссис Фарнеби, – продолжала она. – Я живу с ней с самого моего детства, и она никогда не поверяла мне никаких своих секретов. Не подумайте, что я побуждаю вас изменить моей тетке, я не способна на подобный поступок.

Амелиус увидел возможность сказать ей комплимент, который имел прелесть новизны, что касалось до него. Он готов был сказать ей, что она не способна ни на что такое, что было бы неприлично такой прелестной особе, но она не дала ему времени, она горячо продолжала свою речь. Я желала бы знать, не имел ли на тетку мою влияния тот сон, который она видела о вас.

Амелиус вздрогнул.

– Говорила она вам о своем сне? – спросил он с некоторым беспокойством.

Регина покраснела и остановилась в нерешительности.

– Моя комната рядом с ее комнатой, – объяснила она. – Мы оставляем дверь отворенной, я перехожу из одной в другую, когда она тревожно спит. Она говорила во сне и произносила ваше имя, вот и все. Может быть, мне бы вовсе не следовало упоминать об этом. Может быть, я не должна ждать от вас ответа.

– Не может быть никакого вреда от моего вам ответа, – сказал Амелиус. – Сон, по всему вероятию, имел влияние на ее доверие ко мне. Теперь, когда вы это знаете, вы не можете думать неодобрительно о ее поведении.

– Речь совсем не о том, что я думаю, – с некоторым смущением отвечала Регина. – Если тайна моей тетки представляется вам интересной, какое право имею я возражать? Я понимаю теперь, что мужчина мог быть ее лучшим советником, чем женщина. Хотя она и всегда как-то своеобразно действовала, не может же, однако, не показаться странным, что выбор ее пал именно на вас. Дела моей тетки заставят вас оставить Лондон.

Она так ловко поставила этот вопрос, что он серьезно смутил Амелиуса. Тот попытался прибегнуть к комплименту вместо ответа.

– Оставить Лондон значило бы оставить вас, а я не могу даже подумать об этом.

Регина, услышав такой ответ, умело скрыла свою досаду под маской иронического одобрения.

– Совершенно справедливо, – сказала она. – Вы не могли более деликатным образом уличить меня в нескромности, искренне благодарна вам, мистер Гольденхарт. Я говорила не из любопытства. Мне пришло в голову, что подумает мой дядя, если вы вдруг измените свои планы. Впрочем он ничего не будет знать о случившемся сегодня. Я, конечно, не скажу ничего. Хотя я не удостоена ни теткиного, ни вашего доверия, вы увидите, что я умею хранить тайну.

Она в двадцатый раз сложила свои перчатки и, встав с места, побудила Амелиуса удалиться. Он сделал над собой усилие, чтоб возвратить потерянное им самообладание и не изменить доверие мистрис Фарнеби.

– Я уверен, что вы умеете хранить тайну, – сказал он. – Я бы рад вверить вам одну из моих тайн на хранение, но не решаюсь теперь на такую вольность.

Она очень хорошо знала, что именно хотел он сказать. Ее сердце стало усиленнее биться, но она с гордостью отвечала ему:

– Вы один раз обедали у нас, один раз завтракали и были приглашены сюда сегодня. Я не похожа на свою тетку, я должна прежде хорошо узнать человека и тогда только могу сообщать ему свои секреты. Я не удерживаю вас более, может быть, у вас есть дела.

Амелиус почувствовал намек, молча осмотрелся кругом, ища свою шляпу. На столе позади него лежал английский журнал, раскрытый на жалкой новейшей иллюстрации, показывавшей до какой степени упало в настоящее время искусство в Англии. Молодой гигант в развевающейся одежде стоял в саду и таращил глаза на рослую женщину с громадными глазами и круглыми бедрами, которая бессмысленно вертела зонтиком в траве. Картинка эта сама по себе не способная объяснить мысли живописца, была подписана: «Любовь с первого взгляда». За эти замечательные слова Амелиус ухватился в отчаянии, как утопающий за соломинку. Ему представился удобный случай защищать свое дело косвенным путем, который не мог оскорбить самой щепетильной леди.

– Верите вы в это? – спросил он, указывая на иллюстрацию.

Регина сделала вид, что не понимает его.

– Во что? – спросила она.

– В любовь с первого взгляда.

Это было сказано суровым тоном, как бы уличавшим ее во лжи. Она же в мягкой форме скромно скрыла истину.

– Я ничего не знаю об этом, – сказала она.

– А я знаю, – сказал Амелиус многозначительно.

Она продолжала смотреть на иллюстрацию, эта злополучная картинка не заражала ли глупостью? У нее не хватило воображения понять его даже теперь. Она с самым невинным видом спросила его:

– Знаете что?

– Что такое любовь с первого взгляда, – живо проговорил Амелиус.

Регина стала перелистывать журнал.

– Так вы читали эту историю, – сказала она.

– Историю я не читал, – отвечал Амелиус. – Я знаю, что я чувствовал сам, встретившись с одной молодой особой.

– С молодой особой в Америке? – спросила она с вызывающей улыбкой, взглянув на него.

– Нет, в Англии, мисс Регина. – Он пытался взять ее руку, но она быстро отняла ее. – В Лондоне, – продолжал он, впадая в свой обычный откровенный тон. – На этой самой улице, – и схватил ее руку прежде, чем она успела убрать ее. Но Регина была находчивее его: она ловко воспользовалась его фамильярностью, чтобы вежливым образом спровадить его, и дружески пожав ему руку, сказала:

– Прощайте, мистер Гольденхарт.

Амелиус покорился своей участи. В ее взоре было что-то говорившее ему, что он уж слишком далеко зашел сегодня.

– Могу я вскоре прийти опять? – спросил он жалобным голосом.

– Нет! – произнес голос в дверях, голос этот они оба тотчас же узнали, это была мистрис Фарнеби.

– Да, – шепотом сказала ему Регина, пока тетка входила в комнату. Вмешательство мистрис Фарнеби после приключений этого дня задело молодую леди, отличавшуюся обыкновенно мирным характером, и Амелиус воспользовался этим.

Мистрис Фарнеби подошла прямо к нему, взяла его за руку и вывела в зал.

– У меня возникли подозрения, – сказала она, – и они оправдались. Уже два раза предостерегала я вас против моей племянницы. В третий и в последний раз говорю вам, что она холодна, как лед. Она будет водить вас за нос, пока это будет льстить ее тщеславию, и бросит вас, как уже она бросала многих. Издевайтесь сами, пока не женитесь на ком-нибудь. Не приходите в этот дом ни к кому, кроме меня. Я буду ждать вестей от вас. – Она было замолчала, но указывая на одну из статуй, украшавших зал, прибавила:

– Посмотрите на эту бронзовую женщину с часами в руках, это Регина, удаляйтесь от нее. Прощайте.

Амелиус очутился на улице. Регина смотрела из окна столовой. Он послал ей воздушный поцелуй, она улыбнулась и поклонилась.

– Черт с ними, с другими! – пробормотал Амелиус про себя. – Я вернусь сюда завтра же.

Глава XI

Вернувшись в свой отель, он нашел на столе три письма.

Первое, распечатанное им, было от его хозяина и содержало в себе счет его за последнюю неделю. Когда Амелиус взглянул на итог, он представлял собой тип серьезного молодого человека. Он взял перо, чернила, бумагу и стал, прилежно делать вычисления. Деньги, которые он великодушно раздавал или ссужал, выставлены были в его отчете так же, как и деньги, потраченные им на самого себя. Результат можно было вкратце выразить следующими словами: «Нужно проститься с гостиницей и перебраться на квартиру».

Придя к этому благоразумному решению, он распечатал другое письмо. Оно было написано стряпчим, который имел с ним сношения еще в Тадморе по делам наследства.

«Дорогой сэр, прилагаемое письмо с не правильным адресом, что вы и сами заметите, дошло до нас только сегодня.

Прошу и т. д.»

Амелиус развернул вложенное письмо и взглянул на подпись. Имя, находившееся там, мгновенно перенесло его в Общину, писавшая была мистрис Меллисент.

Письмо начиналось следующими словами:

«Помните ли вы, что я говорила вам, когда вы уезжали из Тадмора? Я говорила: успокойтесь, Амелиус, это не конец. То же самое повторяю и теперь. Вы вернетесь ко мне?

Я напоминаю вам об этом, друг мой, и адресую свое послание к стряпчему, имя которого я запомнила, когда его письмо к вам публично читали в общей комнате. Раз или два в году я буду напоминать вам о моих прощальных словах, наступит время, когда вы меня поблагодарите за это.

А пока моими письмами зажигайте свою трубку, их не для чего оставлять. Если я сколько-нибудь утешу вас и примирю вас с жизнью, много лет спустя, когда вы, мой Амелиус, станете, может быть, таким же опавшим листом, как я, то я жила и страдала не даром. Мои последние дни на земле будут счастливейшими днями в моей жизни.

Вы, пожалуйста, не отвечайте на эти строки, а также и на последующие, если вы будете счастливы и довольны. С этой стороной вашей жизни я не могу иметь никакого отношения. Вы найдете друзей, где бы вы ни были, в особенности между женщинами. Ваша благородная натура ясно отражается на вашем лице, ваша мужественная нежность и доброта звучат в каждой ноте вашего голоса, нас, бедных женщин, привлекает к вам такая притягательная сила, против которой мы не в состоянии устоять. Не полюбили ли вы уже какую-нибудь молодую, красивую англичанку? О, будьте осторожны и осмотрительны! Прежде чем отдадите ей сердце, убедитесь, достойна ли она того! Так много женщин обманчивых и бессердечных. Одни будут уверять, что вы приобрели их любовь, между тем как вы только польстили их тщеславию, другие, слабые создания, увлекаются интересом и поддаются дурным советам, когда вас нет с ними. Берегитесь, друг мой, берегитесь!

Я живу у сестры, в Нью-Йорке. Дни и недели проходят спокойно, вы живете в моих мыслях и молитвах. Мне не на что пожаловаться. Я жду и надеюсь. Когда кончится срок моего изгнания из Общины, я снова отправлюсь в Тадмор, и там вы найдете меня, Амелиус. Я первая приветствую вас, когда ваш дух изнеможет под бременем жизни и ваше сердце снова обратится к друзьям вашей юности. Прощайте, мой дорогой, прощайте».

Амелиус положил в сторону письмо, растроганный и опечаленный безыскусственной преданностью, в нем выражавшейся. Он испытал какое-то неприятное удивление, прочитав строки, в которых намекалось на любовь его к молодой, красивой англичанке. Здесь (по совершенно различным побуждениям) повторялось предостережение мистрис Фарнеби другой женщиной с другого конца света! Это было странное совпадение. После минутного размышления он обратился к третьему письму. Ему было тяжело, душа его нуждалась в облегчении.

Третье письмо было от Руфуса Дингуэля, он извещал, что окончил свою поездку в Ирландию и в скором Бремени явится к Амелиусу в Лондон. Превосходный американец со свойственной ему откровенностью и простотой высказывал свое горячее восхищение ирландским гостеприимством, ирландской красотой и ирландским виски. «Для этой дивной страны недостает одного, чтоб быть настоящим земным раем, – писал Руфус, – но настанет день, когда мы отправим американского министра для Ирландской республики». Рассмеявшись над этой забавной вспышкой, Амелиус перевернул страницу. Как только глаза его упали на первый параграф, он изменился в лице и уронил письмо на пол.

«Еще одно слово (писал американец) о вашем длинном, приятном письме. Я читал его с величайшим вниманием и долго размышлял о нем. Не обижайтесь, друг Амелиус, если я скажу вам, что ваше знакомство с Фарнеби мне не нравится, даже более того. Я против этого семейства. Вы хорошо сделаете, если прекратите сношения, в особенности с этой смуглой мисс, которая так быстро произвела на вас такое благоприятное впечатление. Сделай это для меня, мой добрый мальчик. Подожди, пока я повидаю ее».

Мистрис Фарнеби, Меллисент, Руфус, все трое совершенно посторонние, незнакомые друг другу, и все наперерыв стараются отговорить его от молодой, красивой англичанки! Не буду обращать внимания, сказал себе Амелиус, женюсь на Регине, если согласится выйти за меня.

Глава XII

В течение трех недель сколько могло случиться происшествий, сколько перемен! Что касается Амелиуса, то он в один из пасмурных, дождливых ноябрьских дней перебрался в весьма приличные меблированные комнаты и за умеренную плату. Он стоял у огня и грел спину с видом солидного англичанина. Недорогое зеркало над камином отражало голову и плечи нового Амелиуса. На нем было другое платье, его социальное положение изменилось. Он уже стал строго экономить. В скором времени он будет женатым человеком.

Хорошо быть экономным, но еще лучше (может быть) сделаться мужем красивой молодой особы. Главное же стремиться к нравственному совершенствованию и уметь примириться с обстоятельствами. На лице нового Амелиуса выражалась тревога, и расположение его духа было не совсем спокойное.

В первый раз в жизни он занимался пошлым вопросом о полу шиллингах и об уплате наличными, что приводило его в раздражение. Но у него были более серьезные причины для тревоги, чем эти. Он не мог пожаловаться на свою возлюбленную. Не прошло еще двенадцати часов, как он запинаясь, с сильно бьющимся сердцем спросил Регину: любите ли вы меня настолько, чтоб выйти за меня замуж? И она тихо ответила «да, если вы того желаете». Какой восторг овладел им, когда она в первый раз позволила ему поцеловать себя и согласилась, после усиленных просьб с его стороны, возвратить ему один поцелуй, только один. Но затем преследовал Амелиуса целый ряд серьезных рассуждений, даже и после того, как он распростился с ней.

У него были два врага, две женщины, готовые энергично противодействовать его браку.

Советница и друг Регины, Сесиль, сразу его невзлюбившая, (сама не знала за что) упорствовала в своем неблагоприятном мнении о новом друге семейства Фарнеби. Это была молодая замужняя женщина, и она имела большое влияние на Регину, которая обещала ей при случае покориться ее воле, забывая свою собственную. Другое, еще более сильное и неблагоприятное влияние, было влияние мистрис Фарнеби. Невозможно себе представить более родственной благосклонности, сестринской или материнской нежности, которую она выказывала Амелиусу при редких встречах с ним, нисколько не стесняясь присутствием третьего лица. Не упоминая о том, что произошло между ними в то достопамятное свидание, мистрис Фарнеби осыпала его вопросами и откровенно показывала, что потерянная надежда, которую она возложила на него, твердо укоренилась у нее в душе. «Много ли вы разъезжали по Лондону?» «Много ли видели девушек, которые занимали ваше воображение?» «Не соскучились ли вы сидеть на одном месте, не скоро ли соберетесь в путешествие?» Вот вопросы, которые она задавала ему, когда они оставались наедине. Если же случалось Регине войти в это время в комнату или Амелиусу удавалось отправиться к ней в какую-нибудь другую часть дома, мистрис Фарнеби мешала их свиданию и прерывала беседу влюбленных. Она по-прежнему твердо хотела подвергнуть Амелиуса случайностям и приключениям холостой жизни. На последней неделе ему удалось добиться от Регины тайного свидания, благодаря хорошо оплаченной преданности ее горничной. Теперь он намеревался переговорить с мистером Фарнеби и просить руку его приемной дочери и был уверен, что два женских влияния будут действовать против него, даже если б удалось ему получить благоприятный ответ от самого хозяина дома.

При таких обстоятельствах, сидя один в дождливый ноябрьский день в квартире, находившейся на скучной восточной стороне Тоттемганской дороги, Амелиус имел очень грустный вид. Он сердился на сигару за то, что она беспрестанно тухнет, рассердился на бедную глухую работницу, вошедшую в комнату и возвестившую:

– Вас кто-то спрашивает.

– Какой черт этот кто-то? – закричал Амелиус.

– Этот кто-то – гражданин Соединенных Штатов, – отвечал Руфус, спокойно входя в комнату. – И очень сожалеет, найдя температуру настроения Гольденхарта на точке кипения.

Он нимало не изменился после того, как покинул пароход в Куинстоуне, не растолстел от ирландского гостеприимства, переход с моря на сушу не произвел никакой перемены в его одежде. На нем была все та же огромная войлочная шляпа, в которой он представился на палубе корабля. Работница с почтительным удивлением таращила глаза на длинного, сухощавого иностранца в шляпе с широкими полями.

– Честь имею кланяться, мисс, – сказал Руфус с своей обычной важной приветливостью, – я затворю дверь.

Выпроводив служанку своим любезным намеком, он нежно пожал руку Амелиуса.

– Я называю это сочным утром, – заметил он, точно они сошлись в столовой парохода после нескольких часов отсутствия.

Минуту спустя лицо Амелиуса просветлело от присутствия его спутника.

– Я искренне рад видеть вас, – сказал он. – В этих новых кварталах очень пустынно, глухо, когда не привык к ним.

Руфус снял шляпу и пальто и молча осмотрелся кругом.

– Я широк в костях, – сказал он, подозрительно осматривая прекрасную изящную мебель комнаты, – я несколько тяжелее, чем кажусь. Не сломаю ли я стул, если сяду на него? – Обойдя вокруг стола, заваленного книгами и письмами, отыскивая себе более подходящий стул, он случайно уронил исписанный лоскуток бумаги. «Список моих лондонских друзей, которых нужно известить о перемене моей квартиры» – прочел он, подняв бумажку. – Вы отлично употребили свое время, сын мой, с тех пор, как я расстался с вами в Куинстонской гавани. Я подразумеваю, что этот длинный список знакомств, сделанных молодым иностранцем в Лондоне.

– Я встретился в отеле с одним из старинных друзей моего семейства, – объяснил Амелиус. – Это была большая потеря для моего отца, когда он отправился в Индию, а теперь он вернулся и был очень любезен со мной. Я обязан ему знакомством со многими из значащихся здесь лиц.

– Да? – спросил Руфус вопросительно, как человек, который думал услышать гораздо больше. – Я слушаю, хотя и не так думаю. Продолжайте.

Амелиус посмотрел на своего гостя, недоумевая, в каком направлении должен он продолжать.

– Я не любитель пристрастных сведений, – продолжал Руфус. – Я люблю полную откровенность, с какой обыкновенно поступаю сам. Здесь находятся имена, о которых вы никогда не упоминали. Кто это снабдил вас, сэр, таким запасом новых друзей?

Амелиус отвечал неохотно:

– Я встречал их в доме мистера Фарнеби.

Руфус посмотрел на список с видом человека, изумленного неприятным известием.

– Как? – воскликнул он, употребляя старое английское слово вместо новейшего «Что?»

– Я встречал их в доме мистера Фарнеби, – повторил Амелиус.

– Получили вы мое письмо, отправленное из Дублина? – спросил Руфус.

– Да.

– Вы не придали никакого значения моему совету?

– Напротив.

– И вы, несмотря на то, продолжали свои сношения с мистером Фарнеби и его семейством?

– Я имел свои причины оставаться с ним в дружеских отношениях, но не имел времени объяснить их вам.

Руфус протянул ноги и уставил свои проницательные серые глаза прямо в лицо Амелиуса.

– Друг мой, – спокойно сказал он, – в отношении вашего внешнего вида и приятной остроты вашего ума я нахожу вас изменившимся к худшему. Причиной тому может быть печаль, может быть и любовь. Я полагаю, что вы слишком молоды для болезни печени, следовательно, тут замешана смуглая мисс. Я инстинктивно ненавижу эту особу, сэр.

– Милая манера говорить о молодой леди, которую вы никогда не видели! – вспылил Амелиус.

Руфус скорчил гримасу.

– Продолжайте, – сказал он, – если вам приятно ссориться со мной, продолжайте, сын мой.

Он опять осмотрел всю комнату и, засунув руки в карманы, засвистел. Зоркие глаза его, остановившись вторично на столе, заметили фотографию в открытом письменном бюро, которое Амелиус использовал незадолго до того. Прежде чем можно было Руфусу воспрепятствовать, карточка очутилась в его руках.

– Могу вас заверить, что мне приятно познакомиться с ней таким образом. Прекрасно, теперь я объявляю, что это великолепное создание. Да, сэр, я отдаю справедливость вашему отечественному продукту – вашей прекрасной толстомясой англичанке! Но я вам вот что скажу: после одного или двух ребят такая порода заплывает жиром. И вы имели успех, Амелиус, у такой великорослой, толстой женщины?

Амелиус почувствовал себя оскорбленным.

– Прошу вас говорить о ней более почтительным тоном, – заметил он, – если вы желаете, чтоб я отвечал вам.

Руфус вытаращил глаза от изумления.

– Я всячески расхваливаю ее, – запротестовал он, – а вы недовольны. Друг мой, вы напоминаете мне кошку, когда ее гладят против шерсти. Вы становитесь почти неприличным. Я нахожу, что лондонский воздух вам совсем не годится. Впрочем, это дело не мое, но я люблю вас. На море или на суше я все-таки люблю вас. Вы должны узнать, что бы я сделал на вашем месте, если б лавировал около смуглой мисс. Я бы… одним словом, я бы исчез. Что будет худого в том, если вы будете дрейфовать перед другой или даже перед двумя девушками прежде, чем сдадитесь совсем. Я бы с гордостью представил вас нашей тонкой, стройной, гибкой породе в Кульспринге. Да, сэр, я думаю, что говорю. Я готов отправиться с вами обратно на ту сторону Садка.

Выразившись таким непочтительным образом об Атлантическом океане, Руфус протянул ему руку в знак своей глубокой преданности и готовности служить ему.

Кто мог противостоять подобному человеку? Амелиус, всегда впадавший в крайности, горячо схватил его руку.

– Я был не в духе, – сказал он, – я был груб, мне стыдно за себя. Для меня возможно только одно извинение, Руфус. Я люблю ее всем моим сердцем и душой, я сделал ей предложение, и она приняла его. Теперь вы должны понимать мои побуждения, я… одним словом… я расстроен.

После такого характерного предисловия он описал свое положение настолько подробно, насколько мог, со всевозможным уважением и сдержанностью относительно мистрис Фарнеби. Руфус с начала до конца слушал с величайшим вниманием, не скрывая неприятного впечатления, произведенного на него известием о его помолвке. Когда он затем заговорил, то вместо того, чтоб по обыкновению смотреть на Амелиуса, он опустил голову и мрачно, уныло уставил глаза на свои сапоги.

– Да, – сказал он, – вы поступили безрассудно за это время, и это факт. Но скажите, она не выставляла никаких затруднений, за которые мужчина мог бы ухватиться.

– Она была мила и добра, – отвечал Амелиус с энтузиазмом.

– Она была мила и добра, – машинально повторил Руфус, погруженный в рассматривание своих собственных сапог. – А дядюшка Фарнеби? Может быть, он также мил и добр или суров и груб?

– Я не знаю, я еще не говорил с ним.

Руфус быстро поднял глаза. Луч надежды блеснул на его продолговатом сухощавом лице.

– Хвала провидению! В этом заключается ваша последняя надежда, – заметил он. – Дядюшка Фарнеби может сказать «нет».

– Мне нет дела до того, что он скажет, – отвечал Амелиус. – Она в таких летах, что может сама располагать собой. Он не имеет права помешать ее замужеству.

Руфус в знак протеста поднял кверху указательный палец.

– Он не может помещать ее замужеству, – возразил благоразумный американец, – но он может не выдать денег, сын мой. Узнайте, как он относится к вам, прежде чем наступит следующий день.

– Я не могу пойти к нему сегодня вечером, – отвечал Амелиус, – он не обедает дома.

– А где он теперь?

– Занят делами в конторе.

– Отправьтесь к нему туда. Отправьтесь сейчас же, – вскричал Руфус, с внезапной энергией вскочив с места.

– Я не думаю, чтоб это ему понравилось, – возразил Амелиус. – Это вовсе нелюбезный господин, и положительно невыносим, когда занят делами.

Руфус подошел к окну и посмотрел в него. Его перестал интересовать мистер Фарнеби.

– Говоря откровенно, – продолжал Амелиус, – в нем есть что-то, что меня от него отталкивает. И хотя он на свой лад очень вежлив со мной, не думаю, чтоб ему нравилось открытие, что я христианин-социалист.

Руфус вдруг отошел от окна и снова стал внимателен.

– А вы ему сообщили об этом? – спросил он.